В последние недели перед отъездом Иннидис спешно завершал все дела, в том числе и очередную скульптуру, заказанную для сада одной из знатных жительниц соседнего городка. Ничего сложного или нового в этом заказе не было, скульптурный эскиз для него и других таких же существовал уже пару лет, но несмотря на это — или как раз из-за этого — работа продвигалась с трудом. Иннидис даже боялся, что так и не успеет доделать статую, а уже пора будет выезжать, если он не хочет опоздать на корабль. И он, с одной стороны, торопился, а с другой — не мог допустить, чтобы спешка стала причиной небрежности. Оттого делал перерывы, давая взгляду отдохнуть — тогда сразу становились видны все погрешности.

С мрамором он, как обычно летом, работал в саду, при мягком утреннем и ярком дневном свете. Иногда за его действиями наблюдал любопытный Ви — когда не был занят своими обязанностями. Обычно он останавливался вдалеке, и если Иннидис замечал его, то разрешал подойти ближе. Тогда парень садился прямо на землю, возле оливы неподалёку, прислонялся к стволу и, подтянув колени к груди и обхватив их руками, заворожённо смотрел, как Иннидис вытёсывает мрамор. Однажды его прямо под этой оливой и стошнило — такое с ним случалось, как и предупреждала Хатхиши, и если кто-то становился свидетелем этого, то парень всегда расстраивался и чувствовал себя как будто виноватым. Вот и после этого случая несколько дней не подходил вовсе.

Впрочем, Ви и так обычно совсем недолго смотрел за работой Иннидиса — очень скоро ему приходилось возвращаться к своим трудам, которых у него в последнее время прибавилось.

Зная, что к парню вернулись силы, а глину ближайшие полгода-год готовить будет не для кого, Иннидис велел управителю подыскать для него другое занятие. И тот подыскал. Отправил его помогать Мори в саду, Орену на заднем дворе и Хидену на конюшне. По сути, Ви оказался вроде как на подхвате, но при этом почти весь день был занят. Помогать с лошадьми ему, впрочем, понравилось — эти животные вызывали у него интерес. В отличие от собак, с которыми парень хоть и примирился, но любовью к ним так и не воспылал и всё равно старался обходить стороной. Хотя наездником Ви не был и даже не знал, как забираться в седло, но возле лошадей проводил иногда и часть своего свободного времени, ласкаючи похлопывая их по шее и угощая поздними яблоками.

Жил он теперь внизу, в одной комнате с Мори, изначально рассчитанной на двоих и достаточно просторной для этого. Было бы неразумно (да и несправедливо по отношению к другим слугам) оставлять его в гостевой комнате, предназначенной всё-таки для гостей, а не для спасённых невольников. Он и так-то в ней подзадержался. Одно дело, пока Хатхиши его выхаживала, и ей сподручнее было делать это в большом светлом помещении, а не в полуподвальной подсобке, другое дело сейчас, когда он почти восстановился, не считая разве что глазной хвори, недавно появившейся сыпи и все ещё излишней, хотя уже и не такой болезненной худобы. Во всем остальном он выглядел как вполне здоровый человек: двигался с юношеской прытью и даже не без изящества, без видимых усилий таскал ведра с водой для полива, проворно собирал созревший виноград, чистил конюшню и не казался к концу дня выдохшимся, только в меру утомлённым.

Весёлому и охочему до болтовни Мори новое соседство пришлось по душе: наконец-то появился человек, с кем можно поговорить и что-то обсудить перед сном, а иногда и во время работы, когда они занимались одним делом и находились рядом — например, собирая всё тот же виноград. К тому же выяснилось, что Ви знал множество легенд и историй, которые охотно рассказывал здоровяку, а тот потом пересказывал их Чисире. Об этом узнала Каита и между делом сообщила своей госпоже, а от Аннаисы это дошло уже и до Иннидиса, который лишний раз убедился, что о Ви теперь можно не тревожиться.

Лиасские вельможи скоро прознали, что Иннидис собирается ехать в далёкий Эшмир, и тут же посыпались заявки, что оттуда привезти. Удовлетворить их все он не смог бы при всём желании. Место в сундуке, который поедет с ним в повозке, а затем на корабле, было всё-таки ограничено, поэтому он дал обещание лишь некоторым людям: тем, кому не мог или не хотел отказать. Например, градоначальнику и Роввану Саттерису.

Предпоследний перед отъездом вечер Иннидис провёл наверху, в покоях для дружеских пирушек, вместе со старым другом Яккиденом и ещё несколькими хорошими приятелями. Они, конечно же, пили вино, говорили, а сладкоголосый Яккиден играл на кифаре и пел. И всё сильнее Иннидису не хотелось уезжать, покидать привычную налаженную жизнь, свой дом и близких ради неизвестности. Он ведь никогда не склонен был к приключениям и не скучал без них. Его спокойная жизнь со стороны кому-то могла бы показаться нудной, но для него самого выглядела достаточно увлекательной, чтобы не желать встрясок и дополнительных ярких событий.

Последний день Иннидис провёл в окончательных сборах и в конной прогулке с Аннаисой по берегу Тиусы: нескоро он ещё увидит племянницу. Если вообще увидит. Нельзя забывать, что даже сухопутное путешествие не всегда безопасно, а уж морское и подавно. Так что, если вдруг что случится, не хотелось бы, чтобы девочка запомнила дядю суетливо собирающим сундуки. А так в памяти останется эта прогулка.

Мастерскую он запер на ключ и забрал его с собой. Пусть лучше там все покроется толстым слоем пыли, чем что-то поломается, разобьётся или пропадёт. Не то чтобы он не доверял домочадцам — доверял, но после того как у него забрали статую Эйнана, не мог избавиться от излишних опасений: вдруг во время его отсутствия в дом, как и тогда, проникнет кто-то ещё.

Слуги, кажется, довольно искренне были огорчены его отъездом, к тому же не знали точно, чего ждать от управителя: это сейчас, при хозяине, он вёл себя хоть строго, но обходительно, а когда хозяин уедет, как знать, не покажет ли крутой нрав.

