В последние дни лил этот противный дождь, бесконечный и монотонный. Прогулки под теплым солнцем остались лишь воспоминанием, а вместе с ними ушло и то хрупкое ощущение радости, которое они приносили. Настроение снова испортилось, но я решила не тратить это время впустую. 

Мне стыдно в этом признаваться, но, чтобы узнать хоть что-то об этом новом мире, я украла телефон одной из медсестёр. Это произошло случайно — аппарат лежал на краю стола в ординаторской, и я просто взяла его. Как будто руки сами собой сделали это. Никто ничего не заметил, дело быстро замяли, а сама медсестра, рассеянная по природе, пришла к выводу, что потеряла телефон где-то на смене. 

Конечно, это было неправильно. Меня мучила вина, но доступ к интернету был мне слишком нужен. Я поклялась, что при выписке обязательно как-нибудь незаметно верну ей телефон. 

Теперь, по ночам, когда во всех палатах уже выключали свет, я пряталась под колким больничным одеялом и включала экран телефона. Его холодное голубоватое сияние освещало мое лицо, а каждое шуршание или звук в коридоре заставляли меня вздрагивать. Казалось, вот-вот дверь распахнётся, и влетит разъярённая медсестра, поймав меня с поличным. 

Но этого так и не произошло. Вместо этого я поглощала всё, что могла узнать об этом мире. Новости, статьи, форумы — всё казалось одновременно и пугающе чуждым, и удивительно знакомым. Это был мир, полный невероятных вещей: людей с причудами, технологий, которые казались фантастическими, и общество, где сверхспособности давно стали обыденностью. 

Я читала ночами напролёт, словно пытаясь заполнить пустоту внутри новой информацией. Постепенно из разрозненных кусочков начала складываться картина мира, в который меня зачем-то отправила рука судьбы. 

Было немного странно, что я могла свободно читать и говорить на языке, который в прежней жизни был мне совершенно незнаком. Я заметила это ещё в больнице, когда впервые поймала обрывки разговоров врачей и медсестёр. Позже, сидя под одеялом с украденным телефоном, я с лёгкостью читала статьи и комментарии, словно это было так же естественно, как дышать. 

Но я решила не заострять на этом внимание. В конце концов, разве эта мелочь имела значение на фоне общей невероятности моей ситуации? Новый мир, чужое тело, голоса в голове — всё это делало знание языка лишь незначительным дополнением к длинному списку необъяснимого. Если это и была часть "дара", который я получила вместе с этим телом, то я готова была просто принять его, не вдаваясь в вопросы. 

В то утро лил все тот же противный дождь. Мокро, сыро, ветрено — природа будто решила отразить мои собственные мысли. Низкие мутные облака рвались на клочья и быстро неслись по холодному, безразличному небу. Деревья за окномперекатнои густо шумели вершинами, словно шептали что-то друг другу, укрываясь от хлёсткого ветра. 

Крупные капли дождя с остервенением стучали по стеклу, ритмично, почти гипнотически, как будто отсчитывали секунды до какого-то неясного, туманного события в будущем. Только я никак не могла понять, до какого именно. 

В палате было холодно. Не только от погодной сырости — стены, выкрашенные в стерильный белый цвет, казались ледяными, а яркий электрический свет подчеркивал это ощущение. Холод проникал под кожу, будто заполняя пустоту внутри, делая и без того зябкое утро ещё более неуютным. 

Я куталась в тонкое одеяло, пытаясь согреться, но даже оно не помогало. Странное чувство предчувствия подступило, как обычно бывает перед чем-то важным. Только вот я понятия не имела, что это могло быть. 

Предчувствие обрело смысл быстрее, чем я ожидала. В дверь палаты постучали, и с неизменной дружелюбной улыбкой вошёл уже знакомый врач. 

— Привет,Шизука! Как самочувствие? — Его голос был бодрым, но при этом каким-то особо торжественным. — У меня для тебя хорошая новость. Сегодня мы тебя выписываем! 

Я замерла, не сразу осознав смысл сказанного. Выписка? Уже? На мгновение меня охватило странное смешение радости и тревоги. С одной стороны, мне наконец-то разрешат покинуть эти стерильные стены, но с другой... что ждёт меня снаружи? 

Врач, тем временем, положил на тумбочку аккуратно сложенную одежду. 

