Раба привезли в сумерках. Выгрузили из телеги и бросили у крыльца, как бросают собакам кость. И если бы Иннидис не видел, что невольник пытается приподняться на локтях и куда-то ползти, то принял бы его за труп — за скелет, обтянутый гниющей плотью.

— Это не он… — пробормотала Хатхиши.

На неё больно было смотреть. Побледневшая, с трясущимися губами, она запустила пальцы в свои кудрявые волосы. Тянула вниз тёмные с проседью пряди так, будто хотела их вырвать.

— Это не он! — завопила она хриплым голосом. — Не мой сын! Вы должны были привезти моего сына, но это! Не! Он!

Если бы Иннидис не удержал женщину за плечи, она набросилась бы на этих двоих, что доставили раба — надсмотрщиков, охранников или кем там были эти мужчины в дорожных плащах, с кнутами и длинными кинжалами на поясе.

Иннидис понимал её отчаяние. Они с ней почти год искали следы её сына, пока не обнаружили их на медной шахте в окрестностях Лиаса, потом долго пытались выйти на хозяина этой шахты, который и вовсе оказался столичным вельможей. Наконец это удалось, купчая была составлена и передана. Но, если верить женщине, привезли не того.

— Ты уверена? — мягко спросил Иннидис. — Годы рабства любого могли изменить до неузнаваемости, а сейчас ещё и сумерки…

— Это не он! — упрямо повторила она, с ненавистью глядя то на невольника, то на тех, кто его привёз. — Мой сын был взрослый мужчина, старше тебя и уж тем более старше этого… сопляка. — На взгляд Иннидиса, раб находился в таком состоянии, что определить его возраст было невозможно: с равной вероятностью он мог оказаться как юношей шестнадцати лет, так и мужчиной под сорок. — У моего мальчика, моего Киуши, была густая борода, а у этого даже поросли нет! И ростом ниже! — По её щекам стекали слезы. — Где мой сын?

— Слышите, — обратился Иннидис к стражам, — она говорит, что вы привезли не того.

— Прости, господин, но ты бы угомонил свою рабыню, и мы бы всё объяснили, — сказал высокий сизоволосый охранник.

Хатхиши ему была не рабыней и даже не служанкой, а старшей подругой и врачевательницей, которая помогла многим из его людей. Хотя когда-то он и впрямь выкупил её из рабства и дал свободу. Но сейчас Иннидис не собирался тратить время, объясняя всё это.

— Говорите, я слушаю, — сказал он, одновременно положив руку на плечо женщины, чтобы успокоить.

— Тот, кого ты просил, господин, несколько дней назад ушёл на ту сторону.

Хатхиши взвыла и рванулась вперёд, выставив перед собой скрюченные, как когти, пальцы. Пришлось снова её удерживать, иначе она вцепилась бы в глаза кому-нибудь из этих двоих. Ничем хорошим для неё это бы не закончилось.

Сизоволосый откашлялся и продолжил:

— Ты уж извини, господин, но тот такой же полудохлый был, пока не скончался. Не труп же везти. А этот всё-таки ещё жив. Наш управитель сказал, что тебе, господин, всё равно, с которого из рабов свои фигурки лепить. Вот и доставили этого заместо того.

— Я б из вашего управителя фигурку слепил… перекошенную, — скрипнул зубами Иннидис.

Хозяйские деньги их управитель возвращать не хотел, вот и понадеялся, что подмену никто не заметит. Или же сомнительная слава сумасбродного вельможи, выкупавшего невольников даже в жалком состоянии, добралась и до рудников с приисками, вот ему и решили всучить этот полутруп, а потом прикинуться дурнями. А может, управитель и правда посчитал, что раб нужен только для скульптуры.

Иннидис время от времени ваял невольников — исхудалых, несчастных, связанных. Но обычно такие изваяния не пользовались успехом среди иллиринской знати — кому захочется смотреть на горемычных рабов, когда можно посмотреть на статуи богов или прекрасных дев и юношей.

Самого Иннидиса тоже не больно-то жаловали в высокородном обществе Лиаса и считали едва ли не безумцем, чем мало отличались от его родителей. Те ещё пятнадцать лет назад решили, что сын свихнулся, и если бы позже не погибли в пожаре, то к сегодняшнему дню уже наверняка отреклись бы от него. Да он и сам порою казался себе безумным.

О нем ходило немало насмешливых баек, которые рассказывались на торжествах и приёмах наряду с прочими сплетнями. Оно и понятно: с точки зрения вельмож он вёл совершенно неподходящий образ жизни для знатного иллиринца. Слишком мало слуг, совсем нет рабов, слишком маленький дом, недостаточно учтивы высказывания, слишком редко участвует в пиршествах высшего общества. Пожалуй, его и вовсе изгнали бы из этого общества, если бы он не был скульптором. К художникам разного рода обычно проявляют снисхождение и прощают им чудаковатость, за которую других уже давно подвергли бы остракизму. Недаром их покровительница — танцующая богиня Лаатулла, полубезумная и непредсказуемая.

— Так что, господин, берёшь раба или увозить обратно? — спросил сизоволосый.

«Всех не спасёшь, Иннидис», — прозвучали в голове слова его некогда возлюбленного друга Уттаса.

— Увозите! — махнул он рукой. — С купчей и деньгами потом разберусь, с вашим хозяином.

Хатхиши осела на землю и, выдохшись, сейчас просто хлюпала носом и вытирала глаза.

Раб елозил на гравийной дорожке, приподнимаясь на локтях и снова падая, напоминая полураздавленное насекомое, отвратительное и в то же время вызывающее жгучую жалость. Покрытое язвами и кровоподтеками тело, отчётливо выпирающие ребра и ключицы, один глаз гноится, второго, на раздувшейся и посиневшей половине лица, и вовсе не видно, вместо него какая-то опухоль, как нарост. Очень короткие чёрные волосы торчат на голове клочками, словно часть из них была вырвана, пол-уха отсутствует, и оттуда по шее тянется уродливый багровый рубец. На теле тоже видны шрамы.

Невозмутимые охранники стояли за невольником и перед повозкой. Второй из них, до сих пор молчавший, приблизился к сизоволосому и, чуть наклонившись к нему, прошипел:

— Ты сдурел, везти его обратно? От него давно никакого прока. Добей, чтоб не мучился, и дело с концом.

«Всех не спасти, Иннидис».

«Но хотя бы одного можно?»