Провожая господина на самом рассвете, прислужники во главе с Ортонаром выстроились у ворот вдоль подъездной дорожки. Все, кроме Хидена. Конюх должен был довезти его до Зиран-Бадиса, а затем вернуться в Лиас. Аннаиса ещё спала, Иннидис не стал её будить — с племянницей они попрощались ещё вечером, после ужина.

— Пусть вас берегут боги, — обратился он к прислужникам. — И позаботьтесь как следует об этом доме, пока меня не будет.

В ответ Ортонар пообещал, что за всем проследит и всё будет в порядке, а остальные просто поклонились, но Иннидис заметил, как увлажнились глаза Чисиры: всё-таки девушка привязалась к нему за те пять лет, что прошли со дня, когда он выкупил её у скотоводов.

Ви, вернувшись из поклона, произнёс негромко и немного печально:

— Пусть духи дороги охраняют тебя в пути, господин, возвращайся скорее.

— Да, мы будем очень ждать, — вторил ему Мори.

Иннидис кивнул им с улыбкой, забрался в повозку и велел Хидену трогаться.

Мимо проносились знакомые издавна дома, аллеи и мостовые, но обострённый отъездом взгляд воспринимал их так, словно впервые видел. Сейчас Иннидису грустно было расставаться с Лиасом, хотя в первое время, когда он только-только здесь поселился, то думал, будто сразу и навсегда возненавидел этот знойный край. Даже хотел снова куда-нибудь переехать, но сначала не сложилось, а потом он попросту привык.

После благодатных высот родного Мадриоки, где он провёл детство и юность, Лиас и правда казался слишком жарким, и спасения от этой жары не находилось. Иннидис до сих пор вспоминал, как хорошо ему было среди лесов и взгорий; он оставался бы в них и поныне, если б только там всё не напоминало об Эйнане, о его гибели и о жестокости родителей. Это было слишком больно, вот Иннидис и предпочёл уехать подальше, хотя и не переставал скучать по родным местам.

В Мадриоки даже в разгар лета воздух был приятно влажен и свеж, и в нём разливались ароматы почвы, и чабреца, и сосновой смолы, а зелень оставалась по-весеннему яркой и насыщенной. Там между покрытых шелковистыми мхами камней журчали горные ручьи, а палая хвоя пружинила под ногами и была для них с Эйнаном самым мягким ложем на свете. Он был счастлив там. До тех пор, пока всё не пошло прахом…

…Родители подарили Эйнана как напарника для воинских тренировок. Это случилось, когда Иннидису исполнилось одиннадцать, и он пожелал учиться у старого художника, скульптора и архитектора Амелота, недавно поселившегося поблизости. После долгих споров и обсуждений — мать настаивала, что сын должен готовиться к воинской или чиновничьей карьере, но отец допускал, что отпрыск мог бы в дальнейшем стать архитектором и руководить строительством дворцов и храмов, — Иннидису всё-таки позволили обучаться у скульптора. При условии, что он каждые полгода станет проводить в родном замке, усиленно занимаясь с наставниками воинским мастерством и другими науками, а в доме Амелота будет ежедневно упражняться с оружием сам. Для этого ему и купили мальчишку-невольника, умевшего обращаться с мечом и палкой.

На год старше Иннидиса, выходец из северной страны, из небогатого и не очень знатного, но благородного рода, Эйнан угодил в рабство меньше года назад. Его привезли в Иллирин работорговцы после одной из приграничных стычек. Выкуп за него платить было некому — вся семья погибла, вот мальчика и продали в рабство. Родители посчитали его полезным именно потому, что он ещё не забыл, как обращаться с оружием, и за неимением лучшего мог стать для их сына напарником в тренировках. Ведь в доме Амелота других напарников Иннидису было не найти, особенно с учётом, что он даже не старался бы их искать. Это отец с матерью тоже понимали, ведь прекрасно видели ещё раньше, с самого его детства, что в свободную минуту их сын хватался вовсе не за деревянный меч, как другие дети, а за уголь для рисования.

О, если бы они знали тогда, во что выльется этот их «подарок», когда сыну исполнится шестнадцать…

…Среди покрытых шелковистым мхом камней журчал горный ручей, палая хвоя пружинила под ногами, а они с Эйнаном, хохоча, боролись друг с другом за найденную на тропке серебряную фибулу, оброненную каким-то путником. В конце концов Иннидису удалось подсечь приятелю ноги, повалить его и, взгромоздившись сверху, крепко ухватить его запястья, придавив к земле. Эйнан смеялся, сжимая фибулу в кулаке и пытаясь высвободиться, его волосы разметались по хвое, и пожухлые хвоинки, взвившись, запутались в тёмно-русых прядях. Чтобы не позволить ему выкрутиться, Иннидис ещё крепче уселся на нём, ещё ниже склонился, так что они оказались лицом к лицу, а затем попытался разжать его кулак. Эйнан не поддался.

— Осторожно, Иннидис! — хохотнул он. — Ещё немного — и ты меня поцелуешь!

Их губы и правда находились совсем близко.

— Ещё немного, и я восприму это как приглашение, — слегка осипшим голосом парировал Иннидис, чувствуя, как колотится и замирает сердце.

Эйнан тут же перестал смеяться, лицо его сделалось серьёзным, и он оставил попытки высвободиться и разжал кулак.

— Может быть, это оно и есть, — сказал он тихо.

Боги, как же Иннидис был счастлив в ту минуту, и много минут после, и ещё почти целый год! Они упивались друг другом и не могли насытиться, двое жадных до любви мальчишек. Он обожал Эйнана до безумия, и он собирался дать ему свободу, как только достигнет совершеннолетия и сможет распоряжаться собой и другими. Он хотел быть с ним, свободным, вместе — открыто и навсегда. Но мечты и планы разбились, когда об их связи узнали родители… В дальнейшем это стоило Эйнану жизни. Иннидис тогда не сумел ему помочь, и по сей день не мог себе этого простить. И ни к кому больше, ни к одному из своих немногих любовников, он не испытывал таких сильных чувств, как к Эйнану. Наверное, уже и не испытает…

Зачем только он сейчас вспомнил об этом? В душе привычно шевельнулась боль, которую прошедшие пятнадцать лет ослабили, но так и не изгнали.

