Моя жизнь никогда не была плохой, но и хорошей её назвать нельзя. Она была... никакой. Словно я не жила, а наблюдала за своей собственной тенью, скользящей по серым будням. Семья среднего достатка, средние оценки, средние таланты, не была одинокой, но и друзей настоящих не было. Все было средним. Да это самое подходящее слово. Средняя жизнь. Всё происходило как будто не со мной, а с кем-то другим: учёба, друзья, разговоры — всё шло по накатанной, словно я просто следовала чужому сценарию. Пустота внутри казалась неизбежной, как зимний холод или бесконечный дождь, который просто есть, и с ним ничего не поделаешь. Смерть моя была такой же. Тихой, глупой и дурацкой, словно нелепая насмешка. Никакого величия, никакой драматической развязки. Просто один момент: я есть, а в следующий — уже нет. Ни смысла, ни сожаления, ни ярких красок. Только тишина. А потом... мне дали второй шанс. Жестокий, словно насмешка, абсурдный, как неудачная шутка судьбы. Другой мир. Другое тело. Другая жизнь. Почему именно мне выпал этот странный дар? Чем я заслужила возможность начать всё сначала? Ведь такие дары должны доставаться тем, кто особенный, тем, кто способен свернуть горы и изменить мир. А я… Я ведь всегда была просто тенью, всегда стояла в стороне. В глубине души это казалось несправедливым. Заставить меня — такую, какую я есть — проживать ещё одну жизнь. Ещё один виток бессмысленного существования. Это было не даром, а наказанием, тонко замаскированным под новый шанс.

Уж не знаю, какими способами и на какие рычаги надавил мой отец, но он добился для меня отдельной комнаты в общежитии. По его мнению, ничто и никто не должен был отвлекать меня от учёбы. Моя комната была крошечной, но уютной, больше похожей на убежище. Повсюду громоздились книги, конспекты с графиками, ноутбук мерно стрекотал, а настольная лампа отбрасывала тёплый свет на хаос, царивший на столе. И всё же, несмотря на обилие вещей, это помещение казалось удивительно безликим. В каждом предмете ощущалась функция, необходимость, но не личность. Здесь не было фотографий или памятных мелочей, не стояли милые безделушки, которые могли бы намекнуть на характер хозяйки. Если какой-нибудь незнакомец случайно забрел в мое жилище, и задай он себе вопрос: "Каков хозяин этого места?" — он смог бы ответить лишь одно: "Наверное, учится на инженера". Всё. Моя комната не была домом, она была просто местом, где решались задачи, но не жили.

"Так, переменные заданы, параметры среды введены..." — пробормотала я тогда, сосредоточенно уставившись в экран.

График всё ещё был неправильным. Программа выдавала что-то абсурдное, и мой мозг, плавясь, отчаянно пытался найти ошибку. Я на автомате потянулась за кружкой кофе, но она была пуста — как, собственно, и я в тот момент. Никогда этого не любила. Не сказать, чтобы ненавидела — ненависть требует эмоций, а их не было. Всё, что я делала, казалось... нейтральным, лишённым привязанности. Учёба, планы, выбор профессии — всё шло по инерции. Почему я поступила на инженера? Даже не знаю. У меня не было предпочтений, интересов или какого-то внутреннего зова. Родители однажды заявили, что это я должна пойти именно по этому направлению, и я просто согласилась. Без споров, без сомнений, без огонька. Просто приняла как данность — так, наверное, делают многие, когда не знают, чего хотят.

"Может, это из-за проводимости среды... или где-то баг в уравнении," — помню, как шептала себе, пока искала выход. "Нет, это не то. Почему ты не работаешь?!"

Но потом... график внезапно стал таким, каким и должен был быть. Неожиданно и совершенно без объяснений. Я замерла, глядя на экран, и, кажется, даже перестала дышать.

"Что?" — тогда мой голос прозвучал так же растерянно, как я себя чувствовала.

Обновила страницу. Запустила симуляцию ещё раз. И снова всё работало. Абсолютно идеально.

Помню, как я откинулась на спинку стула, уставившись в экран с выражением недоумения. Я не знала, что именно я сделала, чтобы это заработало. Я понятия не имела. Но оно работало. А большего мне и не надо.

"Первое правило программирования," — пробормотала я тогда, вытирая усталые глаза. "Пока работает — не трогай. Второе правило программирования: не задавай лишних вопросов."

Проект был почти закончен. Осталось дописать несколько пояснений, и я бы точно успела.

