Серебряная луна, золотое солнце

Кавех бы весь мир пешком обошёл, дай ему только время и силы. Впитал бы в себя вдохновение и мудрость каждого камня и кирпичика, каждой прохудившейся доски – всё потому, что Кавех видит красоту даже там, где другие видят запустение. Его взгляд – остатки чудесной силы Пушпаватики; оазис жизни для омертвевшего мира.

Разумеется, сам Кавех этого не знает – он слишком занят тем, чтобы выжить. Бытовые дела накрывают его с головой: проверить и согласовать проект, тридцать раз мысленно послать заказчика в пустыню, помыть посуду, протереть пыль, положить на место разбросанные книги. Запрокинуть голову, смаргивая слёзы и разглядывая потолок. Не умереть.

Семьдесят две ночи повелительница цветов бродила по бесплодным пустошам. Семьдесят две ночи – это как маленькая жизнь и смерть.

У Кавеха нет этого времени – но ему очень, очень хочется, чтобы было.

***

– Еду в Фонтейн. – говорит Кавех. – Заказчик хочет от меня невозможного.

Аль-Хайтам щурится, но взгляда от книги не поднимает; прячет улыбку уголками губ. Он знает Кавеха лучше самого Кавеха, и это забавно.

– Чтобы ты заплатил за поездку? – интересуется Аль-Хайтам иронично.

Кавех смеётся.

– Не настолько невозможного.

Если кто-то и может сделать невозможное, думает Аль-Хайтам, глядя на золотые искры в глазах его соседа по комнате, то это ты.

***

Фонтейн похож на фантазию ребёнка. Балюстрады, колонны, фонтаны; симметричные россыпи цветов. Кавех смотрит хмуро и устало – красиво, но нет души. Ощущение двойственности ложится на язык горечью – не могут же даже эти цветы внутри быть полыми, правда?

Кавех срывает травинку и суёт её в уголок губ. Сладко.

Он морщится.

***

Заказчик говорит: Кавех, под водой здание тюрьмы. Заказчик уточняет: герцогу, управляющему тюрьмой, на глаза лучше не попадаться. Кавех в ответ только фыркает: он что, волк какой-то?

***

Спустя три дня бюрократической возни Кавех начинает думать о том, чтобы украсть яблоко. Как минимум, если он украдёт яблоко, он точно увидит крепость Меропид изнутри. Правда, будут некоторые издержки, но Кавех и в зоне Увядания палатку ставил, так что тюремные казармы вроде как и не такими страшными кажутся.

– Запрос номер семьдесят два. – говорит женщина в одном из окошек. Кавех поднимается, не глядя на талон в своих руках.

Семьдесят две ночи в бесплодной пустыне или семьдесят два талона в очереди среди агрессивных и чопорных бабулек? Кавеху кажется, что выбор очевиден.

***

Кавех с огромным трудом отвязывается от сопровождающих – вы понимаете, я художник, я так вижу; не надо мне возможность видеть заслонять – и вздыхает. Попасть в крепость Меропид стоило ему такого же количества нервных клеток, как кофейные разводы, оставленные чашкой аль-Хайтама (разумеется, не специально) на готовом проекте.

Кавех все нервные и сложные события в своей жизни меряет в выходках аль-Хайтама. Тот знает об этом. Считает это забавным. И милым – о последнем он, конечно, не говорит, но Кавех-то тоже не дурак.

Когда Хайтам раздражён, у него едва подёргивается уголок губ. Когда весел – искорки в глазах. Когда он устал, он заправляет прядь волос за ухо, как будто она ему мешает. Тысяча мелких незаметных привычек формируют аль-Хайтама, и Кавех помнит если не все, то очень и очень многие.

К сожалению – или счастью? нет-нет, никакого счастья – это работает в обе стороны.

Иногда Кавеху кажется, что как только он переступает порог его – их – дома, он снимает кожу и вешает на дверной крючок. Оставляет кости и органы в специально отведённых для этого полочках и проходит на кухню чистым незыблемым духом. На нём венок из диких хризантем, и каждый его шаг – оазис.

И аль-Хайтам улыбается, бесконечно спокойный и беспечно бесконечный. И вся его броня равнодушной насмешливости перед Кавехом рассыпается пылью и песком.

***

Крепость Меропид сырая и промозглая – что логично, ведь находится она под водой. Кавеху даже подумать страшно; под водой. Сколько тонн давления оказывается на эти стены снаружи?