Только когда Хиден вывел лошадь за пределы города, мысли наконец рассеялись, и потянуло в сон. Иннидис задремал, даже невзирая на то, что повозка подпрыгивала на каждой рытвине. Он плохо спал минувшей ночью, мешало будоражащее разум волнение, и сейчас это сказалось. Он так и провёл в полудрёме, в полубодрствовании всё время до первой остановки в придорожной таверне.

В Зиран-Бадис прибыли спустя три дня, сразу после полудня. И хотя Эртина и её пригороды, казалось бы, находились не так уж далеко от юго-западных окраин Иллирина, но разница в погоде ощущалась. В Лиасе в начале осени все ещё держалась жара, здесь же веяло приятной свежестью.

Дом Уттаса стоял в западной части города — не самой привлекательной, но и далеко не самой захолустной. Где-то неподалёку вроде бы даже находилось одно из имений военачальника Нирраса...

Небольшой двухэтажный дом из розоватого камня в окружении кустов жасмина выглядел приветливо, под стать самому Уттасу, который в сопровождении двух домашних рабов вышел Иннидису навстречу.

— Добро пожаловать, дорогой мой! Счастлив тебя видеть! — восклицал как всегда весёлый и радостный Уттас, одетый в золотистого цвета тунику. — Посмотри на себя, совсем не изменился! — улыбнулся он во весь рот и, взмахнув рукой, пригласил его войти внутрь. Двое рабов в это время занялись Хиденом, конем и повозкой. — Нет, правда, — на ходу продолжал Уттас, впуская его в дом, — всё так же красив, но до неприличия не украшен.

Красоту Иннидиса Уттас постоянно преувеличивал, как и его равнодушие к украшениям, но такой уж он был человек: чего-то среднего для него, кажется, вовсе не существовало, а все его эмоции всегда были как будто немного чересчур. Если он радовался, то бурно, если огорчался, то до мрачного уныния, если кого-то любил или на кого-то злился, то до умопомрачения. Это в своё время привлекло Иннидиса — и это же потом утомило. Но сейчас ему было приятно видеть былого друга жизнерадостным и довольным.

Комната для Иннидиса уже была подготовлена, и они с Уттасом в ней же и провели время за вином, едой и беседой. А потом, ближе к вечеру, ещё и прошлое вспомнили. Поглаживая любовника по обнажённому плечу, Иннидис даже подумал, что, может, зря они расстались, ведь в общем-то им вместе было неплохо.

Но уже на следующий день в гости к Уттасу завалились с десяток его приятелей, и все они до самого утра много смеялись, говорили, пели и пили, и Иннидис подумал, что нет, пожалуй, расстались всё-таки не зря.

Он провёл в Зиран-Бадисе три дня, в течение которых окончательно договорился с наёмным возницей, чтобы довёз его в портовый город Аккис на востоке Иллирина, откуда на корабле он уже отбудет в Эшмир.

***

Прошли сутки, как за господином закрылись ворота.

Вместе с остальными слугами Ви продолжал выполнять свою обычную работу, которая стала уже хорошо знакома, и вроде всё было как всегда, но в нём самом что-то неуловимо изменилось. Он привычно подновлял подстилку для лошадей, собирал свежую траву для кроликов, поливал деревья в саду, но больше не чувствовал себя в безопасности. Словно опора ушла из-под ног. Он только сейчас понял, что до сих пор чувство защищенности в этом доме ему давало присутствие господина. Но теперь господин уехал…

Восприятие Ви было искажено страхами и памятью о пережитом, а потому он не мог вполне ему доверять и знал об этом, но знание ничего не меняло — ощущения оставались прежними. Единственное, что он мог попытаться сделать — не поддаваться им. Тем более что до сих пор никто здесь не причинил ему зла. Наоборот. В этом доме к нему проявили истинную доброту и отнеслись с большим терпением: и Чисира, и Мори, который стал ему другом, и, конечно, Хатхиши. Ви был за это по-настоящему признателен, он и на ноги-то встал и ходить начал во многом благодаря им. Но от брезгливости и ненависти к самому себе его исцеляли отчего-то только слова и прикосновения господина. То, как вёл себя с ним хозяин дома, знатный иллиринец, в сознании Ви переплавлялось в мысль, что если уж такой господин мог дотрагиваться до него без гадливости и бережно, то, может, Ви всё-таки не заслуживал презрения, несмотря на отвратительный облик, несмотря на всё то, что делали с ним на шахте. И хотя он знал, что не виноват в том, что с ним там творили, но чувство было такое, будто причина всё-таки крылась в нём. И только доброе отношение господина помогало усомниться в этом.

Нередко Ви хотелось доверительно заглянуть ему в глаза и рассказать обо всём, что он испытал и испытывает, обо всех своих страхах и радостях, разочарованиях и надеждах. Конечно, он не мог позволить себе такую дерзость, но подобное желание испытывал всякий раз, когда просил господина о помощи и даже когда не просил, но всё равно получал её.

И вот, теперь, когда милосердный скульптор уехал так надолго, в душе Ви образовалась пустота, которая быстро и неотвратимо заполнялась тревогой, горечью и мрачными предчувствиями. Он словно бы вернулся в те первые дни, когда только-только оказался в этом доме... Многое, что происходило с ним тогда, он видел и воспринимал совсем иначе — не так, как это было на самом деле. В то время он как будто находился в своей, искажённой реальности…

Он помнил, как ударился лбом обо что-то жёсткое, и череп словно раскололся на множество частей. Он понадеялся, что на этом всё, конец, но сразу же в черепе запульсировала боль, а нечто огромное, как опухоль, начало распирать его изнутри. И тогда Ви понял, что всё ещё жив, что его просто выбросили из повозки.

