Ни в чём нельзя быть уверенным на сто процентов. Вообще, это скорее философский вопрос, чем вопрос теории вероятностей.

Кто стоит у входной двери? Наиболее вероятные ответы: «Ли Минхо», «Хван Хёнджин, по-уёбски пошутивший», «сосед, которому нужна помощь с переездом», «внезапно нагрянувшие родители, знавшие, что он хотел приехать к ним, но приехавшие сами», «никто, просто перебои с электричеством». Есть ответы с практически нулевой вероятностью вроде «Хванин», «вождь Северной Кореи» или «Боб Марли с бонгом и на верблюде». Ни у одного из этих вариантов не может быть ни нулевой, ни стопроцентной вероятности (хотя бы потому что Хан не понаслышке знаком со сверхъестественным, он и сам сверхъестественное), есть только разброс в точности формулировок. Вождь Северной Кореи? Почему им не может быть почивший председатель Ким Джонъиль, после смерти не отправившийся на перерождение, а оставшийся на земле как почтенный ёндон, а? Боб Марли? Те же яйца, только в профиль. Мало ли кого могут звать Бобом Марли, может, это имя бога каких-нибудь диких племён, и он решил к Хану заскочить по-божески? Или это псевдоним стриптизёра, выполняющего самые экстравагантные заказы?

Хан думает, что если бы можно было заказать себе стриптизёра с бонгом и верхом на верблюде, то он обязательно бы это сделал.

Так вот. О философской стороне вопроса: как ты можешь быть уверен в том, что за дверью Ли Минхо, если ты не уверен даже в том, кем являешься? Точно ли ты — это ты, а не видящая сны уставшая бабочка? Точно ли дверь — это дверь, а Ли Минхо — Ли Минхо?

Хан по жизни мало сомневается.

Но сейчас он почему-то мешкает, распластавшись по полу и раскинув руки в стороны. Ноги застряли по бокам от сиденья, зажатые подлокотниками, спинка стула неудобно впивается под лопатки, слышен звук коротнувшей проводки и писк в системнике.

Очень приятно, я — речной бог реки Хан, и я наебнулся со стула (и со стулом) как жалкий придурок, да так, что через пару минут соседи снизу, наверняка, прибегут колотить в дверь.

— У тебя там всё в порядке? — Ли Минхо (а кто бы это ещё мог быть, ну правда) приходится повышать голос, чтобы быть услышанным. Хан бормочет неразборчиво:

— Я бы на твоём месте опасался так орать в общественных местах, разве ты не должен на людях мямлить и всячески искажать голос, идиот. Тут за каждой второй дверью твои фанаты.

Потому что он снимает квартиру в дешёвых апатах за три пизды от центра.

— Ты в состоянии открыть? Или ты до сих пор дуешься? — ух ты, довольно дружелюбненько.

— Что, если я не хочу открывать вам, хён? — а вот это прозвучало не очень, потому что Хан лежит. Какими ещё могут получаться звуки, если лежишь на спине? Немного задушенные и чуть-чуть похожие на стоны. — Прошу простить великодушно, но вам лучше уйти и не тревожить покой жильцов.

По очереди пищат кнопки кодового замка.

Ну конечно Хёнджин сказал ему код от двери.

Хан закрывает лицо ладонями, когда слышит скрип опустившейся вниз ручки и щелчок щеколды.

Маленькие испуганные лесные духи разъединяются, начинают вихревать над головой, как мультяшные звёздочки при головокружении.

— О, — и осторожные шаги.

— Пожалуйста, уходите.

— Почему ты вдруг решил стать таким вежливым, Хан Джисон? — Минхо очень смешливый сам по себе, по-видимому, раз он и во время ссоры, и сейчас умудряется лыбу тянуть и фырчать.

Хан и сам не знает, почему это вдруг. Как будто хочет показаться ещё неприятнее, назло и себе, и Минхо, и даже Хёнджину (он-то точно в красках представлял, какой Хан гадкий, и всё равно отправил Минхо сюда, будто бы не догадывался о том, что Хан задумает его опозорить).

— Невежливый — не нравлюсь, вежливый — не нравлюсь, вы уж определитесь там, что вам нравится, а что — нет, — так и не отняв ладоней говорит Хан.

— Не думал, что дело вовсе не в вежливости? — чужая обувь совсем рядом. Хан слышит скрип подошвы и треск мелких песчинок. И томлёное давление обуви в пол при перекате на носок. В который раз за день Хан думает о манерах. Что насчёт не входить без приглашения? Что насчёт разуваться в доме? Что насчёт не пялиться такими красивыми глазами, и, чёрт, зря Хан всё-таки подглядывать стал сквозь раздвинутые пальцы.

— А в чём же? — слабым голосом интересуется он.

— Тебе помочь? — участливо уточняет Минхо, полностью игнорируя вопрос и опускаясь на корточки. — Или тебе так удобнее?

А Хан, в свою очередь, игнорирует Минхо. Руки приходится убрать, чтобы использовать их в качестве опоры и подняться. А потом, заняв на жопе устойчивое положение, с помощью них высвободить ноги из капкана.

Молча Хан встаёт-таки, показав чудеса координации (в его случае действительно чудеса), стул ставит на колёсики, замечает царапины на полу и цыкает.