— Ладно, оставляйте! — поморщился он.

Мужчины кивнули, наперебой возгласив:

— Да будут благосклонны к тебе боги, господин, — и тут же уселись в повозку, тронули коня и развернули к воротам, все ещё открытым.

— Смотри-ка, быстро они, — фыркнул Иннидис, обращаясь к невольнику, который сейчас вряд ли был в состоянии осознать его слова. — Наверное, боялись, что я передумаю. — Он повернулся к Хатхиши и, приподнимая её за плечи, сказал: — Ступай в дом. Я сейчас разберусь с ним, — он кивнул на раба, — и тоже приду.

Иннидис хотел бы добавить, что они ещё поищут её Киуши, что надсмотрщики могли и ошибиться, приняв за её сына кого-то другого, но передумал. Если он сейчас даст Хатхиши надежду, которая затем не оправдается, ей будет больно вдвойне. Лучше он сам попробует отыскать её сына ещё раз, втайне от неё.

Женщина слабо кивнула и, еле переставляя ноги, поднялась по короткой лестнице к белевшему в сумраке дому. Он же склонился над рабом, и едкая вонь ударила в нос. Смердело от бедняги до тошноты — должно быть, весь первый этаж провоняет. Но не бросать же теперь его здесь.

Он посмотрел на Орена — работник как раз закрывал за повозкой тяжёлые ворота вдали. Ладно, пусть этим и занимается. Сейчас быстрее самому всё сделать: раб лежал у самого крыльца.

Иннидис поднял невольника и потащил в дом, по пути отметив, что даже его племянница Аннаиса одиннадцати лет, и то, пожалуй, потяжелее будет. Этот же и вовсе будто ничего не весил.

Взойдя по узким ступеням, Иннидис толкнул ногой дверь и, придерживая её плечом, чтоб не закрылась, бочком протиснулся со своей ношей внутрь и прошёл по короткому коридору в гостиную. В глубине залы, у стола, освещённого жировыми лампами, сидела Хатхиши, опустив голову. Она не подняла взгляда и при его появлении.

Иннидис осмотрелся, прикидывая, куда бы поместить невольника. Точно не на диван у стены и не на тахту напротив, иначе потом придётся долго чистить парчовую обивку. Как уже придётся чистить собственную тунику. Ему только сегодня вернули её из стирки, но теперь на тонком оливковом хлопке отпечатались грязь и разводы от выделяющейся из язв сукровицы...

Иннидис остолбенел: как можно было быть таким беспечным? Обругав себя, он поспешно сгрузил раба здесь же, прямо у входа в залу, на деревянный пол, а сам отодвинулся подальше и даже забыл отряхнуть пыль с сандалий, когда ступил на шерстяной ковёр. Родившийся в голове вопрос — что это за язвы? — заставил содрогнуться. Точно ли эти нарывы — просто следствие тяжкой работы, плетей надсмотрщиков, пота, грязи и голода? Что если это проявление какой-то смертельной заразы? А Иннидис притащил его сюда, в свой дом, где за дверью соседней комнаты Аннаиса разучивала новый танец: оттуда доносился её звонкий голос, отсчитывающий «тэй-та, та-ди-да-ди, та-да».

Шесть лет назад его младшую сестру с зятем — родителей Аннаисы — уже унесла какая-то неведомая гибельная зараза, разгулявшаяся тогда в стране. А сейчас Иннидис рисковал их дочерью, а заодно собой и всеми домочадцами. И всё ради полумертвого незнакомца, который, может, даже и не выживет. Да, пока что этот раб находился в сознании — хотя едва ли можно было так сказать о мутном отсутствующем взгляде, — но надолго ли?

Иннидис беспомощно оглянулся на Хатхиши, которая сгорбилась на тёмной глянцевой скамье, опираясь об неё руками и втянув голову в плечи. Конечно, спрашивать о чем-то женщину, когда она горюет по сыну, плохая затея, но уж больно важным казался вопрос.

— Хатхиши, можешь на него взглянуть? Эти язвы... Вдруг это какая-нибудь заразная хворь?

— Не заразная. — Она не глянула на раба даже мельком.

— Как ты так поняла? — удивился Иннидис. — Ты даже не посмотрела.

Женщина издала булькающий звук, равно походивший как на смех, так и на плач.

— И не нужно смотреть! — сказала она как выплюнула. — Будь он заразен, те два ублюдка не везли бы его с собой и не касались руками. Прикончили бы прямо на шахте и камнями завалили.

И верно. Иннидис мог бы и сам догадаться, но внезапный испуг затуманил его рассудок.

— Позову Мори, придумаем с ним какую-нибудь лежанку в одной из подсобных комнат, — пробормотал он.

Оставлять беднягу в главной зале даже на одну ночь было нельзя, слишком уж от него разило. И если сам Иннидис ещё мог потерпеть, то уж домочадцы страдать точно не обязаны. Пусть сейчас племянница находилась в танцевальной комнате, а домашние слуги до самой ночи кто у себя в полуподвальных помещениях, кто снаружи, но девочка скоро отправится через гостиную к себе, а слуги, наоборот, придут сюда, чтобы погасить лампы и немного прибраться. Не говоря уже о том, что утром им снова предстоит убираться тут, потом накрывать стол к обеду, а Иннидису и Аннаисе сидеть за этим столом.

— Хатхиши, ты ведь ему поможешь? Чтоб не умер хотя бы, а уж дальше я сам разберусь.

— Зачем? — пожала она плечами. — Пусть сдохнет. Брось его в канаву за Пьяным переулком, — она истошно, хрипло расхохоталась. — Раз мой Киуши умер, то и этому жить незачем.

Иннидис присел рядом с обозлённой горем женщиной, сжал её руку.

— Но ведь этот бедолага не виноват, что он не твой сын.

— Не виноват, — вздохнула Хатхиши. Помолчала и вздохнула ещё раз, наконец-то глянув на раба исподлобья. — Может, он знал моего Киуши… Ладно, постараюсь ему помочь.

— Я буду очень признателен. Тогда поживёшь несколько дней у меня, в гостевой комнате? И конечно, я тебе заплачу.

— Я не возьму, — скривилась женщина и махнула рукой. — Что мне твои деньги?!

