И почему эту страну назвали Страной песков?

    Вильдэрин уже в который раз задавался этим вопросом. Впервые — ещё когда они пересекли границу и тряслись кто в седле, кто в повозке по вымощенной пёстрым камнем дороге, спеша добраться до ближайшего сайхратского селения. Он тогда оглядывался вокруг, но по-прежнему видел не пустыню или что-то подобное, а густую зелень сосен, кипарисов и кедров, эвкалиптов, пробковых дубов и каких-то незнакомых кустарников с фигурными листьями. О песках ничто не напоминало.

    — Погоди, — рассмеялся тогда на его вопрос Белогривка, — как подуют ветра, так и поймёшь.

    Но Вильдэрин жил в Сайхратхе вот уже второй месяц, и сейчас, на исходе зимы, ветра дули сильные и порывистые, однако песка с собой не несли. Напротив, были сырыми, будто насыщенными водяной пылью. Если верить Эмезмизену, так оно и было: ветра приносили влагу с моря и распространяли её по всей этой вытянутой вдоль побережья стране. Влага проникала в щели домов, оседала на лицах людей и одежде, пропитывала всё вокруг.

    В храме Унхурру на западной окраине столичного города Медулиса, при котором поселили Вильдэрина, тоже было сыро и зябко. В Иллирине зимой тоже бывало холодно, но всё-таки далеко не так влажно. Даже в Нарриане, на самом побережье, где Вильдэрин останавливался вместе с артистами в начале зимы, влага не была такой всепроникающей, вездесущей и промозглой. Это потому, объясняли лицедеи, что в Нарриане высокие скалистые берега, которые задерживают сырость, Сайхратха же лежит на равнине.

    Зато на рассвете в это время года здесь бывали красивейшие туманы — золотистые, словно сияющие в ясную погоду, и серые, мрачновато таинственные в пасмурные дни. В бархатистом мареве растворялись стволы деревьев и кирпичные стены домов, и издалека казалось, будто тёмные верхушки кипарисов и остроконечные крыши жилищ парят в воздухе.

    Иннидису бы понравилось. Его вообще пленяли красивые или необычные виды, хотя он почти никогда не говорил об этом и крайне редко их зарисовывал. Но это всё равно было заметно по тому, как он подолгу сидел в своём саду, зачарованно и отрешённо глядя на цветущие деревья, или задумчиво и заворожённо смотрел на полыхающие в закатных лучах неторопливые воды Тиусы. Похожим взглядом он порой смотрел на Вильдэрина, и тогда Вильдэрин особенно остро ощущал его восхищение и понимал, что в эту минуту Иннидис любуется им. Это пробирало до дрожи, и сразу хотелось устремиться навстречу и ответить тем же восхищением и нежностью.

    Как же ему сейчас этого не хватало! Не хватало его взгляда и того ласкового выражения на красивом лице, которое словно бы делало черты мягче, его любовных слов и особенно его прикосновений, тепла и понимания, которые спасали от страхов — холодных, тёмных и злых, всё ещё преследовавших Вильдэрина во снах. И если раньше, когда они с Иннидисом спали в одной постели, возлюбленный будил его и успокаивал, обнимая, целуя, шепча что-то нежное и доброе, то теперь снова приходилось справляться с ночной жутью самому. Конечно, если кто-то из артистов слышал его крики, то его будили и тоже уговаривали, что это всего лишь сон; а раньше, до Иннидиса, его так будил и уговаривал Мори, но Вильдэрину каждый раз было неловко, что он своими воплями разбудил и побеспокоил других людей. С Иннидисом же, как только они стали по-настоящему близки, он такой неловкости не испытывал и сразу успокаивался, снова засыпая в его руках.

    Теперь же после своих кошмаров он иногда долгие часы лежал без сна, тщетно стараясь отогнать прилипчивый страх, когда-то давно прокравшийся из реальности в сновидения, а потом из сновидений начавший вторгаться в явный мир.

    Вильдэрин ждал Иннидиса к середине весны. Он с самого начала подозревал (хоть они оба и озвучивали иное), что любимому не добраться до Сайхратхи к зимнему перелому, что трёх месяцев может не хватить и на продажу дома, и на сборы и дорогу, которая сама по себе, со всеми остановками, занимала не меньше месяца. Но ко второй половине весны он должен успеть. Оставалось ждать всего два месяца, и Вильдэрин усиленно отгонял и прятал боязливые и смутные мысли о том, что Иннидис мог передумать. Нет, конечно же, он приедет к нему, ведь он обещал множество раз! Он приедет к нему, потому что любит и потому что знает: Вильдэрин его ждёт.

    Несмотря на зябкие влажные ветра и на то, что свободного времени было не так много, он старался как можно чаще гулять по столице, норовя запомнить все самые интересные, красивые, знаковые или важные места, чтобы потом показать их Иннидису. Городской сад и рыночные ряды, дворец правителей и многочисленные площади, шумный порт, всегда полный лодками и кораблями, голосами людей и гомоном чаек и бакланов, мастеровые переулки и уютная харчевня, где подавали отменную гусятину, фаршированную грушами и черносливом…

    Но главное, что должно заинтересовать любимого — это скульптурная аллея. Усыпанная тёмным гравием дорожка, совсем как в саду Иннидиса, вела от Площади Поселенцев вниз, к Лошадиной улице, и вдоль неё росли оливы и стояли статуи, тоже как там, дома. Только изваяния были другие, не боги и герои, не прекрасные девы и юноши, а старый рыбак, мальчишка-лоточник, молодая пряха, продажная женщина, гончар и пьяная старуха, даже исхудалый невольник в рабском ошейнике… Безусловно, Иннидиса впечатлят эти статуи. Все они были выполнены искусно, хотя явно разными мастерами и в разное время, и все замечательно передавали настроение и характер тех, кого изображали. Вильдэрин подолгу их разглядывал, любуясь мастерством исполнения и представляя себе истории всех этих людей.

