Аномалия?

Хан до сих пор не может прийти в себя.

Руки дрожат, будто под ними колотятся низкочастотные басы, перед глазами всё плывёт от неконтролируемых слёз, и они текут так долго, что могли бы уже полгорода затопить.

Слова, сказанные Хёнджином… данное ему обещание не выходить из себя… всё это меркнет перед тем, что творится внутри Хана прямо сейчас.

Он, в первую очередь, раздражён. Как и всегда, его оставили за бортом, пока божественная шатия вальсировала на палубе и ссала в море с доски.

Во вторую — обижен. Как бы ни было много в его жизни «почти», он всё равно рассчитывал на то, что они будут хоть что-то значить. Оказывается, они не значат ничего. Они с Хёнджином не друзья. Друзья не контролируют друг друга исподтишка, не ставят приказы надоедливого папаши превыше дружбы, не лгут друг другу тысячелетиями, не… раскрывают правду вынужденно под страхом смерти.

В третью — зол. Хрен с ним, с Хёнджином: он всегда такой, не от мира сего, ведомый и ранимый — ему если внушили, что то, что он делает — во благо, то хрена с два он будет сам думать головушкой. Он всего себя отдаст на заклание, потому что папа так сказал. А папа… Хванун, последний ублюдок. Что, страшно стало? Испугался за своё властедержие? За душонку свою жалкую?

Но самый большой говнюк здесь всё равно Хванин.

Смертные явно что-то знают, раз создают раз за разом образы великого старца, который не ведает, что творит, зато все чтят его, путая сумасшествие с мудростью. Дамблдор, Мерлин, Гендальф, вот и можно ряд продолжить Хванином — это ведь круто, притворяться всеведающим, делать вид, что всё подвластно его воле, что всё не зря и к чему-то приведёт.

Что исход предрешён.

Чушь собачья.

«Так надо»? «Так предначертано»? «Такова судьба»? «Всё предопределено заранее»? Как бы не так. Этот урод пускает всё на самотёк, запрещая кому-либо вмешиваться, если всё разрешается благополучно — что ж, он это предвидел. А если трагично — это испытания, которые нужно преодолеть, мол, тяжёлые времена рождают великих людей.

Он нихуяшеньки не знает, поэтому когда что-то идёт не по его плану, трусливо сбегает во дворец и ждёт, пока всё само разрулится.

Старый ублюдок.

Не было у Хана никакой судьбы стать божеством, он стал им не по причинам, а прихоти, и никто — ни сам Хванин, ни божества ближней его крови — не предполагал даже, чем это кончится.

Что Хан получится не таким, как все. Аномальным, неуправляемым, слишком сильным…

— Я всё ждал, когда ты начнёшь задавать вопросы, а ты не задавал и не задавал. Тебя действительно не удивляло всё это? Что небеса плачут, когда тебе плохо, что взмахом руки ты поднимаешь бури, а криком — порождаешь грозы?

И Хан вспоминает сначала тот день, когда ему прилетело дубинкой от чанъина. Да, он двадцать лет восстанавливался после его удара, но внезапно сошедшая с небес молния не позволила чанъину восстановиться уже никогда.

Потом вспоминает день, когда старый дракон с облезлыми рогами забрал жизнь у целого озера. Стоило Хану взвыть, как дракон сбежал столь быстро, что вода не успела рябью пойти, и от рыданий сама природа замерла в страхе.

А смерть несчастного и одинокого монаха? Хванхён отбивался от бури веером играюче, словно ничего ему это не стоило. У него… правда остались шрамы?

— Я ведь божество всего прекрасного, что есть на свете. Думаешь, мне сложно сделать себе тысячу самых прекрасных масок? Но… я не хотел бы, чтобы ты видел настоящего меня, Хан-а. Ты сильно меня потрепал, и… прости, что говорю об этом только теперь.

Всё, что знал о себе Хан, оказывается ложью. Даже если простому смертному могло бы и удасться случайно обезглавить спящего имуги, то простому божеству не под силу сделать так, чтобы его злостью взрывались вулканы, с его слезами плакали дожди, с его раздражением гремели грозы. Природа всегда стояла над богами, первозданная, а над ней самой один лишь космос.

Сказки о богах — тоже ложь. Их силы и власть не безграничны. Не они создавали космос, а космос создавал их; никто не помнит, кто был первым божеством, никто не знает богов старше Хванина, но он появился спустя миллионы лет существования планеты, которую Хан так любит.

И ненавидит, будучи на ней рождённым.

— На самом деле они боялись тебя. Разозлись ты на них по-настоящему — от них бы и мокрого места не осталось. Они решили, что стоит обращаться к тебе как к пустому месту, как сейчас сказали бы по-модному, занижали твою самооценку, газ… газлайтили, да?