Он знал, что не возьмёт. Но точно так же знал, что обязательно что-нибудь ей подарит. Так уж у них повелось: она никогда не соглашалась брать с него денег, считая себя обязанной после того, как он её спас. Вот он и придумал отдариваться, потому что пользоваться её помощью просто так ему было совестно; тем более что сумму, затраченную на её выкуп, она давно ему вернула. И дала деньги для выкупа своего сына, которые теперь уже Иннидис должен будет отдать ей обратно, раз Киуши они так и не получили.

Хатхиши поднялась со скамьи и двинулась к лестнице, ведущей в полуподвал — там находились подсобные комнаты, кладовые, спальни прислуги и кухня. В дверях женщина задержалась и обернулась к Иннидису:

— Скажу твоим девчонкам, чтобы нагрели воды. — Под девчонками она подразумевала седую уже кухарку Сетию и служанку Чисиру — та и впрямь была очень молода. — Заодно Мори к тебе отправлю. И гляну, чего там у тебя осталось из трав и снадобий. Ничего стоящего, надо думать, — проворчала она, возвращаясь в своё привычное состояние. — Но ладно уж, обойдусь пока тем что есть. Завтра из дома нужное донесу. А вы с Мори тащите его, куда удумали. Точнее, Мори пусть тащит, он парень крепкий.

Последнюю фразу она произнесла уже на выходе, и скоро её шаги и шорох многослойных юбок, диковинных для иллиринцев, но обычных для её странствующего народа, смолкли за дверью.

Иннидис остался наедине с рабом. Тому наконец удалось приподняться, и теперь он покачивался, опираясь на согнутую в локте руку и смотря перед собой отупелым взглядом единственного глаза.

— Сейчас о тебе позаботятся, — сказал Иннидис, но у невольника его слова не вызвали ни малейшего отклика, он их словно и не услышал. Кажется, он вообще не понимал ни где находится, ни жив ли ещё. — Как тебя зовут? — сделал он ещё одну попытку, но снова не получил ответа.

Может, этот несчастный ещё и глух? Хотя, скорее всего, просто в полубессознательном состоянии и ничего не соображает.

Через несколько минут на пороге появился Мори. Хатхиши назвала его крепким, но на самом деле Мори был могучим. Настоящий великан с широченными плечами, узким тазом, мускулистыми руками и мощной челюстью. Однажды Иннидис даже просил его позировать для статуи Владыки огненных гор, хотя работа этого парня заключалась совсем в другом. Он был одновременно садовником, носильщиком, охранником, иногда помогал конюху с лошадьми, но все успевал. Ведь сад был невелик, плодовые деревья в нём не требовали частого ухода, Иннидис владел всего тремя конями, а носить что-то приходилось далеко не каждый день.

— Господин, Хатхиши сказала мне, что нужно кого-то куда-то переместить, — поклонившись, пробасил парень и кивнул на раба. — Никак этого?

— Да, Мори. Помести его в подсобную комнату, которая подальше от кухни и ваших спален. Вынеси из неё лишнее и найди что-нибудь, из чего можно соорудить ложе.

Парень в несколько шагов дошёл до раба, подхватил его на руки, как пушинку, и мотнул русой головой, поморщив нос от зловония. Иннидис же в очередной раз поразился, до чего исхудал этот раб, до чего истощён: сплошные кости. Острые ключицы, коленки и локти, видимые через прорехи в грязных лохмотьях, тоненькие, как у ребёнка, запястья, щиколотки и шея. И в чем только душа держится. И удержится ли? Наверное, в ближайшие дни он это узнает. Вполне может статься, что он зря потратит свои деньги, а Хатхиши зря израсходует свои снадобья и свой труд.

***

Раб всё-таки выжил. Это стало ясно спустя неделю. Он выглядел и двигался немногим лучше, чем в первый день, оставался все таким же исхудалым и по-прежнему не произносил ни слова, но Хатхиши заверяла, что смерть ему больше не грозит. Язвы его не зажили, но подсохли, грязь отмылась, вонь почти ушла, а взгляд стал чуть более ясным.

Иннидис за эту неделю проведал спасёныша — так он мысленно прозвал несчастного доходягу — всего однажды. Зато Хатхиши проводила подле него добрую часть суток, для чего переехала в дом Иннидиса, лишь ненадолго отлучаясь к себе. Она день-деньской что-то колдовала с различными примочками, притирками, снадобьями и отварами. Врачевательница настолько погрузилась во все это, что как будто забыла об усталости. И дело было не только в том, что врачевание поистине было её призванием (благодаря своему дару, Иннидис не сомневался, вскорости она станет известна даже за пределами их городка), но и в том, что забота о спасёныше, видимо, помогала ей справиться с собственной болью, загнать поглубже мысли о погибшем сыне.

К своему подопечному она не подпускала никого, кроме самого Иннидиса и юной Чисиры — та ей помогала. Хотя любопытная Аннаиса то и дело тайком проскальзывала на него поглазеть. Потом с детской непосредственностью и испуганным видом рассказывала всем готовым слушать, как ужасно он смотрится с многослойной потемневшей повязкой на правом глазе, с опухшим и гноящимся левым глазом, отсечённым ухом, кровоточащими дёснами (и как только разглядела?) и уродливыми шрамами и язвами на теле, обтянутом сухой кожей.

Когда Иннидис в конце недели сам спустился в подсобную комнату проведать больного во второй раз, то убедился, что племянница не преувеличивала: немощный и недужный, тот и впрямь выглядел настолько отталкивающим, что даже подходить к нему не хотелось, тем более касаться. Иннидис всё равно приблизился и уселся рядом, прямо на покрытый тонким тканым ковром пол.

Больной лежал на тюфяке под оконцем, находящимся под потолком и почти вровень с землёй, и постанывал, пока Хатхиши без тени брезгливости накладывала на его язвы какую-то ядрёную мазь. На Иннидиса женщина едва взглянула, продолжая делать своё дело. Вокруг стояли тазы с водой, склянки с разными жидкостями, рулоны чистой материи и скомканные, уже испачканные тряпки, ночной горшок и курительница для благовоний. В спёртом воздухе немыслимым образом смешивались запахи лекарств, крови, нечистот и ароматических масел.

— Как он? — спросил Иннидис, кивнув на больного.

— Жить будет, я ведь уже говорила, — буркнула женщина, никогда не отличавшаяся любезностью. — А насчёт большего пока сложно сказать.

Спасёныш чуть повернул к нему голову, и во взгляде его единственного глаза почудилась некая осмысленность.

— Как тебя зовут? — спросил Иннидис.