    Иннидис тоже любил ваять скульптуры, отображающие человеческую суть, жаль только, что ему редко доводилось это делать. Последней таковой была его Мстительница, но чаще он всё-таки выполнял заказы, а большинство заказчиков, к сожалению, не могли похвастаться разнообразием желаний и богатством воображения. Разве что статуя Лиирруна, для которой Вильдэрин позировал, несколько отличалась от обычных запросов вельмож, но и она всё-таки изображала полубога, а не обычного человека. Интересно, закончил ли её Иннидис? И понравилась ли она заказчице настолько, чтобы уплатить за неё семь тысяч аисов? Вильдэрин надеялся, что да. Он, конечно, был предвзят, ведь то была работа его любимого, но всё-таки ему казалось, что она того стоила.

    Сайхратха отличалась от Иллирина, а здешняя столица, город Медулис, была не настолько великолепна, как Эртина. Но вряд ли вообще найдётся в мире хоть один город, который мог бы сравниться с Эртиной в красоте, изысканности, величии и почти показном богатстве. Разве что в далёкой и малоизведанной империи Тэнджи, о которой рассказывали разные чудеса, существовало подобное место.

    Впрочем, отличалась Сайхратха от Иллирина не настолько сильно, чтобы потрясти воображение, вызвать сильное удивление, растерянность или непонимание. У домов здесь были острые крыши, тогда как в Иллирине чаще встречались плоские, а окна были меньше по размеру, зато их было больше: иногда в одной стене одноэтажного дома можно было увидеть до восьми крошечных оконцев. Однако сами дома точно так же строились из камней или кирпичей, обносились доломитовой, деревянной или булыжной оградой, основные улицы города мостились, переулки присыпались гравием, а узкие и кривые пешеходные улочки выстилались дощатым настилом, кое-где уже изрядно подгнившим, с провалившимися досками.

    Местный обычай одеваться тоже не сильно разнился с иллиринским, но это Вильдэрин приметил ещё прежде, когда только познакомился с артистами. Кроме лёгких отличий в покрое одежды, сейчас, зимой, отличалась ещё и ткань: если в Иллирине в холодное время носили согревающую шерсть, то здесь поверх шерсти надевали ещё и плотный лён, призванный защищать от ветров и задерживать влагу. Но как только теплело, все состоятельные люди, как и в Иллирине, переодевались в тонкий хлопок и лёгкие шелка.

    Сайхратцы тоже любили на себе золото, и с их золотисто-смуглой кожей и кофейного цвета вьющимися волосами оно сочеталось даже лучше и смотрелось ярче, чем на иллиринцах. Вильдэрин, пожалуй, внешне больше походил на сайхратцев, чем на свободных жителей Иллирина, только глаза у него были темнее, волосы совсем не вились, и слегка различался оттенок кожи. Однако именно это относительное, хоть и весьма отдалённое сходство с сайхратцами и позволило Белогривке, как теперь понимал Вильдэрин, забрать его с собой и сделать одним из них. Будь он светлокожим иллиринцем, а тем более светловолосым, Наемийнен не смог бы такое провернуть. Не потому что к иллиринцам здесь плохо относились — ничего подобного. Напротив, выходцев из Иллирина в Сайхратхе жило немало: страна эта была богата, близка им своими обычаями, традициями и даже климатом, охотно привечала состоятельных чужеземцев, и между странами была хорошо развита торговля. В свою очередь и из Сайхратхи многие переезжали в Иллирин.

    Но чужестранец не мог стать служителем сайхратского культа, по крайней мере так скоро. Вильдэрину в этом смысле просто повезло, что с ним всё так успешно сложилось: относительно подходящая внешность и то, что он бывший раб и не знает, откуда родом его предки, что худо-бедно говорит на местном наречии, а главное (о чём ему поведали совсем недавно), что у него есть дар. Так сказал Наемийнен.

    Вильдэрин знал, конечно, что обладает некоторыми способностями к лицедейству, но никогда прежде ему и в голову не приходило называть это даром, а потому слова Белогривки оказались вдвойне приятны и здорово потешили самолюбие. До сих пор он полагал, что артисты пригласили его играть с ними только потому, что им там нужен был не совсем уж бесталанный местный житель, чтобы порадовать местных богов; ну и ещё потому, что они потеряли двоих в пути, и теперь им не хватало людей. В общем-то, изначально так всё и было, но потом, утверждал Белогривка, они не захотели его терять, их огорчало, что придётся оставить его в Иллирине. Тут-то как раз и выяснилось, что он, оказывается, вовсе не иллиринец по рождению, а вообще непонятно кто. Значит, может быть и сайхратцем. И теперь Вильдэрину предстояло им стать.

    Именно для этого его поселили в храме Унхурру, хотя вполне могли бы выделить уголок в огромном особняке Наемийнена или в доме Эмезмизена. Здесь постоянно находился кто-то из артистов — не только из их состава, были и другие, незнакомые ему, — а старики, уже прекратившие играть в представлениях, следили здесь за всем и передавали свои знания. По просьбе Белогривки они едва ли не целыми днями возились с Вильдэрином: он должен был глубоко вникнуть в религиозные верования, в совершенстве овладеть языком и, конечно, отточить своё мастерство. Этим он и занимался целыми днями и уже сбился со счета, сколько трудов сайхратских мистиков прочёл за неполные два месяца. Пожалуй, ему повезло, что он любил учиться, иначе уже с ума бы сошёл от множества новых знаний, которые на него обрушились и которые он целиком должен был усвоить. И это при том, что его обучение не отменяло участия в зрелищах, а значит, и в разучивании новых и повторении старых ролей. Иногда он всё же не выдерживал, впадал в уныние и начинал раздражаться, и тогда Эмезмизен, посмеиваясь, говорил:

    — Очень скоро тебе станет легче. Я тоже через это прошёл.

    — Тебе хотя бы не приходилось учить язык, ты же родился и вырос здесь, — вздыхал Вильдэрин.

    — Это тебе только кажется, Черноглазик, что не приходилось! — отвечал приятель. — Я же из простых людей, всю жизнь говорил иначе… Не то произношение, не там ударения, не те словечки. Поверь уж, что переучиваться ничуть не легче, чем учиться.

    Зрелища, которые устраивались в праздники и особые дни года в этом храме и других подобных, были доступны для посещения только самым высокородным людям, а участвовали в них только те, кто прошёл по священному пути. Для простонародья же представления повторяли на площадях артисты попроще. Эмезмизен когда-то тоже играл на площадях, а потом в отдалённых храмах и в небольших поселениях. Теперь же, пройдя по священному пути, получил возможность выступать в святилищах столицы и больших городов.

