у Луки пальцы тонкие и рябые – от синего и гортанно-красного до какого-то странного оттенка жёлтого. они переливаются, пока он давит прямо посреди бедер Мизи ладонями, удерживая ее, сидячую, на месте.
Мизи – бойкая и нервная. Мизи не двигается сейчас, пока он что-то ну бормочет на своем невинно-аоргетическом, и сама выглядит безгневно: по ее жёлтым радужкам ползет сколопендрой предчувствие надвигающегося зла, тем не менее.
он ее не винит; тут все логично. большего, так упомянуть, никто и не ожидал.
девушка вскользь хватает между пальцами прядь, до этого вьющуюся по ее плечу: покрасили их в идентичный мертвичному и голому, а она этакие краткосрочные (ни одной перемены, произошедшей из-за _этого_ не назвать долгосрочной. на один, посмертный, раунд ведь) перемены вытерпела да прикипела к ним с ласковой натужностью. она опускает взгляд в нее, будто секущиеся концы должны ее успокоить, ответ какой-то дать. и под губы она набирает воздух, точно раздумывает: не съесть ли ей завтра на обед угря-кабаяки в цветках дельфиниума, или, может быть, олеандровые лепестки с кальмаром-командором. фиолетовый цвет же напоминает о растениях или морепродуктах?
неизвестно.
от этого оттенка любого, подверженного собственным инстинктам, потянет блевать, так что смысла думать о еде нет.
ну, или не от цвета. в любом случае.
Лука улыбается; он слабее Мизи. а ещё у него немного кружится голова стоять, скренив шею. и на языке у него снова эта кислота дрянная, от которой бы отплеваться, такая тягучая и знойная, царапающая по эмали. немного ещё глаза режет – под ресницами собираются слезки-опарыши, неоновым цианитом. а ещё она ничего не делает даже тогда, когда он всё-таки напрягает руки – отводит ее левую ногу в сторону, позволяет ткани напрячься-натянуться. он стоит, полусогнутый, и издалека это всё-таки будет выглядеть угрожающе... но у них есть секунда.
она только кашляет – и парень останавливается, непревзойденным образом морщит улыбку, отбивает по ее коленке, провернув ладонь, четкое "раз, два, три". его ресницы прозрачные в таком случае изгибаются в ласково-придирчивой форме, изображают самую честную и самую простую насмешку. он слабо, но давит ещё: кладет ладонь полностью на портняжную мышцу, кажется. сжимает. снова отстукивает пальцами. и еще, и еще.
девушка честна с собой, когда немного отклоняется назад, стукаясь лопатками о стену, и слабо рычит. он не может давить сильнее, и опирается скорее на доказательство "возможности", нежели на что-либо другое. тело у него дырявое с самых гланд по самую корку сердца, слабое, а-ля вересковые нити, и громкое оттого, что суставы уже выкорчевали. сопротивляться ему не то чтобы сложно —
ласковый отпечаток Суи, рифленым бликом оказавшийся в его зрачках, не дает этого хотеть. Мизи слабо отпихивает его руки ногами и тут же хватается за предплечья, не давая их убрать, чтобы лишние три секунды насладиться воском травяного чая, приходящего с воспоминанием о любимой.
от Суи не пахнет хлоркой и пенициллином, она никогда не позволит себе наклониться к ее лицу в такой насмехательской, грязной форме.
Лука же улыбается, почти соприкасаясь с ней носами, и давит пальцами ей на щеки и губы. будто хочет, чтоб она криво улыбнулась тоже.
они застревают так на минут семь; Мизи не позволяет себе двинуться, и он явно дает ей возможность: как бы и насилие лишь частичное. но ничего не происходит. она считает эти самые отсветы в полых электрумовых зрачках, и лишь выгибает шею тягостно – излом в области кадыка напоминает о том, что потом будет больно.
ему забавно; можно сказать, даже искренне весело. Лука хихикает, "отлепляет" пару прядок от ее лица, заводя их назад ( тут она чувствует искреннее отвращение, несмотря на любые свои нежные чувства). кашляет ещё раз, замирает – девушка интуитивно догадывается, что у него захватывает что-то внутри грудной своей клетки, и он пытается вдохнуть)– и вдруг рушится к ее ногам, каким-то пятым или шестым жестом отпихивая ее вуаль, до этого скомканную, себе под колени.
