День стоял пасмурный, но душный, влажный и безветренный, так что Иннидис весь взмок, пока добирался до лавки ювелира, где поджидали заказанные для Аннаисы серьги и браслеты. Расположенная поблизости от центральной площади, особняка градоначальника и домов знати, лавка эта и от дома Иннидиса находилась недалеко, однако ему взбрело в голову поехать к ней кружным путём, чтобы насладиться прогулкой по тутовой аллее вдоль обмелевшей (как и всегда летом) Тиусы.

Это оказалось дурной затеей: возле реки воздух был ещё более вязким и влажным, и прогулка не доставляла ни малейшего удовольствия. Решив её прервать, Иннидис пустил Жемчужинку рысью, чтобы скорее добраться до нужного места. Свернув с аллеи, выехал в Мастеровой переулок, где жили в основном разного рода ремесленники. Их двухэтажные домики — на первом этаже лавка или мастерская, на втором само жилище, теснились плотно друг к другу и к узкой улице, так что иные дома смотрели окна в окна друг другу.

В здешней ткацкой мастерской Иннидис обычно брал ткани для рабочей одежды прислуги: иногда сам, порою отправлял Мори, но чаще вторую домашнюю работницу — бойкую Кадмису. Однако сейчас было начало лета, а эта хорошенькая пухлая девушка работала у него только в период с конца осени до начала весны. В остальное время года жила в деревушке неподалёку, помогая родителям сажать овощи и злаки и собирать урожай.

Ткацкая мастерская находилась как раз по дороге, так что Иннидис порадовался, что завернул сюда. Чисира, обычно обшивавшая прислугу, не так давно заикнулась, что неплохо бы справить новому домочадцу какую-нибудь одежду. До сих пор Ви ходил в старой тунике и штанах Иннидиса, изрядно поношенных, которые к тому же были исхудалому парню откровенно велики, но в одежде Мори или Орена он бы и вовсе утонул. Так что Иннидис согласился с прислужницей и пообещал раздобыть ткань, но потом это вылетело у него из головы, а девушка, конечно же, постеснялась напомнить. Он вспомнил сам, оказавшись здесь.

Время было чуть за полдень, так что работа в ткацкой мастерской, которой владело семейство Таскои, потомственных ремесленников, ещё бурлила. В основном здесь ткали из шерстяной пряжи, реже, в основном под заказ, из хлопковых и льняных нитей. Из готовых тканей Иннидис выбрал серую шерсть простого полотняного плетения, зато мягкую и тонкую, чтобы не натирала и не колола только что зажившую кожу Ви.

Приторочив покупку к седлу кобылы и еле разъехавшись на узкой улочке со встречной повозкой, он наконец миновал Мастеровой переулок и выехал на широкую Монетную улицу, ведущую к площади.

Облицованная мрамором лавка известного в Лиасе ювелира стояла немного особняком от остальных, окружённая доломитовой оградой высотой по колено, за которой цвели и благоухали кусты олеандра. Рядом была установлена коновязь из трёх столбиков. От низкой калитки, украшенной медными завитушками, ко входу вела выложенная тёмным камнем дорожка. Эта лавка всем своим видом показывала, что доступ в неё открыт лишь знатным и состоятельным посетителям.

Привязав Жемчужинку к коновязи, Иннидис прошёл за ограду и уже потянулся, чтобы открыть тяжёлую дубовую дверь, но тут она сама отворилась ему навстречу. Из лавки вышел Ровван Саттерис, один из приближенных к градоначальнику вельмож, как всегда великолепный в своём шелковом одеянии и с собранными в тугой узел каштановыми кудрями, сверкающий золотыми кольцами и серьгами и опоясанный длинным мечом. Увидев Иннидиса, Ровван улыбнулся и, обменявшись с ним приветствиями, внезапно спросил с лукавинкой в голосе:

— Полагаю, что завтра всё-таки увижу тебя в особняке уважаемого Милладорина? Хоть ты и не великий любитель пиршеств, но перед завтрашним гостем наверняка не устоял!

— Каким гостем? — не понял Иннидис.

На лице Роввана отразилось изумление, и он даже хлопнул себя по бёдрам, воскликнув:

— Ты ничего не слышал?! Похоже, что до тебя, отшельника, совсем не доходят слухи и новости. Хоть бы племянницу спросил, — хохотнул он, — уж Аннаиса-то наверняка знает все последние сплетни.

— Она-то, конечно, знает, — усмехнулся Иннидис. — Но раз уж ты мне попался на пути, то ты и скажи. Что за слухи и новости?

— Завтра здесь будет один известный тэнджийский зодчий, задержится на сутки. Вылетело из головы, как его зовут… — Ровван покрутил пальцами в воздухе. — Сложное такое имя… Он мастер по камню и придворный художник там, у себя, в Тэнджи. О нем ещё рассказывали, что почти весь последний год он странствовал по свету. И вот, добрался до нас, то есть до Иллирина. Хочет побывать в Эртине, а в нашей глуши так, проездом.

— Црахоци Ар-Усуи?! — воскликнул Иннидис, не в силах поверить такой удаче. Или, напротив, неудаче, раз его не пригласили в особняк градоначальника. Однако он не собирался упускать случай познакомиться с таким человеком и мастером как этот известный тэнджиец. Можно жизнь прожить, но так и не дождаться другой такой возможности.

— Да-да, точно, он самый. Говорю же, имя — язык сломаешь. Так ты будешь?

— Я бы очень этого хотел, но не получал приглашения.

— Пф-ф, — фыркнул Ровван, — ну ты бы ещё реже появлялся на пирах, тогда о тебе и вовсе бы все забыли. Правда, заодно забыли бы и о твоих причудах, — снова хохотнул он, — что, скорее, благо.