Если бы в то время Хан знал такие слова, он бы согласился с тем, что стал жертвой психологического насилия. Тогда он их не знал. Он считал себя бесполезным и немощным. Просто потому, что никто не научил его, каково это — быть богом. Вместо этого все ждали, пока он от осознания собственной слабости не откажется существовать. Ждали, суки, пока он издохнет, вдоволь насмеявшись над его страданиями — только Бари, одна только Бари дарила ему хоть какое-то тепло своими ласковыми руками!..

Ни на одну сделку с небесами Хан больше не пойдёт.

— Но быть рядом с тобой я вызывался сам. Это не внешний мир отбирает у меня столько сил, а ты. В последнее время ты всё чаще и чаще злишься, тебя бесит любая мелочь, ты… чем больше ты вспоминаешь о себе прошлом, тем больше становишься самим собой. Человеком, которому просто незачем смирять себя. Если хочется смеяться — ты смеёшься. Хочешь злиться — злишься. Хочешь ненавидеть богов — ненавидишь.

Трясущимися пальцами Хан тянется ко лбу — маленький шрамик становится больше, пророс ещё один лепесток. Ещё два, и он действительно станет самим собой. Но нужно ли ему это? Жить во страхе, во лжи, с постоянным чувством того, что делаешь что-то не так, что все твои усердия тщетны, что ты ни за что не станешь великим — а что, если чёрные дыры появляются тогда, когда люди отчаиваются настолько, что готовы разрушить этот жалкий мир к чертям?..

Хан не может думать ни о чём.

Прекрасная улыбка Минхо, полумесяцем загибающая верхнюю губу; автограф любимого автора под эксклюзивной обложкой лимитированного тиража; мэтч с парнем, имеющим шикарное тело, вылепленное в качалке — об этом говорит каждое второе фото профиля; маленькие овечьи кудряшки на шерсти Ббамы, который любит носиться за домашними и влетать в их ноги мокрым носом с разбега; взорвавшее интернет аниме с нешаблонной сюжеткой и логичными персонажами без чёткой типовой принадлежности, как это обычно любят делать; веснушки Ёнбока, достающего из-под прилавка шкатулку с новыми браслетами по особому заказу; радужная под скоплением солнечных лучиков чешуя…

— Я даже отсюда чувствую, что с тобой происходит. Мне прийти? Если я подкоплю чуть-чуть сил, то смогу уже…

— Нет. Потрать своё время на тех, кто тебе действительно важен, Хёнджин-а. Я справлюсь. Я… не такой нюня, каким вы меня считаете. Ха-а-а… представь себе, можно было просто сказать. Просто сказать «эй, Хан, знаешь, контролируй себя чуть получше, иначе я коньки отброшу, ну и бахнуть где-нибудь да что-нибудь может невзначай, ты же не хочешь, чтобы человечки, ради которых ты существовал всё это время, оказались похоронены под слоем пепла?»

Хан всхлипывает.

Хёнджин прояснил многое, но не всё.

Что будет дальше, если Хан останется рядом с Минхо? Боги не обращаются в людей, когда захотят. Но если их материальные тела будут вести себя по-человечески, ничем хорошим это не кончится. Хан не знает точно, из-за чего это. Минхо — его уязвимое место? И всегда был, да? Когда услышал, как Хан берёт с него обещание стать счастливым, когда подал прямо в руки упавшую в траву бронзовую статуэтку, когда обнял и спросил, нужно ли за него помолиться.

Ну всё нормально же было, а. Хан находил себе парней-однодневок, плёл им красивые сказочки, наслаждался — прожигал — жизнь, собирал звёздочки в приложениях читалок, покупал новые главы на вебтуне, неделями не выбирался из кровати, иногда навещал «родителей» — в отличие от всех других существ на этой планете, он их выбрал сам, — и тусил с Хёнджином.

Или не было?

Небеса боялись его, он вмешивался в естественный ход природы, влияя на погоду, животных и растения, Хёнджин тратил свои силы на обуздание внутреннего хаоса Хана, блядь, так это получается, что он и в Геклу за ним сиганул затем, чтобы он случайно не разбудил «Врата в Ад» — и, чёрт, впервые за долгое время Хана настигает стыд.

Значит, всё это время Хёнджин жертвовал собой. Не Хан.

Комок новых рыданий подступает к горлу, рёбра опоясывают лёгкие, не разрешая вдохнуть глубже — Хан задыхается и хлебает воздух ртом, чего ему недостаточно — без дыхания он потеряет сознание. Поэтому ему нужно успокоиться, всё обдумать, прийти к какому-то выводу.