Абсурд всё не кончается и не кончается. Рядом стоит тот, чьё присутствие нежелательнее Господина Зануды, дом уже не чувствуется крепостью (не нужно было давать код Хёнджину, ему всё равно материальное — не преграда), пульсирующий комок ворочается в горле и давит.

Бред какой-то.

— Ладно, — раз уж стиль речи ни на что не влияет, — тогда чего тебе надо?

— Ты то ещё хамло, знаешь? — без издёвки говорит Минхо, разглядывая заставленные томиками манхвы и манги полки. — Но я всё равно не должен был тебя оскорблять, — обыденно, как будто не извиняется, а расписание поездов читает. Впрочем, скорее всего читает он названия на корешках, а мысли его не извинениями заняты. Что самое странное, больше его жалобных восклицаний в стиле «о боже» Хан не слышит.

— И ты прости, на нервах, стресс, а тут ещё и ты с наездами, — ну всё, можно руки друг о друга обтрясти и выпроводить незваного гостя прочь. — Ну, раз мы всё разрешили, не буду тебя задер…

— Угостишь кофе? — перестав осматривать коллекцию Хана и словно дав ей кивком оценку, Минхо поворачивается на пятках и шарит взглядом по скудной обстановке остальной комнатушки.

Хан от такой наглости аж спотыкается на полуслове:

— Э-э, чт…

— Я предпочитаю американо, но если у тебя есть молоко, то и от капучино не откажусь, — Минхо уверенной походкой прётся к кухонной стойке, не подозревая, что парочка лесных духов приметила его капюшон как очередное временное пристанище. Маски на Минхо уже нет, рукава закатаны, а меж зубчиков расстёгнутой молнии толстовки выглядывает милейший принт с котятами-воителями из популярной ёнкома.

— Ты просто предвосхищаешь мою наглость! — бросается следом Хан, не успев как следует подумать, и за капюшон толстовки двумя пальцами цепляется, заодно вытряхивая из неё духов, вот же прилипалы; не были они в прошлой жизни котами, их максимум — присоски на осьминожьих щупальцах. — Да я в сравнении с тобой…

Минхо останавливается в шаге от кухонных шкафчиков. Духи присаживаются ему на голову.

— М-м-м, а ты что-о, тоже из этих? — неприязненно. — Как и твой дружок?

У Хана мысли вперемешку; почему всё свелось к Хёнджину — других знакомых у них с Минхо быть не может, — что вообще имелось в виду, какого хрена к нему вторглись и ещё оскорбляют уже поверх высказанного днём?

А Минхо протягивает левую руку с устремлённым вперёд указательным пальцем, проводит сначала вертикальную линию по фасаду, потом горизонтальную — по внутренней части ручки-ракушки.

Сразу же настигает понимание своей ошибки.

Ни один из шкафов не выглядит «живым». Простой человек легко догадался бы, что Хан — засранец, это ни для кого не секрет, — так почему же фасады шкафов выглядят так чисто? Они не замызганы жирными брызгами масла, на них нет отпечатков, которые на матовых поверхностях при таком освещении были бы легко заметны, нет случайных царапин, ни-че-го.

А на кончике пальца Минхо — вековая пыль, серая, плотная, как будто он по графическому рисунку повозил или с асфальта мел стирал.

Просто никто, блядь, до тебя не был таким внимательным, ты откуда взялся такой особенный, а? Хан не умеет стирать память, но знает того, кто умеет. И знает парочку вещиц, хранящихся в жемчужном дворце, которые памятью манипулируют. Если выкрутиться не сможет, то… да уж нет, какого хрена ему вообще не похер на мнение какого-то тупого человека? Сейчас бы ещё из-за него заморачиваться!

— Выметайся, — говорит он, отпускает капюшон и складывает руки на груди.

— Что-что? Мне не послышалось? — Минхо оборачивается, блеснув на губах хитрой улыбкой. С такого ракурса он до тошноты привлекателен. — «Подметайся»? Да без проблем, где у тебя тут щётка?

— Давай мы не будем играть эти игры, — у Хана дрожит нерв на щеке, его враждебную ухмылку делая жалкой. — Я тебе не нравлюсь, ты мне не нравишься, мы друг друга бесим, но взаимные извинения всё решили и дальше нет смысла тянуть резину. Хёнджинни скоро забудет о твоём друге — ты сам видишь, им не по пути, — а я — о тебе. Потому что ты лезешь не в своё дело, а я таких не люблю.

— Ну, значит на почве нелюбви ты не скоро меня забудешь, — поигрывают брови, и какого хуя это уже переходит в раздел «сексуально»?

Некрасивые лохматые брови естественной формы, непричёсаные, не очерченные контуром, у внешних кончиков широкие и редко-бледные. Они не должны быть сексуальными, такие брови — собратья «мужественности», канон для воинов и эталон для мужских бизнес-журналов. В современном мире им нет места. В современном мире они не считаются привлекательными даже среди поклонников исторических дорам. Им бы добавить карандаша и слой теней, выщипать чуть-чуть и…

Хан пищит, резко приседая на корточки, и хватается за голову, вплетая пальцы глубоко-глубоко в волосы.