В колени и локти вонзились мелкие камни. В бок и бедро тоже, но в коленки и локти особенно ощутимо. Он пытался найти такое положение тела, чтобы острые камни не раздирали и без того истёртую израненную кожу, не впивались в неё. И он ползал, возился среди этого щебня, тщетно стараясь нащупать ровное место.

Чьи-то руки подняли и потащили его, а затем снова бросили на твёрдое, и это снова болью отозвалось в голове и теле. Но в этот раз на жёсткой поверхности хотя бы не было камней. Он чувствовал это, но почти ничего не видел при слабом освещении и заплывшими от гноя глазами — только размытые цветные пятна.

Вроде потом его снова волокли куда-то и снова бросили, он не понимал куда, но знал, что будут мучить. По-другому не бывало. Единственным милостивым человеком был дряхлый седой лекарь, который раньше подкармливал его, но затем умер. И тогда не осталось никого, кто бы помогал пока ещё живому Ви.

Его отдали на растерзание какой-то женщине — так ему показалось. Вместо господина надзирателя его почему-то истязала женщина. Ви был уверен, что его мучитель прислал её вместо себя, и она кричала, он не разбирал слов, но знал, что она глумится над ним и угрожает. Она пытала его, терзая его раны. Он не видел, что она делает, но было больно, всегда так больно! Ему казалось, что она сдирает с ран только-только образовавшуюся корку, ковыряет их, а потом льёт туда солёную воду. Это чтобы он не забывал.

Хозяин — так приказал называть себя господин надсмотрщик — тоже любил напоминать ему о ранах, но не всегда через боль. Как-то раз, ещё в начале, подтянул его на цепи к себе и поднёс мутное маленькое зеркало, и оттуда смотрело не лицо, а что-то целиком багряно-синее, что-то опухшее и кровоточащее. Это был, конечно, не человек, он был уже не человек... И он заплакал — тогда ещё он мог плакать.

«Ну что, псина, как тебе? — спросил тогда повелитель. — Красавец, да? Хоть сейчас господ ублажать. Нравится?» Хозяин очень не любил, когда ему что-то не нравилось, и поэтому Ви быстро-быстро закивал, чтобы хозяин не подумал, будто он недоволен.

Сначала, в первые дни или недели, Ви ещё надеялся, что сумеет как-то изменить свою участь, если будет вести себя по-другому. Ведь других рабов господин надсмотрщик так не мучил, как мучил его. Другие рабы проводили ночи в бараках, а днём тяжело работали на шахте, но их обычно не избивали просто для того чтобы избить. Ви же, когда не работал, сидел на короткой цепи неподалёку от кибитки надзирателя, а с другой стороны от входа, тоже на цепи, но длинной, сидел огромный чёрный пёс, и у него была хотя бы конура. У Ви — нет. Иногда надзиратель притравливал этого пса на Ви, но никогда не позволял подрать его слишком сильно. Он не хотел, чтобы раб для развлечений умер раньше времени и перестал его развлекать.

Каждое утро, уходя, хозяин ласкал и кормил своего чёрного пса — и каждое утро бил своего пленника, лишь изредка подбрасывая ему какие-нибудь объедки. И то же самое происходило днём на шахте и вечерами у кибитки. Каждый раз надзиратель проходил мимо Ви, чтобы по дороге отходить цепью, плетью или ногами.

Ви никак не мог понять за что. Он умолял его прекратить и то плакал, то кричал и ругался, то заискивал, то проклинал. Он спрашивал, в чём провинился перед ним, чем заслужил все это, что должен сделать, чтобы избежать истязаний. Но за любые попытки что-то выяснить хозяин мучил его только сильнее. И постепенно Ви перестал спрашивать и умолять. Он понял, что с ним просто изначально что-то не так, что он самим своим рождением заслужил всё то, что с ним творится.

Ви... Теперь его имя звучало так. Иногда он забывал его, потому что чаще бывал псиной. Но когда-то у него было ещё одно имя, которое теперь было под запретом, и Ви нельзя было произносить его, потому что хозяина это очень злило, и тогда он наказывал его особенно жестоко.

Ви не знал, сколько времени просидел вот так, на цепи, прежде чем хозяин куда-то уехал, а его отправили в барак к остальным. Но он был никчёмным и работал плохо, поэтому там его тоже всегда наказывали, а потом решили, что он ни на что не годен, и отдали этой бессердечной женщине на растерзание. Теперь она рвала его незаживающую плоть и кричала на него. Или это хозяин его отдал? Ви совсем запутался…

Потом хозяин кого-то подослал, чтобы его проверить. Он намеренно подослал господина с добрым голосом и красивым лицом, чтобы его раб расслабился и ошибся.

— Как тебя зовут? — спросил человек.

— Ви, господин…

— Ви — и всё?

Он его проверял. Но нет, Ви не ошибся, ведь он уже давно знал, как правильно отвечать. Он кивнул, и от этого движения голова сразу закружилась и в глазах померкло.

Первыми осознанными чувствами, которые он испытал, когда пришёл в себя и начал ощущать хоть что-то, кроме нескончаемой боли и бессилия, стали удивление, разочарование и злость: ему не дали умереть, его лечили, чтобы он выжил, чтобы можно было и дальше издеваться над ним.

Когда спутанность сознания ушла, Ви догадался, что это какие-то другие люди, не связанные с его мучителем на шахте и с самой шахтой. Он понял, что находится в каком-то доме, но добра от этого не ждал: он всё равно был уверен, что эти люди выхаживали его только для того, чтобы потом сотворить что-нибудь ужасное.

Только спустя время до него всё-таки дошло, что от них, пожалуй, не стоит ждать чего-то совсем уж дурного. Почему-то он так подумал, когда его перенесли в другое место, и там была кровать. Настоящая кровать, как когда-то давно, в той жизни, которую он, никчёмная псина, не заслуживал.