Нельзя всё вот так оставлять.

Хёнджин никогда не решится строить свою судьбу самостоятельно, если вечно будет приглядывать за Ханом, Минхо Хан не нужен — не настолько он значим, чтобы занять какое-то важное место, сместить кого-нибудь с места лучшего друга или любовника, родители счастливо доживут своё родительское, поминая «сыночка» добрым словом, он и так для них обуза. Они ведь тоже столько лет притворяются, и всё — из-за него, это он начал бесконечный круг притворств и лжи, это он не мог себя угомонить — ни тогда, ни сейчас.

Интересно, усмехается вдруг Хан, насилу вытерев слёзы покрывалом, если даже сидящие в жемчужном дворце боги боятся его мощи, значит… значит, всё-таки им есть, чего бояться?

Спонтанность Хана — его конёк. Он редко сомневается и всегда думает не до того, как что-то сделает, а уже после.

Так зачем ему заморачиваться сейчас, а?

Он срывает с себя плоть. Уродливую плоть, прилипшую к душе плешивыми наростами.

Выталкивает из бесполезного мясного мешка самого себя; тот безвольной куклой валится на пол рядом с зарёванной кроватью.

Смотрит на себя в ростовое зеркало на дверце гардероба. Зеркало, запечатлевшее потустороннее, рябит и нагревается. Всё точно так же, как он помнит.

Давненько он не видел себя в ханбоке.

Одна штанина паджи подрана до колена, у второй на щиколотке оторвана тесёмка. Сусальное золото, кропотливо нанесённое богом-ремесленником на чогори, почти всё пооблетало. Чтобы прикрыть этот срам, поверх чогори — чокки; собранные в небрежный пучок волосы — ха, а если бы он успел жениться, то мог бы нахлобучить и повязку по статусу. Какой красавец, вы только посмотрите!

Истеричный смешок вновь слетает с губ, а вместе с ним лопается изнутри зеркало, разлетаясь на мелкие осколки.

Ничего из этого больше не важно.

Зажмурившись крепко-крепко, Хан представляет место, в котором хочет оказаться.

Хёнджин так тысячу раз делал — и кто ж знал, что Хан может так же.

Может?..

Ощущение странное. Чем-то похоже на то, которое возникает при переносе плоти в изнанку. Растворение в пространстве, слияние с потоками воздуха, а потом резкое воплощение — первая часть выглядит как медленное утопание в неньютоновской жидкости, а вторая — как отталкивание от неё на большой скорости.

Хан цепляет на лицо дружелюбную улыбку. Он правда рад всех видеть. Как полагается, он обходит чильсуншин по периметру дворца с поклонами, просто в этот раз не боится их, за нож не хватается — да и того уже нет. Ему просто нечего бояться. Он не уверен, что справится с ними. Какая разница, есть у него способности или нет, если он не умеет ими пользоваться? Не будет же он злонамеренно рыдать — в Сеуле и так внезапная гроза началась, обесточив половину района, — или повторять действия главных персонажей из исекаев, надеясь на неожиданные бусты, внезапную подмогу или силу дружбы.

Поднимаясь по ступеням — конечно же его пропустили, — Хан смеётся вслух своим мыслям. Люди действительно успели придумать всё. Их безграничная фантазия напридумывала даже ту реальность, какой они никогда не знали.

Почему-то по пути к комнатам Камынчжан ему никто не встречается, кроме одного маленького духа оленя, а та как будто только его и ждала.

Одна, сидит, гордо выпрямив спину, на коленях её каягым, струны которого она беззвучно ласкает.

— Этот бог реки Хан приветствует госпожу Камынчжан, — Хан с удовольствием отдаёт ещё один поклон. Он надеется, что больше никому не отдаст поклона.

— Довольно, Хан-а, — устало смахивает с лица туманную вуаль человеческих страданий Камынчжан. Она занята благим делом: очищает души от их грехов перед тем, как отпустить дальше. Ей мешать — неудовольствие, но если то, что делают руки, и внушает уважение, то она сама — не очень. Он всегда её побаивался и недолюбливал. Старая, ворчливая, деловитая. И слишком суровая, когда касается работы. — Для чего пришёл опять, а?

— Узнать, — смущённо отводит глаза Хан. Когда-то он так её достал со своими «узнать».

Узнать, когда же переродится его человек.

— Разве вы уже не встретились? — недовольно тянет Камынчжан. — Ваша нить налилась цветом уже давно.

— Не об этом. Я хотел узнать… помните, тётушка, — и хмыкает, когда её лицо уродливо кривится, — я приходил просить за него первый раз?