Иннидис пропустил колкость мимо ушей.

— Поможешь мне получить приглашение?

— Слушай, — посерьёзнел Ровван, — градоначальника в эти два дня лучше не тревожить, ему точно не до того, но я поговорю с госпожой Реммиеной, недавно она хорошо о тебе отзывалась.

— Обо мне? Я даже не думал, что она вообще помнит о моем существовании.

— О! Ну тогда ты просто плохо её знаешь! — рассмеялся Ровван, затем склонился к его уху и заговорщицки понизил голос: — Она помнит всё и обо всех.

Молодую жену градоначальника Иннидис видел всего пару раз, а разговаривал вообще единожды. Но сам он её отлично запомнил, эту русоволосую красавицу невозможно было не запомнить. Её утончённые черты, белая кожа, стройная тонкая фигура, нежный голос и грациозные движения хорошо врезались в память, и если бы она не была столь знатной госпожой, Иннидис уже попросил бы её позировать для скульптуры.

Милладорин женился на Реммиене не более полугода назад, но, несмотря на столь малый срок (или как раз благодаря ему) она оказывала на мужа, а значит, и на его приближённых, заметное влияние. До Иннидиса доходили слухи, что госпожа Реммиена за это короткое время якобы успела убедить Милладорина снять с должности кое-кого из чиновников, кто был настроен против неё.

— Что ж, надеюсь, она тебя послушает, — сказал он Роввану.

— Я попробую поговорить с ней сегодня же.

— Буду признателен.

— Ну ещё бы! — со смехом воскликнул вельможа. — В благодарность можешь нарисовать для моей дочки портрет царя, она будет просто счастлива.

— Напомни мне об этом после приёма, — подмигнул Иннидис.

На том они и распрощались. Ровван Саттерис неторопливой походкой двинулся к своему роскошному дому на другой стороне площади, а Иннидис — в лавку ювелира Нендеса.

Домой он добрался только на закате и жутко голодным — после ювелира заскочил к цирюльнику побриться, потом немного поторчал на площади, наблюдая за кукольным представлением, а там уж и солнце начало клониться к горизонту. Пока доехал и передал Жемчужинку конюху, пока приласкал встречавших его овчарок, а потом отбивался от Аннаисы, которая требовала отдать ей украшения прямо сейчас, пока поднялся к себе и переоделся в домашнюю тунику, уже и вовсе стемнело.

Сообразительная Сетия и молчаливая Чисира, не дожидаясь приказа, уже разожгли лампы в гостиной и теперь накрывали стол: на четверых, а не троих, как обычно. Сегодня, кроме Иннидиса и Аннаисы с её наставницей, должна была пожаловать и Хатхиши, да что-то запаздывала.

Наставница Аннаисы — вдовая местная жительница по имени Ветта — спустилась к ужину как всегда первая. Когда Иннидис с племянницей присоединились, она уже сидела за столом. После ужина она чаще всего не задерживалась, а шла в свой дом, к своей семье: взрослой уже дочери и сыну-отроку. К полудню же возвращалась обратно к воспитаннице.

Сетия и Чисира принесли кувшин вина, овечий сыр с лепёшками и оливки, затем подали тушёных с овощами кроликов. В эту минуту дверь отворилась, и в гостиную влетела Хатхиши, как всегда стремительная и шумная. Если кто и вносил оживление в этот дом, помимо Аннаисы, так это она.

— Вы уж меня извините, я торопилась как могла! — восклицала врачевательница на ходу, шурша юбками и гремя костяными и деревянными амулетами. Иннидис не без удовольствия отметил, что верхняя из её юбок пошита из багряно-золотистого шёлкового отреза, который он ей недавно подарил. — Но этот остолоп-травник никак не мог сообразить, чего мне надо! — продолжала Хатхиши. — Пока я ему объяснила, пока до него дошло… Ох, я никогда в жизни ни на кого так не ругалась!

В этом Иннидис сомневался. Что-что, а ругалась женщина часто и с удовольствием. Впрочем, больше по привычке, нежели со зла.

— Добро пожаловать, Хатхиши, — сказал он. — Присаживайся.

Пока он это произносил, врачевательница уже опустилась на скамью по левую руку от него, напротив Аннаисы и Ветты.

— Зато вот чем разжилась! — Она отвязала от пояса небольшой мешочек, потрясла им в воздухе и положила на стол рядом со своей тарелкой.

— Что это? — Аннаиса даже перегнулась через стол, стараясь рассмотреть получше, но наставница вернула её обратно.

Ветта вообще не очень одобряла тесное общение девочки с простолюдинкой, да ещё и чужестранкой, столь бойкой на язык. Иннидис же не видел в этом ничего плохого. Когда он сам рос в доме своих родителей, то наставник учил его изъясняться красиво, любезно и витиевато, но на подворье, среди конюхов, стражи и прислуги, с которыми Иннидис проводил немало времени, звучала совсем иная речь — простая и безыскусная, и её он перенимал тоже. Зато теперь мог одинаково хорошо изъясняться и языком своего сословия и, если придётся, языком простого люда.

— Это? — переспросила Хатхиши. — Болотная пыльца. То есть растёртая в пыль недужница болотная. Здесь-то она не растёт, но иной раз её завозят к нам в таком вот искрошенном виде. Вот и мне повезло разжиться. Ну хоть не зря потратила столько времени на этого болвана-травника. Состряпаю из неё снадобье и завтра испробую на Ви, надо же с глазами что-то делать, а то ходит, как квакша красноглазая.

