Альберт редко приезжал в родительский дом. Смерть дедушки стала поводом навестить семью спустя долгие годы. Обстановка не изменилась — от темного дерева мебели до тяжеловесных золотых рам, покрытых тонким слоем пыли. Поднимаясь по скрипучей лестнице, он ощущал, как вместе с пылью на его плечах оседает груз прожитых в этом доме лет.

В детстве было мало радости. Старший среди братьев, он не был любимым ребенком — казалось, что отец и мать молчаливо договорились замечать его, только чтобы отругать. Когда-то он, играя, разбил подарок дальних родственников — дорогую фарфоровую вазу (ее одинокая сестра в углу коридора осталась напоминанием). Отец настоял на розгах: невыносимая боль от прутьев, саднящих кожу, не сравнима с унижением и обидой, пережитыми в тот день. А ведь его братьев никогда не наказывали: им слишком легко все сходило с рук.

Как-то раз мать вызвала его к себе. В ее взгляде — внезапная нежность, участие… и тоска. Стыдливо перебирая ленты платья, она призналась, что отец Берта — не родной. Он взял ее, беременную от другого, в жены. Настоящий отец… Мать не раскрыла имени. Берт не спрашивал. Кем бы он ни был — Берт не был ему нужен.

Минутное облегчение и проклятие на всю жизнь. Он ни в чем не виноват — и ему не загладить своей вины.

Единственное, за что он был благодарен родителям — они сохранили секрет от всего мира.

Альберт все понял: он не стал соваться в государственную службу, становясь наследником отца, не отбирал у младших братьев деньги на хорошее образование. Он выбрал третий путь.

Теперь, вернувшись домой, он подметал пол подолом черной сутаны. Пояс оплетала тонкая серебряная цепь — показатель не смирения, но статуса. Одеяние инквизитора производило на сельских жителей большое впечатление, хотя в столице им уже никого не удивить.

Он стал серьезнее и жестче. Он узнал, что священные тексты мало отличимы от кощунственных памфлетов: правды нет нигде. Чем дальше он шел, тем меньше думал о божественной воле. Ведь маска священника не хуже и не лучше любой другой.

За семейным ужином, словно вор, прокравшийся к столу, он притворялся, что имеет право быть среди них — а они верили, улыбались, пожимали руки. Они бы отвернулись, узнав правду. Дворянская честь, как иначе, да?

Он давно понял, что мир несправедлив, а Господь не торопится это исправить. Все, что осталось у Альберта — собственная воля, непоколебимая, несокрушимая. Его воля — сделать мир таким, каким он должен был быть.