Страшно; о чём он думает, какая привлекательность, какой секс.

Это лицо — его лицо, почти его лицо, и он не испытывает совершенно никаких чувств по этому поводу. У Минхо характер отличается максимально, другая форма головы, которая все черты Хана искажает до неузнаваемости, так что за селфцест это даже с натяжкой не посчитать. Никакой неприязни, мол, ты у меня всё украл, потому что Хан сам отдал, и не Минхо, а Хёнджину, и не просто так, а во благо (пусть и оборачивался каждый такой раз катастрофами вселенского масштаба), всё это — лишь следствие. Хан ничего по этому поводу не чувствует. Ни обиды, ни злости, ни счастья.

Тогда почему он видит в Минхо то, чего никогда не видел в остальных с тех самых пор, как по-посредственному «вознёсся» (в его карьерной лестнице вознесение можно считать понижением, а не повышением)?

Почему он всегда крайне скупо оценивал внешность других? Красивый — и никаких бабочек в животе, зазывные улыбки и приподнятые однобровки — ладно, раз строят из себя секс, то можно и «купиться».

А сейчас он придаёт чужим жестам особое значение, не то, что есть на самом деле.

Он придаёт им смысл.

Он ощущает их, как если бы был человеком.

— Полагаю, холодильник мне открывать не стоит? — дверца всё же с характерным звуком распахивается. — Ты как будто делаешь вид… Что за странный набор продуктов, Хани? — о, как же издевательски он его зовёт, ужасно просто. — Я не хочу смотреть на сроки годности, хэй-хэй, это что, данаблю-ю? Знаешь, в восьмом классе на естественных науках нам дали задание вырастить микромир в банке. Вроде продумать экосистему, чтобы она не подохла к концу семестра. Малыш, ты пытаешься сделать то же со своим холодильником?..

Хан стеклянными глазами смотрит на то, как к «данаблю» — покрывшейся плесенью головке сыра — присасываются духи, до раскалённого зелёного нагреваясь и искрясь. Лопнете же, прилипалы, хватит наедаться…

— Слушай, если у тебя проблемы, — Минхо присаживается напротив прямо на колени. Здесь слишком грязный пол, чтобы снимать кроссовки, но достаточно чистый, чтобы пачкать о него штаны, да? — Я… могу как-то помочь? Не стану лезть, если вы поддерживаете друг друга, и если вы… вам достаточно друг друга, то я скажу, чтобы и Чанбин не лез, но…

— Вот и не лезьте, — огрызается Хан. — С нами всё в порядке, я умею есть! — что звучит неправильно и не так, как оправдание, как бред больного, как детский лепет, — я ем! — исправляется спешно, но видит по глазам, красивым и тёплым глазам, что ему вновь не верят.

Хан мечтает исчезнуть. Тогда точно придётся возиться с заменой фрагментов памяти, а это только лишняя морока.

Но и быть придурком дальше ему не очень-то нравится. Он не знает, как сделать так, чтобы Минхо ушёл. Ушёл и не растрезвонил всё Чанбину, Хёнджину или своему психотерапевту (ха, у человека, который зарабатывает на жизнь озвучиванием нарисованной порнухи, обязательно должен быть психотерапевт — очевидно же, что у него что-то не так с мозгами).

— Ох, малыш, прости, — на этих словах Хан зажмуривает глаза, просто рефлекторно жмурится, будто бы хочет заплакать и так сдерживает слёзы. В уголках глаз жжёт, а сухое горло дерёт, и Хан не до конца осознаёт, что с ним происходит, а ласковые ладони тем временем ложатся на его колени. Горячие. — Хочешь, я помолюсь за тебя? — тихонечко, с опаской и всей добротой мира в тревожно поджатых губах.

А Хану хочется только одного: дурным голосом засмеяться — глупый смертный предлагает помолиться.

Я — божество, ответственное за твою судьбу. Я — тот, кому обычно молятся. Тот, кто отвечает на молитвы, я…

Ничтожество. Хемосу держит в узде солнце, Камынчжан перебирает дряхлыми пальцами нити судеб, Ёнван повелевает дождями и грозами, а он… чего достиг он?

Он внезапно замирает, широко распахивая глаза.

Так вот, почему Минхо так его бесит. Он лезет туда, куда не просят. Так же, как и Хан когда-то, и мольбы смертных никогда не считались «просьбами» в истинном их понимании. Просьба — обращение к тем, кто действительно может помочь, а не отчаянное воззвание к мифическим фигурам, доказательств существования которых просто нет. Так что Хан без зазрения совести лез и ворошил навозную кучу, мутил воду и херачил палкой осиное гнездо, а кто его просил? Он ведь и сам иногда восклицает: «Да пусть это уже прекратится!», но никто не спешит останавливать дождь, переключать дерьмовую перепевку, включенную в ночном клубе, затыкать собачий лай в парке, сушить промоченные лужами кеды.

Только, при всём при этом, Минхо остановится. Хан чует, он читает это по лицу Минхо, по его отсутствующим мыслям, по скромной подбадривающей улыбке; Хан никогда не останавливался. Другие боги смеялись над ним, издевались, поколачивали, внушали и пробовали говорить по-деловому. А плевал на них Хан всегда, думая, что всё будет делать по-своему. Он жалел, сопереживал, участвовал, будучи богом продолжал жить человеческой судьбой, поэтому всё и… шло наперекосяк.