— Как квакша красноглазая, — хихикнула Аннаиса, которой, видимо, понравилось сравнение. — Только не ходит, а сидит там, — она кивнула на потолок, — наверху. Скучно.

Хатхиши и Ветта одновременно открыли рты, чтобы высказаться, но в этот миг за дверью возникла какая-то возня, и вошёл Мори в сопровождении светловолосого парнишки в рабском ошейнике. Оба поклонились, и Мори пробасил:

— Господин, этот малой заявляет, что у него важное послание от уважаемого Роввана Саттериса.

— В таком случае я внимательно слушаю, — кивнул Иннидис, предвкушая это сообщение и волнуясь из-за него.

Юный раб поклонился ещё раз и приятным голосом произнёс:

— Мой владыка Ровван Саттерис передаёт тебе, господин Иннидис Киннеи, что завтра на закате тебя будут рады видеть на пиршестве в особняке уважаемого градоначальника Милладорина.

Иннидис готов был, как маленький ребёнок, подпрыгнуть на скамье от радости, но, разумеется, не сделал этого. Всего лишь благосклонно кивнул рабу и попросил Мори дать ему медную монетку в благодарность за добрую весть.

Как только слуга с невольником ушли, на скамье вместо своего дяди подпрыгнула Аннаиса. Даже Ветта не смогла унять её восторженные крики, хотя обычно девочка прислушивалась к наставнице.

— Дядя Инни! — Племянница выскочила из-за стола, подбежала к Иннидису, захлопала в ладоши. — К самому градоначальнику! Какая прелестная, прекрасная, замечательная новость! Обязательно, обязательно посмотри, во что будет одета госпожа Реммиена, запомни, а потом расскажи мне. Во всех подробностях запомни! И ты сам, — тут она нахмурилась, придирчиво его осмотрев, — завтра должен выглядеть прекрасно, просто обязан. О, я об этом позабочусь! — махнула она рукой. — А то ты сам непременно что-нибудь да забудешь! О, быстрее бы уже мне самой можно было посещать праздники в благородных домах! Уж я бы ни один не пропускала, я бы…

Строгая Ветта прервала её:

— Если ты собираешься бывать в благородных домах, милая Аннаиса, то тебе стоит отучиться вскакивать с места вот так и набрасываться на людей. Свои восторги можно выразить куда более изысканно. Если, конечно, ты и правда хочешь быть желанной гостьей, а не той, которую всего лишь терпят. Вспомни Тарриону…

— Не надо о ней к ночи, — сморщила нос Аннаиса и уселась обратно.

Иннидис о некой Таррионе знал только, что она неряшливая женщина, которая постоянно напрашивается на все праздники и приёмы и которой сложно отказать: и потому, что она знатная, и потому, что очень уж настойчивая. И даже это он услышал от Аннаисы, обычно подхватывающей все новости и сплетни, а не узнал сам.

— Но из тебя, дядя Инни, мы всё равно завтра сделаем настоящего вельможу, — понизив голос, всё-таки не удержалась племянница от ещё одного замечания.

Под «сделаем настоящего вельможу» подразумевалось, что Аннаиса обязательно проследит, насколько изысканно он оделся, достаточно ли на нём золота и так ли красива причёска, как должна быть.

Девочка постоянно сетовала, что Иннидис, на её взгляд, слишком мало внимания уделяет своему внешнему виду. Отчасти это и впрямь было так: большинство знатных иллиринцев проводили перед зеркалом куда больше времени, чем он, и располагали прислугой, которая помогала им одеваться и причёсываться. Иннидису же вечно не хватало на это терпения, да и, если по правде, он попросту ленился. Он и празднества с пирами посещал так редко всё из той же лености и потому, что они отнимали время. Зачем терять целый вечер в малоинтересных беседах, когда можно провести его в мастерской, с друзьями в тесном кругу или же просто прогуливаясь: во время прогулок в голову зачастую приходят любопытные мысли и идеи.

Пожалуй, именно в этом пряталась основная причина, по которой года полтора назад они с Уттасом распрощались. Этот яркий, весёлый, никогда не унывающий человек-праздник, притягивавший к себе своим жизнелюбием, просто обожал приёмы, пиршества, торжества, да и просто дружеские попойки. И в первые месяцы Иннидис с готовностью разделял их вместе с ним, пока не обнаружил, что сильно устаёт от этого множества людей и неумолкающей музыки, соединённой с гвалтом разговоров и переливами смеха, от нескончаемых возлияний и бесконечных сплетен, которые он толком не слушает, но которые всегда присутствуют фоном. В тот период он начал только одну скульптуру, крайне неудачную, и ту не закончил. Когда же стал чаще отказываться от шумных развлечений и проводить вечернее время в саду, на берегу Тиусы или попросту дома, то Уттас поначалу присоединялся к нему, однако явно скучал. Тишина и спокойствие никогда не были ему по нраву. В итоге видеться они начали все реже и реже, пока не перестали совсем. Оба об этом не пожалели, а потом Уттас и вовсе переехал жить поближе к столице, в Зиран-Бадис.

Аннаису его отъезд, впрочем, огорчил: она просто обожала весёлого друга своего дяди и могла бы часами обсуждать с ним все городские слухи и сплетни. Но Зиран-Бадис, несомненно, подходил Уттасу для жизни куда лучше провинциального Лиаса, где кроме площади и домов знати больше и смотреть было не на что. По-настоящему же значимыми событиями считались либо не столь уж частые приёмы у градоначальника или важных вельмож вроде Роввана Саттериса, либо недолгие, едва ли не случайные визиты известных людей вроде Црахоци Ар-Усуи. От недавнего посещения царя Адданэя город и вовсе всё ещё не мог отойти, хотя минул уже не один месяц.