— Вот вещи, которые оставила твоя мама. Переодевайся, пока есть время. Она обещала заехать за тобой в течение часа. 

Мама. Сердце глухо ёкнуло в груди. Эта женщина, которую я никогда не видела, но чью жизнь невольно вторглась. Как мне с ней говорить? Что ей сказать? Сложно ли будет притворяться, что я её дочь? Почувствует ли она, что что-то не так? 

Когда доктор вышел, я открыла пакет с одеждой. Внутри оказалось белое платье на тонких бретельках и отвратительно жёлтая кофточка. Я не могла сдержать лёгкой гримасы, разглядывая этот комплект. Белое платье ещё ничего, но жёлтый... Это был такой цвет, который я бы никогда не выбрала добровольно. 

Я быстро переоделась в платье, оставив кофту в пакете. Однако, уже через минуту нерешительно оглянулась на неё. А вдруг предыдущая хозяйка этого тела любила жёлтый? Может, это был её любимый цвет? Носить эту кофту казалось чем-то сродни уважению к её памяти, даже если это и было глупо. Кроме того, мне не хотелось вызывать подозрений. Кто знает, заметила бы её мать, если бы я отказалась от этой вещи? 

Наконец, тяжело вздохнув, я всё же надела кофточку. Её жёсткая ткань неприятно царапала кожу, словно сама вещь сопротивлялась, но я заставила себя не обращать внимания. Почему-то казалось мучительно важным сохранить свою тайну. Словно стоило кому-то узнать, что я неШизука, и оборвалась бы какая-то невидимая, но очень важная нить, удерживающая меня в этом мире. 

Как и обещал доктор, через некоторое время в палату вошла женщина. Высокая и худощавая, с длинными чёрными волосами, она выглядела словно тень, едва освещённая холодным светом ламп. Её острые черты лица, бледная кожа и прищуренный взгляд выдавали в ней человека, привыкшего всё держать под контролем. 

Её глаза были холодными, чуть поджатыми, будто она привыкла не смотреть, а оценивать. Она молча скользнула взглядом по комнате, останавливаясь на мне лишь на мгновение, прежде чем сложить руки на груди. 

—Шизука, — сказала она ровным, безэмоциональным голосом, словно тестируя, узнаю ли я своё имя. — Готова? Мы уезжаем. 

Её слова прозвучали скорее как приказ, чем как вопрос. Я кивнула, чувствуя, как что-то сжимается внутри. Этот человек был моим "новым" родителем, но в её присутствии я не ощущала ни тепла, ни заботы. Только холодный расчёт иусталость,и неприязнь, спрятанные за маской строгой сдержанности. Не то чтобы я нуждалась в любящей родительнице. В конце концов, она мне никто. Где-то там, в другом мире, у меня есть настоящие родители, и, если уж быть до конца честной, я вообще взрослая девушка. И всё же, мысль о том, что мне предстоит провести с этой женщиной долгие дни, недели, а может, и годы, заставляла меня нервничать. Было бы куда приятнее делить этот новый этап жизни с кем-то, кто хотя бы не смотрел на меня так… холодно, осуждающе, словно я уже успела её разочаровать. Или, может быть, даже немного зло. 

От её взгляда менякоробило. Я чувствовала себя неловко, словно была поймана на каком-то преступлении, о котором она уже знала, но пока не собиралась говорить. Как будто она ждала подходящего момента, чтобы всё высказать. И всё же я осознавала: в этом её холоде был и свой плюс. Такой человек вряд ли будет задавать много вопросов или вообще пытаться общаться со мной больше, чем это необходимо. А значит, мои шансы сохранить секрет становятся куда выше. 

Мы вышли на парковку больницы. Воздух был прохладным, влажным от недавнего дождя, асфальт блестел под редкими солнечными лучами. Я шла медленно, едва переставляя ноги, чувствуя себя маленькой тенью, следовавшей за этой высокой, строгой фигурой. 

Она не обернулась ни разу, не бросила даже мимолётного взгляда в мою сторону. Словно меня не существовало. Её шаги были уверенными и быстрыми, и я ловила себя на мысли, что боюсь отстать. Держась позади, я старалась не шуметь, почти неслышно ступая по мокрому тротуару, будто боялась потревожить эту напряжённую тишину. 