Камынчжан молчит, кропотливо растягивая сверкающие нити поверх струн каягыма.

— Хёнджинни сказал, что в судьбу именно этого человека нельзя просто так вмешиваться.

Он не ждёт, что она просто так ответит на все его вопросы, но она внезапно отвечает, словно на неё напали те же откровения, что и на Хёнджина.

— Тебе — нельзя. Мне — можно.

— И почему, я!.. Я должен знать, поведайте, тётушка!

— Я наперёд вижу, какие решения ты собираешься принимать. Мои дети уже готовятся расплетать ваши нити.

— Простите-простите, подкину я вам работёнки, конечно, но… пожалуйста, тётушка, последняя просьба.

Камынчжан медленно откладывает нити судеб, одни маленькие духи-помощники тянут их на веретено, другие принимаются развязывать маленькие, едва заметные узелки.

— Если бы ты умер своей смертью, — Камынчжан говорит ровно, чётко, её тонкие алые губы и морщинистые обвисшие щёки приковывают всё внимание к себе, гипнотизируя, — то в следующих жизнях этот человек был бы твоим наречённым. Если бы ты не отправился геройствовать, твоя деревня пережила бы засуху и голод, императорская армия подоспела бы вовремя и освободила бы вас от захватчиков. Ты женился бы на своей избраннице, прожил долгую и счастливую жизнь. А потом находил бы её снова и снова в любом из обличий.

Хан терпит непрошенное жжение в груди (он много раз об этом думал — у него на это было несколько вечностей кряду), но не существует никаких «если».

— Да будет так, — говорит Хванин, вынимая из оплетающего голову венка маленький белый цветок. — Есть в этом мире что-то, на что ни богиня жизни, ни богиня судьбы, ни я не можем повлиять. Это — время.

Всё сталось как сталось.

— И что же. Несмотря ни на что, мы сможем найти друг друга и дальше?..

— Ты задаёшь слишком много вопросов, — непреклонно отвечает Камынчжан, опуская тяжёлые веки.

Только вот верится Хану, что хитрый блеск в её чёрных бездонных глазах ему не почудился.

***

— Ой-ёй, не помешал, Хёнджин-а?

Хёнджин хлопает ресничками, потом всё-таки открывает окно — не каждый день, видать, к нему в окно лбом стучится перевёрнутая голова.

— Землетрясение было, — оповещает он обыденно, — но никто не пострадал. Ты в порядке?

— Лучше не бывает, — никогда ещё притворство не было таким энергозатратным. Однако Хан заставляет себя улыбаться мягко, чтобы не выказать ни агрессии, ни боли. — А ты как, Хёнджин-а?

— Скверно, — Хёнджин, наконец, делает пару шагов в сторону, опомнившись. — Стоило мне всё растрепать, как отец заявился. Сделал выговор, будто я школьник, а не равное ему создание.

Ох, тема родственных связей в мире духов совсем иначе рассматривается. Право слово, какая разница может быть меж отцом и сыном, которые в масштабе вселенной разброс имеют всего в пару тысяч лет? Какие отцы и сыновья в мире мёртвых и не совсем живых? В мире, ограниченном вечностью?

Хванун, несомненно, величественнее Хёнджина, но, раз уж он копия своего папаши, то в глазах Хана всего-навсего такой же старый пидор.

— И с чего бы? Как будто он ждал, что я до самого конца света буду жить в незнании. Пошёл он на хуй. И Хванин — туда же. Все пошли на хуй, — не перестаёт задорно улыбаться Хан, вообразив себя Луффи и на минуточку переняв его оптимистичное мировоззрение. — Драконов не убивай, со старшими не спорь, вопросов не задавай, в дела смертных не лезь. Да мне насрать. А вот ты — тот ещё дерьмоед, знал, Хёнджин-а?

— Прости, — и ни капли извинений в голосе. — Я тут недавно прочёл одну книгу… Если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно. Так там говорилось. Если ты был рождён, значит…

— А-а-а, Экзюпери, попса, — отмахивается Хан. — Для сопливых девчонок.

— Но ты ведь такое любишь?..

Айщ, а вот это больно. Хан кислит рожу, потягиваясь и разминая бока. Нехотя признаёт:

— Люблю. Но «Маленький принц» — всё равно попса. Читай лучше современную корейскую литературу. Моя библиотека в твоём распоряжении. А ещё могу подкинуть читательский билет в Старфилд, хочешь? — всё ещё пытаясь быть непринуждённым, Хан присаживается на пол, предварительно сбросив обувку. Ну конечно, у Хёнджина дорогая хата на холме Ханнам, где ходить в уличной обуви просто страшно. Хану даже всё равно, что он не оставит физических следов. — Почему нет? — спрашивает в ответ на мотание головой.