— Не волнуйся, Аннаиса, — успокоил её Иннидис, — завтра я отдам себя в полное твоё распоряжение. В конце концов, в этот раз я сам заинтересован создать о себе наилучшее впечатление. Там будет Црахоци Ар-Усуи, и я бы с удовольствием с ним пообщался.

— Это какой-то путешественник, да? — нахмурилась, припоминая, Аннаиса. — Или художник?

— И то, и другое. Он объездил множество стран, везде интересуясь архитектурой, так что, думаю, он может поведать много интересного и полезного. Не знаю, правда, что он за человек и захочет ли это делать. Вот завтра и выясню.

— Я слышала, — сказала Ветта, — что там, в Тэнджи, он построил самую высокую в мире башню, а на её вершине установил огромное изваяние тэнджийского императора с каменным факелом в руках. И что в праздничные и особые дни года в этом факеле разжигают огонь, который виден со всех окраин империи.

— Ну, насчёт окраин империи не уверен, а с любых окраин тамошней столицы — наверняка. Если, конечно, то, что рассказывают, правда.

Остаток ужина провели, делясь своими догадками и познаниями, довольно скудными, о таинственной заморской империи Тэнджи, о которой и впрямь было известно немногое: путешественники оттуда добирались до Иллирина крайне редко, а чтобы кто-то из иллиринцев побывал там, Иннидис и вовсе не слышал. Говорили в основном он и Ветта, Аннаиса слушала, а Хатхиши о чем-то задумалась, поигрывая глазастым оберегом, свисающим с шеи, и отрешённо глядя перед собой.

После ужина Ветта засобиралась домой и быстро ушла. Врачевательница же с Аннаисой вышли из-за стола, подвинули ближе к себе стойку с жировыми лампами, посбрасывали на ковёр подушки с дивана и уселись на них друг напротив друга, оставив между собой обширное пространство. Там Хатхиши разложила большое льняное полотно с вышитыми на нём разноцветными кругами, придавив его по четырём углам каменными грузиками. Следом достала из мешочка плоские деревянные кругляши размером с монету, также выкрашенные в жёлтый, красный и синий цвета с выбитыми на обеих сторонах символами.

Хатхиши посмотрела на Иннидиса вопросительно, и он отрицательно мотнул головой: сегодня желания играть не было. Тогда женщина отложила в сторону красные кругляши, оставив только жёлтые и синие. Теперь она и девочка должны были поочередно кидать кости, а потом, в зависимости от того, что выпало, метать деревянные кругляши на вышитые круги соответствующего цвета. Засчитывались только те, которые попадали точно в границы, а их «цена» определялась выбитыми на них символами. Угодившие же на свободное поле или на круг не своего цвета уходили сопернику.

Иннидис полулежал на диване, подперев ладонью щеку и наблюдая за их игрой. Азартные взвизгивания Аннаисы забавляли, а полёт и приятное постукивание костей и фишек притягивали взгляд и успокаивали слух.

Чисира, убрав со стола, через несколько минут снова поднялась из кухни, неся в руках керамический горшочек с чем-то съестным. Миновав гостиную, она подошла к двери напротив, ведущей на верхние этажи. Иннидис не уделил бы этому никакого внимания, если бы Хатхиши вдруг не прервала игру, проследив за девушкой подозрительным взглядом. Та уже собиралась скрыться за дверью, когда женщина окликнула её:

— Куда это ты собралась, девочка моя?

Чисира обернулась и как всегда тихо и несмело ответила:

— Мы тоже ужинать садимся… там, на кухне. Я только отнесу еду для Ви и вернусь.

Хатхиши поднялась и упёрла руки в бока.

— А ну отнеси это обратно на кухню, — она указала на горшочек, — а потом ступай за этим лентяем и тащи его вниз. Чай не безногий и не господин, чтоб его обслуживать. Чего он там засел, как крот в норе? Довольно уже.

— Он боится, Хатхиши, — пояснил Иннидис.

— И так и будет бояться, если его не вытащить!

— Он, наверное, меня не послушает, — пробормотала Чисира. — Может, лучше ты…

— Нет-нет-нет, — замахала руками Хатхиши, усмехаясь, отчего морщины в уголках рта и глаз проступили резче. — Я ж не просто так тебя отправляю. Меня он боится ещё сильнее, чем выходить из комнаты.

— Ты для него слишком суматошная и громкая, — вставил Иннидис. — А он боится всего громкого.

— Ну так потому я и говорю ей идти, — указала Хатхиши на Чисиру. — Она тихая и миролюбивая. Если кто и сможет его уговорить, а не заставить, так она.

В этом был смысл. Пожалуй, из них всех только к Чисире Ви относился хоть с каким-то доверием, а она, казалось, искренне пыталась ему помочь. Наверное, друг в друге они видели что-то общее, и если бы Ви не выглядел так, как выглядел, бедный Мори сошёл бы с ума от ревности.

— И правда, Чисира, попробуй, — обратился Иннидис к девушке. — И чтоб тебе опять не спускаться на кухню, его еду можешь пока оставить здесь, — он указал на стол. — Заберешь на обратном пути.

Прошло, наверное, около четверти часа, прежде чем девушка появилась снова. Рядом с ней, стараясь держаться чуть позади и поближе к затемнённым стенам, шёл Ви, всё ещё прихрамывая и с опаской глядя на сидящих в круге света Иннидиса, Хатхиши и Аннаису. Но если он думал проскользнуть незамеченным, то врачевательница ему это не позволила. Поднялась навстречу, как только его увидела, и воскликнула:

— А ну-ка иди сюда, парень, посмотрю на тебя. Как нога? Лучше?