За окном кружился снег, подгоняемый рваными криками ветра. В свете уличных фонарей он казался отвратительно жёлтым. Нехороший цвет. По тротуарам сновали редкие чёрные фигуры прохожих, закутанных в плотные шарфы и куртки. Их шаги были быстрыми, торопливыми, как будто они стремились поскорее скрыться от холодного мира вокруг. Интересно, куда они все так спешат? Что может быть настолько важным, чтобы вынудить их выйти в этот пронизывающий мороз? У каждого из них своя жизнь, свои дела, свои цели. Они бегут, не замечая друг друга, да и, наверное, не особенно желая замечать. Для них это нормально. Но для любого другого всё, что они делают, выглядит бессмысленным. Бесконечное движение ради самого движения, которое растворяется в воздухе так же, как тает снег под ногами.

"Эй, Ань, ты где там?" — Кира. Конечно, Кира. Её голос был полон недовольства, будто я задерживалась с каким-то важным делом.

Я помедлила. Ответить или просто притвориться, что меня нет? Но ноги уже сами, как-то незаметно для меня, понесли к двери.

"Привет! Проект доделываю," — сказала я, надеясь, что на этом всё закончится.

"Брось свой проект, мы ждём. Все уже собрались на кухне, а ты всё тут зависаешь. Давай, двигай к нам!"

Хотела сказать, что я занята, и вообще мне не хочется сейчас куда-то выходить. Но слова застряли в горле. Я только кивнула, хотя Кира этого уже не видела.

"Скоро буду," — пробормотала я в пустоту коридора.

Кира сидела на диване, Маша над чем-то смеялась, Андрей оживлённо жестикулировал, рассказывая что-то. Уже и не помню что, да это, наверное, и не важно. Я молча села в угол. Казалось, никто и не заметил моего прихода.

"Ань, сгоняй в магазин," — сказала Кира, даже не повернув головы, как только я устроилась.

Я подняла голову, замерев на мгновение. Конечно, вот зачем они меня позвали. Хотелось спросить: "Почему я? Может, кто-нибудь другой? И вообще у меня горло болит, а на улице холодно." Но слова так и не нашли выхода, застряли в горле колким, болезненным комом.

"Да, давай, а то я уже устала таскаться, а выпить жуть как хочется," — поддержала Маша, протягивая мелочь. Она тоже не посмотрела на меня.

Мелочь звякнула в моей руке. Откуда она взялась? Ах да, мне успели её сунуть. Это произошло тихо, незаметно и как-то естественно.

"Хорошо, сейчас сбегаю," — пробормотала я и поднялась.

Нацепив серое пальто и объёмный шарф, вышла. По пути в магазин я злилась. На холод, на то, что никто даже не спросил, хочу ли я. И на себя. Почему я согласилась? Почему не смогла сказать "нет"?

"Просто быть полезной. Просто делать, что от тебя ждут. Ты же не хочешь остаться без друзей? Друзья должны оказывать друг другу услуги," — пробормотала я, сжимая в руках бумажный список и горсть металлических, неприятно морозящих голую кожу, монет.

На обратном пути тяжёлый пластиковый пакет неприятно оттягивал руку. Бутылки громко звенели. Единственное, что сейчас доставляло мне радость, был дешёвый пломбир, который я себе купила. Просто так. Хотела почувствовать себя лучше. И знаете что? Это сработало. Я ела вафельный стаканчик, чувствуя, как холод мороженого заполняет рот, а холод улицы пробирается до самых костей. Это было нелогично. Ещё и больное горло. Мама, наверное, на меня наругалась бы. В голове тут же зазвучал её тихий, но строгий и пронзительно высокий голос. Но почему-то, стоило моему взгляду упасть на пёстрый холодильник с мороженым, как я тут же захотела его. Это было странное, внезапное желание, и я поддалась.

В этот момент пакет в моих руках порвался. Бутылки с алкоголем разлетелись в разные стороны, громко звеня о мостовую. Одна из них выкатилась на дорогу.

"Чёрт," — вырвалось у меня, и я, не думая, бросилась за ней.

Я не услышала звука двигателя. Только ослепительный свет фар. Мир замер. Всё вдруг стало тихо.

Все говорят, что перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. Честно говоря, я надеялась на что-то подобное. Ну, знаете, счастливое детство, первое свидание, вечер с друзьями. Хоть что-то, чтобы почувствовать, что ты существовал в этом мире, был человеком.

Но вместо этого у меня в голове крутилась только одна мысль.