И та страшная кричащая женщина оказалась не всегда кричащей. Иногда она говорила тихо, и тогда Ви различал её слова. Иногда она говорила ласково, и тогда ему хотелось заплакать, но не получалось. Она смазывала чем-то обрубок его уха и шрам под ним и называла Ви бедным мальчиком.

А он вспоминал, как лишился этого уха, и думал, что, конечно, сам виноват, не надо было воровать еду у хозяйского пса. Хозяин отрезал ему ухо в наказание за это и на его же глазах скормил тому псу, но Ви было уже всё равно, и зрелище собаки, пожиравшей часть его тела, не произвело на него никакого впечатления. Ужас и боль пришли после, когда он уже находился в безопасности, у господина Иннидиса дома, и это воспоминание наряду с прочими всплыло в голове. На самом деле многое из того, что творилось с ним на шахте, Ви вспомнил уже позднее, когда ему стало немного лучше.

Телесная боль уже не была такой сильной и постоянной, но смертельная усталость всё ещё не оставляла ни на миг. Кажется, он даже просыпался изнурённым и разбитым. И хотя он постепенно начинал вставать с кровати, каждое движение, даже самое простое, тут же лишало его сил. И зачастую он жалел, что вообще выжил, потому что был уверен, что в жизни его не ждёт ничего светлого, только мрак воспоминаний и пугающе тёмный туман будущего. Ви гадал, что нужно всем этим людям, как они хотят его использовать, что потребуют взамен за свою заботу и чем это ему грозит. Эти мысли мучили его ровно до того дня, когда господин Иннидис сыграл ему на лире.

Ви помнил, как испугался, когда господин застал его возле неё. Он приготовился получить удар плетью или ногой. Потому что постоянно ждал ударов. Всегда и ото всех. Но вместо этого господин сыграл ему на лире. И тогда Ви какой-то частью своего больного разума понял, что хозяин сделал это потому, что заметил его страх. И что таким образом он — невероятно! — пытался успокоить его и может быть даже порадовать. Господин делал это для него. Ради него. Не из необходимости — ведь здоровье Ви от этого не зависело. Господин играл на лире, просто чтобы доставить ему удовольствие. А Ви уже и забыл, что такое бывает, а может, никогда и не знал. Ведь в своём прошлом он всё-таки обычно мог дать людям что-то взамен на их доброту. Но что могло быть нужно от него господину в ту минуту? Ничего. Ви ничего не мог ему дать. Даже поблагодарить на словах нормально не мог. Но господин всё равно тратил своё время и играл эту мелодию, и звуки музыки проникали в душу, отзывались в ней, успокаивали и дарили надежду. Ведь Ви так давно не слышал музыку и теперь был ей так рад!

Только месяцем позже он понял, что хотя выжил благодаря усилиям Хатхиши, но впервые захотел жить лишь в тот день, когда зеленоглазый скульптор играл для него на лире…

За воспоминаниями, страхами и сомнениями Ви не заметил, что уже несколько минут стоит на месте, замерев с пучками травы в руках. Управитель Ортонар его окликнул:

— Эй, парень, ты что там, уснул?

Ви вздрогнул, обернулся и едва не выронил траву.

— Извини, г-господин…

В последние недели он уже перестал заикаться от волнения и очень радовался этому, но стоило уехать господину Иннидису, и дня не прошло, как все улучшения словно бы обратились вспять. У Ви даже слезы на глазах выступили, настолько он был сейчас в себе разочарован.

Управитель Ортонар подошёл ближе, взыскательно сдвинул брови, и у Ви чаще забилось сердце: этот человек его пугал. До сих пор он старался избегать его, не обращаясь напрямую, но теперь, когда между ними уже не стоял господин, так больше не получалось.

Ортонар с минуту внимательно смотрел на него, затем лицо его разгладилось, и он сказал:

— Господин Иннидис рассказывал мне о тебе, Ви. Он говорил, что тебе многое довелось пережить, и оттого иногда ты можешь вести себя странно. Я могу это понять, поэтому не стоит так пугаться всякий раз, когда я к тебе обращаюсь. Мне нужно, чтобы ты выполнял свою работу, делал её хорошо и не ленился. В этом случае между нами не будет недоразумений. Если же я буду тобой недоволен, то это скажется на твоём жаловании. Либо ты получишь дополнительную работу. И только. Понимаешь, о чём я?

Ви кивнул, хотя понял не вполне, отчего ощутил себя очень глупым. Слова-то все были ясны, но Ви подозревал, что управитель хотел сказать ими нечто большее.

И точно. Ортонар вздохнул: кажется, догадался, что Ви понял не всё.

— Я к тому, Ви, что за плохую работу тебя не станут бить, морить голодом, где-то запирать, связывать или причинять ещё какой-то телесный вред. Если ты этого боишься, то знай, что ничего из этого не будет. Но денег ты не досчитаешься. Так понятнее?

— Да, господин управитель, теперь я понял, — откликнулся Ви и даже выдавил из себя подобие улыбки: ему действительно стало немного легче от его слов. — Я постараюсь хорошо выполнять все поручения.

— Тогда сейчас приди в себя, не стой на месте и делай свою работу. И вот ещё что: я заметил, что с утра, а иногда и днём, ты готовишь себе кофе.

— Да, господин, — настороженно признался Ви, не зная, чего ожидать от такого вопроса.

Ортонар же неожиданно и с задором усмехнулся.

— Я буду благодарен, если с утра ты будешь готовить его и для меня тоже. С меня зерна для нас обоих, с тебя кофе. Я, видишь ли, люблю этот напиток, но никогда не могу приготовить его как следует, а тебе, думаю, дороговато покупать зерна. Так что можем помочь друг другу. Как тебе такой уговор?

— Конечно... С удовольствием, господин управитель, — улыбнулся Ви в ответ, чувствуя, как тает настороженность.

Какой-то частью сознания он догадывался, что Ортонар, возможно, для того и предложил этот непринуждённый кофейный обмен, чтобы Ви немного расслабился. Похоже, среди работников господина Иннидиса просто не было дурных людей. Даже управитель, которого Ви побаивался, вроде бы оказался совсем не злым человеком. Наверное, в доме великодушного скульптора и не могло быть иначе. Ведь он сам создал у себя этот маленький добрый мир, укрыл его за оградой и наверняка старался брать в услужение людей, которые могли стать его частью.