— Потому что я знаю, что это значит. Я ничего у тебя не возьму.

— А-а-ай, Хёнджин-а-а-а, ну хоть перевезти куда-нибудь помоги. Давай к Ли Минхо, ему точно что-нибудь пригодится, — Хан смотрит на Хёнджина снизу вверх, потому что тот стоит посреди своей роскошной спальни в шёлковом халате и до сих пор не знает, куда себя деть. Хан представляет: а вдруг Хёнджин тоже станет уязвимым? Найдёт человека, предназначенного ему? И будет потом стареть, покроется морщинами, поседеет. Будет делать себе огуречные маски и вить бигуди. Ха-ха. — Почему ты так смотришь?

— Мне грустно, Хан-а. Я чувствую себя дерьмово, как ты и сказал, я тот ещё дерьмоед, — Хёнджин мнёт пальцы в замке. — Говорят, что признание вины облегчает участь, но вот я во всём признался, а как будто мне только хуже стало.

— Прекращай читать свою псевдопсихологию, говорю тебе, — настаивает Хан, — а ещё смотри, столько лет прошло, а у меня до сих пор штаны порваны!

— И я всё равно тебя не понимаю. Это было великое создание, прожившее четыре тысячи лет, оберегавшее реку Букхан и её жителей, — Хёнджин знает, что бесполезно жалеть о свершённом, но всё равно чёт пригорюнился, ошалелый.

— Потому что это был он. Он всё это начал, — а вот такие подробности Хан раньше не разглашал. Сейчас уж чего таить. — Это он пришёл ко мне тогда, он уничтожил жизнь в моём озере. Я узнал его по глазам. И кривым облезлым рогам.

Хан испытывал — да что там, и сейчас испытывает — привязанность к своему озеру. Оно скрашивало его будни, оно помогло ему принять и осознать новые факторы его существования, в нём он нашёл приют. А та поганая тварь просто взяла, блядь, и уничтожила всё, в чём он черпал вдохновение, унизила его прилюдно и пролила кровь. Она начала первой.

А остальные? А остальные приходили мстить. Хан сам не понимает, как справился с каждым, просто драконы эти… неповоротливые такие, без постоянной подпитки духовной силой и места, где можно было бы восстановиться, они стали очень слабы. Хану почти каждый раз везло, он… а дело ли в том, что он просто хотел? Он хотел уничтожить каждого представителя вида чешуйчатых глистов-переростков, он злился при виде них, он желал им смерти.

Какая-то часть его разума говорит ему: эх, Хан-а, ты никогда не был злодеем и убийцей, а драконы ведь разумные существа. А Хан говорит: мы тут, в Небесном царстве, по людским законам не живём и людям не уподобляемся. У нас здесь свой суд, своя правда.

Правда в том, что драконы ненавидят Хана за то, что он в бытность человеком не дал имуги родиться драконом, а Хан ненавидит драконов за то, что они веками осыпали его градом насмешек, а затем отняли смысл его радости. И раз драконы такие мудрые, то хули они продолжают эту войну, а? Не уступают, не прощают, не извиняются, а мелочно мстят!..

— Ладно. Ладно, — повторяет Хёнджин, — и что теперь ты намереваешься делать? Хан-а, прошу тебя, останься.

— Ну уж нет, — Хан почёсывает руки через ткань, её ощущение непривычное и грубое, — я пойду к Минхо-хёну. Он счастлив. И никогда этого счастья не потеряет, — не за ту цену, что была уплачена. — Я тоже хочу в кои-то веки стать счастливым.

Хёнджин, кажется, понимает. И, наконец, перестаёт мельтешить перед глазами, присаживаясь рядом в свою королевскую позу. Принцесска.

— Давно не видел тебя в ней, — речь явно про одежду, — многое она повидала.

— Знаешь, — воспоминания, нахлынувшие вместе с тёплой ностальгией, делают голос мечтательным, — наши боги-ремесленники очень жуткие. Я ведь каждый раз бегал к госпоже Бари, чтобы она помогла мне её починить, — Хан бережно разглаживает складки на рукавах. — А она ругалась каждый раз. Мол, научись сам хоть чему-нибудь. Или аккуратности, или шитью. А я каждый камушек, каждое деревце в своём прилеске облазил. И под воду ходил, один раз напугала меня баке — о, ты её помнишь, она ещё весёленькая такая — и я совсем-совсем без штанов остался. Тогда я в первый раз нарушил правило — не брать ничего у людей.

Хан закрывает глаза, улыбка, на этот раз искренняя, сама расплывается по лицу.