"Я же только что доделала проект."

Сейчас я могу смеяться над этим. Но тогда это была единственная мысль, которая не отпускала меня. "Я же только что доделала проект! Вы издеваетесь?!" Дурацкая и бессмысленная мысль в момент, когда ты умираешь.

"Может, преподаватель хотя бы проверит его? Интересно, как бы я объяснила, что не пришла на защиту. ‘Извините, я умерла. Вот файлы. ’"

Слёзы навернулись на глаза, но не от страха. Нет, я была зла. Чисто, яростно зла. Из-за того, что не успела сдать проект? Нет. Из-за осознания своей смерти? Тоже нет. Может, я злилась на друзей, которые выгнали меня на улицу? Нет.

Я злилась на себя. Что не сказала одного простого слова: "нет."

Первое, что я увидела, когда очнулась, был всё тот же яркий свет. Нет, не тот же. В отличие от жёлтого, теплого и агрессивного света фар, этот был холодным, белым и стерильным. Он бил в глаза так, что даже прикрытые веки не спасали. Всё тело ныло, словно меня переехала не одна машина, а целая колонна грузовиков.

Кажется, я лежала. Судя по всему, на кровати. Простыни казались слишком жёсткими, слегка колючими, но в то же время липкими от чего-то неприятного. Я попыталась пошевелиться, но тело будто не слушалось. Оно было моим, но каким-то чужим одновременно. Слишком лёгким, хрупким.

Я хотела осмотреться, понять, где я, но свет резал глаза. Всё вокруг было мутным и двоящимся, как будто я смотрела сквозь замёрзшее стекло. Голова кружилась, и в горле будто пересохло. Попытка глотнуть только вызвала ком боли, но голос... голос не вышел. Вместо слов только слабый хрип сорвался с губ.

Что происходит? Почему всё так? Где я? Но ни один из этих вопросов не находил ответа.

Первые дни прошли, как в густом тумане. Я то проваливалась в забытьё, то снова всплывала на поверхность сознания, но вместо ясности видела лишь расплывчатые, словно призрачные, обрывки реальности. Мелькали лица — чужие, неразличимые, смазанные, — а в голове постоянно звучал шум голосов. Но ни лиц, ни голосов я не могла понять. Они были повсюду, но словно не принадлежали моему миру.

Моё тело жило отдельно от меня. Руки сами подносили ложку ко рту, челюсти механически жевали, горькие таблетки скользили вниз по горлу. Я ощущала это, но не могла вмешаться. Это напоминало просмотр фильма в плохом качестве на незнакомом языке — ты видишь, что что-то происходит, но понять, что именно, невозможно.

Свет вокруг был то слишком ярким, то пропадал вовсе. Иногда казалось, что я сплю, но сон был неглубоким, рваным, как и всё остальное. В редкие моменты осознанности я пыталась сосредоточиться на чём-нибудь конкретном — звуке, прикосновении, даже еде, — но всё ускользало, как вода сквозь пальцы.

В какой-то момент, в очередном полусознательном состоянии, я поймала своё отражение в оконном стекле. На мгновение моё сердце сжалось от непонимания. Бледная кожа, длинные белые волосы, тонкие черты лица. Маленькое, хрупкое, словно слепленное из фарфора тело.

Это не я.

Я моргнула, пытаясь сосредоточиться, но отражение не исчезло. Нет. Это не могло быть мной. Кто это? Почему я вижу это вместо своего лица? Что это вместо своего тела? Паника заклокотала где-то глубоко внутри, но слабость лишала меня возможности выразить её. Только один вопрос бился в моей голове, словно маятник: кто это?

Осознанность и контроль над телом пришли через несколько дней. Конечно, это не было мгновенным процессом. Реальность медленно, постепенно обретала смысл и очертания, словно кусок глины в руках скульптора. Сначала расплывчатые пятна превратились в лица — живые, человеческие. Потом шум вокруг начал складываться в голоса, которые я уже могла различить. Они были то строгими, то ласковыми, но все равно для меня оставались чужими.

В конце концов я начала чувствовать себя в этом странном, новом теле. Оно больше не двигалось автоматически. Руки слушались меня, пальцы могли сжаться в кулак или ухватиться за ложку. Я наконец обрела контроль. Только вот слова всё равно не желали меня слушаться. Они будто застревали где-то в горле, а вместо них вырывались лишь хриплые звуки или невнятное мычание.

Я пыталась говорить, но каждый раз чувствовала, как пустота в груди становится всё больше. Молчание сковывало меня, лишая возможности объяснить что-то этим людям, чьи лица и голоса я начала узнавать.