О, как бы Ви обрадовался, если господин, вернувшись из своей поездки, позволил бы ему и дальше жить и работать здесь! Вряд ли во всем мире найдётся ещё хоть один господский дом, хоть одно место, где к безобразному и слабому рабу отнесутся с таким же милосердием.

***

Никогда прежде не совершавший морских путешествий, Иннидис полагал, что большую часть дороги проведёт на палубе, будет глазеть на море, наслаждаться солёным ветром, любоваться высокими волнами и наблюдать за чайками и бакланами. Не тут-то было. На палубе он и впрямь провёл большую часть пути, но если в первый день ещё успел немного этим насладиться, то все оставшееся время страдал от мучительной тошноты и рвоты и думал, что сдохнет прежде, чем корабль пристанет к берегам Эшмира.

В трюме ему было и того хуже: там помимо качки мутило ещё и от тяжёлого удушливого воздуха, в котором стояли запахи прелого тряпья, соли, тухлых остатков провизии с предыдущих плаваний, крысиного помёта и грязных человеческих тел.

Поначалу, чтобы как-то отвлечься от телесных мук, Иннидис заводил беседы с мореходами, расспрашивал их об Эшмире, но узнал немногое. Простые моряки обычно не бывали дальше порта и ближайших к порту таверн, ну а купец, который вёл корабль, равно как и его ближайшие помощники не горели желанием общаться с назойливым попутчиком и отделывались короткими незначительными фразами. В итоге Иннидис оставил их в покое и отдался во власть собственных мучений.

Его постоянно рвало, хотя казалось, что уже и нечем, бросало то в пот, то в дрожь, голова болела и кружилась, он почти не мог спать и думал, что в Эшмир вместо него доберётся труп.

Он и впрямь чувствовал себя полутрупом, когда наконец всё-таки сошёл на берег, под моросящий дождь, где на него навалились крики моряков и продавцов рыбы, ржанье лошадей и скрип телег. Сизые камни портовой площади, испятнанные бурой грязью, блестели от влаги. В воздухе разливалась вонь рыбы, подгнивших водорослей и нечистот, сквозь которую еле пробивался запах печёных мидий. Тут и там сновали люди в шерстяных штанах и рубахах, таскали какие-то мешки и ящики, что-то грузили и выгружали, гомонили на непонятном наречии. Бродили оборванцы, выпрашивая то ли еду, то ли монеты, стояли потасканного вида женщины в на удивление открытых для такой погоды нарядах. Ему, например, было холодно даже в плотном шерстяном плаще и закрытых ботинках.

Иннидис уселся на свой сундук, который сгрузили на причал корабельные рабы, и уронил голову на руки. И куда он, придурок, собрался? Толком не зная языка, не имея точного представления куда идти или ехать, имея с собой только записку для каких-то знакомых знакомого… и деньги.

Деньги, да. Они способны сильно облегчить почти любую задачу. Только бы его здесь не ограбили: чужеземный путник, сидящий на сундуке с растерянным, усталым и удручённым видом, выглядит, должно быть, слишком лёгкой добычей.

Иннидис встал, отряхнулся, одёрнул плащ и властным господским жестом подозвал ближайшего носильщика: что-что, а вельможная уверенность во всех краях выглядит примерно одинаково.

Кое-как объясняясь жестами, междометиями и немногими знакомыми словами на эшмирском, он всё-таки смог донести до рябого коренастого носильщика в запачканной тёплой рубахе, что же ему требуется. Этот же носильщик потом за дополнительную монетку помог договориться с извозчиком.

Уже к вечеру Иннидис был принят гостем у эшмирского купца в его одноэтажном (что было непривычно), но очень длинном толстостенном доме с низкими потолками и узкими окнами. Эшмир был куда прохладнее Иллирина, и такое построение жилища помогало сохранять тепло.

Прочитав записку, купец понимающе закивал, похлопал себя по груди, обтянутой сребротканым кафтаном, и сразу же указал Иннидису на место за приземистым столом, возле которого не было ни стульев, ни скамей или табуретов — только овальные войлочные подушки с бахромой по краю. Два раба внесли в дом сундук, оставив его возле стены, а пожилая рабыня поставила перед Иннидисом миску с мясной похлёбкой и кувшин с тёплым и пряным молочным напитком, которого он никогда раньше не пробовал, да и сейчас вкуса почти не ощутил — ни напитка, ни похлёбки. Настолько был голоден и настолько устал, что быстро проглотил все предложенное, толком не успев распробовать. А потом сразу же и уснул на предложенном месте в другом конце дома.

У купца и его жены он провёл несколько дней, после чего отправился дальше, оставив им в дар шелковые ткани, которыми так славился Иллирин и которые Иннидис намеренно захватил с собой, чтобы было чем благодарить состоятельных эшмирцев — не монетки же им давать, как прислуге или простонародью.

Купец нарисовал ему на кусочке старой кожи целую карту, как добраться до Сагдирской школы, и Иннидис ею воспользовался, объясняясь с очередным извозчиком.

В этот раз, отдохнувший, он внимательнее и с куда большим интересом глазел вокруг. Несмотря на тусклую морось, приглушавшую все цвета, портовый город, в котором он оказался, виделся довольно ярким местом. Среди пёстрых низких зданий, похожих на жилище купца, встречались также и многоэтажные дома из жёлтого, красного, белого и голубого камня, а вдоль тёмно-серых мостовых тянулись вечнозелёные пирамиды кипарисов.

Эшмирцы, одетые в разноцветные кафтаны, тоже привносили в окружающее яркие краски. Местная знать к одежде явно относилась так же внимательно, как иллиринская, только сама одежда была другой: многослойная, длиннополая, со множеством пуговиц. Внешне же эшмирцы отличались от иллиринцев более широкими лицами и крупными чертами. И если местные женщины выглядели просто рослыми и статными, то многие мужчины казались могучими прямо как Мори.