После продолжительного молчания, из-за которого он уже решил, что осмысленность ему только привиделась, больной всё же ответил: тихо, пугливо, еле слышно.

— Ви, господин…

— Ви — и всё? — на всякий случай уточнил Иннидис, хотя знал, что рабам в таких местах, как шахты и прииски, где они выживают совсем недолго, принято давать короткие клички, чтобы проще было произносить и быстрее записывать в учётные книги.

Подопечный слабо кивнул, и тут вдруг Хатхиши, как всегда громкая, разразилась тирадой:

— Нет, ну ты подумай, вот ведь скотина неблагодарная! Я его выхаживаю день и ночь, а он бы мне хоть слово сказал! А тебя толком и не видел, а гляди-ка, заговорил! — Она воздела к небу сухие руки, но Ви, казалось, снова погрузился в полузабытье, ничего не воспринимая. — О, Богиня-мать, за что же ты наказала меня этим никчёмным мальчишкой!

Отчего женщина считала его молодым, едва ли не юным, Иннидис по-прежнему не понимал. По внешности до сих пор нельзя было сказать ничего определённого, и отсутствие щетины на подбородке тоже ни о чем не говорило. У меднокожих жителей Ютранийских островов, например, волосы на лице вообще не росли, а у раскосых обитателей далёкой империи Тэнджи вырастали разве только к середине жизни. И если вторых в Иллирине можно было по пальцам пересчитать, то уж ютранийцев в своё время привезли множество. Пару поколений назад Эшмир, могущественное и развитое заморское государство, завоевал Ютранийские острова, и оттуда во многие страны хлынули вереницы рабов. Спустя несколько десятков лет острова вернули себе независимость, но потомки островитян в Иллирине, Сайхратхе, Эшмире и других странах по-прежнему рождались и жили в рабстве.

Его бывший приятель Уттас, у которого борода росла очень быстро и густо, помнится, сетовал, что не обладает такой счастливой особенностью, как тэнджийцы и ютранийцы, и ему приходится бриться чуть ли не каждый день.

Врачевательница тем временем всё брюзжала:

— Это ты, парень, видать, мстишь мне, что хотела тебя в канаву выбросить. А и выброшу! Будешь вести себя, как сволочь, так и знай, выброшу, и не посмотрю, что в тебя, дурня, вложены его деньги, — она кивнула на Иннидиса, — и мои знания.

Ви уже давно её не слышал — уснул, и женщина, конечно, прекрасно это видела, просто она любила поворчать. Иннидису от неё тоже нередко доставалось, даже в ту пору, когда она была рабыней. Хатхиши и тогда не отличалась сдержанностью и учтивостью, но именно из-за этого ему с ней было проще, чем с другими невольниками, которым довелось помочь.

Те смотрели на Иннидиса едва ли не с благоговением и были слишком ему признательны. От этого он чувствовал себя неловко, понимая, что не заслужил их благодарность, ведь он делал то, что делал, вовсе не ради них, а ради себя. Только бы приглушить сожаления о несделанном и несказанном когда-то давно, в ранней юности, и хотя бы на время унять муки совести из-за собственной трусости, из-за которой он невольно предал дорогого ему человека.

— Надо его покормить сразу, как проснётся, — сказала Хатхиши тихим мягким голосом, словно это не она только что громко возмущалась. Впрочем, такие переходы от горячности к спокойствию и наоборот были для неё обычны. — Ему сейчас надо есть почаще.

— Сетия запекла изумительную баранину под лимонным соусом. Сочная, жирная! Уверен, ему тоже понравится. Вряд ли когда-нибудь он такую вкуснотищу…

Под пристальным взглядом женщины Иннидис осёкся. Она смотрела на него, поджав губы, как смотрят строгие матери или няньки на провинившееся чадо.

— Драгоценный мой, да ты никак сдурел? Добить его хочешь? — выплюнула она. — Вот поэтому-то я к своим больным стараюсь никого не подпускать. А то оглянуться не успеешь, как такие вот помощнички наворотят такого, что потом поди исправь. — Она махнула рукой. — Сетия там для него похлёбку из протёртых овощей сделала, вот её и будет есть. А то выдумал — баранина! Ещё и жирная! Хочешь помочь, так лучше на этаж повыше его перетащи, в комнату получше, а то здесь и света мало, и духотища. От него уже грязи и вони быть не должно. — Будто чтобы проверить свои слова, Хатхиши склонилась над Ви так низко, что её седеющие чёрные волосы почти коснулись его лица. — Хотя нет, ещё немного пованивает, — пробормотала она.

— Я распоряжусь, чтобы для него подготовили другую комнату, — сказал Иннидис. — Одну из гостевых. Там как раз и тебе из своей ближе будет добираться.

Бросив последний взгляд на Ви, кивнув женщине, он вышел из подсобного помещения. Впереди оставался почти целый день, и этот день он хотел провести в своей мастерской, выполняя первый из двух заказов, за которые ему обещали хорошо заплатить.

Иннидис недавно как раз изрядно потратился: обновил материалы для работы, пригласил в Лиас столичную танцовщицу, которая почти месяц жила здесь, обучая Аннаису её любимым танцам, заказал для племянницы новые украшения, да и Ви хоть и обошёлся ему недорого, но вкупе со всем остальным сумма складывалась немалая. И это не считая привычных трат на содержание дома, лошадей, прислуги и не учитывая, что больше полугода он не брал заказов вообще, работая над своей «Мстительницей» — статуей разъярённой, неистовой женщины с растрёпанными волосами, хищным оскалом и зажатым в руке клинком.

Конечно, родители оставили неплохое наследство, и помимо того кое-что было вложено в морскую торговлю и в ювелирную лавку в Сайхратхе, однако он не хотел трогать ни наследство, ни прочие накопления. Большая часть из них должна достаться Аннаисе, когда она вырастет, и её потомкам, ведь сам Иннидис вряд ли когда-то обзаведётся детьми.

Видит Лаатулла, деньги сейчас были бы совсем не лишние. Но для этого нужно хорошенько поработать, ваяя и отливая очередной бюст очередного вельможи, а потом и очередную крылатую женщину, призванную украсить чей-то сад. Хорошо, что глиняная модель заказчика — Туррама Аххейты — ради изготовления которой тот приезжал в его особняк несколько раз, была уже готова. Оставалось её дошлифовать, и можно было из домашней мастерской перемещаться наружу, поближе к плавильной печи, и там при помощи воска и все той же глины довершить заготовку, которую после останется только залить бронзой.