А если сейчас Хан скажет: «Нет, спасибо, мне правда не нужна помощь», то Минхо просто уйдёт.

И ведь это именно то, чего Хан всего минуту назад так сокровенно желал?..

— Я могу приготовить нам кофе. Если ты голоден, давай и поесть что-нибудь закажем, — зачем-то говорит он. И глупо-глупо хлопает ресницами, переняв эту манеру у человека напротив. — Ты любишь тайскую кухню?

— Детка, нельзя… не притворяйся, что готов к этому, — Минхо всё ещё убеждён в несостоятельности Хана (Хан и сам в этом убеждён, но точно не насчёт еды).

— Чушь, — Хан кладёт руки поверх ладоней Минхо. — Я за сегодня выпил только стаканчик кофе, когда шёл на автограф-сессию. И я чертовски голоден, — новая линия поведения и мастерство придумывать отмазки на ходу должны всё разрешить. — Я ем, правда. Просто не дома, а кухня… Я не притрагивался к ней с тех пор, как расстался с бывшим. Знаешь, это он всего накупил, и он готовил тоже для нас, мне просто не было нужды. А потом… мы плохо расстались на самом деле, и я… не могу найти в себе силы открыть этот чёртов холодильник или хотя бы прибраться, потому что за едой и чистотой в квартире следил он.

Ложь легко срывается с кончика языка, в какой-то мере она очень успокаивает. Хан не обязан открываться чужакам, не должен оправдываться ни перед кем, какая разница, считается он с чувствами других или нет? Сейчас он давит на жалость, плетёт интриги и манипулирует — не памятью, так самим — Минхо.

А Минхо верит, блаженный, в нём всё ещё осталось то самое, привёдшее его на путь праведный, обратившее его в смирение и покой.

Зачем это всё? Хан брешет как полудохлая собака, которая своим скулежом выпрашивает чего-нибудь пожрать, а сама втайне мечтает погрызть кормящую её руку.

Зачем Хан просит его остаться? Он всей душонкой своей жалкой бесится, хочет выгнать подальше, память стереть, что за двуличие? В него вселился Харви Дент? Почему он так крепко держит ладони Минхо в своих? Да что за…

— Ладно, — широко улыбается Минхо, почему у него такие дивные улыбочные глаза, — останусь, — и почему он убирает руки с колен, эй, — и мы вместе поедим, — а-а, вот оно, чтобы обнять… хорошо, да.

Колени Хана мешают обниматься, но он овеян такими разрозненными ни на что не похожими чувствами, что ему плевать. Он просто застывает, вспотевшие ладони наполовину сжав над коленями, пытается побольше всего запомнить. Учащённый пульс, поглаживающие затылок пальцы, тёплую приподнятую щёку, прижавшуюся к щеке, запах шампуня с ромашкой? Хан изо всех сил вдыхает, чтобы запах проник в него полностью, потому что он любит ромашки.

Маленькая божья коровка едва шевелит лапками по смуглой коже. Кожа дряблая, поеденная возрастом и тёмными пятнами. Рука чуть-чуть по-старчески дрожит. Но всё равно бережно поднимает с порожка, под которым тайно и невидимо нарисован амулет от злых духов, маленький букетик полевых ромашек.

— Э-это уже слишком, — Хан, отпрянувший, резко качает головой. — Отпустите, пожалуйста, хён.

И глаза самого Минхо проясняются. Он оглядывает себя, будто недоумевая, что же он творит-то, а потом легко вскакивает на ноги, ничуть не пошатнувшись, у него пружины в коленях и амортизаторы в пятках, что ли?

— Да, не очень вежливо с моей стороны, — хмыкает Минхо, сразу видно: его тоже вежливость ничуточки не заботит.

Хан слегка озадачен: в ресторане Минхо был резок и умело уходил от случайных прикосновений как отпетый мизофоб. Хан внимательный и умеет наблюдать, а Минхо уворачивается от «незапланированных» тычков Чанбина, хотя они вроде как друзья.

И вот Хан озадачен вновь, уже спустя полчаса, когда они чинно расселись по разные стороны худо-бедно заправленной кровати и дождались доставки из тайского ресторана на углу. Минхо эти полчаса подозрительно молчал и всё возвращался и возвращался к книжным полкам. Дотошность любопытства едва не пересилила Хана и не спросила за него, что там такое интересное нашлось. Но он поддерживал молчание. Ровно до тех пор, пока не пришлось делить коробки из пакета.

— Я на свой вкус взял, — ещё раз озвучивает Хан их уговор «ты угощаешь — ты и заказывай», — так что выбирай сам. Я бы порекомендовал капусту с креветками, но если лимонная трава тебе не по вкусу или ты адепт только кимчи, то возьми куриный пад-тай, у тебя же нет аллергии на арахис?.. а ещё тут свинина и парочка сала…

— М-м, — перебивает громким мычанием Минхо, — заткнись, я умею читать, на каждой коробке название и ингредиенты.

Хан дует губы и чуть отклоняет корпус назад, немножечко увеличивая расстояние.