Некоторые вещи начали проясняться. Я была в больнице. Люди вокруг — врачи. Всё логично: меня сбила машина, и теперь я здесь. Но тело... Оно отчётливо казалось чужим. Бледная кожа, длинные, белые волосы, тонкие, детские пальцы, непонятные змеевидные татуировки на руках. Это не могло быть моим телом. Я всё ещё пыталась убедить себя, что это просто последствия травмы, шок, что всё наладится, но даже эта мысль казалась слабой попыткой уцепиться за привычное.

И эти голоса. Они звучали в моей голове бесконечно, непрерывно, будто живущие своей собственной жизнью потоки мыслей. Иногда ясные, как будто кто-то говорил это прямо мне, иногда едва уловимые обрывки, похожие на шёпот за стеной. Они не прекращались ни на секунду. Каждый шорох в моей голове резонировал, будто эхом, наполняя сознание хаосом. Сначала я пыталась их игнорировать, потом понять, но вскоре пришло отчаяние. Сводящее с ума ощущение, что они — настоящие.

Я не могла заговорить, чтобы задать вопросы. Не то чтобы не хотелось — я не могла физически. Голос будто был заперт внутри, заменён хрипом и немотой. И даже если бы я могла говорить, то, честно говоря, мне казалось, что задавать вопросы — плохая идея. Какие бы ответы я ни получила, они вряд ли принесли бы мне покой. А риск быть признанной не только физически травмированной, но и умалишённой, казался слишком реальным.

А я не хотела оказаться в жёлтом доме с мягкими стенами. Определённо, нет.

И всё же... что-то внутри шептало, почти кричало мне: всё это реально. Я не могла объяснить, почему. Это не был сон, не была галлюцинация. Но это знание не приносило утешения. Потому что я знала ещё кое-что. Все сумасшедшие считают себя нормальными.

Постепенно я привыкала к новому телу. Узнала, что меня зовут Шизука, и мне шесть лет. В голове стало чуть яснее, тело начало слушаться, но голоса — они не исчезали. Вечный фоновый шум, бесконечные обрывки фраз, будто кто-то постоянно вещал прямо в мою голову. Я пыталась не обращать внимания, но порой от этого казалось только хуже. Разобрать что эти голоса я тоже не могла, что делало их присутствие ещё невыносимее. Но даже к ним, я, кажется, медленно привыкала.

Очередной осмотр. В палату зашёл уже знакомый врач — высокий мужчина с седыми прядями в волосах, глубокими морщинами на лице, которые выдавали в нём человека, привыкшего улыбаться, и всё же взгляд у него был уставший, как у того, кто слишком часто видит боль и утрату.

Его голос звучал мягко, почти утешающе:

— “Ну как ты, Шизука? Как самочувствие?”

 "Бедная девочка, она же ещё не знает, что её отец погиб. Хорошо хоть её саму спасли..."

Я замерла. Эти слова прозвучали не вслух. Они вспыхнули в моей голове, как электрический разряд, заставивший меня вздрогнуть.

— “Отец... погиб?” — слова вырвались прежде, чем я успела их осознать. Хриплые, с трудом различимые, но это были слова. Мои слова. Мой голос.

Доктор посмотрел на меня так, будто я сказала что-то невероятное.

— “Что ты… Ты сказала… Ах, чёрт.” — Он вздохнул и провёл рукой по волосам. — “Прости меня, малышка. Я совсем забыл, что ты телепат. Я… Мне жаль.“

"Телепат?" Голоса, которые я слышала, непонятные чужеродные эмоции, которые я испытывала, где-то на грани сознания… значит, всё это было настоящим? Нет, это же невозможно. Но всё, что со мной происходило в последние дни, было иррациональным. Так насколько к теперешней моей жизни вообще, можно применять логику? Разве моя ситуация хоть чем-то соответствовала понятию "нормальности"? Телепатия казалась лишь ещё одним странным штрихом в этой абсурдной картине.

Доктор продолжил, прерывая поток моих мыслей:

— “Ты не должна была узнать об этом вот так. Прости. Я бы хотел, чтобы с тобой поговорила твоя мама… Но раз уж так вышло. Твой отец... Когда вы попали в аварию, он закрыл тебя собой. Спас тебя. Ценой своей жизни.”