— Мы все изменились, — Хёнджин звучит глухо, — а ещё… я задолжал тебе сотню извинений, но за то, что ты встретил своего человека…

— О, брось, дорогой, за него я должен сказать тебе спасибо, — глупый фатализм и вера в родство душ в итоге Хана и губят. Ему легче. Потому что теперь он в курсе, что всё, что он делал, было для того, с кем он был связан красной нитью ещё задолго до. И связан по сей день, сквозь череду идиотских, случайных, а то и вовсе бессмысленных смертей. — А ещё что за хуйня, Хван, ты обещал ему красоту, но что, квисин тебе жопу дери, с его кожей?!

Внезапная смена темы и настроя сбивает Хёнджина с толку.

— А что с ней?! — он аж испуганно прикрывает лицо скрещенными предплечьями.

— Она ужасна! Разберись уж с этим, будь добр.

— М-могу заказать ему годовой запас Тони Моли, — полувопросительно и неуверенно говорит Хёнджин. — Ай! Да за что!

— За выборочную тупость! Просто потрогай его. Себе-то мужика нашёл с хорошей кожей, аж зависть берёт.

— Правда?.. Не замечал. Он… ему ни к чему всё это. Чанбинни… совсем не мой типаж. Раньше, приближаясь к людям, я перво-наперво оценивал их как тех, кто мог бы достойно стоять рядом со мной. Сегодня я стараюсь взглянуть чуть глубже, слеплю глаза, обращаюсь к душе…

Признания Хёнджина крайне ценны. Хану нравятся новые его черты, правда он всё равно бесит до невыносимого как по отдельности, так и в целом. Ладно хоть высокомерие отошло на второй план, теперь Хёнджин более-менее похож на кого-то нормального, для Хана он сейчас вполне сносный.

— …и мне он очень нравится. Правда, раньше я не позволял смертным касаться себя, на что-то рассчитывать…

— Но он особенный, да-да, понимаю, — Хан подбирается ближе и пихает Хёнджина локтем. — Если ты избавишься от своих доисторических замашек «ах, платоническая любовь — так романтично», то получишь незабываемый кайф. А играть из себя недотрогу — прошлый век, отвечаю, Хёнджин-а-а, а вы уже пробовали сосаться, а? А-а, не такие вот эти детские поцелуи в щёчку, а прям с языком в глотку?

— Ой, — Хёнджин кривит губу, сводит глаза к переносице и быстро-быстро скрывает под ладонями щёки, — ни за что!

— Да ладно тебе, это не так мерзко, как кажется. Люди всякими разными жидкостями обмениваются ещё с тех пор, когда похожи были больше на обезьян, нежели людей. И в деревнях, и в императорских покоях порой такой разврат творился, что нет смысла делать вид, будто вселенная непорочна, — Хан продолжает тыкаться, заставляя Хёнджина драматично вскрикивать.

Их возня, идиотские посмеивания и перепалки смолкают тогда, когда восходит полная луна.

Странно, но каким-то образом луна влияет на всё происходящее под небесами. На приливы, на урожаи, на настроение, даже на божественную силу.

Нащупав её в себе, Хан не перестаёт удивляться, воспроизводит в голове вопрос Хёнджина: «Ты правда ничего не замечал?», ведь такое сложно не заметить. Она бурлит, жидким огнём пузырится и зудит на кончиках пальцев. Её хочется куда-то выплеснуть; у Хана, наверное, просто приступ гиперактивности. Какая сила, когда он сутками флегматично валяется на кровати и ленивым взглядом скользит по онлайн-страницам?

— Пойду я, — у Хана ещё столько дел, столько дел! — Ты это, береги себя, Хёнджин-а. И моих дуралеев к себе забери — они спариваются и спариваются, вдруг под твоим чутким руководством они оклемаются побыстрее.

— А Минхо-хён?.. — растерянно произносит Хёнджин с каким-то недовольством.

— Говорю же, я отправляюсь к нему, — на прощание Хан легонько машет рукой и сразу же жмурится, на этот раз желая оказаться там, где хочет быть не он, а всё его естество; его певчими птицами щебечущая душа, его океан из непроглядных пучин и непрекращающихся штормов, его сердце — имеет ли значение то, какое оно обрело форму? Или важнее то, что оно всё-таки есть?

И тянется это сердце к своей второй половине.