— И ты опять хамишь, — напоминает о вежливости этот придурок, ему бы для кармической симметрии глаз выколоть. — Кто вырастил такое хамло, а, Хан-а?..

— Моя мать — замечательная женщина, — багровеет Хан, не понимая, кого защищает вовсе: мать, которую не помнит совсем, или мать, которая ни дня его не воспитывала. Они обе прекрасны, этого не отнять, но если уж думать, кто стал его воспитателем и наставником, то это — ранняя смерть.

— Охотно верю, только почему ты в первую очередь подумал о ней, м-м?

— Ой, блядь, заткнись, хён, жри своё карри, — пока они бранились, Минхо уже выпотрошил пакет и разделил свёртки и коробки с едой поровну. — Ты-то дохрена вежливый, да, раз на предложение вместе пожрать согласием ответил, а?

— Халявная еда на дороге не валяется.

Спорно, хихикает Хан, тысячу воспоминаний имея о том, как совсем не гордый монах жалел выброшенную еду, которую ещё можно было употребить в пищу.

— В следующий раз просто дай мне адрес, я закажу всё, что хочешь, лишь бы ты сюда не заваливался как к себе домой, — Хан не осекается даже, до него поздно доходит. «В следующий раз»?

— Замётано, — щёчки бугрятся, челюсти активно пережёвывают банальный рис с карри, а Хан только-только распечатал свои палочки. Кажется, будто Минхо сосредоточен только на еде, но каждая заминка стоит Хану пункта доверия на абсолютной шкале.

Одна из серий «Завтра» и пара видеороликов со страницы психологической поддержки (стыдно, но Хан посмотрел их после того, как Хёнджина в первый раз назвали анорексичкой) позволяют Хану вести себя естественно. Он не допускает ни единой ошибки.

Съедает больше обычного — на свиданках с однодневками редкий партнёр озабочен тем, хорошо ли он покушал, — и жалобно глядит на парочку суетливых духов, вертящихся вокруг Минхо. Скорее всего, это им придётся пару дней кряду переваривать еду Хана за самого Хана. От такого количества пищи просто так не избавиться обычными механизмами человеческого тела, всё равно что-то да останется, и тогда Хан сляжет с несварением.

— Хан-а, — у Минхо пронзительный взгляд, лишь доподлинное знание того, что люди (пусть и с невероятно большим запасом духовных сил) не умеют читать мысли, освобождает Хана от микроинфаркта, — ты… правда не следишь за мной?

Хан едва не давится последним куском свинины!

— Браво, хён, — откашлявшись и потирая горло, говорит он со слезами на глазах. Какие, блядь, слёзы. — Ты до сих пор мне не веришь?.. И как тогда пришёл к такому выводу, а?

— Пока я верю только в то, что ты — хренов хикикомори, раз в год выбираешься из дома, а всё свободное время тратишь на задротство, — правду слышать неприятно, а Минхо ещё и задумчиво постукивает пальцем по подбородку: — Всё это прочесть, имея активную социальную жизнь, просто невозможно. Но здесь нет ни одной книги, что ты не прочёл бы.

Потому что танкобоны имеют классическое свойство книг при чтении терять свой первозданный вид. Даже самые редкие и коллекционные издания Хан успел потрепать (он не ханжа, не повёрнутый фанатик, он придерживается трезвой точки зрения: книги нужно читать, а не красивым рядочком выставлять на полки).

— И Хёнджинни сказал нам, что тебя редко можно вытащить из дома, — всё, к чему ведёт Минхо, опровергает лживую историю про «бывшего», заведённую Ханом в опасный момент «миллиметр до прокола». — Я так понимаю, что и в этот раз удалось только потому, что рядом проходил пресс-релиз «Мальчика».

Хан терпеливо ждёт вердикта.

— Но здесь нет ни одной работы, в экранизации которой я принимал бы участие, — мнутся полные губы. Откуда у них такой манящий изгиб?! — И мои фанаты знают, что я не люблю тайскую кухню.

— Тогда какого хуя ты согласился на неё?! — в мгновенье закипает Хан. — Мог бы сразу сказать, выбрали бы что-то другое!

Минхо смеётся-каркает, игнорируя готового от злости взорваться Хана.

— Уходи, уходи, — Хан смелеет, из-под коленки высвобождая ногу и пиная пяткой бедро Минхо. Ох, какое крепкое! Коробка из-под салата от подобных выпадов спешит свалиться на пол, жирными брызгами масла окропляя пол. — Самомнение у тебя, конечно, то ещё! Не каждый задрот — твой фанат! У меня совсем другие вкусы!

— Какие же? — смеются следом и приподнятые брови.

— Не писклявые, — и это блеяение само по себе выходит писклявым. — Чтобы ты знал, я все эдиты с озвученными тобой тайтлами скипаю!

Причина, правда, иная. Ни один персонаж голосу И Рино не подходит (или наоборот?..). Теперь же голос этот клятый будет преследовать Хана везде (ох, сука-судьба), а Хану будет кого представлять с ним вкупе. Fu-uck you.