А изнутри?

Я не заключённый, повторяет Кавех двадцатый раз, протискиваясь в самые потаённые уголки крепости. Пыль, плесень, паутина – но в крепости царит жизнь. Кто-то смеётся, кто-то поёт; лязгают об подносы тарелки в столовой; слышится звук раздуваемых мехов и лязг ковки.

Я не заключённый, повторяет Кавех; на его браслете посетителя, закатанном под рукав, номер – можно даже и не смотреть – семьдесят два. Семьдесят две ночи бродила богиня цветов по бесплодным пустошам; семьдесят два часа Кавех добивался того, чтобы попасть в крепость. Он принёс с собой по-детски наивное любопытство и увлечение формами; неподдельное восхищение тем, как здесь всё работает.

Кусочек сумерской истории; водяные лилии цвета звёздной ночи. Пустыню в глазах и усталость всего мира.

– Там, где ступала владычица цветов, распускались цветы и зеленели травы. – говорит Кавех. У его ног играют в деревянных лошадок дети; мужчины и женщины прислушиваются к его негромкому голосу. Где-то капает вода – аккомпанемент к его словам.

Они спросили о нём – он рассказал о Сумеру.

– Слава крылатым – властителям, что правят всеми царствами земли. Я – фея, родившаяся в самом начале начал. Я – мерцающая иллюзия и сверкающий свет, исходящий из зениц создателя. – Кавех закрывает глаза и улыбается. – На сегодня всё. Завтра дорасскажу.

Дети возмущённо фыркают; взрослые вздыхают; но Кавех улыбается почти безмятежно.

Они спросили о нём – он рассказал о Пушпаватике.

Вот глупость.

***

– Я не заключённый, – говорит Кавех, протискиваясь мимо высокого мужчины в один из заброшенных бараков; ему надо собраться с мыслями и обдумать свои дальнейшие действия. Плюс ко всему, он чертовски устал таскать на спине тубус. Нужна передышка – от впечатлений, от людей, от ноши.

– Я знаю. – отвечают ему. Тубус оказывается в руках незнакомца; он держит его одной рукой так, будто тот ничего не весит.

Кавех тянется к браслету – он спрятан под рукавом; его лицо становится озадаченным.

Заказчик уточняет: герцогу, управляющему тюрьмой, на глаза лучше не попадаться. Кавех в ответ только фыркает: он что, волк какой-то?

Глаза герцога смутно заставляют задуматься о падисарах; Кавех вздыхает, недовольный ассоциативным рядом, потому что герцог, судя по всему, вполне себе фонтейнец без примесей. Ему не хочется пускать чужаков в свою пустыню даже деталью; пустынные лисы испугаются волка.

– Отдайте тубус. – Кавех вздыхает.

– Только если вы выпьете со мной чаю. – герцог усмехается, отводя руку с тубусом так, чтобы Кавех не смог его забрать. Ледяное спокойствие, серебряная луна; искорки в глазах, как и у аль-Хайтама. Кавех закусывает губу, неожиданно раздражённый.

– Это приказ? – он поджимает губы.

Герцог смеётся; смех похож на хриплый лай.

– Разве я могу приказывать? Вы же не заключённый.

Кавех коротко кивает.

***

Невежественный Повелитель пустыни никогда не понимал истин, которые исповедовала Повелительница цветов. Он был лишь бесконечно очарован её харизмой и нежностью.

— Истина цветущего оазиса

Чай, предложенный герцогом, пахнет фруктами и цветами; сладко и почему-то многообещающе.

– Не хочу вас задерживать, – говорит Ризли, улыбаясь; улыбка не меняет его лица совершенно. Глаза-льдинки не улыбаются. В едва заметных морщинах таится опасная усталость.

– Но задержите. – говорит Кавех, отпивая чая и грея руки о кружку.

– Но задержу. – он кивает.

Кавех усмехается; в этой усмешке ничего. Пустота. Полая, как вылизанное внешнее убранство Фонтейна. Ризли поджимает губы и тяжело вздыхает.

– Не надо так делать. – говорит он с укором. – Я просто хотел послушать истории. В крепости бывает чертовски скучно, господин архитектор.

– И вы решили сделать из меня Шахерезаду? – уточняет Кавех иронично. – И что мне за это будет? Не казните меня на рассвете?

Ризли моргает – недоумённо и расстроенно.