— Да, госпожа, — ответил спасёныш.

— Какая ещё я тебе госпожа? У меня имя есть!

— Да, Хатхиши, — послушно повторил Ви.

— Так-то лучше. Ну, не шарахайся, иди сюда, на свет. Гляну на тебя, уж дня три не смотрела.

— Да оставь ты парня в покое, — вклинился Иннидис. — Он вообще-то ужинать шёл. Ведь так, Ви?

Бедолага ничего ему не ответил, только посмотрел воспаленным левым глазом и опустил голову. Правый глаз по-прежнему скрывался под повязкой — временно или навсегда. Хорошо хоть, что Ви научился сам её менять.

— Да и пойдёт сейчас, — отмахнулась Хатхиши. — Надолго не задержу.

Она сама подошла к Ви и, потянув за руку, вывела на свет. Окинула взглядом всю его фигуру, утопавшую в старой хлопковой тунике Иннидиса, взяла его ладонь и пошевелила указательный и средний пальцы его правой руки, которые не сгибались и не разгибались до конца. Пробормотала:

— Так… с этим потом разберёмся.

Затем она приподнялась на цыпочки и, запрокинув его голову назад, осветила лампой веки. Разочарованно поцокала языком и выдохнула:

— Эх, лучше так и не стало. Ну да ничего, — мягко, почти нежно прибавила она, — ничего, мой мальчик. Я на тебя завтра при дневном свете ещё раз гляну и новое снадобье тебе сготовлю. Вот увидишь, мы ещё сделаем из тебя красавца. — Она похлопала его по плечу и обратилась к Чисире: — Всё, забирай его, идите ужинать. А завтра на улицу пусть выйдет. Пора уже. — И снова к Ви: — Чтобы всё до крошки съел, ясно?

— Да, гос… Хатхиши.

— Приятного вам ужина, — улыбнулся Иннидис. — Насладитесь им как следует.

— Спасибо, господин, — произнесли Чисира и Ви почти одновременно.

***

Иннидис с самого утра посетил городские купальни. Находились они недалеко, так что он не стал седлать коня, а прогулялся до них и обратно пешком, вернувшись ещё до пробуждения Аннаисы.

Вообще-то в тёплое время года и сам Иннидис, и домочадцы чаще всего мылись в кадках и купальных бочках, установленных на заднем дворе, за перегородками. Воду в них наливали с утра прямо из колодца, и к вечеру она уже согревалась под солнечными лучами. Но всё-таки ничто не могло заменить ароматный пар и горячую воду мраморных купален, так что он обязательно выбирался туда пару раз в месяц, а уж сегодня ради такого случая тем более потратил на это время и заодно получил удовольствие.

На обратном пути, когда он вошёл в дверь в воротах и двинулся к дому по гравийной дорожке, то ещё издали увидел Чисиру, подметавшую крыльцо. Обычно она делала это на заре, но сегодня почему-то припозднилась и явно спешила — даже не заметила его возвращения. Чтобы не смущать девушку, Иннидис свернул с основной дороги на садовую тропку, решив полакомиться прямо с дерева уже созревшими персиками. Тут-то и нашлось объяснение, почему Чисира вдруг так задержалась — поодаль, полускрытый стволами и листвой, на качелях сидел Ви. Девушке всё-таки удалось вытащить его на улицу, как и просила Хатхиши. Немыслимо!

Иннидис двинулся к парню по широкой дуге, чтобы приблизиться спереди, а не со спины, и улыбался как можно выразительнее. Чувствовал он себя при этом донельзя глупо: будто пытался подойти и не спугнуть диковатого пса или чужую лошадь. Впрочем, пока что Ви своим поведением не сильно от них отличался.

Должно быть, парню доводилось наблюдать из окна гостевой комнаты, которое как раз выходило на эту сторону, как качались Аннаиса, а иногда и Мори, потому что сейчас он явно пытался сделать то же самое. Не знал, что раскачаться сидя почти невозможно. Не на этих качелях. И не в его состоянии.

Увидев Иннидиса, бедолага ожидаемо прекратил свои попытки и ссутулился.

— У тебя не получится раскачаться таким образом, Ви, — доброжелательно произнёс Иннидис, приблизившись. — Давай я помогу. Только держись крепче, хорошо?

Ждать ответа пришлось почти полминуты, но наконец парень выдавил:

— Да, господин…

В одно движение Иннидис ухватился за прутья и вскочил позади Ви на широкое длинное сиденье. Пружиня ноги, начал разгонять качели, напоминая себе, впрочем, не слишком увлекаться: он не был уверен, что слабые ещё руки не подведут спасёныша и не разожмутся. Однако не увлечься оказалось сложно: душистый утренний воздух бил в лицо, качели взлетали и опускались, поскрипывая, а вместе с ними раскачивался и горизонт, создавая ощущение полёта. Иннидис даже задался вопросом, почему же он сам, в отличие от Аннаисы и Мори, никогда на них не качается.

Стоило вспомнить племянницу, как тут же с земли раздались её возмущённые восклицания:

— Дядя Инни! Эй! Ты должен быть дома и готовиться к пиру!

Иннидис повернулся на голос: растрёпанная, с распущенными волосами Аннаиса стояла в помятом домашнем платье и смотрела на него с негодованием — видать, только что проснулась.

— Дядя! Ты сейчас весь вспотеешь!

— Не успею, — рассмеялся он. Раскачиваться, впрочем, перестал, но качели и не думали останавливаться так быстро.

— А если да, то что делать будешь? Иди одевайся в красивое!