Моя новая мать не проронила ни слова с тех пор, как забрала меня. И этот холодный молчаливый фронт казался мне одновременно мучительным и, странным образом, успокаивающим. Чем меньше она обращала на меня внимание, тем меньше у неё было шансов заметить что-то… не то. 

Женщина — моямать, как будто бы... — шла впереди всё с той же отстранённой грацией. Её движения были точными, экономными, будто даже малейший жест был заранее отрепетирован. Мы подошли к белому внедорожнику, его лакированный кузов сверкал в тусклом свете, будто нарочно подчёркивая свою дороговизну. Хотя, если честно, я в машинах никогда не разбиралась — для меня они всегда оставались просто кусками металла на колёсах. И всё же эта модель выглядела слишком чистой, слишком ухоженной, словно её никто никогда не использовал по прямому назначению. Ни единой пылинки или царапины. Странно. Не произнеся ни слова, она сделала лёгкий, почти ленивый взмах рукой в сторону машины. Длинные, тонкие пальцы, на которых алели острые ногти, выглядевшие как капли застывшей крови на фарфоре. Этот немой жест был достаточно понятен. Я должна сесть на заднее сиденье. 

На мгновение я замерла, глядя на отражение себя в идеально чистом стекле машины. Девочка в белом платье и нелепой жёлтой кофточке смотрела на меня пустым взглядом. Незнакомка. Моё новое лицо, новая жизнь, новая тишина, которую не нарушал даже ветер. 

Словно на автомате, я открыла дверь и забралась внутрь. Внедорожник пах чем-то дорогим и холодным — как новый кожаный салон, смешанный с ароматом ненавязчивых духов, которые, вероятно, стоили целое состояние. Закрыв дверь, я ощутила, как тишина стала ещё более плотной. Мать устроилась на водительском сиденье с той же непроницаемой молчаливостью, будто я и не существовала вовсе. 

Стало неуютно. Словно меня кто-то незримый посадил в стеклянный ящик, и теперь я была просто частью интерьера этой машины — лишней, случайной деталью в идеально отлаженной жизни этой женщины. 

Наконец, женщина заговорила, и её голос прозвучал резко, раздражённо, словно удавившийся крик: 

— “Да сними ты наконец эту нелепую жёлтую тряпку!”— её тон был почти презрительным. — “Наверное, тупая служанка случайно её положила. Я же просила выбросить эту мерзость.” 

Я вздрогнула. Этот внезапный всплеск эмоций был словно камень, брошенный и мгновенно вызвавших колебания на идеально гладкой поверхности её образа. Холодная, невозмутимая и бесстрастная — такой она казалась всё это время. И вдруг… кофточка? Просто тряпка вызывала у неё такое яростное отвращение? Я немедленно стянула вещь с плеч и аккуратно положила её на сиденье рядом, будто она и правда была проклятой. Спорить, конечно, не стала. Ведь, честно говоря, снять её я была только рада. 

Женщина молча вытянула руку и начала поправлять зеркало заднего вида. Её движения были механичными, как у автомата, но я заметила, как её взгляд на мгновение задержался в отражении. И тут наши взгляды пересеклись. Я замерла. 

Словно в замедленной игре в гляделки, её холодные, пронизывающие глаза встретились с моими. В этот момент в них не было ни тепла, ни злобы, ни даже презрения. Только ледяная, неподвижная глубина, которая заставила меня мгновенно отвлечься. Я не выдержала. Быстро опустив взгляд, я уставилась на свои руки, сжав их в кулаки на коленях. 

Что это было? Взгляд хищника, который оценивает свою добычу? Или просто окно пустого дома, в котором никто не живёт? Мне стало не по себе, словно внутри что-то сжалось в тугой комок. Сидя там, я вдруг почувствовала себя крошечной и беспомощной, как… шестилетний ребёнок, которым я теперь, чёрт возьми, и была. 

Мы долго ехали в тишине. Тягучей, почти удушающей. Постепеннонапряжение началосменяться интересом. Я отвлеклась от мыслей и уставилась в окно, словно спасаясь от присутствия этой женщины. 