— Что, настолько не нравлюсь? — ах эта притворная обида, гадёныш даже не старается. — А как эни по «Мальчику» смотреть будешь, без звука?.. — и смех, опять этот наглый издевательский смех. — Тем более, Cонсэнним сам сказал, что я — идеальная кандидатура…

— Чтобы выйти из этой квартиры через окно! — Хан предпринимает попытку пнуть снова, но на этот раз его ловко перехватывают за щиколотку. Да он животное! — Пусти, хён! Дай себя пнуть, я должен выразить искренние эмоции к тебе!.. А-ах!..

Через мгновение сильная рука возвращает ногу обратно, сгибая её в колене, напором заваливает Хана на спину, и вот уже Хан вовсю смотрит на хищное лицо, оказавшееся над ним. Минхо, по-тигриному выгнувшийся, сделал выпад на колено вперёд, и это колено, блядь, слишком близко к… Хан, до этого сидевший в позе лотоса, а теперь оказавшийся с одной ногой под жопой, а другой едва ли не закинутой на чужое плечо, пугается.

Скрипят штаны, грозясь разойтись по швам, блеск лакированной кожи отражается в чужих глазах.

Всё дико похоже на тупой рояль в кустах, особенно когда Минхо шепчет:

— А мне казалось, что я легко способен завести таких, как ты, — и выдыхает специально так, чтобы достать до чувствительной шеи. У него слишком хорошая дикция, у него отличные вокальные данные, у него поставленный голос, у него… секс изо всех щелей прёт, и Хан сопротивляется самому себе изо всех сил, чтобы не заёрзать жопой, не застонать, не превратить рояль в целую оркестровую яму.

Какой бы ни была между ними связь — да похуй, если честно, на божественный порядок, — он не будет трахаться с Минхо. Ни сейчас, ни завтра, ни-ког-да.

Дело даже не в том, что Минхо придётся рано или поздно бросить (Хан не стареет и не будет просить Хёнджина добавлять ему морщинки на теле, тот уже накосоёбил в прошлый раз, приделав Хану родинку на щеке — она аж на духовном теле отпечаталась), не в том, что до «расставания» придётся всё время притворяться (он бы сумел, он с тех самых пор, как с людьми засоседился, притворяется вполне удачно).

А почему?

Потому что Хан не должен привязываться. Завязывать своё существование на одном человеке, у которого время от перерождения до перерождения увеличивается в геометрической прогрессии.

Ведь что-то подсказывает ему, что один-единственный секс без обязательств вернёт Хана в период невыносимой тоски, жалости к себе, ощущению никчёмности, вшитому в подкорку, постоянному прокручиванию прошлых ошибок.

Он не так давно освободился от прошлого, чтобы теперь так легко заново подписаться на это.

Если простое сосуществование бок о бок с ним доставляло столько боли, то что будет после… физического контакта?

— Нет, — чётко и громко выговаривает он. — Отпусти.

Минхо покоряется, плавно возвращаясь на место. Его удивлённые глаза, просканировавшие промежность Хана, бесят вдвойне. С другой стороны Хан благодарит Небеса, за то что те слабо разбираются в физиологии смертных, иначе здесь крепкий стояк был бы обеспечен в две секунды. Косточка в груди нагрелась настолько, что будь вместо неё сердце — вся кровь уже давно была бы внизу. Но Хан не испытывает возбуждения. Его член не встаёт, не шевелится даже.

— Я… рад, — внезапно широко улыбается Минхо. — Честно говоря, меня так заколебали все эти люди… Они преследуют меня день и ночь, а я даже не какой-нибудь айдол. Однажды я переехал потому, что мне на ручку входной двери стали наматывать обдроченные салфетки.

— Оу, — медленно моргает Хан, — пиздецкий отстой.

И чем вызваны подобные откровения Хан догадывается почти наверняка.

Он не зацепил Минхо. Он для Минхо — друг друга (и тот, кто угостил едой, что ж, еда всегда сплачивает), а ещё у Минхо слишком много проблем, чтобы он так рисковал и трахался с кем попало.

Если бы Хан выбрал неправильный ответ (вопреки здравому смыслу), то всё кончилось бы ещё быстрее.

— А я… а я знал человека… — и был им, — который всю жизнь прожил рядом со своей одержимостью. И почти каждый день оставлял на пороге её дома букет цветов, хотя им никогда не были рады.

— Видимо, вы или по-человечески несведущи в понимании природы и неспособны видеть её циклы, или же наоборот — сведущи настолько, что осознаёте временность и изменчивость явлений, похожих на эти цветы. Они всё равно исчезли бы, когда пришло их время, и понимание этого будит во мне сострадание и печаль.

— Дурака этого не жаль. А вот цветы — очень даже.

***

— Ты сделал что?!

Хан уже и забыл, что на его старом ушатанном телефоне был посажен и забит грязью динамик, так что ему приходилось выкручивать звук на сотку. На новом, который он купил с утра прогулявшись пешочком до Электро Марта, по привычке сделал то же самое.

— Спросил у него, что он думает о моей смерти, — экстренные щелчки для спасения слуха.

— Ч-чт… ты ему рассказал?! Покойся с миром, Хан-а… Погоди, почему ты ещё тут?

— Эй, швабра, ты за кого меня принимаешь? За идиота, который представляется смертным богом и рассказывает, как умер? Нет, я же не идиот, в отличие от тебя, — шипит Хан, не отвлекаясь от рассматривая своей помятой морды в зеркале. — Я сделал это иносказательно. Как сказку рассказал. Мол, слышал когда-нибудь историю о бесславном герое реки Хан?