    — Так что ты счастливчик, Черноглазик! — восклицал он. — Чтобы вот так сразу стать высшим служителем Унхурру, надо иметь огромное везение. Тебя определённо возлюбили боги!

    Слова парня усовестили Вильдэрина, потому что после своего главного злоключения ему и впрямь всё время немыслимо везло, будто боги вдруг решили осыпать его своими дарами, чтобы повиниться за мучения, которые ниспослали до этого. Когда его увозили из Иллирина, в какой-то момент он подумал, что боги снова отвернулись, потому что дважды повозки артистов нагоняли стражи, которые его разыскивали. Но нет, и тут всё обошлось. В первый раз он укрылся в лесу, а второй раз, уже на самом побережье, его переодели в женщину и накрасили так же. Благо, что довольно тонкая для мужчины фигура и черты лица позволяли. Он пробыл ею два дня, стараясь реже двигаться и притворяясь, будто не понимает иллиринского, пытаясь не забыться и не выдать себя несвойственными женщине жестами или походкой. А потом преследователи убрались восвояси. Но пока Вильдэрин вместе с артистами не пересёк границу с Сайхратхой, он не чувствовал себя в безопасности.

    Оказавшись же здесь, в чужой стране, он не остался без крыши над головой, без заработка и без знакомых, как случалось с иными переселенцами, вынужденными бежать из родных мест. Более того, его терпеливо обучали, что-то объясняли, поясняли, рассказывали, и никто ничем не попрекал. И он сразу же, как и сказал Эмезмизен, угодил в высшие служители Унхурру, хотя даже священный путь прошёл не полностью, а только последнюю его часть. А ещё совсем скоро к нему должен был приехать его любимый Иннидис, и Вильдэрин мечтал, как наконец прикоснётся к нему, заглянет в зелёные глаза и скажет, как сильно скучал и что до безумия счастлив его видеть!

    И после всего этого он сетует на то, что всего-то устаёт от сложностей учёбы и ему не хватает времени отдохнуть?

    — Ты прав, конечно, Кудряшка, — признал Вильдэрин. — И я вовсе не думал и не хотел жаловаться и вообще проявлять неблагодарность. Но когда устаю, мой язык несёт какую-то чушь…

    — И это мне тоже знакомо, — приятель похлопал его по плечу. — Я тоже жаловался, а потом ругал себя за то, что жалуюсь.

    В своей крошечной комнатке, размером не больше того чуланчика, в котором он сначала жил у Иннидиса, Вильдэрин после долгого дня представлял, будто возлюбленный сейчас рядом с ним, а потом засыпал сразу, как только голова касалась подушки. Спал как убитый, если только его не будили кошмары. Он даже едва замечал вездесущую сырость, которая здесь, ниже уровня земли, ощущалась особенно остро.

    Эти помещения под храмом с их грубоватой кладкой и низкими потолками казались словно бы чем-то отдельным, даже чуждым самому храму. Святилище Унхурру, просторное и с высокими сводами, было возведено из светлого мрамора, внутренние стены украшались мозаикой и барельефами, длинная колоннада у входа казалась бесконечной, уходящей в горизонт, а у алтаря высилась золотая статуя бога. Но те, кто в нём постоянно жили (таких было очень немного) ютились в тёмных подземных комнатушках. Почему так, Вильдэрину рассказал один из стариков, восьмидесятилетний Галчонок.

    Раньше, в былые века, служители культа отрекались от земных богатств и земной славы, соприкасаясь с ними, только когда играли свои роли. В иное время они должны были держаться как можно более скромно, незаметно и стараться не показываться на глаза людям лишний раз. Отголоском тех далёких времён и оставались эти непритязательные бесприютные помещения, уходящие под землю.

    С тех пор положение служителей Унхурру сильно изменилось. Происходило это постепенно, незаметно и во многом потому, что среди лицедеев начали появляться знатные люди из семей, оказавшихся в опале. Их привлекала возможность дать представление перед правителями, удостоиться их милости и таким образом опосредованно помочь своему роду. Ну а вельможи, какими бы опальными они ни были, не привыкли и не готовы были привыкать к жизни в тесных и тёмных комнатушках. Так, мало-помалу, обычаи поменялись, и вот уже для самых высокородных семей стало не только не зазорным, а даже вполне почётным отправлять своих младших отпрысков на служение Унхурру. Разумеется, теперь уже и речи не шло о том, чтобы отказываться от земных богатств, и только в священном путешествии сохранялась древняя традиция: вот почему артисты не брали себе подношений, пока находились в пути. В былые же времена, когда среди них не было богатых людей, на этом пути лицедеям и вовсе приходилось выживать, чуть ли не выпрашивая еду у местных жителей.

    Белогривка, как узнал Вильдэрин, однажды уже бывал на священном пути, ещё в юности. С тех пор большинство его спутников, которые были намного старше, перестали участвовать в зрелищах, вот мужчина и решил не присоединяться к кому-то другому, а, напротив, подобрать новых артистов, кого посчитал подходящими, и провести по пути уже их.

    С тех пор как они вернулись в Сайхратху (как раз успели к перелому зимы), они уже трижды устраивали зрелища. Первый раз — в святилище, но не в том, где сейчас жил Вильдэрин, а в Высоком храме, что стоял в самом сердце столицы. Второй раз выступили во дворце правителя, в огромном зале с малахитовыми полуколоннами и позолоченными выступами у сводчатого потолка. После этого ещё дали представление во дворце высшего придворного сановника и распорядителя церемоний. И если выступление в храме считалось отправлением культа, и основная часть пожертвований уходила на сам храм, то выступления перед высокородными господами оплачивались очень щедро и оплата попадала артистам лично в руки. Стоимость обычно была примерно одинаковая и для правителя, и для вельможи, решившего позвать высших служителей культа к себе. Но вообще-то далеко не каждому позволялось приглашать их в свой дом. Если бы разбогатевший ремесленник или незначительный вельможа вздумал бы заплатить даже вдвое или втрое больше, ни один из высших служителей Унхурру всё равно не явился бы в его жилище, ему пришлось бы довольствоваться другими лицедеями.