Эти слова пронзили меня, как холодное лезвие. Отец. Нет, не мой. Её. Отец этой девочки, этого тела. Человек, который отдал жизнь за свою дочь. Слёзы покатились по моим щекам. Нет, я ее горевала о смерти этого человека. Я была бы лицемеркой, если начала вам рассказывать, как глубоко меня тронула его кончина. Нет, я никогда не знала этого человека. Никогда его не видела. Как я могла горевать о незнакомце? И все внутри меня рос склизкий липкий черный червь. Все, что я ощущала, было… виной. Огромной и пожирающей меня изнутри. Она захватывала меня изнутри, разрывая каждую мысль. Невыносимое, отвратительное, тошнотное чувство. Почему я здесь? Почему я в её теле? Это ведь её жизнь. Её отец хотел спасти свою дочь, а не какую-то незнакомую ему 20-летнюю неудачницу. Это так... несправедливо.

Моя голова закружилась, и я инстинктивно закрыла лицо руками, пытаясь подавить поток эмоций. Но это не помогло.

"Неправильно. Неправильно. Неправильно!"

Мысль была как шип, который вонзался глубже с каждым повторением. Почему-то только сейчас ко мне пришло эта осознание, пронзая мое сознание. Я украла ее тело, ее жизнь, ее будущее.

Доктор, казалось, принял мои слёзы за выражение горя. Его голос стал ещё мягче, он гладил меня по голове, шептал слова утешения. Но я почти не слышала. Все, что его слова могли пробудить сейчас во мне, это ещё большее отвращение к самой себе. Я не заслуживала этой доброты. Он обращался не ко мне. В голове пульсировала одна мысль: "Я заняла чужое, её место. То, которое для нее, ценой своей жизни сохранил ее отец." Эта вина, липкая и невыносимая, обволакивала меня, как тяжёлое одеяло, которое было слишком тяжело для меня, невыносимо тяжело. Я чувствовала, что это чувство останется со мной теперь навсегда, не оставляя шанса на оправдание. Даже когда мне будет казаться, что оно ушло, оно всегда будет прятаться в темных уголках моего сознания, как маленький паразит, только и поджидающих шанса сожрать меня изнутри. Я была слишком слаба, чтобы с этим бороться. Да и имела ли я моральное право пытаться сбежать от этого чувства? Интересно, а где мать этой девочки? За все эти дни ко мне, или, вернее сказать, к ней, никто, кроме врачей, так и не приходил. Ни одного навещающего лица, ни одного утешительного объятия. Разве не должна мать проводить дни и ночи у постели дочери, которая едва не погибла в аварии? Разве не должно быть слёз, ласковых слов, обещаний, что всё будет хорошо? Или… Может, она просто не могла. От потери супруга её силы могли быть истощены настолько, что взглянуть на дочь, ради которой её любимый пожертвовал собой, стало невыносимо. Даже если это её родной ребёнок. Может, для нее это было слишком больно. Слишком тяжело смотреть на ту, кто напоминает о том, что он больше никогда не вернётся.

Постепенно мне разрешили прогулки на улице, и это стало настоящим спасением. Нет, конечно, чувство вины никуда не исчезло. Оно осталось, как тёмное пятно где-то в углу сознания, от которого нельзя сбежать. Но хотя бы на время его смогло затмить новое, неожиданное чувство — осознание: я жива.

Такая простая, но одновременно потрясающая мысль. Пока я томилась в сырых стенах больничной палаты, дни сливались в бесконечный поток, где я была заперта в тесной коморке своего сознания, наедине лишь со своими мыслями, страхами и голосами. Там это осознание было чем-то далёким, едва осязаемым.

Но сейчас… Под тёплым золотистым летним солнцем, когда прохладный ветер касался моего лица, а мягкая, чуть влажная трава ласкала босые ступни, я вдруг почувствовала себя живой. Впервые за всё это время.

Конечно, я понимала: это не моя жизнь, не моё тело, не мой мир. Этот день принадлежал не мне. Но даже так… Как я могла не благоговеть перед тем, что вместо того, чтобы исчезнуть, обратиться в ничто, провалиться в бесконечную пустоту, я стою здесь и ощущаю это?

Мир вокруг казался удивительно ярким. Каждая мелочь, каждое дуновение ветра, шелест травы, свет, проникающий сквозь кроны деревьев, — всё было таким реальным, настоящим, как будто я никогда раньше этого не замечала. Как будто я всю свою прошлую жизнь провела за плотной завесой серости и только сейчас научилась видеть.

Да, этот день не мой. Но разве я не могу просто быть благодарной за него? Хотя бы на мгновение?