Тонкие пальцы невесомо скользили по деревянным резным панелям тёмного дуба, повторяя узор.
Светло-зелёный рукав платья не сочетался с цветом стен, обтянутых светлым шёлком лавандового оттенка, и графиня Долматова поморщилась. И зачем она только выбрала этот наряд, если весь день планировала провести за подбором новых узоров для вышивки именно в этой гостиной?
В дверь постучали. Настроение стремительно скатывалось вниз, погода за окном -- хмурая, промозглая осень, дождь, низкие серые тучи, стылый ветер -- способствовала этому.
-- Войдите! -- Получилось чуть более капризно, чем Лизавета хотела бы, но что поделать -- она же не на светском приёме, чтобы безукоризненно держать себя в руках?
-- Ваше Сиятельство, -- поклонилась Дуняшка, протягивая конверт, -- вам письмо от вашего мужа, его Сиятельства графа Долматова.
Её Сиятельство поджала губы, принимая конверт. Белые пальцы чуть смяли уголок, будто желание разорвать письмо было сильнее, чем желание его прочесть.
Лизавета кивнула и, отослав Дуню, села в кресло поближе к окну -- читать.
"Ваше сиятельство, графиня Елизавета Андреевна!
Считаю необходимым обратиться к Вам с разъяснением обстоятельств, которые, по-видимому, стали причиной Вашего недовольства и моего глубокого удивления.
Я узнал, что Ваше раздражение вызвано моим коротким разговором с одной из гостей на последнем балу. Позвольте спросить: как Вы могли предположить, что в этой случайной беседе, ничем не примечательной и вполне соответствующей правилам приличия, могло быть что-либо, кроме светского обмена любезностями? Меня изумляет и огорчает столь поспешный вывод.
Прошу Вас пересмотреть своё отношение к данному вопросу. Наш союз основан на уважении и вере друг в друга, и я ожидаю от Вас столь же высокого уровня доверия, какого Вы вправе ожидать от меня.
С уважением, Ваш супруг, граф Михаил Долматов"
Лизавета смяла письмо, подавив в себе порыв порвать его. После расправила. Вгляделась в чернила, провела пальцем по строчкам. Это было первое письмо за несколько лет, которое написал ей её муж -- ранее-то он отправлял этих писем по нескольку за неделю. И стихи были, и пылкие признания, и... И подумать стыдно, что ещё!
Графиня зарделась. Письмо, кажется, было окончательно избавлено от незавидной участи и поместилось в ящик стола, где уже лежала стопка иных бумаг -- все письма графа Долматова к его жене, Елизавете Андреевне, начиная от первых неловких разговоров о погоде и заканчивая последними, наполненными теплом, любовью...
Лизавета вздохнула. Помассировала виски, вспомнила содержимое свежего, только что полученного письма, и разозлилась! Значит, не более светской беседы? Значит, вежливость и обмен любезностями, так, сиятельный граф?...
О, нет, выражение глаз этой... Этой... Вертихвостки, прости Господь, говорило совершенно об обратном, уж она-то за несколько лет брака и за время, проведенное в высшем обществе, прекрасно понимала, когда на мужчину смотрят не с любопытством и вежливым интересном, а с вполне ясными намерениями, не имеющими ничего общего со светской беседой. И привела же судьба её мужа завязать разговор именно с этой шельмой, будь это иная дама на том вечере, Лизавета бы не оскорбилась бы так сильно, её бы не задело это так глубоко...
Но ведь любое письмо требует ответа, не так ли?
Обмакнув перо в чернильницу, Лизавета решительно придвинула к себе лист, и, взглянув на потолок, закусила губу. Тут же опомнилась -- что сказала бы маменька, узнай, что губы её дочери все обкусаны и обветрены, как у челяди? Нет, даже в такой трудной ситуации нужно помнить о своем внешнем виде и не допускать несовершенств. Вот у той, на вечере, губки были нежны, как лепестки розы, и складывались в такие умилительные бантики... Нет, это решительно невозможно. Что она себе позволяет! Даже в своё отсутствие отравляет ей, графине Долматовой, жизнь. Лизавета набрала в грудь побольше воздуха, и написала...
"Ваше сиятельство, граф Михаил Николаевич,
Ваше письмо, столь проникнутое официальным тоном, достигло своей цели — я поняла, что мои чувства для Вас, видимо, менее значимы, чем Ваше уязвлённое самолюбие. Но раз уж Вы сочли нужным поставить под сомнение обоснованность моих переживаний, позвольте и мне высказаться.
Да, я была возмущена Вашим поведением на балу. Если беседа с той дамой была столь «случайной» и «ничем не примечательной», как Вы утверждаете, то почему она, как мне кажется, смотрела на Вас с таким нескрываемым интересом? Почему позволила себе столь вольное оживление в разговоре? Или мне теперь необходимо привыкать к мысли, что подобное отношение к Вам — обычное дело?
Если мои чувства для Вас действительно важны, я надеюсь, что в следующий раз Вы будете более осторожны в своих светских «обязанностях».
С уважением, Графиня Елизавета Андреевна Долматова, Ваша супруга"
Перечитав письмо, Лизавета осталась вполне удовлетворена тем, как оно вышло. "Достойно, прямолинейно" -- похвалила она себя, и позвала Дуняшу.
-- Где сейчас находится его Сиятельство граф Долматов? -- она помахивала письмом, уже предвкушая реакцию мужа.
-- Его Сиятельство работать изволят, в кабинете своём с самого утра, -- доложила Дуня, гадая, что за напасть приключилась с господами. Оно ж как -- мир в семье, так и мир у слуг. А коли нет согласия между господами, так и слуги постоянно в напряжении будут. Господа у неё, конечно, хорошие, добрые да щедрые, но чего ж хорошего, коли ссоры в доме?