Иннидис надеялся сделать это уже в ближайшие дни, после чего приступить ко второму заказу, довольно простому — его он тоже уже начал. Закончив же, вернуться наконец к своей «Мстительнице».

Он собрал волосы в хвост, чтобы не мешали, и приступил к работе.

***

Иннидис стянул с изваяния крылатой женщины накидку и осмотрел в последний раз, прежде чем показывать заказчику. Тот должен был вот-вот приехать, чтобы забрать статую, предназначенную, как выяснилось, для сада его сестры. После этого Иннидис наконец освободится для собственного творения: надо не забыть вознести дары Лаатулле, чтобы даровала сердцу воодушевление, уму проницательность, а рукам искусность. Небольшой домашний алтарь, где возжигались благовония, находился здесь же, на подворье, внутри большой мраморной беседки.

Туррам Аххейта забрал свой бюст ещё несколько недель назад и остался доволен. Из всей скульптуры ему особенно понравились малахитовые глаза с обсидиановыми ресницами и зрачками.

Удовлетворившись осмотром, Иннидис снова накинул на статую покрывало и в ожидании сел на бронзовый табурет, стоящий под оливковым деревом неподалёку. Утренний ветер, особенно ощутимый здесь, в тени, приятно холодил кожу и обдувал пот со лба, успевший выступить на солнце, пока Иннидис протирал готовую бронзу от следов пальцев и других разводов.

С противоположного конца небольшого сада доносилось мерное металлическое поскрипывание, постепенно ускорявшееся. Это Аннаиса, стоя ногами на сиденье качелей, раскачивалась все выше и быстрее, и юбка её широкого лилового платья мелькала за персиковыми деревьями, развеваясь, подобно крыльям.

Каждый раз, когда племянница качалась так сильно, Иннидис начинал беспокоиться, что она вот-вот упадёт, и каждый раз ему приходилось напоминать себе, что когда сам был мальчишкой, ещё и не такое творил — и ничего, жив остался. Правда, эти качели он давно хотел переделать: всякий раз думал пригласить мастера, но всякий раз почему-то откладывал. Слишком громоздкие, высокие и тяжёлые, они не слишком подходили для детей. На них не получалось раскачаться сидя — только стоя или с чьей-то помощью. Останавливались они тоже долго. Впрочем, Аннаиса обычно и не ждала полной остановки, а, подобрав юбку совсем не подобающим для юной госпожи образом, спрыгивала на землю, уворачиваясь от летящего вдогонку большого деревянного сиденья. Но иногда…

— Дядя Инни, останови меня! — крикнула племянница.

Да, иногда, как сейчас, она просила его придержать качели.

Иннидис вышел из тени оливы, миновал площадку с плавильной печью, пересёк подъездную дорогу и, пропетляв по выложенной камнем тропинке мимо тонких плодовых деревьев и мраморных статуй, приблизился к Аннаисе. Потихоньку придерживая качели то за сиденье, то за один из толстых стальных прутьев, на которых они висели, он приговаривал нудным голосом:

— Не надо было так сильно раскачиваться, Аннаиса, это небезопасно.

Кажется, он невольно подражал наставнику из своего детства. Наверняка это была не очень-то подходящая манера общения, но ничего иного в голову не приходило. Он плохо понимал, как правильно разговаривать с подрастающей девочкой.

Аннаиса вошла в его жизнь три года назад, а до этого он мало с ней общался, хотя видел часто — каждый раз при встрече с сестрой и зятем. После их гибели племянница жила в столице, у бабки по отцовской линии, но и та вскоре умерла — по старости. Из близких родственников, кроме Иннидиса, у Аннаисы оставался только дядя по отцу, но никто в здравом уме не доверил бы этому кутиле и пройдохе воспитание девочки, хоть даже он и стал основным наследником её бабки. Впрочем, Иннидис и себя не считал очень уж достойным опекуном, но другого не нашлось, вот он и взялся заботиться о ней.

В первое время даже не знал, как подступиться к племяннице и стоит ли затрагивать тему её родителей и их гибели или же обходить стороной, чтобы не травить душу. Сам он вспоминал сестру со светлой скорбью. Они всегда были дружны, и она всегда старалась подбодрить и поддержать его при размолвках с родителями. Удивительно, что, будучи младше его на два года, она обычно вела себя куда взрослее, мудрее и разумнее, чем он. К своему зятю — добродушному толстяку с весёлыми рыжими вихрами — он тоже всегда относился с теплотой и искренне печалился о его гибели.

Пока Иннидис раздумывал, как сделать так, чтобы Аннаиса скорее привыкла к новому месту и к нему самому, неугомонная и говорливая девочка сама заполнила собой весь дом и обложила Иннидиса бесконечными вопросами. Расспрашивала о своей матери и о нем, об их детстве и совместных проказах, о том, почему он живёт так далеко от столицы и правда ли, что одна из его статуй стоит в царском дворце.

Ох, если бы он сам знал, где сейчас та статуя…

Кажется, Аннаиса с первого дня почувствовала себя в новом месте так свободно, словно всю жизнь тут жила. Зато Иннидису, любителю тишины и спокойствия, поначалу казалось, будто он очутился на шумном постоялом дворе. Тем более что вместе с племянницей в его прежде малолюдном доме появились приходящие учителя, новая наставница — предыдущая отказалась покидать столицу, и личная прислужница девочки — молодая рабыня по имени Каита.

— Это разве сильно?! — отмахнулась беспечная девчонка, слезая с качелей. — Ты бы видел, как меня вчера Мори раскачал! Вот это было ух!

— Теперь буду знать, кого винить, если ты сломаешь себе шею.

Она хихикнула, тряхнув рыжими — в отца — волосами, собранными в несколько переплетённых друг с другом кос.

— Ты же не серьёзно, дядя, да?

Аннаиса сорвала с ближайшего дерева недозрелый персик, вгрызлась в него белыми зубами и так замерла, уставившись на дверцу в воротах.

Иннидис проследил за её взглядом: дверь, днём как всегда незапертая, медленно отворилась. Должно быть, приехал Мирран Заккий, подумал он и удивился, почему вельможа не попросил открыть ворота, чтобы заехать на повозке. Однако уже в следующий миг стало ясно, что это не заказчик явился, а незнакомец, похожий на охранника караванов или перегонщика рабов: плеть, заткнутая за пояс, короткий меч, лёгкий стёганый доспех и высокая повязка на голове, защищавшая от солнца.