    Это Вильдэрину как раз было понятно. С ними, рабами для утех, всё обстояло примерно так же. Не только высокая стоимость не позволяла кому-то, кроме больших вельмож, заполучить себе ценных невольников, но и то, что купцам или богатым ремесленникам их попросту не продали бы из невольничьих домов ни за какие деньги. Это был вопрос репутации невольничьего дома. Конечно, позже их могли продать сами вельможи и кому угодно, однако такое случалось нечасто.

    Понял Вильдэрин и ещё кое-что из того, о чём сказал ему Белогривка после выступления во дворце сановника.

    В тот день, когда окончилось зрелище, и артистам предложили занять приготовленные для них места на длинных диванах и отведать яства и напитки со стоявших перед ними низких столиков, к Вильдэрину подошла молодая рабыня и вручила крошечную шкатулку из чёрного дерева, в которой лежал золотой с аметистом перстень.

    — Моя великолепная госпожа Анахата в знак своего восхищения изумительным Текерайненом просит его принять этот скромный дар и будет счастлива увидеть его на нём.

    Вильдэрин покосился на Наемийнена, не зная, как реагировать, и тот едва заметно кивнул. Тогда он взял шкатулку и сказал передать госпоже Анахате слова благодарности. Позже он заметил, что не только к нему подходили и что-то передавали невольники, и это его немного успокоило. Но затем Вильдэрин всё-таки уточнил у Белогривки, что означал этот подарок и не следует ли из этого, что теперь он что-то должен этой госпоже взамен?

    — Привыкай, — усмехнулся мужчина. — Подобные подарки ты будешь время от времени получать, но ты ничего за них не должен, даже благодарить на словах необязательно. Достаточно того, что даритель увидит их на тебе или при тебе. Некоторые преподносят их от чистого сердца, и в этом случае это дар не столько для тебя, сколько для той силы, которая за тобой стоит и через тебя протекает. Другие, и таких будет больше, с помощью даров говорят тебе о своём интересе и ищут твоего расположения. Любовного, как правило. И ты можешь, конечно, выказать это расположение… Но ты всегда должен помнить и понимать, что им нужен не ты сам, а то, что ты собою для них отображаешь. Они не хотят человека, они хотят символ, частицу того волшебства, которое видят, они хотят частицу бога. Но ты не сможешь им её дать, хотя сможешь сделать вид, если пожелаешь. Если же нет, лучше оставайся для них недостижимым. Если, конечно, понимаешь, о чем я.

    — Прекрасно понимаю, — медленно кивнул Вильдэрин. — Это как те вельможи из Аккиса. Им я тоже нужен был не сам по себе, а как что-то, принадлежавшее когда-то царице. С той же силой они желали бы какое-нибудь ожерелье, которое она любила носить, если бы только узнали, что могут заполучить его…

    — Что ж, в таком случае ты и правда понимаешь, — протянул Белогривка. — А что касается госпожи Анахаты Руаш, то насчёт неё можешь быть спокоен. Она женщина преклонных лет, очень хорошая, и сделала тебе подарок от души, потому что ей, значит, понравилось, как ты передал образ божественного танцора. — Он задумался, окинув Вильдэрина внимательным взглядом. — Надо действительно чаще давать тебе образы с танцами, было бы глупо не использовать это твоё умение.

    Сам Наемийнен, однако, не следовал собственному совету и весьма открыто отвечал на интерес к себе со стороны одной знатной госпожи и сам явно показывал свою приязнь к ней. Впрочем, довольно скоро Вильдэрин понял, что та госпожа приходилась престарелому властителю страны внучатой племянницей, и связь с ней укрепляла влияние Белогривки, а значит, и влияние его семьи. Так что мужчина вёл себя таким образом намеренно, осознанно, с расчётом.

    Вильдэрин не думал, что когда-нибудь снова окажется среди высокородных вельмож, ведущих друг с другом политические игры за влияние на правящую династию. Но судьба будто сделала оборот и дала шанс вернуться туда, откуда сама его некогда вышвырнула. Вот только он с тех пор, кажется, изменился и уже не хотел жить в чужих дворцах среди чужой роскоши. Другое дело бывать там иногда… За оба дворцовых представления он получил столько денег, сколько никогда прежде не держал в руках и не рассчитывал даже, что однажды будет. Хотя украшения, которые когда-то в прошлой жизни он носил на себе, и стоили целое состояние, но они никогда ему не принадлежали. В отличие от десятка золотых монет с изображённой на ней дланью и десяти серебряников.

    Со свалившимся на него богатством Вильдэрин тут же помчался в ткацкую мастерскую, чтобы купить шёлк и хлопок, но в итоге только потоптался у прилавка, так ничего и не купил и внутрь тоже не зашёл. Не посетил он и ювелирную лавку. Вообще не взял ничего, кроме еды и кофе, потратив на это около половины серебряника. Потому что очень уж многообещающе выглядели десять золотых монет, которые здесь назывались эну. И это всего-то за два представления!

    Произведя в уме кое-какие вычисления и поспрашивав артистов, Вильдэрин вывел, что он сам до шахты стоил бы около трехсот эну. А местные золотые монеты были тяжёлые, полновесные, без примеси серебра или меди. И примерно столько же стоил не очень большой дом в провинции. Здесь же, в столице, на эти деньги можно было позволить себе только маленький домишко. Копить на него пришлось бы долго, но всё-таки это уже не казалось чем-то невероятным, как раньше.

    А ещё он теперь знал, что жилье можно не только купить, но и снять. Лицедеи иногда делали это на пути в Сайхратху, если поблизости не было постоялого двора. За время их совместного путешествия Вильдэрин вообще узнал многое из того, что свободным по рождению людям казалось простым, естественным и привычным, а у него поначалу вызывало недоумение. Так открытием стало и то, что необязательно покупать дом, чтобы жить в нём и чувствовать себя хозяином, хоть и с некоторыми оговорками. Теперь-то это уже не выглядело для него чем-то удивительным, и снять жилье он мог позволить себе если и не прямо сейчас, то в следующем месяце точно. При условии, что не станет сильно тратиться на дорогую одежду и украшения. Только на одно украшение — особенное и очень-очень для него важное — он всё-таки деньги выделит….