Сагдирская школа, куда Иннидис добрался на следующие сутки, совсем не напоминала те заведения для учёбы, которые он встречал в Иллирине. Она вообще не была каким-то отдельным зданием — то оказалась целая долина, в которой, словно в городе, стояли дома и домишки, башни и особняки, и в каждом из этих строений текла своя жизнь. Отличалось же это место от города тем, что все дома здесь были белого цвета, а по проложенным между ними деревянным дорожкам не ездили наёмные извозчики, а на улочках не стояли ремесленные мастерские и торговые лавки — всё что нужно, сюда завозили и так.

Каждое утро, почти одновременно с ударом большого медного колокола, в долину въезжали крытые повозки, но вглубь никогда не продвигались — останавливались, не доезжая до первых домов. Там они сгружали на землю съестные припасы, материалы для работы, какие-то необходимые для жизни мелочи, а затем местные прислужники грузили всё это в двухколесные ручные тачки и развозили по разным концам долины. Иногда на повозках приезжали натурщики и натурщицы, которые чаще всего оказывались рабами, и прислужники уводили их в дом, который так и назывался — приют для натурщиков.

Собственно говоря, обучение здесь сложно было назвать привычным обучением, как вскоре понял Иннидис. Скорее, разные мастера, искушённые и не очень, работали здесь над своими творениями и, общаясь, перенимали опыт друг друга. Возле самых знаменитых художников, как правило, собирались толпы, жаждущие прикоснуться к их дару и почерпнуть что-то для себя. Иногда эти мастера выделяли кого-то и брали себе в ученики или подмастерья.

Чтобы учиться здесь, достаточно было только желания, а также возможности снять один из местных домиков или комнату в особняке и оплачивать поставки еды, материалов и прочих необходимых вещей. По завышенной стоимости, конечно. Зато ни о чем не приходилось беспокоиться, раз почти всё доставляли к порогу. Питаться можно было в одной из нескольких таверн, либо у себя в жилище. Некоторые привозили с собой слуг или рабов, и те готовили пищу дома.

Нередко те из художников, кто успел сдружиться между собой, вечерами собирались либо у кого-нибудь дома, либо в главном особняке на первом этаже, либо в тех же тавернах — выпить вина и повеселиться. Иногда они увлекались, и тогда покой и тишину ночной долины взрывали раскатистый смех, возгласы радости или споров, громкая ругань и крики примирения. В таких случаях управителям школы приходилось вмешиваться и разгонять засидевшихся и забывшихся художников, к тому времени обычно уже крепко пьяных.

Иннидису и самому пару раз довелось побывать на таких сборищах, но, как и дома, в Иллирине, удовольствия они ему доставили не так много, как если бы он общался с кем-то один на один или в небольшой компании.

Среди работ мастеров Иннидис увидел здесь многое из того, чего прежде не встречал. Огромные статуи из кости и золота, и терракотовые лепные скульптуры, и удивительно тонкую резьбу по дереву — не те деревянные болванчики, изготавливаемые иллиринским простонародьем для своих деревенских обрядов, — а целые композиции со сложной геометрией и ажурными, воздушными узорами. Нашёл он и того, кто смог объяснить и показать, как высекать крошечные фигурки из драгоценных камней. У этого мастера они выходили не настолько искусными, как у Црахоци Ар-Усуи — до него вообще многим было далеко — но главное, что Иннидис понял саму основу, а дальше оставалось только пробовать и тренироваться.

А вот ответа на свой главный вопрос он так и не отыскал… Наверное, потому, что и вопрос-то не знал как задать, хотя по истечении нескольких месяцев уже вполне сносно говорил на эшмирском. До него с запозданием дошло, что другие люди не смогут ответить, как же ему удалось однажды изваять столь живую статую и почему не удаётся теперь. Ведь они её даже не видели. А он не знал (не помнил), что именно делал тогда с глиняной основой и не мог им объяснить.

Иннидис всё равно не жалел, что всё-таки решился и добрался сюда. Время пролетало незаметно, а у него появилось множество задумок на будущее, множество новых эскизов, которые он даже не все сможет отсюда забрать, только самые удачные. Появилась и седая наставница по имени Ки-Аяса — художница, изображавшая людей на холсте удивительно реалистично, но так, что полотна эти передавали лучшее в людях, словно отражали глубоко скрытый в их душах свет.

В измученном и словно бы безразличном взгляде усталой матери большого семейства можно было уловить, если вглядеться, сердечность и железную волю, в озлобленном мальчишке-бродяге — отвагу защитить друга, а в холодном аристократе — потаённое тепло и чуткость к близким.

Она и человеком оказалась необыкновенным! Для каждого у нее находились слова поддержки, добрая улыбка и воодушевляющие напутствия.

Однажды, когда Иннидис в очередной раз сетовал на потерю статуи Эйнана, она сказала: «Мне тоже случалось терять дорогие мне творения. И тогда я представляла, что неведомыми путями они оказались именно там, где нужны, где принесут добро и утешение, и что у них есть своё предназначение, неизвестное мне. Такие соображения меня успокаивают. Так может, и твой Эйнан оказался как раз там, где должен был оказаться? Верь в это».

Они тогда сидели в ее домике, пили медовый чай из керамических чашек с птичьими узорами по ободку, и впоследствии именно этот момент всегда всплывал в голове Иннидиса при любом воспоминании о Ки-Аясе.

Кроме наставницы, у Иннидиса неожиданно появился еще и ученик, пусть и всего на несколько месяцев, остававшихся до отъезда. Работы Иннидиса показались этому крупному весёлому парню на удивление живыми и динамичными, вот он и захотел тоже научиться передавать движения в камне хоть немного лучше. До сих пор он сосредотачивал свои усилия на бюстах и статичных скульптурах, которые у него получались по-настоящему хорошо. Пропорции, черты лица, мельчайшие детали — тут было не придраться, но вот с отражением движений у нового знакомого и правда возникали сложности.