Иннидис оттеснил племянницу и непроизвольным движением нащупал собственный кинжал на поясе, хотя посреди бела дня врываться со злым умыслом в городской дом знатного человека, да ещё и в одиночку, вряд ли бы кто посмел.

Незнакомец, по всей видимости, заметил его жест и поспешил поклониться.

— Господин Иннидис Киннеи? Молю простить за вторжение. Я Римал, помощник управителя на медной шахте Лиаса, желаю тебе всех благ.

— Приветствую, — откликнулся Иннидис, подходя ближе и ожидая продолжения.

Римал тоже шагнул вперёд и снова поклонился.

— Я пришёл повиниться перед тобой от лица нашего управителя, господина Аварса сына Таббрита. Наш управитель признает свою ошибку: недавно, где-то месяц с лишним назад, тебе привезли не того раба. Он готов забрать его обратно и вернуть уплаченные тобой деньги. Либо, если изволишь, можем привезти иного невольника вместо того, получше и поздоровее.

— Наконец-то! — воскликнул Иннидис, хлопнув в ладоши. — Я уж было решил, что ваш управитель никогда не одумается, и даже хотел напрямую жаловаться владельцу шахты. Насколько мне известно, о господине Линнете Друкконене ходит слава как о честном и благородном вельможе. Тем удивительнее, что его слуги всучили мне ни к чему не годного невольника. Но я готов извинить вас, если мои деньги вернутся ко мне прямо сейчас.

— Разумеется, господин. Уплаченная тобой сумма со мной, и даже больше. Я сейчас же тебе её верну, если позволишь, и увезу невольника.

— Которого? — нахмурился Иннидис. — Того самого? Ну так езжай на окраину города, за Пьяный переулок, — усмехнулся он, — и разрой мертвецкую яму, может, и найдёшь. Или ты думаешь, если вы привезли мне полутруп, то я каким-то образом смогу его оживить? Да он сдох на следующий же день. А вместе с ним и мои деньги, которые сейчас я всё же надеюсь вернуть. Ну!

— Господин, — мягко начал Римал, — прости, но я должен убедиться. — Он огляделся вокруг, задержал взгляд на Аннаисе — девочка слушала их с любопытством — затем посмотрел на дом и с опаской, медленно проговорил: — Может быть, господин, ты будешь так милостив, чтобы отнестись с пониманием и позволить мне… пройти по твоему особняку? В твоём присутствии, разумеется.

— Как, говоришь, твоё имя? Римал?

— Римал, да.

— А имя твоего рода?

Мужчина промолчал, и Иннидис, недобро прищурившись, бросил:

— Безродный, значит. И ты, простолюдин, смеешь сомневаться в моих словах? В словах Иннидиса Киннеи? — Он вскинул подбородок и придал взгляду то надменное выражение, какое порою можно было видеть на лицах иллиринской знати и их рабов для развлечений. Хоть что-то. В остальном он сейчас слабо напоминал вельможу: растрёпанные чёрные волосы, следы воска и глины на простой шерстяной тунике, никаких украшений ни на руках, ни на шее, ни в ушах. Надо было переодеться перед визитом заказчика, однако он слишком увлёкся и забыл.

— Что ты, господин, я не сомневаюсь и никогда не посмел бы, — принялся оправдываться Римал, — но мне надо будет отчитаться за возвращённые тебе деньги, доложить управителю, иначе…

— Иначе — что? Ты без приглашения явился в мой дом и смеешь что-то требовать и угрожать?

— Да я ведь не угрожал! — воскликнул мужчина, и Иннидис прочитал на его лице непонимание, граничащее с испугом. — Я только сказал, что нужно доложить…

— Ну так доложи ему, что я разрешил тебе свободно уйти, хотя мог бы позвать стражу или спустить псов. — На заднем дворе у него была только парочка добрейших лохматых овчарок, а из стражи только Мори в доме (хоть он один и стоил двоих), но Рималу незачем было знать об этом. — Тот раб давно на той стороне, так и передай. И я жду, что мне вернут деньги за ненадлежащий товар. Готов подождать ещё неделю, потом напишу вашему хозяину. Если же твой управитель желает что-то со мной обсудить, то пусть присылает человека, которому дозволено говорить со мной на равных. Всё, теперь убирайся!

Он махнул рукой, и мужчина, к счастью, послушался: быстро поклонившись, вышел в дверь в воротах. Неизвестно, поверил он Иннидису или нет, но на время можно было выдохнуть.

— И зачем ему понадобился этот уродец? — спросила подошедшая со спины племянница так неожиданно, что он даже дёрнулся.

— Аннаиса! — устало вздохнул Иннидис. — Нельзя так говорить, у него же есть имя.

И снова этот занудный тон и избитая фраза. Никогда у него не получалось побороть собственное косноязычие и подобрать нужное слово, говоря с ней. Видимо, уже и не получится. Мрамор в его руках куда податливее, чем слова, сходящие с языка.

— Но это же правда. Иначе как ты понял, о ком я говорю? Так зачем он им?

— Хотел бы и я это знать…

Да, он бы хотел знать. Возможно, управитель шахты что-то там сплутовал, а теперь испугался, что это дойдёт до хозяина, вот и решил выкупить раба обратно. Честно говоря, иной причины, по которой кому-то мог понадобиться Ви, Иннидис не видел. Но в любом случае он не собирался отдавать парня обратно в то ужасное место.

В прошлом месяце Мори снял с него проржавелый рабский ошейник, но вокруг шеи все ещё рдела потёртость. Бедняга вообще поправлялся довольно долго, и следы на коже тоже заживали медленно. Хуже всего, что, несмотря на избавление от ошейника, по бумагам Ви не принадлежал Иннидису, и ему нельзя было даровать свободу. Только погибшему Киуши он мог её дать, но не живому Ви. Надсмотрщики тогда подменили одного раба другим негласно и, вероятно, не предполагали, что подмену обнаружат. Скорее всего, владелец шахты и рабов даже не знал об этом. Конечно, с позволения Хатхиши, привязавшейся к подопечному, Иннидис думал сказать, что Ви и есть Киуши, когда пойдёт выписывать освобождение в канцелярию градоначальника. Но если обман вскроется, то парня не освободят, а Иннидису придётся выплатить штраф.