Кавеху приходится начать с историй о тысяче и одной ночи. Иронию происходящего пока понимает только он один.

***

Взамен Ризли предлагает свои услуги как спутника и проводника, ведь кто может знать тюрьму лучше, чем тот, кто попал в неё ещё ребёнком? Он носит тубус и молчит, пока к нему не обратятся, и в какой-то момент Кавех понимает, что общество герцога ему не то чтобы действительно в тягость.

С ним не комфортно, но это не только его проблема – Кавеху на самом деле мало с кем комфортно. Он вспоминает аль-Хайтама; казалось бы, сосед по комнате воплощение противоположного комфорту понятия, но… аль-Хайтам. Глоток прохладной воды. Изумрудный оазис. Освежающая честность и неуклюжая забота.

Сколько же надо было пройти, чтобы почувствовать себя хорошо рядом с ним?

Кавех смеётся, кое-что для себя понимая.

Тысяча и одна ночь.

***

– Крепость Меропид красивая. – говорит Кавех тихо и внезапно.

Ризли щурится, словно не веря своим ушам.

– Это тюрьма. – мягко напоминает он.

Кавех смеётся – смех нежный, как прикосновение утреннего солнца к коже. Солнца, которое Ризли, кажется, видел не в прошлом месяце, а в прошлой жизни.

– Разве это важно?

***

– Вначале пир принадлежал королеве цветов и лунных ночей, власть — королю пустыни, а жизнь — хранителю растений. Подобные серебряной луне, золотому солнцу и изумрудному оазису, три божественных правителя решили заключить союз, – рассказывает Кавех.

Он не знает, зачем заключённым фонтейнцам сны о сумерской свободе; но он будет говорить, пока они его слушают.

Он будет говорить, пока тень Ризли, тяжёлая и прямая, не исчезнет в свете ламп.

***

– Если говорить о Дешрете… – Кавех смахивает со стола герцога бумаги, чтобы разложить на нём свои чертежи; Ризли не сводит с него взгляда. Вместо ледяного холода в глазах герцога расцветающие падисары.

Какое-то безумие.

– Не надо говорить о Дешрете, – Ризли фыркает.

– А о ком надо? – Кавех примеривается; прищуривается.

– Либо о Пушпаватике. – Ризли наклоняется над его чертежами. – Либо о себе.

Кавех смеётся, но смех почему-то выходит горьким.

***

Цикл семи должен быть прерван, иначе тайное повествование закончится.

Страх и горе должны быть уничтожены, чтобы граница между жизнью и смертью исчезла. Солнце, луны и вес должны быть уничтожены, чтобы границы между временем и пространством исчезли.

Изначальные правила, приговоры и милости должны быть уничтожены, чтобы она больше не боялась наказания своего рода. (с)

Спустя семьдесят два часа Кавех уезжает; у него нет времени, чтобы остаться. Он уезжает, забрав с собой падисары в чужих глазах, нерассказанные истории и немного цветочного чая в льняном мешочке.

Кавех не прощается – тысяча и одна ночь ещё не прошли; он знает это, но забывает сказать об этом герцогу. Впрочем, думает Кавех, если он дурак, этот герцог, то он сам в этом и виноват. Впрочем, успокаивает себя Кавех, если я не буду жить свою жизнь и работать свою работу, я загнусь. Сначала еда, заканчивает он свою мысль, а потом истории. Вот такой я приземлённый художник, не желающий быть голодным. Ай-яй-яй.

Он уезжает ночью; луны на небе нет. Россыпь звёзд похожа на слёзы.

Я взрослый мужчина, думает Кавех раздражённо. Зачем такая сентиментальность?

Но это то, что в нём любят, и он знает это. И он тоже старается – честно старается, изо всех своих оставшихся сил – это любить.

***

Аль-Хайтам встречает его лёгкой улыбкой – изумрудный оазис и тихая гавань – и Кавех, ворча, бросает тубус и обнимает его.

– В следующий раз поедем вместе. – говорит Хайтам зачем-то.

Кавех смеётся. Ему ещё предстоит рассказать о том, сколько времени он провёл в фонтейнской тюрьме – и как-то объяснить, что сделал он это по собственному желанию.

***

Ризли устало откидывается в кресле; трёт виски и закрывает глаза.

– Вот бы мираж счастья оставался таким навечно. – декламирует он по памяти. – Не знать бы боли разлуки никогда.

Мир большой.

Его проблема именно в этом.