    Наверное, он ещё подумал бы, насколько ему в ближайшее время нужен дом, учитывая, что почти все дни он проводил в храме, однако скоро сюда должны были приехать Иннидис и Аннаиса, и уж им-то жилье было необходимо. Несомненно, иллиринский вельможа и сам мог бы снять себе здесь дом, а вероятно, и купить, но это всё равно не делается за один день, и до этого возлюбленному с его племянницей придётся скитаться по постоялым дворам или заселиться в первый попавшийся домишко. Так лучше уж Вильдэрин сам и заранее озаботится местом, где они смогут жить и чувствовать себя как дома. Это будет куда разумнее.

    Он приступил к поискам, как только скопил восемнадцать эну и теперь мог на полгода вперёд оплатить по-настоящему хороший дом не так уж далеко от центра и при этом оставить немного денег на еду и одежду. Искать приходилось урывками, но его очень выручил Эмезмизен, прислав на помощь своего проверенного слугу. Тот, выслушав все пожелания, сумел найти несколько подходящих жилищ, из которых Вильдэрину предстояло выбрать одно.

    Больше всего ему понравился просторный двухэтажный дом из молочно-белого камня со скатной крышей из светло-жёлтой черепицы, с множеством окон и небольшим симпатичным балконом. Окружённый невысокой базальтовой оградой, из-за которой выглядывали миндальные деревья, уже готовые зацвести, он был чуть меньше, чем дом Иннидиса, но выглядел так симпатично, уютно и гостеприимно, что возлюбленному наверняка понравится. Бронзовые завитушки на воротах были выполнены в форме забавных звериных морд, балюстрада из резных балясин ограждала ведущую к входной двери широкую лестницу, внизу которой в заполненных землёй каменных чашах рос тимьян, возле кустов розмарина стояли деревянные скамьи с изогнутыми спинками — всё это вместе смотрелось очень мило и до изящества просто.

    Да и внутри дом выглядел хорошо, хотя там явно отсутствовала добрая часть мебели. Наверное, владельцы дома, переезжая отсюда в особняк возле Портовой площади, что-то забрали с собой. Но это не беда, какую-то мебель можно будет постепенно заказывать у здешних мастеров, а на первое время хватит и того что есть: трёх кроватей в трёх комнатах, стола и деревянных кресел в гостиной зале, нескольких табуретов, разбросанных по всему дому. А ещё одну комнату, почти пустую, с одним только большим сундуком у стены, Иннидис, если захочет, сможет использовать как мастерскую. Дождаться бы его только!

    Чем скорее приближалась середина весны, а потом и её вторая половина, тем сильнее Вильдэрин волновался, нервничал и терзался нетерпением. Он ждал Иннидиса каждый день, вот-вот, а каждую ночь, разочарованный и удручённый, ложился спать в ожидании утра то в комнатушке под храмом, то в доме, который уже успел немного обустроить и даже нанял человека, чтобы раз в неделю приходил убраться в комнатах и на дворе.

    А потом наступило лето, и вовсю ярились ветра из песка и пыли, которые дули здесь дважды в год — когда весна сменялась летом, и когда лето сменялось осенью. Небольшой сад перед домом поблёк, припорошённый изжелта-серой взвесью, а на лицах сайхратцев появились платки и повязки, призванные задержать вездесущую песчаную пыль: шелковые, по краям украшенные тонкой вышивкой и бисером у вельмож, и хлопковые или льняные у простых горожан. Рабы же прикрывали рот и нос чем придётся.

    В эти полторы-две недели душных ветров люди предпочитали лишний раз не высовываться наружу, в это время не совершались церемонии, не проводились обряды, замирала жизнь на площадях и в торговых рядах, зрелища тоже не устраивались, и только корабли и лодки продолжали уходить и прибывать в порт. Часть этого времени Вильдэрин провёл в храме, обучаясь, пока его не отправили отдохнуть (на самом деле старцы, скорее, сами хотели отдохнуть от него). Тогда, предоставленный сам себе, он засел в этом доме, который вдруг показался чужим, неуютным и ненужным. Наверное, потому что ненужным и одиноким ощутил себя и сам Вильдэрин.

    Иннидис так и не появился. Уже отшумели ветра, а его всё не было. Потом пролился дождь, долгожданный и благословенный, омыл песчаную пыль с камней и деревьев, и в Сайхратху вернулась жизнь. Возобновилась торговля на улицах, в храмах снова устраивались зрелища, а высокородные вельможи снова приглашали артистов в свои дворцы с особняками.

    В них, в этих дворцах, они чаще показывали не священные истории о богах и героях, а забавные и о людях. Раньше в этих представлениях для знати Вильдэрину больше всего нравилось играть смазливого, но туповатого и самонадеянного юнца, который из-за этих своих качеств вечно ставил себя в неловкое, глупое, смешное положение и встревал в неприятности. Но сейчас его от этой роли едва не воротило, потому что ему вдруг показалось, будто он играет самого себя. Что он такой и есть — бестолковый и самонадеянный, как и тот юнец. Иначе чем объяснить, что он сам себе придумал срок, в который Иннидис якобы должен приехать, а потом ждал его в полной уверенности, что это обязательно случится, хотя прежде уже зарекался от попыток предугадать будущее. И разве не самонадеянностью объяснялись его вера или желание верить в то, что он любим настолько, что Иннидис оставит ради него свою налаженную жизнь и, всё бросив, уедет за ним в неизвестность?

    Ну да, его восхитительный скульптор сам сказал об этом и пообещал, но если бы Вильдэрин был чуть сообразительнее, то понял бы, что возлюбленный, вероятно, таким образом всего лишь пытался убедить уехать его самого и тем самым спасти от опасности. Что же, спасибо ему за это, но… как же больно!

    Вильдэрин сходил с ума. Он плохо спал, не в силах унять нервозность, ел что попало и как придётся, а на глаза нет-нет да наворачивались слезы. Он выходил ночами во двор, на скамейку у розмариновых кустов, и то бездумно смотрел в небо, то до умопомрачения, до боли в пальцах перебирал струны лиры, извлекая пронзительные и печальные мелодии, и чувствовал себя самым несчастным на свете.

    В другие дни он вдруг начинал думать, что с Иннидисом, наверное, что-то случилось, что-то дурное и страшное, иначе он обязательно бы уже приехал. И тогда Вильдэрина так и подмывало самому бросить всё и помчаться обратно в Иллирин. Добраться до Лиаса, до милого сердцу белого дома, и чтобы овчарки залаяли, услышав его приближение, а Аннаиса выскочила навстречу с каким-нибудь въедливым вопросом, а Иннидис… Он убедился бы, что с Иннидисом всё хорошо, и стало бы одновременно больнее и легче. Потому что нет ничего хуже, чем пытка неизвестностью, бесконечным ожиданием и страхом за любимого человека.