Ой ты, как пафосно, Хан-а, самому-то не стыдно?.. Ах, точно-точно, какой стыд? Тем более, ты всегда желал оказаться главным героем меланхоличных историй про одиноких людей, нашедших своё место. Ну вот, ты нашёл, затолкни чуть-чуть поглубже все свои впечатления от первой встречи с Ли Минхо (у каждого есть право на ошибку, а Ли Минхо не умеет читать мысли, впрочем, как и ты — и да, ему следовало следить за языком, впрочем, как и тебе), лучше вспомни о…

Том, как он подарил тебе свои объятия (а ведь ты ему точно так же не понравился поначалу, а ещё он презрительно относится к тем, кто сознательно херит свою жизнь, в нём остались эти буддийские заморочки про ценность жизни, ха-ха), о том, с какой любовью он показывал тебе фотографии Суни и Дуни, невероятно гордясь тем, как воспитал их достойными котсподами, как каждым словом показывал любовь к своей матери, рассказывая, что она до сих пор трудится, много работает, но всегда находит для него минутку.

Как лежал с тобой рядом и ощущал уют, в котором не нужно ни касаний, ни слов, ни объятий. И эти его ощущения оказались настолько сильны, что ты сам перенял это глубокое умиротворение — помнишь, ты пытался найти его в книгах, путешествиях, интернете, сексе?..

Помнишь, а? Как ты наблюдал за ним, когда он в ночи, о каждый корешок спотыкаясь, каждую сухую веточку босой ногой пересчитывая, искал лекарственные травы? Как ты развеял мертвеца, к нему подкравшегося со спины, одним ударом по затылку?

Как, собирая ромашки, прятался в высокую траву, стоило ему блеснуть своими монашескими одеяниями где-то поблизости? Увидит же сорванные цветы, опять нотации читать начнёт про цикличность природы и преждевременный конец, чётками стучать будет, попытается тебя разглядеть так, словно ты человек ему вровень.

Как оказался обезоружен впервые его глазами тёплыми, крепким чаем и чайной смолой смешанными, его улыбкой с загибом-полумесяцем, как…

— А-а-ах, — выдыхает Хан страдальчески. Стучит костяшками по лбу. Что за дурак он, что за дурак.

Он наблюдает за Минхо из окна.

А Минхо почему-то даже дома в шапке и толстовке. Сидит в тесной комнатушке, полной оборудования для звукозаписи, да на стуле сидит, развалившись как лентяй. Кота рыженького, на бедре пристроившегося, гладит. Кот уши вострит, головой резко дёргает в сторону окна. И глазами сверкает. Минхо руку приподнимает от немножко вздыбившейся шёрстки. Озирается в страхе — Хан отлично понимает его чувства, о которых ему поведали. Про сталкеров, извращенцев и просто сбрендивших фанатов.

Хан прикладывает палец к губам в беззвучном «тс-с», кот пялится ещё пару секунд и вдруг зевает, показывая зубастую пасть.

Но внезапности на этом не заканчиваются. Что-то, очень громко пища, приближается к Хану сзади — несётся, как комета, оставляя за собой полыхающий бледно-зелёный свет.

— Ой-ой-ах, вы чего, чего и как, как вы… ты меня нашёл?.. — прилетевшая неожиданность ластится к шее, потираясь и довольно пульсируя, будто… мурча?.. — О-ох, поздравляю, у тебя получилось! — Хан хватает духа за… шкирку?

Лесной дух, ещё совсем недавно бывший Бибой и Бобой, стал за какие-то жалкие сутки целой… Фасолиной. Ушастой — пусть духи и не имеют определённой формы, колыхаясь от движения духовных частиц как пламя костра от ветра, у этого… новоявленного духа отчётливо сформировались два острых ушка.

— Ты что, всё-таки тоже котёнок? — спрашивает Хан, подозрительно прищуривая правый глаз. Фасолина мурчит сильнее, вибрируя своими духовными частицами. — Жуть какая. Хочешь к своим собратьям? Вот у того парня, — кивает в сторону окна, — их целых два. Третьим будешь.

Фасолина опять начинает пищать что-то на полукошачьем-полумёртвом, а Хан её отпускает.

— Он очень хороший человек. Если когда-нибудь задумаешь переродиться — обязательно попробуй попасть к нему, хорошо? — зачарованно шепчет Хан, вновь прилипая пальцами и носом к окну. — Я, правда, не успел запомнить, кто из них Суни, а кто — Дуни. Они оба рыженькие и зеленоглазые. Тебе придётся как-то выделяться среди них, Фасолина.

Минхо отпускает кота с колен, отряхивает шорты и валится сложенными руками на столешницу, в них голову опускает. Устал, бедняга.

Рыжий кот своенравно вертит хвостом и подходит к балконному окну, в упор глядя на Хана очень недовольными глазами. Мол, нехорошо подглядывать, даже если ты божественная сущность, сумевшая каким-то чудом взобраться на двадцатый этаж без лестниц, чхолимма и крылатых бабочек. Хан дерзко показывает коту язык, а после подогревает тело, чтобы дыхнуть на стекло.