За стеклом раскинулся новый для меня мир — новая страна, новая жизнь. Я жадно вглядывалась в пейзажи, пытаясь впитать всё, что видела. Небо было мутным и тяжёлым, как будто дождь ещё не решил, стоит ли ему начаться. Узкие улочки сменялись широкими проспектами. Ряды небольших домов с черепичными крышами, аккуратные сады с идеально постриженными деревьями, вывески с витиеватыми иероглифами, смысл которых я знала, но не чувствовала. Иногда промелькнут причудливые фонари или крошечные магазинчики, от которых веяло уютом, а иногда — высокие, современные небоскребы, возвышающиеся в сером мареве, как стеклянные великаны. 

Но вскоре машина свернула на трассу, и пейзаж стал крайне скучным. Бесконечные поля, редкие деревья, стена из одинаковых дорожных знаков и монотонное движение в зеркалах. Интерес угас так же быстро, как и возник, и вместо восхищения на меня снова навалилось странное чувство оторванности. Я была здесь, но это всё ещё не было моим. 

Мне нужно было чем-то занять себя, чтобы прогнать тянущее чувство пустоты, когда неожиданно меня посетила мысль:попрактиковаться с причудой. Я и раньше пыталась, но всё без толку. Голоса в моей голове сливались в непрерывный, оглушающий шум — словно сто тысяч чужих мыслей и эмоций одновременно кричали мне в уши. Этот хаос был невыносимым. Я чувствовала себя потерянной среди вихря, который никак не удавалось укротить. Каждый раз, когда я пыталась ухватиться за что-то одно, оно ускользало, размывалось, исчезало в белом шуме. 

Но сейчас... может быть, получится? Трасса была почти пустой, в салоне машины нас всего двое. Меньше людей — меньше голосов. Шанс был небольшой, но он был. 

Я откинулась на спинку сиденья, прикрыла глаза и сделала глубокий, медленный вдох. Глупо? Возможно. Но другого способа я не знала. Я словно наощупь тянулась к этим голосам в своей голове, как если бы пыталась нащупать тонкую нить в тёмной комнате. 

"Тише... Тише..."— прошептала я про себя, мысленно прижимая пальцы к губам, будто успокаивала шумную толпу. 

Постепенно я начала различать голоса. Они не замолкли — но в этом шуме, на заднем плане, стали проступать крошечные островки мыслей. Смутные, обрывочные, неуловимые, но уже не такие хаотичные. Я чувствовала: где-то рядом — чужое сознание, такое яркое, такое живое. Оно текло рекой — несвязные мысли, отголоски эмоций: усталость, раздражение, короткие фразы, которые не предназначались для меня. Отголоски эмоций, отрывки фраз, мимолётные образы... Я сделала ещё один вдох и выбрала "жертву". 

Мать. 

Женщина за рулём была ближе всего,и...честно говоря, меня тянуло к ней больше всего. Я хотела понять. Почему она так холодна? Почему её взгляд так пронизывает и отталкивает? Было ли в этом что-то большее, чем просто скорбь или равнодушие? 

Я сосредоточилась на ней. 

На мгновение ничего не происходило, но вдруг шум затих. Внезапно, как будто кто-то убавил громкость радиопомех, я "услышала" её. Мысль. Чёткую, громкую ипронзительно ясную. 

"Чёрт, пробки... Лучше бы я не заезжала сюда. Опять опоздаю. Только время зря трачу. Зачем я вообщепопёрласьза ней сама? Надо было кого-то из подчинённых отправить." 

Я вздрогнула, как от пощёчины. Связь оборвалась, будто кто-то выдернул провод из розетки. Голова загудела от внезапной тишины, а сердце забилось в груди с удвоенной силой. 

"Получилось,"— мелькнуло у меня в голове. 

Я услышала её мысль.Настоящую.Чужую и обнажённую. Это было восхитительно. Страшно.Жутко.Будто я коснулась чего-то, что мне не принадлежит. Ощутила чужое сознание и тут же отдёрнула руку, словно обожглась. 

Я попыталась снова. Попыталась ухватиться за другую нить, за другой голос... но ничего не вышло. Голоса снова слились в кипящий хаос, в привычную невнятную бурлящую массу. Я будто скользила по их поверхности, не в силах проникнуть глубже. 

Я открыла глаза и уставилась в окно. Сердце всё ещё колотилось, а ладони немного вспотели. Мне было страшно. Нои...любопытно. 