    Он написал ему письмо, где говорил, что очень ждёт его и будет и дальше ждать сколько нужно, только бы Иннидис по-прежнему готов был к нему приехать. Но даже если Иннидис вдруг передумал, то всё равно пусть сообщит хотя бы, в порядке ли он, потому что Вильдэрин очень о нем волнуется.

    Он передал послание с одним из охранников торгового каравана, выходящего из Медулиса в Иллирин, щедро заплатил и попросил его, когда окажется в Иллирине, передать письмо дальше на юг. Обещал заплатить ещё больше, если послание достигнет получателя.

    Спокойнее от этого не стало. Просто теперь к ожиданию Иннидиса и тревоге о нём прибавилось беспокойство о судьбе письма и ожидание ответа.

    Душевное состояние Вильдэрина не ускользнуло от прочих артистов, тем более что хоть оно и не отражалось пока на выступлениях, но на репетициях уже сказывалось: он был рассеян, подавлен, забывал слова и попросту задерживал и подводил остальных. Хорошо, что хоть на церемониальном зрелище в Высоком храме в день перелома лета как-то удалось взять себя в руки и отыграть свою роль более-менее сносно. Потом они все проезжали верхом по главным улицам столицы среди служителей других культов, за ними следовала, прославляя богов, толпа, а жрецов, в том числе и артистов, забрасывали душистыми травами и цветками и выкрикивали их имена. Подобные шествия считались частью церемонии и устраивались четыре раза в год, в дни равноденствий и переломов зимы и лета, но Вильдэрин пока не привык, чтобы его славили, будто он какой-то наследник знатного рода, а не вчерашний раб. Сейчас же он и вовсе хотел, чтобы всё это закончилось.

    Оно и закончилось, но Белогривка позвал их всех к себе в особняк, отчего-то решив ещё раз отпраздновать перелом лета, но уже непринуждённо и в тесном кругу. Отказаться Вильдэрин не мог, да и, пожалуй, не хотел. Чем страдать в одиночестве и мучиться, пытаясь не обезуметь окончательно, лучше провести время с приятными людьми, некоторые из которых даже стали ему друзьями, и постараться никому не испортить настроение своим нытьём и кислым видом.

    Возлияния, разговоры, песни и смех продолжались до самой полуночи, после чего почти все разошлись спать — чего-чего, а места в особняке Белогривки для этого было более чем достаточно.

    За длинным мраморным столом, по углам отделанным слоновой костью и бронзой, остались только сам хозяин дома, Эмезмизен, изрядно захмелевший и осоловевший, но продолжавший пить, и Вильдэрин, которому пойти спать мешал страх, что уснуть не получится.

    Эмезмизен пьяными глазами смотрел в свой серебряный кубок, Вильдэрин отсутствующим взглядом смотрел на Эмезмизена, а скорее, сквозь него, а Белогривка спросил:

    — Что с тобой в последнее время, Черноглазик?

    Вильдэрин вздрогнул от неожиданности, перевёл взгляд на Наемийнена и, глотнув сладкого густого вина из изукрашенной янтарём чаши, покачал головой.

    — Ты всё равно не сможешь помочь…

    — Ну, я пока что и не предлагал помощь. Я спросил: что с тобой.

    — Иннидис, — тяжело выдохнул Вильдэрин. — Он обещал приехать ещё зимой, но я ждал его хотя бы к концу весны. Но вот, сегодня уже перелом лета, а его всё нет.

    — И что ты об этом думаешь?

    — Я не знаю... Может быть, он просто не захотел. Или с ним что-то случилось, что-то плохое… Я не знаю, что думать, я просто уже свихнусь скоро от всех этих мыслей и предположений.

    — Вот ведь… — пробормотал Белогривка. — Не зря я опасался, что эта его затея ещё даст о себе знать…

    — Что? Какая затея? О чём это ты? — насторожился Вильдэрин и выпрямился на сиденье так порывисто, что бархатное покрывало соскользнуло со спинки деревянного кресла.

    — Об Иннидисе твоём, — бросил Белогривка. — Слушай: если он не приезжает, значит, сейчас не может. Как только сможет, сразу приедет.

    — Почему ты так уверен? — с подозрением прищурился Вильдэрин и подался вперёд. — Тебе что-то известно?

    — Кое-что, — признался Наемийнен и, отставив свой кубок, подсел чуть ближе. — Твой друг незадолго до нашего отъезда приходил ко мне вместе с той женщиной, врачевательницей, она нам переводила. Он просил… скажем так… позаботиться о тебе в дороге, уберечь от преследователей. Из его слов я понял, что ему самому вся эта история тоже грозила большими неприятностями. Он вроде как нарушил закон, и его могли приговорить к штрафу, заключению или тому и другому сразу, как повезёт. А он к тому же собирался направить законников по неверному следу, задержать их, чтобы дать тебе время уехать подальше, а это, считай, уже ложное свидетельство…

    — Он не должен был… — пробормотал Вильдэрин так тихо, а сердце колотилось о ребра так часто и громко, что он едва услышал собственный голос. — Он сказал, что устроил всё так, что отделается только мелкими неприятностями… маленьким штрафом.

    Белогривка пожал плечами.

    — Он посчитал, что будет лучше, если пострадает только один из вас, а не оба. А поскольку самое страшное, что угрожало ему — это заключение, он решил, что лучше пусть пострадает он. Его по крайней мере не казнят. По-своему вполне разумное решение. И раз он не приехал сюда, хотя обещал, то, наверное, его опасения подтвердились, и сейчас он сидит где-нибудь взаперти.

    — И ты говоришь об этом так спокойно и только сейчас? — весь напряжённый, Вильдэрин встал с кресла, опёрся ладонями о столешницу и навис над Наемийненом.

    — Твой друг просил меня не говорить тебе раньше времени. Он считал, что если ты узнаешь, то откажешься уезжать из Лиаса, — с непринуждённым видом объяснил мужчина. — Ну а после я молчал уже потому, что ты вроде был в порядке, а я не хотел пугать тебя и зря расстраивать.