— Дядя Инни! — Девочка потянула его за руку. — Ты что, рассердился, что я так сказала?

— Я огорчился, Аннаиса. Не стоит говорить так о людях, которые не сделали тебе ничего дурного.

Он, конечно, опять не смог объяснить, почему не стоит, но племянница уже и не слушала.

— Между прочим, зато я захожу его проведывать, в отличие от тебя!

И это было правдой: Иннидис заглядывал к спасёнышу не больше двух раз с тех пор, как его переместили в гостевую. Девочка же хоть и навещала Ви только из чистого любопытства, но всё равно этим, вероятно, приносила какую-то пользу бедняге, почти безвылазно сидящему в одиночестве в комнате. Хатхиши посещала его едва ли не каждый день, но теперь оставалась ненадолго, а сам Ви хоть уже и мог ходить своими ногами, опираясь на палку, но боялся покидать комнату. Стоило ему сделать хотя бы несколько шагов за дверь, как он тут же сжимался, втягивал голову в плечи и норовил спрятаться обратно. Также его пугали крики, резкие звуки, громкие шаги. Даже если тело его исцелится, неизвестно, поправится ли разум. Пока что он своими повадками больше напоминал запуганного зверька, чем человека. И по-прежнему молчал. То есть от него можно было услышать тихое: да, нет, не знаю, спасибо и господин. Но больше ничего.

— Ты умница, что навещаешь его, — с улыбкой сказал Иннидис, потрепав племянницу по плечу.

— Конечно! Потому что я вот что подумала: хочу, как Хатхиши, врачевательницей сделаться! Исцелять, спасать. Попроси её, пусть станет мне наставницей и научит, а?

— Ты же её завтра увидишь, так и попроси сама, — рассмеялся Иннидис.

Порою, вот как сейчас, Аннаисе взбредало в голову очередное желание, для которого требовался очередной учитель. Совсем недавно, например, ей вздумалось учить отерхейнский. А всё потому, что это, видите ли, родной язык нового царя: племянница, подражая старшим подругам, уже месяц с лишним считала, что влюблена в него. Вообще-то с тех пор, как царь с войском побывал проездом в Лиасе, добрая половина местных девчонок по нему вздыхала. Иннидис тоже видел правителя на площади, а потом и в особняке градоначальника и не мог не признать: тот и впрямь был очень красив, хотя и не в его вкусе.

Увлечения отерхейнским хватило ровно на две недели — пока это было внове. Но как только начались полноценные занятия, Аннаисе они тут же наскучили.

Пожалуй, из всех своих увлечений она разве что к танцам относилась всерьёз и по-настоящему расстраивалась, если не выходило какое-нибудь движение. Все началось с того, что в столице она увидела танцовщиков на каком-то пышном празднестве, устроенном высокородным вельможей, и настолько прониклась, что тотчас уговорила бабку пригласить кого-нибудь, кто смог бы её обучать. Теперь уже и Иннидису тоже приходилось время от времени привозить из столицы одну из танцовщиц, которая занималась с Аннаисой, потому что здесь, в Лиасе, подходящих не нашлось.

Вообще-то танцы, в отличие от музыки, считались не самым обычным занятием для знатных девиц и юношей, хотя и не возбранялись. В основном же во дворцах и роскошных особняках танцевали, радуя господ и их гостей, так называемые рабы для развлечений. В провинциях наподобие Лиаса они почти не встречались, зато в столице и зажиточных торговых городах были едва ли не в каждом богатом благородном доме.

Пока недолгое время Иннидис жил в одном из пригородов Эртины, он несколько раз видел этих красивых, грациозных, дорого одетых рабов и рабынь, которые смотрели надменными взглядами на тех, кто был не так родовит и состоятелен, как их господа. Если к кому из невольников Иннидис и не питал сочувствия, так это к ним, рабам для утех. Эти люди выглядели не просто довольными своим положением — они будто гордились им и той заоблачной стоимостью, в которую их оценивали. Иннидис, конечно, сознавал, что это не их выбор, что многих приучали к этому с детства по воле господ, но ничего не мог поделать со своим предубеждением и презрением, которое к ним испытывал.

Мирран Заккий опаздывал. Иннидис воспользовался этим, чтобы всё-таки переодеться и привести в порядок волосы, но, как назло (как это часто бывает), вельможа приехал ровно в то время, пока он находился внутри. Спасибо Аннаисе, которая встретила мужчину вместо него, представ в излюбленном ею образе знатной госпожи, принимающей гостя.

Она усадила Миррана на мраморную скамью в беседку, велела Чисире принести вино и сыр с маслинами, сама же сидела напротив и с видом величественным и взрослым вела беседу.

Так и застал их Иннидис, когда спустился в сад. Мирран Заккий, молодой русоволосый вельможа в хлопковой синей тунике и серебряных украшениях, с лёгкой улыбкой слушал девочку и что-то говорил сам.

— …много их было в Эртине? — уловил Иннидис обрывок его вопроса.

По всей видимости, Аннаиса опять рассказывала о столице. Она любила вспоминать о ней, ей явно не хватало её красоты, роскоши, великолепных торжеств, празднеств и представлений. Здесь, в провинции, в небольшом городке Лиас, девочке было скучновато, хотя она и старалась не показывать этого, понимая, что сейчас в Эртину всё равно вернуться не сможет — Иннидису не по средствам содержать там дом и поддерживать связи с тамошним высшим обществом.

— Всех благ, Мирран, — улыбнулся он гостю. — Рад тебя видеть. Извини, что задержался и не смог встретить.

Мирран поднялся ему навстречу, вслед за ним встала и Аннаиса.

— Приветствую, Иннидис, да благоволит тебе Лаатулла, — сказал вельможа. — Прекрасная госпожа Аннаиса развлекла меня приятной беседой и не дала заскучать в ожидании.

Довольная девочка кивнула, принимая благодарность.

— Я всегда рада поговорить со столь великолепным вельможей, — пропела она. — Я бы пообщалась ещё, но меня ждут дела. Оставлю вас с дядей Иннидисом.

Обменявшись с Мирраном короткими поклонами, она ушла по садовой дорожке к дому важной неторопливой походкой, с прямой спиной и высоко поднятой головой. Иннидиса всегда забавляло, как она за долю минуты умела перевоплощаться из озорной девчонки в гордую госпожу и обратно. Пожалуй, этому умению способствовали и её танцы: какие только образы она в них не отыгрывала.