Я оставила попытки и снова тупо уставилась в окно. Глаза скользили по пейзажу, но не видели ничего. Снаружи мелькали одинаковые чёрные фонари, словно бесконечная череда одинаковых теней. По стеклу забарабанил дождь — тягучий, монотонный ритм, как будто он пытался что-то мне сказать, но слова терялись в этом тягучем шуме. 

Если не считать фонового гулкого шума чужих мыслей и эмоций, моя голова была пуста. 

В конце концов мы подъехали к дому. Мать очередным молчаливым, коротким движением руки приказала мне выйти из машины. Я подчинилась, слабо сжимая ладонью ремень сумки, как будто это могло хоть немного успокоить. 

Передо мной возвышался большой современный дом — серый, словно вырезанный из куска холодного гранита. Его ровные линии и стеклянные панели были идеально гладкими, безупречно продуманными, но от этого он казался ещё более холодным и бездушным. Ни единой детали, ни намёка на уют — только мрачное величие и стерильная геометрия. 

При других обстоятельствах перспектива жить в таком дорогом, словно сошедшем со страниц глянцевого журнала, здании могла бы вызвать у меня восторг или хотя бы любопытство. Но сейчас, стоя перед этим монолитом, я ощущала лишь тревогу, колкую и вязкую, будто этот дом смотрел на меня в ответ, оценивая так же холодно, как его хозяйка. 

И всё же, что-то в этом месте казалось мне неправильным. Я заметила, что на аккуратно вымощенной дорожке местами прилипли старые, почерневшие листья, которые, казалось, никто не собирался убирать. Рядом с крыльцом, на клумбе, росли кусты роз — или то, что от них осталось. Они были срезаны почти под корень, кривые, как обрубки, торчащие из земли. Кое-где виднелись засохшие лепестки, словно напоминание о чём-то когда-то живом и красивом. 

Я провела взглядом по стенам дома, и мне показалось, что на одном из окон ещё виднеются бледные следы рисунков — может быть, детских ладошек или давно стёртых узоров. Почти неразличимые, но всё ещё упрямо цепляющиеся за стекло. 

Этот дом… когда-то он был другим. В этом я была уверена. Здесь звучали голоса, смеющиеся и звонкие. Здесь цвели розы, а клумбы не напоминали кладбище мёртвых растений. Здесь, возможно, кто-то жил по-настоящему — с любовью и жизнью. Но всё это исчезло, стерлось, оставив после себя лишь этот хладнокровный монолит. 

Я перевела взгляд вглубь сада и на мгновение замерла. Там, почти скрытый от глаз под раскидистым деревом, стоял старый этюдник. Он был сложен и покрыт тонким слоем пыли, словно им давно никто не пользовался. Время и погода оставили на нём следы: потускневшее дерево, ржавые металлические петли, а на крышке блеклые разводы от дождя. 

Быстро прикинув, я поняла, что, что эта холодная женщина, чей взгляд был слишком острым для чего-то творческого, ни шестилетняя девочка, вряд ли могли им пользоваться. Скорее всего, он принадлежал отцу семейства. Я представила, как он сидит здесь, под этим деревом, кисть в руке, наблюдая за розами, которые ещё цвели, за светом, падающим сквозь листву. Был ли он профессионалом или это было просто хобби? Какой он был? Спокойный? Мечтательный? Возможно, этот этюдник — единственное, что осталось от его прежней жизни, той, что теперь казалась стёртой с лица этого дома. 

— Пошли, — прервала мои мысли мать. Её голос прозвучал резко, словно удар по натянутой струне. 

Я вздрогнула и, ещё раз бросив взгляд на старый этюдник, поспешила за ней. Складной ящик так и остался стоять в саду, молчаливый и забытый, как и всё в этом доме, что когда-то, кажется, дышало жизнью. 

Как только мы вошли в дом, мать тут же передала меня в руки какой-то женщине, не сказав ни слова. Та выглядела полной противоположностью хозяйке дома. Это была полноватая, слегка суетливая женщина с ярко-рыжими волосами, собранными в небрежный пучок, и добрым, тёплым лицом, которое словно излучало свет. От неё веяло чем-то уютным и простым, будто она не вписывалась в этот идеальный, бездушный интерьер. 