    — Он не должен был идти на это! — вне себя вскричал Вильдэрин. — Не должен был скрывать это от меня, рисковать из-за меня, решать за меня! Он и так уже столько для меня сделал! И ты! Ты тоже не имел права утаивать от меня всё это и о чём-то договариваться за моей спиной!

    В сердцах и наотмашь он рассёк рукой воздух и ударил по винной чаше, смахнув её со стола. Чаша просвистела в сторону, покатилась по гранитному полу, позвякивая, постукивая, и остановилась у обитой шёлком стены.

    Эмезмизен присвистнул.

    — Надо же, Текерайнен в гневе! — пьяно хохотнул он. — Когда ещё такое увидишь? А я-то думал, что это я напился.

    — Извините, я не… не нарочно, — промямлил Вильдэрин и вдруг утратил ощущение реальности. Всё напряжение будто скопилось в одном месте, комком в груди, а потом комок этот сполз вниз, к животу, закрутился там и, поднявшись к горлу, исторгнулся вместе с рвотой на блестящий пол. Отдышавшись и вытерев рот ладонью, он снова пролепетал: — Белогривка… Извини, я не хотел. Я сейчас всё…

    «…Уберу», — собирался сказать он, но Наемийнен, словно предугадав это, махнул рукой на кресло, приказывая сесть обратно. Когда мужчина начинал вести себя с вельможной властностью, довольно сложно было ему перечить, а у Вильдэрина и сил-то сейчас на это не оказалось. Так что он просто рухнул на сиденье и, облокотившись о стол, уронил лицо на ладони.

    Светловолосый раб, до сих пор незаметно стоявший у двери, быстро и почти беззвучно приблизился, поднял чашу с пола, вытер расплескавшееся вино и убрал рвоту. Белогривка поблагодарил его лёгким кивком, и невольник удалился, снова слившись с тенями у двери.

    Вильдэрин поднял голову и отчаянно, в пустоту спросил:

    — Что же мне теперь делать?

    — А до этого ты что делал?

    — Ждал его… дом для нас снимал.

    — Ну так и дальше жди, если он тебе важен. Что ещё ты можешь сделать? Только о своей жизни при этом не забывай.

    — Мне нужно туда вернуться! — решительно сказал Вильдэрин, вцепившись пальцами в край стола. — Вот что я могу сделать. Я отправлюсь в Иллирин, в Лиас, и там я смогу ему помочь. Пока не знаю как, но я придумаю.

    — О, всеблагой Унхурру! — закатил глаза Наемийнен, отпив из своего кубка. — Вот ты вроде умный человек, Черноглазик, но такой дурак! Честное слово, разум у тебя вроде есть, а вот здравомыслием и рассудительностью боги обделили. Ну приедешь ты туда, и что дальше? А если тебя схватят и казнят? Значит, всё было зря, и Иннидис пострадал напрасно? Ты этого для него желаешь? Чтобы он пожертвовал частью своей жизни просто так? И свободы лишился, и тебе при этом не помог?

    Вильдэрин обессиленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза руками.

    — Я и правда дурак, — сокрушенно признал он, — я действительно не подумал… — Тут он резко убрал ладони от лица и воскликнул: — Но что-то же надо делать! Невыносимо просто ждать и ничего не предпринимать!

    — Да, полагаю, это нелегко, — покивал Наемийнен. — Но ещё полагаю, что просто ждать — это лучшее, что ты можешь для него сделать. Ему сейчас вряд ли легче, чем тебе, если его действительно отправили в заточение, однако он осознанно пошёл на это. И ты тоже должен сознавать, что и для чего делаешь. Так что постарайся занять себя собственной жизнью, иначе когда твой Иннидис приедет, то застанет печальную картину. В общем, друг мой, живи так, будто никого не ждёшь; и жди так, будто… — мужчина растерянно заморгал, недоуменно нахмурился, затем с его губ сорвался смешок. — Твою ж мать! Хотел красивую фразу выдать, а вышла чушь какая-то. Похоже, я уже пьян не меньше Эмезмизена.

    — А я всё слышу… и не пьян…

    Как бы ни был Вильдэрин сейчас удручён, а когда прозвучали эти слова, не удержался от усмешки. Белогривка же продолжил, не обращая внимания на захмелевшего приятеля.

    — Вот ты поселился в этом доме на Гранатовой улице, но такое чувство, будто ты там не живёшь, а пережидаешь до лучших времён. Но в какое состояние он придёт к этим лучшим временам, когда приедет твой Иннидис, а? Скажи, кто поддерживает там порядок, занимается садом, готовит еду? Ты сам? И тебе хватает на это времени и желания? Вряд ли. Но при этом ты так и не купил хотя бы одного раба, чтобы…

    — Я сам бывший невольник, — вскинулся Вильдэрин, — и ни за что не стану…

    — Ладно-ладно, — замахал руками Белогривка, — не хочешь рабов, никто не заставляет. Но ты также не нанял и ни одного слугу.

    — Я как могу сам занимаюсь садом, и я договорился с прислужником из соседнего дома, и он раз в неделю, в свободное время, приходит прибраться и у меня.

    — Этого недостаточно, — отмахнулся мужчина. — Ты потом сам поймёшь, когда будет с чем сравнить. И речь вообще не о рабах или слугах, и не о беспорядке или уюте, и даже не о достатке и деньгах. Речь о том, что ты делаешь с тем, что тебя окружает, да и с самим собой тоже. Сам посуди. Твой друг, когда приедет, окажется в чужой стране, толком никого здесь не зная и почти не говоря на нашем языке. Возможно, будет растерян, ему понадобится какая-нибудь помощь. А ты хочешь, чтобы он нашёл в тебе такого же растерянного человека, как сам? Чтобы приехал к неприкаянному страдальцу, который и себе-то помочь не в силах? Который, если б не служение Унхурру, не знал бы даже, чем себя занять? Разве он не заслуживает — ну, раз уж ты его ждёшь, — встретить в тебе того, на кого можно положиться, у кого уже есть опора под ногами и обустроенный быт? Вот почему я говорю, что тебе бы обратить внимание на свою жизнь. И раз уж ты снял для вас дом, что было, на мой взгляд, неплохим решением, то почему бы с него и не начать, пока он совсем не пришёл в упадок? Это самое простое, и результат ты сразу увидишь.