Оно запотевает, а он, задумав шалость, рисует на нём пальцем ромашку.

Поджимая губы, жмурится в последний, третий раз.

Он должен быть последним, ведь четыре — несчастливое число.

Хан знает, что Хёнджинни обязательно со всем разберётся. Справится с любыми напастями, преодолеет любые трудности, станет счастливым со своим Чанбинни или без него. А ещё в такой же последний раз разгребёт за Ханом дерьмо.

Хан повелевает, и она появляется в руке. Экспонат, надо же. Вычищенная, обработанная защитным составом. До недавних пор спрятанная за музейным стеклом. От радости Хан готов скакать как ребёнок, получивший новую игрушку, ну надо же, он хочет, чтобы его маленькая бронзовая статуэтка сама пришла к нему, и та приходит. Хан по привычке толкает её за пазуху, но как-то она туда не очень помещается, а мешочка, к поясу привязанного, при нём уже нет.

Так и несёт вместе с собой статуэтку Хан к одному маленькому озеру. Маленькому настолько, что и озером не назовёшь — воды в нём по колено, рыб в нём не водится, только водоросли и тина воду зеленят. Даже жабам здесь тусоваться как-то не нравится.

Смердит ещё отвратительно; Хан морщит нос и ломает домиком брови. Давненько он не слышал таких ужасных запахов, даже мусорка в переулке за баром, где он по-быстрому мальчиков пробовал, не так сильно выделяется — а ведь хозяин экономит каждую вону и эту мусорку опустошают хорошо если раз в месяц.

Хан размышляет о том, как ему поступить.

И по старинке он пробует вдохнуть жизнь в своё маленькое озеро: тину вычищает, со дна палкой мусор достаёт — вот же люди засранцы, на природе отдыхают и не удосуживаются вывезти свои отходы вместе с собой, — бычки с берега поднимает и на пальцах расщепляет, ручейки выискивает под камушками, ток воды расширяя. Сейчас-то уж точно кто-нибудь да захочет в его озере обосноваться, он ведь уже и сорняки все под корень выдернул, и свежий блеск в воде вернул.

Хан складывает в молитвенном жесте почерневшие руки, подносит их к лицу, и просит:

— Пожалуйста, матушка. Вернись сюда, воспой воды эти, подари жизнь им, уважь сына своего, чтящего твоё величие со младых ногтей. Прародительница всего, в чём алое сердце стучит, откликнись на последнюю мою просьбу.

Промолвив это, речной бог падает оземь и совершает поклон. Завещал он, что не отдаст никому поклона, но река Хан — та, чьим именем он назван, — никогда не была кем-то. Она всегда была только всем.

И глядит речной бог, как преображается озеро его. Сначала о посветлевшую водную гладь ударяется первая, одинокая капля. И знаменует она ливень проливной, что идёт не один день и не одну ночь.

Не считает речной бог, с распахнутым ртом наблюдая за тем, как восполняются воды. Как прорастают из-под земли травы целебные; как лохматятся макушки речного укропа под тоненькими стебельками камыша; как улепётывает комарьё от жужжащих назойливо стрекоз; как проясняется небо насыщенно голубое, отражённое в зеркальной глади, по которой скользят водомерки.

Ненадолго нарушает идиллию речной бог, поднимая с плоского камня бронзовую статуэтку — так и не нашёл он, куда её пристроить, — и заводя руку с ней за голову. Бросает речной бог статуэтку прямо в воду, поднимаются брызги-капельки, от которых слетают с кувшинок насекомые и вспархивают с приозёрных кустов вьюрки.

Заливается счастливым и звонким смехом речной бог, на ноги подскочив, прыгает на пятках и вокруг себя, в ладоши хлопает он, от удовольствия блаженно щурясь.

— Ах! — верещит, заметив радужный отблеск чешуи у самой поверхности воды, углядев промельк красных плавников под водорослью.

Бросается к уступу над водой речной бог, на колени с разбегу опускается, разодрав единственную целую штанину паджи, над водой наклоняется.

— Ах! — во все зубы улыбается речной бог, снимая с себя верх и оголяя плечи. — Рад я вам, мои маленькие друзья!

Чернёные землёй и топью пальцы ложатся на смуглую грудь. А потом давят, ноготочками протискиваясь прямо внутрь грудины и цепляясь за острый краешек персиковой косточки.

— Ах, дорогие мои слушатели, давайте я напоследок расскажу вам одну интересную сказку… она о том, как маленький уродливый божок своё предназначение искал…