"не хочет замарать идеально-белое," – думается.
кто-то может сказать, что имея дело со смолой, обязательно запачкаешься. Лука на это выражение, кажется, обмазывает глотку янтарем и запихивает под ногти чистый сусаль...
и отгрызает сусаль чужой. погружает в него пальцы, разрывая.
он укладывает предплечья поверх ее ног, закрывая на замок все пути отступления, широко расставляя локти. не ухмыляется, а скорее обнажает кровящие десны. Мизи же смотрит на пригретую в солнечном луче овцу, страдающую вертячкой, с некой толикой сожаления. Мизи хватается за агнеца, придерживает судорожно качающуюся голову. Мизи боится зарезать что-то, чему и без хирургического вмешательства осталось не больше трёх минут.
опухоль на основании затылка собирается в том клоке волос, за который она держится. за который сначала приподнимает голову полудохлого животного, а после рвет на себя.
то, что не улыбается по-человечьи.
Лука краснеет приторно-несдержанно; это, наверное, самое пошлое, что можно увидеть в этой вселенной. его кровь собирается под кожей в комья, окрашивая тон криво, неоднородно — вельвет кожи на шее вообще почти синеет. Мизи не хочется разгладить это пальцами: ей хочется увидеть эпанод этой формы.
извращенная необходимость найти в нем что-то действительно близкое. не по подобию, а свое.
девушка слабо хмыкает, ожидая, пока узлы и складки ткани падают в основании ее бедер. Лука наклоняет голову — волосы, все еще в ее хватке, натягиваются, намекая о чем-то тошнотворном, – глаза закатывает и одним единым маневром прикладывается к ее левому колену.
целует. лижет. размазывает губами неощутимый ток, потом кусает, и, извиняючи, снова облизывает. мокро настолько, что это и слышно, и видно: хочется вытереть свои ноги, хочется вытереть его подбородок, полностью залитый слюной. ничего в этом притягательного нет.
взгляд невинный, как у младенца: правда, тут же, Мизи кажется, что она перебарщивает, наделяя его подобным описанием: глаза темнее обычного, и похожи на разводы бензина, попавшего на адамантит. в них, как и обычно, читается эта диковатая нужда, которой объяснения найти не получается.
хочется даже пошутить, что ему нравится так унижаться.
Лука сжимает пальцы, пытаясь отвести ее ногу чуть в сторону, и тут же касается бедра губами выше. причмокивает и выдыхает воздух, забравшийся в лёгкие слишком глубоко.
девушка, кажется, находит в себе добродетель. милосердно и зло, она придвигается ближе и действительно разводит ноги, чтобы дёрнуть парня на себя – он же скоро возмущается, опуская брови, но не отказываясь от своего занятия. вжимается носом ей куда-то в живот, жмурится, и кажется, будто сейчас виски запульсируют: Мизи крутит кудри на пальцах.
кроткий и безгрешный агнец, чью ногу после засунут в печь, не отмывая от лишней крови. в его суставы заложено что-то сладкое и первородное, что потом будет разгрызено без задней мысли и предубеждения.
если он сам подаст ее, избавляясь от улик, получится даже грустно.
Лука жуёт ее кожу с жадностью, почти так, будто действительно может забыться и откусить кусок; ей больно, но она не жалуется, просто направляет его голову с одного места на другое, и, ещё – иногда, – вытирает себе ляжки. в основном, его воротником, уже утильным.
слюни, слюни, слюни.
кожа краснеет, в некоторых местах остаются пятна, свойственные особой жестокости, фиолетовые, с точками, ворсинками проглядывающих сосудов да бликами. парень проходит поверх этих пятен языком ещё раз, уже сильно надавливая, мокро и широко, до тех пор, пока это действительно не становится неприлично. Мизи ждет очередного раза, когда он отодвинется, собирая влагу во рту, и кулак выводит в сторону и вверх (самолично бьёт по водной глади, что могла отобразить ей портрет счастья лунного, и оставляет лишь мутную тину) – держит за шкирку.