Который, не достигши и осьмнадцати лет, отправился на верную смерть, дабы подарить покой своей родной деревне.

— А-а-а, а он, а он?

— А он сказал, что глупая какая-то сказка, и идти помирать, не зная, что тебя ждёт впереди — унылый синдром героя.

— Спасать деревню от засухи, потому что имуги был готов обратиться в дракона — унылость и глупость?! Нет, несомненно, это так… — слышно, что Хёнджин жуёт губу. — Прости за прямолинейность, но ты тот ещё придурок, драконы ведь благо, вестники удачи, а ты решил, что раз своим рождением он губит сотню человеческих жизней…

— Заткнись, — всё более остервенело отвечает Хан, не забывая предполагать мысленно, откуда у него синяки под глазами. — Эта тварь для своего рождения выбрала не то место, сколь велики реки и океаны этого мира?! Так какого…

— Как будто он предполагал за тысячу лет до превращения, что рядом с этим местом поселятся люди! Имуги — это ещё не драконы, у них нет врождённой мудрости или типа того. А тебе как вожжа под хвост попала — пойду непонятно куда, убивать непонятно кого. Ты же не знал тогда о драконах ничегошеньки, как ты вообще его умудрился ушатать?!

И махал мечом без продыху юный герой три дня и четыре ночи.

— Батю своего спроси, — дразнит Хан, зная, что ни за что к Хвануну с такими вопросами Хёнджин не сунется. И не устал уже столько веков из него ответ выпытывать? — Да какая к чёрту разница. Мне обидно просто, вот он как будто для своих родных больше сделал.

— Ну, могу документально подтвердить, что духовных созданий он ни в одном из перерождений не убивал, — тянет Хёнджин устало. — Подожди, а когда ты успел ему рассказать-то? Ты не дал ему от ворот поворот?

— Дал, да ему-то какая разница, прёт как вол, уёбище, — и к чему это он вообще жалуется? — Я, вообще-то, твою репутацию спасал. Он заподозрил, что мы с тобой на пару на экстремальной диете, мне пришлось его остановить и предложить пожрать. А потом он как-то… открылся мне, что ли. Начал про себя рассказывать, а я не совсем уж бессердечный, — м-да, даже в контексте звучит совсем не к месту, — не прогонять же. Тем более в ночь. А раз мы пожрали, то и спать было как-то тупо, так что мы поболтали о… всяком задротском. Утром он ушёл, а я по-быстрому затарился электронкой. Ты должен мне новую мать.

— Э-э… Воскрешать не умею, — виснет Хёнджин.

— Да материнку, сгорела из-за тебя, блядь, ты как будто задался целью почаще меня из себя выводить.

— И совсем наоборот… — тонет в новом потоке жалоб:

— У меня походу время к концу подходит. Тело страдает. После еды тяжело, после чистки голодно, а сегодня я выгляжу как люди, которые не высыпаются, — о слезах и соплях Хан предусмотрительно умалчивает. — Что-то сломалось, понять пока не могу, что именно.

— О, — внезапно выдаёт Хёнджин со странными, ни на что не похожими интонациями. — И ты не понимаешь, к чему это?

— Нет, ни малейшего понятия, — пятернёй Хан рыхлит волосы на макушке. Он по возвращении смыл с волос сухую краску, высушился и умылся, но уже сейчас, к обеду, на пальцах после волос какое-то неприятное жирное ощущение. — Я даже не шарю, кто у нас ответственен за ремонт прохудившейся материалки, — невесёлый смешок. — Я-то в мясе только пару веков хожу. С-сука, Биба и Боба, оставьте мой холодос в покое! Вот же твари, они, кажется, плодиться собираются! Прекратите, я сказал, ебать друг друга в банке кимчи!

Хан бросает зеркало на стол, спотыкаясь, срывается с места.

Да, он решил разобрать холодильник, чтобы не опростоволоситься вновь. Перед кем — хуй знает, поддерживать контакт с Минхо он точно не собирается, но вот в ближайшие выходные в бар наверняка заглянет.

А чёртовы лесные духи, получившие незамысловатые имена, крайне своим натурам подходящие, решили тут устроить порнографию! Сперва один раздувается большим сверкающим шариком и обволакивает второго как слизь, а потом они меняются местами. И пульсация света от них очень яркая исходит, такая, что кажется, будто бы в банке вместо кимчи радиоактивный уран.

Хан прежде за духами такого поведения не замечал. Ни за какими, тем более самыми маленькими и глупыми.

У него и без них так-то проблем хватает — он прослушал анонс лимитки печатного издания, каст для эни, поломал телефон и компьютер, свихнулся на придурке Ли Минхо, не разобрался с кознями Хёнджина, а ему надо как-то отомстить, да и вообще, холодильник этот!..

Всё идёт не так.

Не впервые Хан не желает быть божеством, но впервые — настолько сильно.