    Слова Белогривки были не лишены смысла, и Вильдэрин обещал себе подумать над ними, как только разум, затуманенный вином и усталостью, прояснится. Пока же он только хмуро кивнул и налил себе ещё вина в чашу, которую заботливо и незаметно поменял незнакомый невольник.

    — Если хочешь, — сказал Белогривка, — я могу отправить послание кому-нибудь из моих знакомых вельмож в Иллирине и попросить, чтобы попытались узнать, что там с твоим Иннидисом.

    — Конечно! — воскликнул Вильдэрин, отрывая взгляд от чаши. — Я буду очень тебе благодарен! Недавно я тоже отправил письмо — самому Иннидису. Но это всё так ненадежно, а ждать так долго! Но если и ты тоже напишешь в Иллирин, то, может быть, хотя бы одно послание доберётся и не затеряется… — Тут в голову Вильдэрина пришла, как ему показалось, ещё более удачная мысль. — А что если… Наемийнен, может, ты сумел бы передать от меня просьбу для царя Иллирина? — Подумать только, а ведь чуть меньше года назад он чуть ли не силой, только переступив через себя, смог написать Айну. Сегодня же готов был молить его о помощи, забыв все свои обиды, забыв и его ложь, и предательство, и ту шахту, на которой оказался пусть не по его приказу, но по его вине. Только бы он выручил Иннидиса! Вильдэрин был бы ему за то признателен до конца жизни. Всё-таки права была Рэме: живой Иннидис куда важнее памяти о покойной возлюбленной. Прошлое, каким бы дорогим оно ни было, уже ушло. А Иннидис — его бесценное настоящее, которое он до одури боялся потерять. — Понимаешь, у меня самого нет таких путей и власти, чтобы моё послание добралось бы даже до царского дворца в Эртине, не то что до царя. Но ты — Гухаргу Думеш, и ты мог бы…

    — Нет, — отрезал мужчина, — даже не проси. Как раз потому, что я — Гухаргу Думеш, я не могу. — Помолчав, он воскликнул: — Да ты вообще в своём уме?! Письмо? Адданэю Иллиринскому? От вельможи из рода Думеш? Ты хоть представляешь, насколько значимо имя моего рода? Любое послание от меня царю другой страны будет восприниматься так, будто я говорю от всего моего рода и даже от царского двора Сайхратхи. Я не могу так рисковать. Если вдруг что-нибудь в этом письме царю Адданэю не понравится, будет политический скандал, это навредит моей стране и немедленно отразится на всех моих родичах, включая моих детей. Извини, Черноглазик, — развёл руками Белогривка, — ты знаешь, я тебя очень люблю, но — нет. Однако, как и обещал, попрошу кого-нибудь из знакомых, чтобы выяснили, что там с Иннидисом.

    — Я не хотел бы, конечно, чтобы у твоей семьи были из-за меня неприятности, — разочарованно вздохнул Вильдэрин. — Всё равно спасибо. Я буду рад любой помощи.

    О том, что у громкого имени есть и оборотная сторона, он и правда как-то не задумывался. А ведь и впрямь: иногда Гухаргу Думеш мог воспользоваться своим именем и связями, чтобы получить желаемое, зато в иных случаях вынужден был осторожничать, потому что его слово слишком многое значило. Помнится, когда в одной северной стране сменился правитель, и там началась междоусобица, царица Лиммена тоже некоторое время не могла поддерживать связь с тамошней старой аристократией, поскольку новый правитель воспринял бы это как поддержку его врагов.

    Неудивительно, что Белогривка остерегался, он ведь действительно не мог знать, как иллиринский правитель отреагирует на непонятное письмо с просьбой бывшего раба, осуждённого за преступление. Если уж на то пошло, Вильдэрин и сам этого точно не знал и не мог винить Белогривку за излишнюю осторожность, ведь тот отвечал не только за себя и старших родичей, но и за своих детей, которых у него к сорока годам было пятеро. Двое почти взрослых бастардов от бывшей любовницы, с которой мужчина давно уже не жил, но детей признал и даже ввёл в высшее общество, и трое отпрысков помладше от законной жены. С ней он, впрочем, тоже не жил вот уже несколько лет, и женщина, как и он сам, теперь вела довольно свободный образ жизни.

    «А зачем нам было мучить друг друга?» — говорил Белогривка. Вильдэрин, однако, подозревал, что Гухаргу Думеш, вращаясь в высоком обществе, не только сейчас, но и раньше привлекал много женского внимания и для женатого человека чересчур охотно на него отвечал. Блистательный и богатый вельможа, служитель Унхурру, который успел постранствовать по свету, ещё и с каким-то загадочным и трагичным событием в прошлом, из-за которого поседел ещё в юности, он будоражил воображение женщин и некоторых мужчин. Но мужчины Гухаргу Думеша не привлекали, а вот женщины — да, и вряд ли это нравилось его супруге.

    — Смотри-ка, заснул, — усмехнулся Белогривка, кивая на Эмезмизена. Парень и правда уткнулся лицом в сложенные на столе руки и размеренно дышал. — Тоже пойду. И тебе советую. И не волнуйся так: сдаётся мне, что дождёшься ты своего Иннидиса, никуда он от тебя не денется. А предчувствие крайне редко меня обманывает. — Он махнул рукой, подзывая раба, затем указал ему на Кудряшку и Вильдэрина. — Будь добр, Уке, проводи моих гостей в гостевые спальни.

    Светловолосый раб с вежливым поклоном предложил Вильдэрину следовать за ним, потом осторожно разбудил Эмезмизена, обхватил его за талию и, придерживая, повёл к двери.

    Белогривка пожелал им доброй ночи и двинулся к другой двери, чуть-чуть припадая на левую ногу: если не знать и не присматриваться, то и не заметишь.

    Как ни удивительно, а нечаянный разговор с Наемийненом прибавил Вильдэрину уверенности, что в конечном итоге всё будет хорошо и с Иннидисом, и с ним самим, и что Иннидис обязательно к нему приедет рано или поздно. Хотя вообще-то Белогривка мог говорить о своём предчувствии, просто чтобы его успокоить. Но Вильдэрин хотел верить в услышанное — и верил. Возможно, потому что сейчас видел в этой вере единственный способ не обезуметь от страха, сомнений и вынужденного бездействия.