Я огляделась. Внутри дом почти не отличался от своего холодного фасада. Полированные черные плитки пола, стеклянные ступени лестницы, идеально выстроенные ряды мебели, каждая вещь словно стояла там не для жизни, а для красоты. Картины на стенах — безликие, дорогие пейзажи, которые не вызывали никаких эмоций. Здесь всё было продумано до мелочей, стерильно и безупречно, но в этой безупречности чувствовалась пугающая пустота. Как будто каждый предмет был выставлен на витрину и боялся быть использованным не по назначению. 

Теплота женщины, которая стояла передо мной, контрастировала с этим домом так резко, что мне стало неуютно. Она склонилась ко мне, её голос был мягким и ободряющим: 

— Ох, ну и холодно же сегодня, да? Проходи сюда, малышка, сейчас что-нибудь придумаем. 

Она попыталась взять меня за руку, но я на секунду отпрянула, не привыкшая к чужому прикосновению. Однако в её взгляде не было ни капли осуждения — лишь лёгкое удивление и сочувствие. Её рыжие волосы и тёплая улыбка казались чем-то настолько настоящим на фоне этого безжизненного дома, что мне вдруг стало немного легче дышать. 

Мать тем временем уже успела скрыться где-то на втором этаже, её шаги на мраморных ступенях прозвучали, как выстрелы в пустоте. Я осталась с этой незнакомкой, которая продолжала смотреть на меня с лёгкой добротой, будто и сама не знала, что мне сказать. 

— Ну что ж,Шизука-сан, давай пройдём на кухню. Я — Акико, я здесь помогаю по дому. Не стесняйся, если что-то нужно, — произнесла она почти заговорщическим тоном, будто делилась секретом. 

Я молча кивнула и последовала за ней, удивляясь тому, как просто она произнесла своё имя. В этом доме, где даже воздух казался тяжёлым, её присутствие напоминало огонёк, который каким-то чудом ещё не задуло ветром. 

Мы вошли в просторную кухню, которая была не менее безупречной, чем всё остальное в этом доме. Полированные поверхности блестели, как зеркала, холодная сталь техники, белоснежные мраморные столешницы — всё здесь кричало о дороговизне и абсолютной стерильности. Это была не та кухня, где готовят обед, где пахнет приправами и дымом, где слышен звук ножа по разделочной доске. Нет, здесь всё казалось выставочным экземпляром, безупречным и чужим.

Я с трудом, но всё же забралась на высокий барный стул с чёрной кожаной обивкой. Стул был слишком большим для моего маленького тела, и я почувствовала себя ещё меньше. Ноги беспомощно болтались в воздухе, не доставая до пола. Странное, почти забытое ощущение — быть ребёнком.

Акико, не обращая внимания на холодный антураж, поставила передо мной стакан тёплого молока и тарелку с печеньем. Тепло молока сквозь стекло чувствовалось даже на расстоянии, а от печенья ещё поднимался лёгкий парок. Весь этот маленький, почти нелепый, уютный контраст нарушил привычное состояние тревоги и отстранённости. Приятный сладковатый запах тут же заполнил мой нос, пробуждая что-то тёплое и забытое, как воспоминание из детства.

— "Вот, покушай, Шизука-чан," — мягко сказала Акико, улыбаясь. — "Тебе нужно восстановить силы."

Я молча смотрела на неё, а затем перевела взгляд на печенье. Мягкое, ещё горячее, с хрустящей корочкой и тёплой серединкой. Ещё недавно я бы отвернулась, уверенная, что у меня просто нет аппетита, но сейчас этот запах пробудил во мне голод — настоящий, физический. Я не думала о еде так давно, что и сама удивилась, когда рука потянулась к печенью почти автоматически.

Первый кусок обжёг язык, но я всё равно продолжала есть. Это было... удивительно. Обычное печенье, обычное молоко — такие простые вещи, а я чувствовала их вкус так отчётливо, как будто ела впервые

Акико тем временем продолжала возиться у плиты, что-то напевая себе под нос. В этой кухне, холодной и чужой, она казалась единственным живым человеком. Я взглянула на неё снова и вдруг поймала себя на мысли, что хочу спросить: кто она? Почему она здесь? Но вместо слов я просто жевала и смотрела на неё, наслаждаясь непривычным покоем, который она привнесла в эту тяжёлую, гулкую тишину дома.