Мало-помалу пролетели полгода, свободные деньги подходили к концу, и к тому же Иннидиса с неимоверной силой потянуло домой. Тем более что начиналась весна, здесь серая и слякотная, мало отличимая от осени, а в Иллирине в это время всё уже благоухало, расцветало и распускалось. Он всегда любил это весеннее время у себя в саду и совершенно не хотел его пропускать, возвращаясь сразу в жаркое лето. В конце концов, он уже получил от Сагдирской школы почти всё, что хотел, кроме главного. Но его он здесь и не получит. Должно быть, если ответ и существовал, то скрывался где-то в душе самого Иннидиса.

Обратный путь вышел не менее мучительным, чем путь в Эшмир, но теперь Иннидис хотя бы знал, чего ожидать от морского путешествия, и был морально готов к страданиям. А вот к шторму — нет, так что перепугался не на шутку, когда корабль и его вместе с ним швыряло, как песчинку.

Тёмное грозовое небо сливалось с грохочущими волнами, и только вспышки молний на мгновение выхватывали очертания людей и парусов, в которых свистел ветер. Судно раскачивалось и кренилось, ледяная вода хлестала через борт, и в какой-то момент Иннидис был уверен, что очередной удар волны вырвет из его рук веревку, за которую держался из последних сил окоченевшими пальцами. Он старался не замечать, что, перекинутая через запястья, она разрезает кожу, и что ладони от неё уже саднит.

Корабль скрипел, трещал, и порою казалось, что он вот-вот разломится пополам. Но всё-таки удалось уцелеть — и кораблю, и Иннидису. Когда судно выбралось из шторма, он без сил упал на палубу, всё ещё не выпуская верёвку из рук. Моряки над ним потешались, разудало хвастаясь: «Э-э, да разве ж это шторм?! Так, ветерок подул». Иннидис же боялся поверить, что смерть осталась позади, а впереди сквозь пелену над морем проглядывает туманной полосой побережье родного Иллирина.

По дороге в Лиас Иннидис опять остановился в Зиран-Бадисе, как и договаривался с Уттасом. Помимо былого возлюбленного, там его встретило письмо от Аннаисы, написанное ещё три месяца назад и ожидавшее его в нераспечатанном виде. Иннидис вскрыл и прочёл его с таким нетерпением, что Уттаса этим даже рассмешил.

Племянница по своему обыкновению пересказывала все городские новости и сплетни: по желанию госпожи Реммиены ещё одного чиновника отправили в отставку, заменив другим, владелец медной шахты, откуда привезли Ви, погиб, а его наследники продали шахту Роввану Саттерису, так что теперь он стал ещё богаче и влиятельнее.

«Это хорошая новость», — отметил Иннидис.

Господин Мирран Заккий был замечен выходящим от дочери ремесленника Таскои. Поговаривают, что Мирран — отец её внебрачного сына. Царь Адданэй скоро посетит крупный город Тиртис неподалёку от Лиаса, и они все, даже слуги, собираются съездить туда, посмотреть на царя. Все кроме Ви, он почему-то отказался.

Ещё говорят, что война с Отерхейном с каждым днём все ближе, что дикий кхан собирает свои орды, чтобы напасть на Иллирин. Аннаисе очень страшно, но она всё равно уверена, что иллиринцы всех победят.

В конце письма она сообщала о домочадцах и домашних делах, и эту часть Иннидис прочёл с особенным интересом.

«Чисира и Мори весной собираются пожениться. А я же говорила, помнишь? И я устрою им самый великолепный праздник, какой они только видели! У Хатхиши среди её подопечных больных появился настоящий вельможа, и он платит ей много денег, так что теперь она стала богаче и начала носить красивые украшения, а не свои костяшки с деревяшками. Ветта мной полностью довольна и гордится тем, как много я знаю и умею и насколько изысканно себя веду. Как самая благороднейшая госпожа, так она говорит. — Это явное преувеличение вызвало у Иннидиса улыбку, так что он даже перечитал забавную строчку дважды, прежде чем продолжил дальше. — Ви оживает на глазах, ты бы только видел! И он уже великолепно играет на музыкальных инструментах. А Каита всегда пересказывает мне страшные легенды, которые от него слышит. Мне он почему-то их не рассказывает, только слугам. Моя подруга Силлета (помнишь её?) пока была у нас, слетела с качелей, но ничего серьёзного, только ушиблась. — Ох уж эти качели! Так он до них и не добрался! — Хиден каждый день проезжает лошадей, а я ему помогаю. Мы вместе ездим вдоль Тиусы, она сейчас разлилась, так что иногда мы рысим прямо по воде, и мне это нравится. По тебе мы все скучаем, так что возвращайся скорее, тем более что Ортонар слишком строгий». — А тебе, дядя, можно на голову сесть, угадывалось в последней строчке, и Иннидис не удержался от усмешки.

В этот раз он не стал оставаться у Уттаса ещё на один день, а сразу, отоспавшись и придя в себя, отправился дальше на наёмной повозке с наёмным извозчиком — настолько не терпелось скорее попасть домой.

Прочтя письмо Аннаисы, он осознал, что приближение войны, о котором она писала, и впрямь ощущается. В основном по поднявшимся ценам на всё и по встречным обывателям, среди которых всё больше попадалось тех, кто вёз тачки, заполненные снедью: как всегда в ожидании встрясок люди пытались запастись всем необходимым.

До Лиаса он не доехал совсем чуть-чуть. Опустилась вечерняя мгла, и он ощутил невыносимую усталость и желание немедленно уснуть. И желательно в кровати, а не в трясущейся повозке. Так что он велел извозчику завернуть на постоялый двор, и там проспал до самого утра. Проснувшись, они продолжили путь, и спустя полдня уже въехали в благоухающий весенними цветами Лиас. У своего дома Иннидис расплатился с извозчиком, сгрузил с его помощью сундук, отпустил мужчину восвояси и ударил по подвешенному на воротах колокольцу.