Он мог бы… плохо закончить школу и поступить куда попало, подрабатывать и ничего не успевать, есть на ходу и на ходу же листать обновления любимой манхвы, влюбяться в любую девушку, подарившую ему улыбку, но находить счастье в объятиях человека, который в шутку звал бы его дурнушкой, но по ночам томным шёпотом признавался, что на самом деле издёвки — лучшее лекарство от смущения, ведь…

— Не знаю, почему я так сказал. Ты… очарователен, правда. Не знаю, это не… общепринятая красота, а такая, что всё красивше и красивше с каждой секундой уделённого взгляда. Понимаешь?

— Эй, Хан Джисон, ты подозрительно долго молчишь. Кто там оскверняет твой кимчи?

— Э-э… Помнишь тех духов леса?.. Они… как будто собираются в монстра Франкенштейна, — Хан запинается через слово, тугоумие настигло его в расцвете лет. — Я, не знаю, наверное, не стоит им мешать?.. — а в первую очередь он хотел взять да потрясти эту банку, авось разлипнут.

— О, так это… — Хёнджин посмеивается, — это не два духа, а один, Хан-а.

Хан щурится, пытаясь разглядеть в двух лобызающих друг другах комках одно целое.

— Н-не-а, абсолютно точно нет, — делает он вывод. — Их два. У меня не двоится в глазах, они даже пищат по-разному.

— Когда-то они были единым целым, я про это. Сейчас, когда силёнок у них полно, они пытаются… м-м, как бы это сказать? Вернуться к первоначальному виду. Я так и не понял, это или кот, или хорёк, или белка. Что-то такое, точно не знаю. Видать, уже после смерти малыша кто-то сильно подрал — может, детёныш пульгасари, а может и просто какой-то свихнувшийся квисин. В памяти его только мокквисин, помнишь то дерево на острове Нами?

— Да-а, далеко же его занесло, — Хан аж присвистывает. Старое дерево, пристанище лесных духов, стоящее на острове Нами, признано памятником природы и огорожено от всех. — И что мне делать? Хёнджин-а-а-а, что мне с ним делать? Подлечишь, а? Я тебе их… его принесу.

— Не надо, — таинственно отвечает Хёнджин. — Рядом с тобой им довольно быстро полегчает. Через пару дней оклемаются, обещаю, — на это Хан не знает, что ответить, но ему всё равно не дают спросить что-нибудь ещё. — Лучше расскажи, как у вас всё прошло?

Как-как.

Они поели, повалялись на кровати, поболтали, если это можно так назвать. Минхо оказался человеком, с которым довольно легко говорить по-дружески, он не ковыряет болезненные темы, не тянет клещами правду обо всём на свете, если разговор заходит куда-то не туда, довольно быстро выруливает, а ещё он внимательно слушает, когда Хан открывает рот, а когда закрывает — заполняет тишину.

Многое из того, что поведал о себе Минхо, наверняка есть в его интервью, на фан-страничках или типа того, но Хан им никогда не интересовался, поэтому искренне удивлялся: «три кота, серьёзно?», «надо же, не слышу диалекта, ты очень чисто разговариваешь», «в смысле ты знаешь японский?», «хён очень талантлив, мне не понять», «да как у тебя хватает времени ещё и всякие танцевальные шоу смотреть?», и… внимание к себе Минхо воспринял положительно, что ли, как будто ему очень не хватало простой дружеской беседы.

— Он ведёт инстаграм своих котиков, и у них подписчиков больше, чем у Со Чанбина, — вываливает Хан ерунду какую-то, дымя паром из раскрасневшихся ушей. Чёрт-чёрт-чёрт, что же он несёт, надо исправить: — и не любит тайскую кухню. Я нихрена о нём не знал, а теперь боюсь, что весь вечер буду читать инфу о нём. Зачем ты это сделал, долбоёбыш, а-а-а, he draws others into his life like a junk, I can't stop thinking about him. Do you know that his smile curls up? And it seems like some god poked their fingers at him; he has moles on his neck. This is unfair!

— Э-э, родинки? — цепляется за единственное распознанное и понятое слово Хёнджин. — Так может это ты его потрогал?

— Не я. И может даже не потрогал, а проклял — меня бесит любой из вариантов. Я, бля. Хёнджин-а, мне кажется, что он наконец-то счастлив. Он с воодушевлением говорит о своей работе, ему не стыдно за неё, его поддерживает семья, ну… его мама всегда была такой, ну, боевой и за своих горой, чем бы они ни занимались и как бы себя ни проявляли. Он не ищет отношений, занимается всем, что душа пожелает — и спортом, и танцами, и туризмом, прикинь, он был на твоей горе и ссал рядом с твоими ублюдскими клумбами. Я…

— Ты чувствуешь.

— Да? Что именно? — обычно, когда говорят «ты чувствуешь», то у фразы подразумевается продолжение. Хан его не слышит.

— Просто чувствуешь. Чувствуешь голод, сонливость и влюблённость, Хан-а.

Хан прикрывает глаза, отворачивается от светящейся банки с кимчи, вслепую делает шаг к кровати, подушка на которой ещё пахнет ромашками.

— Что? — переспрашивает он ещё раз, хотя и в первый всё понял.

— Если так продолжится и дальше, ты исчезнешь. Он делает тебя уязвимым. А-айщ, Минхо-хён, я как знал, что волноваться за Хани следовало больше, чем радоваться.