— Впереди ещё много времени, а я, как видишь, помогаю Ви покататься на качелях, — подмигнул он ей. — Так что у меня веское оправдание. Ты, между прочим, на себя посмотри — лохматая, как бродяжка.

— Ну так не я же собираюсь к градоначальнику! — не переняла она его шутливого тона и даже топнула ногой. — Давай слезай! Я сама покатаю Ви, а ты иди наряжайся!

— Слушаюсь, суровая наставница, — усмехнулся он и, удерживаясь руками за прутья, свесил одну ногу, потихоньку притормаживая ею о землю.

Аннаиса решила помочь и ухватила стальной прут, но тут же взвизгнула и отдёрнула руку, обжёгши ладонь о металл. Хорошо хоть не вывихнула и не сломала запястье. Всё-таки пора что-то делать с этими качелями, пока они кого-нибудь не угробили.

Наконец качели остановились, он слез, и Аннаиса тут же его сменила, предварительно окинув суровым взглядом, однако ворчать перестала.

— Только раскачивайся осторожнее, помни, что ты не одна, — сказал ей Иннидис уже серьёзно, затем обратился к неподвижному и безмолвному Ви, который по-прежнему крепко сжимал прутья. — Не позволяй ей слишком разогнаться, парень, и свернуть шею тебе, себе или вам обоим.

Иннидису показалось, или на лице Ви при этих словах промелькнуло подобие улыбки?

***

Аннаиса явилась в комнату Иннидиса сразу после обеда. Хотя до вечера по-прежнему оставалось много времени, ей не терпелось начать подготовку.

— К твоим глазам подошли бы изумруды. Почему у тебя нет изумрудов? — отчитывала она своего дядю, одновременно обрисовывая его веки чёрной краской.

— Может, потому что они слишком дорогие? — с усмешкой спросил он. — Есть ожерелье с малахитом.

— Не совсем тот оттенок, — пробормотала девочка. — Но сойдёт, раз нет ничего лучше. И у тебя есть деньги, не ври.

— Часть вложена в торговлю, а остальное…

— Цыц, молчи! — цыкнула девочка. — Не то у меня сейчас рука дрогнет и придётся все заново рисовать.

Аннаиса прямо-таки упивалась своей властью и чувством собственной взрослости, но Иннидис и не думал ей в этом мешать: в конце концов, раз эта игра доставляет ей удовольствие, пусть радуется, ведь других развлечений у неё здесь не так уж много. Да и не стоило забывать, что эта отроковица и впрямь понимала в нарядах и украшениях едва ли не больше него. Хотя выбранные им светлые шёлковые шальвары одобрила, как и спиральные золотые браслеты на плечах. А вот причёску велела переделать — и сама же этим занялась. Он-то собрал волосы в привычный хвост, но девочка решила оставить их распущенными. Только на висках заплела две пряди в косы, на концах которых закрепила цилиндрические зажимы из позолоченной бронзы. Серьги тоже велела сменить: вместо тонких золотых колечек — широкие кольца с хризолитом.

Придирчиво оглядев Иннидиса, Аннаиса наконец решила, что он готов. До вечера оставалось ещё чуть больше часа, так что это время девочка посвятила тщательному проговариванию, о чем ему надо узнать, о ком спросить и на чьи наряды обратить внимание.

Когда солнце скатилось к горизонту, Иннидис вскочил на уже подготовленного коня, лучшего из троих — вороного Арзура, и отправился к особняку градоначальника, который возвышался с восточной стороны площади. Особняк этот, возведённый из розового гранита, с колоннами и балюстрадами, обрамлявшими лестницу у входа, больше напоминал дворец — как снаружи, так и изнутри.

Один из рабов забрал у Иннидиса лошадь и увёл в конюшню, другой проводил его внутрь, где уже собрались и другие гости.

В просторной зале, сейчас зрительно разбитой на несколько частей и освещённой десятками ламп, вдоль стен стояли диваны, кушетки, лежанки и курильницы, промеж которых сновали рабы и слуги, разнося напитки и закуски. У свободной стены помещения, украшенной барельефом, на коротких скамьях и низких табуретах сидели кифаристы и флейтисты, наигрывая тихую мелодию — такую, чтобы услаждала слух, но не мешала беседам. Середина залы пустовала — следовало предположить, что позже здесь будут выступать лицедеи, поэты и танцовщики. Большая часть мест вокруг была занята — похоже, празднество уже началось, Иннидис немного опоздал, — однако некоторые оставались свободны. Высокий раб, который привёл его сюда, с почтением указал на тахту в той части залы, которая даже не слишком-то далеко находилась от градоначальника и его жены.

Седовласый Милладорин и юная Реммиена уже были здесь, возлежали на кушетках, обтянутых пепельно-розовым бархатом, и о чем-то беседовали друг с другом и с приближенными вельможами, одним из которых был Ровван. Завидев Иннидиса, мужчина помахал ему рукой, а госпожа Реммиена, проследив за его взглядом, благосклонно кивнула и улыбнулась. Иннидис не понимал, чем заслужил её расположение, однако именно благодаря ему он и оказался на этом празднике.

Поклонившись в ответ всем троим, он наконец уселся на предложенное место, поздоровался с сидящими рядом и, приняв из рук прислужника кубок с вином, принялся рассматривать гостей, выискивая глазами кого-то, кто мог бы быть Црахоци Ар-Усуи. Увы, он понятия не имел, как выглядят и одеваются тэнджийцы, поэтому просто искал кого-то, кто не похож на иллиринца, но пока безуспешно.

