Генрих вышел из кабинета и закурил. Вспышка зажигалки подсветила засохшие бордовые пятна на когда-то белых перчатках. Было бы легче, если бы это была его кровь?

Генрих никогда не опускался до скотства многих сослуживцев, не брезговавших превышать полномочия. Он считал себя образцовым офицером: поступил на службу Империи, продравшись через глупость, подхалимство и бюрократию, выбил себе место в столице, уважение товарищей и благосклонность начальства. Как моральный компас всего подразделения, подчиненных он держал в той же строгости, заставляя рассматривать каждое дело с предельной аккуратностью.

Ему не было оправданий. Рабочий, привязанный к стулу — разве он мог угрожать? Генрих понял, что тот ничего не знает о бунтовщиках, сразу же, когда его привели в кабинет.

В отчете, который он напишет, будет сказано, что мужчина прибыл к нему со сломанными пальцами, разбитым носом и множественными ушибами по всему телу. Никто не усомнится в словах Генриха. Узнай они правду, это бы только сделало его более человечным («Представьте, что будет, если вывести его из себя?»).

Он никому не расскажет.

Стыдно. Почти как в детстве, когда соседи ловят на краже ягод, но ставки во много раз выше.

Еще в младших чинах он присутствовал на таких «допросах», где от обвиняемого оставалась лишь тень: он и предположить не мог, сколькими способами можно сломить человека.

Он выбрал далеко не самый жестокий.

Сигарета, ставшая столбиком пепла, почти прожгла перчатку.

Страшно, что ему понравилось. Вся ненависть, выплеснутая в необузданную силу удара, разлившаяся горячей кровью: почему они хотят разрушить то, что делает нас счастливыми? Почему они кусают руку, которая их кормит? Разве они не понимают, как много сил он тратит, чтобы они могли жить спокойно?

Бывший друг сказал ему, что не хочет общаться с имперским прихвостнем. Он считал его братом.

Тусклые голубые глаза рабочего напомнили ему о друге. Он вспомнил пустой взгляд студентов, задержанных за участие в заговоре против Императора, зря погубивших свои судьбы. Вспомнил страх в узких зрачках солдат, отправленных усмирять восстания. И за всем этим — ухмылка чиновников, отобравших у людей последнее.

Невероятная сила течет по венам: ни авторитет, ни ромбы на погонах не дадут чистого, первобытного превосходства. Трудно отказаться от нее. Но он обязан.

Нужно отстирать перчатки.