создание себя никак не оправдывает: они так и не сказали друг другу ничего толком. вместо этого Лука красуется, точно муха. у него три мгновения до стона и примерно столько же до рвоты, если девушка судит правильно, и его точно не вырвет на ее платье; насколько бы приехавшей она себя не считала, до такого докатиться будет сложно.
вырывается из хватки: волосы от лица убирает пальцами назад, на макушке прижимает. второй рукой зарывается куда-то в копчик, так, чтобы Мизи пришлось "полулечь". и скулит, когда так, наконец, умудряется добраться до того, что, видимо, волновало.
Мизи же сквернословит: рыкает на него, позволительно раздвигая колени, и тут же дёргается, когда чувствует "мазок". и ещё один. потом, следом, еще один. они все скорее щекотные, нежели волнительные, но ее все равно неприятно пробирает ознобом.
Лука действует так, будто он доволен сладостно; возможно, именно это позволяет ее телу расслабиться без ее ведома, честным делом – от его смиренномудрия. где-то посреди всего, зарывшись окончательно в пух, он безусловно впивается и всасывается во что-то там, где она не увидит, даже если сильно захочет. на ее излишний вздох он отвечает только скулежом и краткими ужимками: среднюю часть языка втирает, слюну набирает к самому кончику и позволяет перемешаться боли с серебром и намеренно-бесстрастным утешением. выходит хорошо – честно, достаточно хорошо. очень даже. жаль, что он иногда двигается от одного к другому, лишь, а не застревает на действительно...–
ой.
понял что-то, кажется.
Мизи дёргается не "от", а "к", сильно вколачиваясь копчиком к той поверхности, на которую она имела честь и неудачу сесть. парня, прижимая к себе ногами, прячет именно в той точке (по крайней мере, пытается. вот там, чуть-чуть выше, но как бы уже там, где он и есть, просто и глубже, и ближе, знаете. вот. и немного вправо), где совпадает их понимание о нахождении сокрального. ещё чуть выше. тут же ощущение теряет, тут же находит.
как же проклято это удовольствие. насколько неуловимо его проявление; она шмыгает носом и стукает Луку пяткой по спине. проклято, проклято, проклято.
он шипит ей в ответ и ногтями оттягивает кожу на бедре: оболочка тела собирается в валик и злобно "не краснеет" на фоне шлюбной ткани. привередливый какой. Мизи сверлит взглядом его макушку, а он собирает побольше слюны и, отстранившись, глядит на нее с высунутым языком. точно покорная псина или необузданное насекомое, не видящее смысла в оценке жизни, ворочает шеей до гаденького щелчка. потом позволяет жирной капле вытянуться – упасть с беззвучным скрежетом на уже горячее, уже уставшее.
они смотрят друг другу в глаза, снова, секунд семь. Лука смотрит в тапиоку и жареные каштаны, а Мизи смотрит на то, как тает дынный пудинг в сливках. его зрачки отсвечивают искусственный свет – similia similibus curentur – и сами практически сливаются и с его белками, и с ресницами.
прожирает внутренности обидчика Хання, выпускает из ноздрей пар и обращается слепотой; ее мясистый язык нежничает с остатками деликатеса, наконец проникает внутрь, сначала просто наполняя, а после выскребывая все, что в ней накопилось кислым соком.
она слабо выдыхает. напрягаются мысли где-то в-за-под кишками, тяготеет ее нутро к близости, и пальцы, неловко, но точно помогающие, разглаживающие нервные окончания где-то в основании суставов, распрямляются. каков же урод.
просит о помощи светлый облик, когда наконец вдыхает: першит у херувима-нечисти горло и тянется по его губам александрит раскалённый. Мизи морщится и отпихивает его от себя все той же ногой, не рассчитывая, что Лука действительно упадет.
но он падает; плюхается, наконец, на задницу, на свои искристо-белые штаны, и не скрывает истомы. его непропорциональность теперь кажется чужеродной и, наверное, его собственной. чем-то тем, что могло от него оттолкнуть.
что-то, что могло поднять за плечи, наклонить вслед его торсу, да надавить пяткой куда-то в уровень промежности да живота, слабо намекая то ли на душегубство, то ли на блуд.
то, что не улыбается по-человечьи.