Решив, что чужестранец просто-напросто ещё не пришёл, Иннидис снова переключил внимание на Реммиену, вспомнив, что обещал Аннаисе в подробностях рассмотреть её наряд. Он старался не пялиться слишком откровенно, но от этого сложно было удержаться, ведь эта на удивление красивая женщина так и притягивала взгляд. Взгляд художника, разумеется, а не мужчины.

Одетая в ниспадающее мягкими складками платье из голубого шёлка, оттеняющее белизну её кожи, с собранными в высокую прическу волосами, открывающими длинную изящную шею, с браслетами из чернёного серебра, обвивающими стройные руки, она затмевала всех в этой зале, а может, и во всем Лиасе. Появившись однажды словно из ниоткуда, сопровождаемая сплетнями и домыслами, Реммиена быстро стала той, кого побаивались, кому завидовали и кем восхищались многие горожане. Иннидис относил себя к последним.

Его догадка о том, что чужестранец Црахоци Ар-Усуи попросту ещё не явился на пир, вскоре подтвердилась. Потому что стоило путешественнику войти, и он сразу его узнал. Не только по облачению, и впрямь не похожему на иллиринское, но и по поведению Милладорина, Реммиены и их приближенных вельмож. Эти высокородные господа поднялись и вышли ему навстречу, приветствуя, а разговоры остальных стали тише: все приглядывались и прислушивались.

Црахоци Ар-Усуи, невысокий мужчина с короткими волосами и уже седой, шёл в сопровождении своего слуги и был одет во что-то напоминавшее длиннополый шелковый кафтан. Нечто отдалённо похожее можно было встретить среди вельмож соседних земель, лежащих западнее — Антурина, Отерхейна и других. Но у тамошних кафтанов не было настолько широких рукавов и столь длинного подола, да и шили их чаще всего из шерстяного сукна, используя шёлк только как отделку. Одежда же чужестранца была целиком пошита из мерцающего шёлка, сине-зеленого, с выбитыми на нём узорами. Лицо Црахоци Ар-Усуи, бледное, даже сероватое, тонкогубое и тонконосое, не было накрашено, а из украшений присутствовал только перстень и диковинная, вышитая жемчугом крошечная прямоугольная шапочка, которая даже не понятно, как удерживалась на голове.

Милладорин усадил гостя рядом с собой, рабы поднесли ему поднос с вином и какой-то рыбной закуской, а беседы вокруг зазвучали с прежним оживлением.

Соседи Иннидиса — тучный пожилой Мессимот, смешливая и совсем молоденькая Йоссея и мужчина по именно Тиррен — тоже вовсю беседовали, порою бросая отдельные вопросы и ему. Иннидис не слишком-то вслушивался, увлечённый сначала разглядыванием Реммиены, а потом тэнджийца, поэтому отвечал коротко, но нельзя сказать, что невежливо или невпопад. Разве что упоминание имени гостя заставило его прислушаться чуть внимательнее.

— Одна из дочерей Црахоци — наложница императора Тэнджи, — говорил Мессимот. — Наверное, потому он и одарил его богатством и приблизил к себе. Хотя, слышал, у императора множество наложниц. Но если эта — любимая, тогда объяснимо, почему именно Црахоци…

Иннидис мысленно вздохнул. Он не жаловал слухи и сплетни вовсе не оттого, что был начисто лишённым любопытства чистоплюем. Как раз наоборот. Они досаждали ему именно потому, что он был довольно любопытен, но предпочитал узнавать что-то о человеке сам, самостоятельно, а не полагаясь на чужие домыслы, искажающие чистоту восприятия. Иначе вот так вот знакомишься с кем-то, о ком ещё не должно сложиться никакого мнения и впечатления, а впереди, возможно, лежит захватывающий путь узнавания, но в голове всплывают услышанные когда-то слухи. Тогда невольно возникают какие-то выводы прежде, чем даже начинается разговор. Вот как сейчас, с Црахоци Ар-Усуи. Ведь Иннидис вообще-то никогда не видел его работ воочию, только читал о них и смотрел схематичные срисовки, а теперь против воли подумал, что известность и богатство этого человека могли быть связаны вовсе не с даром художника. Обычно подобная предвзятость спустя время разрушается, но только если с незнакомцем завязывается хоть какое-то общение. А если нет? В этом случае герой сплетен навсегда остаётся тем, кем, возможно, не является.

Пересуды его соседей меж тем не утихали, но Иннидис уже перестал сосредотачивать на них внимание, хотя, несомненно, слова долетали до его ушей.

— …Можно подумать, у наших меньше.

— Да, у нынешних властителей и не разберёшь, сколько и кого. Ни за что не угадаешь, — важно рассуждал тучный Мессимот. — Прежняя владычица всё-таки никогда не привечала одновременно двоих или нескольких. И её любимцы хотя бы поимённо известны.

— Я знаю только о последних…

— Просто ты ещё слишком молода и во времена предыдущих была совсем девочкой, — покровительственно улыбнулся Мессимот. — А я так всех помню, падка она была на красавцев, ой, падка! Чужеземец Тхааду, потом Ламмейлан-воитель, потом сладкоголосый Виури, гордец Краммис Инерра, прелестник Вильдэрин, а потом, наконец, и Аданэй Кханейри, который, как поговаривают, её и погубил.

— Ты бы осторожнее, всё-таки о царе говоришь, — вставил Тиррен.

— Ну, я же не утверждал, будто он намеренно, — фыркнул Мессимот. — И потом, не думаю, что кому-то придёт в голову донести царям о наших невинных пересудах. На то они и цари — первые из вельмож, чтобы их все обсуждали и завидовали. И разве обилие любовников и любовных утех в их жизни дурная тема для разговоров и как-то их унижает? А, Йоссея, Тиррен, Иннидис? — оглядел он всех поочерёдно.