— У тебя прелестная племянница, — сказал Мирран. — Как повзрослеет, будет блистать на торжествах у градоначальника.

— Думаю, когда она повзрослеет, уедет жить в столицу и забудет о нашем захолустье, — усмехнулся Иннидис.

— Значит, будет блистать там, — рассмеялся в ответ Мирран.

Пожалуй, этот человек Иннидису скорее нравился, хотя они были не слишком хорошо знакомы.

— Ну что, пойдём, покажу тебе статую?

К его радости, Мирран Заккий остался удовлетворён работой. Они ещё немного поговорили на столь нелюбимые Иннидисом темы «ни о чем», затем два раба, приехавшие вместе с гостем, аккуратно унесли и поставили бронзу в повозку.

Посмотрев вслед уезжающему заказчику, проследив за закрывающим ворота Ореном — работником на подворье, Иннидис ещё немного без цели побродил по саду и вернулся в дом.

Внутри, в гостиной, его встретила Чисира, смахивающая пыль со стола и бронзовых полок на стене, с четырёх гипсовых статуй по углам и с парчовых диванов и тахты. Увидев его, девушка поклонилась и улыбнулась как всегда смущённо.

Тихая, пугливая, как лань, стеснительная и скованная, она, вероятно, навсегда останется служанкой в его доме. Он не мог себе представить, чтобы она прижилась где-то ещё. Слишком несмелая, не способная себя защитить, девушка даже через пять лет после освобождения перед всеми робела. Другие бывшие рабы обычно уходили спустя время — и он это поддерживал — но этой, пожалуй, будет попросту небезопасно там, снаружи. Вот если бы Мори всё-таки нашёл к ней подход…

Светловолосый великан уже около года был в неё влюблён и даже не слишком тайно, раз это замечали все. Кроме самой Чисиры. Кажется, Мори её попросту пугал. Она боялась его интереса, его вопросов, его громогласного смеха и того, что он такой огромный.

— Все хорошо, Чисира? — привычно спросил Иннидис.

— Да, господин, — тихо ответила девушка, потупившись. — Сетия скоро сготовит обед. Но госпожа Аннаиса его пропустит, она вместе с наставницей собирается поехать к своей подруге. А ещё Ви наконец вышел из комнаты.

— Вот как? Замечательно! И где же он?

— Я видела его в коридоре на верхнем этаже, но ушла, чтобы не спугнуть.

Кому-кому, а боязливой Чисире, в отличие от Иннидиса, были хорошо понятны страхи несчастного спасёныша.

Надо бы его все же проведать. Парню ещё долго здесь жить, а с хозяином дома он едва знаком. Пусть привыкает, раз уж начал вставать и уже не нуждался в постоянном присутствии врачевательницы.

В том, что Хатхиши оказалась права, и Ви именно парень, а не мужчина в годах, Иннидис убедился, как только подопечный немного отъелся и начал подниматься с постели. Это было заметно по юношески гибкому телу, по прямой осанке и даже по движениям, которые казались довольно лёгкими, невзирая на палку в руках и хромоту (Хатхиши утверждала, что потом она пройдёт); невзирая и на то, что Ви как будто старался занимать меньше места. Смуглая кожа в тех местах, где не была изуродована шрамами и полузажившими язвами, также говорила о его молодости. Это означало, что в распоряжении Ви ещё достаточно времени, чтобы выздороветь и начать новую жизнь свободным человеком. Хотя он вряд ли когда-нибудь восстановится полностью: слишком уж изуродован телом и, наверное, душой. Его взгляд казался настолько пустым, что Иннидис даже думал, что его спасёныш туповат от рождения.

На верхнем — третьем — этаже, помимо гостевой комнаты, где разместили Ви, была ещё и мастерская Иннидиса — святая святых, которую он всегда закрывал на ключ, если сам в ней не оставался. Также на этаже находилась небольшая зала для дружеских приёмов. Уютная, удобная и красивая, она лучше других располагала к приятным беседам. Мягкие кресла и низкие столы и стулья возле них, тканевые подушки на пушистом ковре и музыкальные инструменты на стойках у стены, если вдруг кому-то из гостей захочется поиграть. На арочном окне висели бархатные занавеси, сейчас открытые, а с потолка на цепочках свисали аккуратные бронзовые лампы.

Там, в этой комнате, Иннидис и обнаружил Ви, заглянув туда через приоткрытую дверь. Тот сидел на полу у одной из стоек, отложив палку в сторону, и медленно, будто зачарованно тянул к лире искорёженные, покрытые струпьями пальцы. Вот-вот — и коснётся струн. А ведь её совсем недавно настроили.

Иннидис распахнул дверь.

— Не трогай! — воскликнул он резче, чем следовало.

Ви вздрогнул всем телом, отдёрнул пальцы и, обернувшись, отпрянул к стене и сжался, опустив голову и защищая её руками, затравленно глядя в пол одним глазом. Иннидис никак не мог привыкнуть, что на беднягу так действуют резкие звуки или движения.

— Я не хотел кричать, — мягко сказал он. — Но я только что её настроил. Хочешь посмотреть, как на ней играть? Я могу показать.

Ви заморгал воспалённым веком, неуверенно убрал руки от головы и пошевелил губами, отупело посмотрев на него, что Иннидис расценил как «да».

Настанет ли тот день, когда его спасёныш начнёт походить на человека? Как его так исковеркали на той шахте, что сотворили?

Иннидис пододвинул невысокий табурет и взял лиру. Немного подумав, решил сыграть для Ви коротенькую простенькую мелодию, звучанием похожую на те песни, которые пели в простонародье. Возможно, она будет ему ближе и понятнее, чем изысканная замысловатая музыка, столь любимая знатью. К тому же не больно-то хорошо Иннидис умел играть на лире, как, впрочем, и на остальных инструментах.

Как и всех вельмож, его с детства учили музыке, но по сравнению с другими он так и не преуспел в этом и не получал от занятий никакого удовольствия. Повзрослев, играл лишь изредка, только чтобы не растерять навыки, и когда Аннаиса просила сопроводить музыкой очередной её танец.

Сейчас он тоже сыграл не слишком-то ладно, пару раз ошибся даже в этой простой композиции, но Ви вряд ли мог это заметить и вроде бы ему понравилось. Он сидел, склонив голову набок и прислушиваясь, а потом тихо-тихо сказал «спасибо, господин».