— Напротив, прекрасная тема, — серьёзно ответил Иннидис. — Хорошо обсудить чужие любовные приключения, когда своих нет и не предвидятся.

Йоссея, не удержавшись, хихикнула, уловив, что фраза предназначалась Мессимоту. Однако тот не смог бы явно упрекнуть в ней собеседника и открыто оскорбиться, ведь Иннидис всегда мог сказать, что подразумевал этими словами себя. Однако все всё понимали. Толстяк Мессимот давно уже не способен был никого одарить своей страстью, и об этом знали все вельможи Лиаса, и даже до Иннидиса дошли слухи. Всё-таки порою от сплетен был какой-то толк... Хотя, если подумать чуть лучше — опять сплошной вред. Не знай он о бессилии Мессимота, может, и удержался бы от своего замечания. А так…

«Поздравляю, Иннидис, — саркастично обратился он к себе. — Минус один возможный заказчик, плюс один недоброжелатель. Это успех!»

Благо, на этом обсуждение иссякло, и после недолгого молчания беседа возобновилась с другой темы: начали обсуждать кифары и у каких мастеров их лучше заказывать. Должно быть, потому, что в середину залы вышли три кифаристки и пять танцовщиц.

Музыка звучала прелестная, танец был хорош, но ничего выдающегося, поэтому Иннидис вновь отвлёкся на Црахоци, раздумывая, как бы ловчее к нему подойти. Художник по-прежнему сидел рядом с Милладорином и Реммиеной, но говорил уже не с ними, а с Ровваном. Да и говорил ли? Црахоци и Ровван много жестикулировали, а слуга, сопровождавший художника, иногда что-то вставлял, и оба внимательно к нему прислушивались. Переводил, может?

И правда, знал ли кто-нибудь из присутствующих тэнджийское наречие? Вряд ли. А Црахоци вовсе не обязан был знать иллиринский. Так что Иннидис только сейчас сообразил, что до сих пор даже не задумывался, как вообще собирается объясняться с тэнджийцем, на каком языке. Однако в любом случае эта минута казалась самой подходящей, чтобы сделать попытку. Потому что Црахоци сейчас худо-бедно взаимодействовал с Ровваном, а Ровван прекрасно знал, что Иннидис здесь ради него, поэтому мог посодействовать.

Захватив с собой кубок с вином и пройдя стороной от танцующих девушек, он приблизился к вельможам. Градоначальник едва посмотрел на него, Реммиена глянула искоса из-под опущенных ресниц и, тонко улыбнувшись, перевела взгляд на танцовщиц, а Ровван встал навстречу и раскинул руки, будто только что его увидел.

— Иннидис, друг мой! — воскликнул он, хотя друзьями они никогда не были, но всегда неплохо общались. — Рад тебя встретить! — Затем вельможа обернулся к Црахоци и его прислужнику. — Это мой друг Иннидис, он скульптор, — сказал он по-иллирински и тут же, усиленно хмурясь и подбирая слова, что-то произнёс на сайхратском — вероятнее всего, то же самое.

Иннидис знал из сайхратского только отдельные слова, и Ровван тоже не был в нём силён. Но слуга Црахоци Ар-Усуи его всё-таки понял и перевёл своему господину на тэнджийский. Теперь стало ясно, как до сих пор объяснялись Ровван и чужеземный художник. Насколько Иннидису было известно, сайхратским наречием в совершенстве владел Милладорин, так что мог бы переводить слуге с иллиринского на сайхратский быстро и точно, а не мучительно вспоминая слова, как Ровван, но, в самом деле, не просить же градоначальника быть переводчиком.

Црахоци Ар-Усуи, выслушав слугу, поднял взгляд на Иннидиса и быстро-быстро закивал, заулыбавшись, кажется, довольно искренне. В его глазах светилась добрая весёлость, которая тут же заставила почувствовать к нему расположение и улыбнуться в ответ. Тэнджиец что-то сказал, что-то длинное и, судя по эмоциональности высказывания, любопытное. Но высказывание это, пройдя через уши и уста слуги-переводчика и Роввана, сократилось до сухого: «Он обучался в Эшмире, в месте, где учат художников. А где или у кого учился Иннидис?»

Услышав ответ (также переданный по цепочке), тэнджиец снова закивал: как выяснилось, он слышал о старом Амелоте, ему даже доводилось видеть парочку его работ, и Амелот, оказывается, тоже учился в Эшмире, только ещё раньше.

Любопытно, что сварливый старик никогда не рассказывал об этом своему ученику.

Под конец этой странной беседы, половина из которой точно осталась не понятой ни одной из сторон, Црахоци вдруг произнёс на ломаном иллиринском:

— На память. Для милый юноша, — и пошарил в поясной сумке, что-то из неё доставая.

Иннидис вообще-то давно был не юноша, всё-таки уже слегка за тридцать, но, возможно, пожилому художнику он таковым казался, ну или просто тэнджиец не знал другого слова.

Црахоци Ар-Усуи вытянул руку, что-то сжимая в кулаке, потом разжал пальцы, и на длинной тонкой ладони Иннидис увидел маленькую, даже крошечную фигурку из сердолика. Это был мальчик-рыбак, присевший на корточки с удочкой в руке. Удивительно, как тэнджийцу удалось из такого твёрдого материала высечь настолько маленькое точное изображение, воспроизводившее мельчайшие подробности: оживление на лице и мягкие складки одежды, напряжение в пальцах и даже то ощущение, будто рыбак вот-вот вытащит из воды удочку с пойманной на крючок рыбой.

— Это восхитительно! — совершенно искренне сказал он, не отрывая взгляда от фигурки. — Спасибо тебе!