-- Тогда передай ему это письмо, Дуняша, да поскорее, -- графиня протянула бумагу, которую, к счастью, ещё не успела смять, спустя несколько минут нетерпеливого верчения.
И Дуняша понесла письмо, ворча про себя: "Совсем рядом сидят, а уж письма пишут друг другу, погляньте на них... Ох, одно слово -- бары".
Получив письмо, граф Михаил Николаевич тут же отослал Дуню и развернул его. По мере прочтения брови его поднимались, губы то складывались в улыбку, то поджимались, а лицо выражало крайнюю заинтересованность.
Прочитав письмо, он отложил его на край стола, хекнув. "Ну и завернула ты, супруга моя драгоценная", -- подумалось графу. После он поместил его в верхний ящик, на самый верх аккуратно перевязанной стопки. Если бы кто-то потрудился рассмотреть бумаги снизу, то разглядел бы сверху подписи: с десяток "Графу Михаилу Николаевичу от графини Елизаветы Андреевны", несколько "Графу Михаилу от графини Лизаветы" и, наконец, самые дорогие сердцу -- "Мишеньке от твоей Лизы".
Граф улыбнулся, доставая ещё одну бумагу и обмакивая перо. Давно он не писал супруге писем -- вот и подвернулся случай исправить это. А ведь как сладко было читать строчки, написанные нежной рукой. И букву "в" с неровным завитком -- волновалась. И размашистую "к" -- гневалась. И аккуратную, маленьку "о" -- старалась, выводила вязь пером, после целовала конверт и отправляла. И от каждого конверта пахло абрикосами и розовой водой -- тонко, ненавязчиво.
Дуняша сбилась с ног, курсируя между комнатами и относя письма, которые становились всё более эмоциональными. Лизавета кипела от возмущения, Михаил раздражался от непонимания, они писали, писали...
"Ваше Сиятельство, граф..."
"Графиня Долматова, ..."
"Михаил Николаевич..."
"Лизавета!.."
"Мой уважаемый супруг!..."
"Жена моя..."
"Или, может быть, я не в праве тревожиться, когда другие осмеливаются смотреть на Вас так, как мне не позволяет этот мир?"
"Что мне ещё нужно сделать, чтобы доказать Вам, что ничто и никогда не возьмёт моё сердце, кроме Вас!"
И не было бы письмам конца и края, но наступил вечер. Графиня ждала своё ответное письмо, нетерпеливо постукивая по столешнице. Она прошлась по комнате, рассмотрела в сотый раз узоры на панелях и потолке, запомнила каждую строчку в предыдущих письмах, исходила вдоль и поперёк персидский ковёр, а письма так и не было. За окном стемнело, расторопная Дуняша зажгла канделябр, и отблески его света плясали на стеклах окна, на серебряном боку чернильницы, отражались в темных глазах Лизаветы.
"Он не напишет," -- от осознания стало горько, и Лизавета разочарованно убрала стопку уже полученных бумаг в стол, чуть более резко, чем следовало, захлопнув ящик. Упав в кресло, она закрыла лицо руками. После подняла взгляд наверх, чувствуя, как на глазах закипают щипучие слёзы. Лизавета старательно загоняла их обратно во внутрь, но они, предательницы, скапливались в уголках и теплыми дорожками стекали к вискам.
"И что это я, в самом деле, так разъярилась?", -- подумалось ей. Но себе-то она могла признаться, что после первой пары писем от её гнева не осталось и следа, а движима она была азартом и желанием получить больше строчек от мужа. Чтобы горело и пылало, как раньше, когда он только собирался свататься! Чтобы, возможно, было признание в стихах. Или пара ласковых обращений? Она соскучилась по своему мужу, в конце-то концов! Себе можно признаться.
Дверь неожиданно открылась, и Лизавета заполошно принялась вытирать щёки, на которые тоже попала пара слезинок. У неё наверняка раскраснелись глаза, и рот сейчас выглядит некрасиво, да и вообще, вид такой помятый, что даже стыдно.
-- Дуняша! Я же просила тебя стучаться, -- начала графиня, но, повернувшись, увидела в дверях своего супруга.
-- Миша... Михаил Николаевич, чем обязана вашему визиту? -- взяла себя в руки Лизавета, стараясь не шмыгать носом и уповая на то, что её муж, такой же невнимательный как и все мужчины, вечером в свете свечей не заметит всех признаков недавних слёз.
И графиня была бы права, ведь мужчины действительно существа на редкость рассеянные во всём, что касается женских эмоций, если только речь не идёт об их любимых женщинах.
Из всего этого можно сделать один важный вывод, к которому, собственно, и приводит вся предыстория: граф Долматов любил свою супругу с со всей той пылкостью, на которую был способен. Поэтому он заметил и покрасневшие глаза, нос и щёки, и чуть подсохшие дорожки слезинок, и ладони, мнущие тонкую ткань платья.
Граф подошёл к жене, взяв её за руки, и отметил, как они холодны. Лизавета совершенно забыла про камин, а холодным осенним вечером один-единственный канделябр с четырьмя свечами не мог дать тепла.
— Лизонька, мой друг, — сказал он мягко, — Не плачь, прошу тебя. Бумага закончилась, и с нею мои слова, но в сердце моём нет места для кого-то иного, кроме тебя. Я буду внимательнее, уверяю тебя. Я приказал разжечь камин в гостиной, пойдём, посидим вместе. Почитаешь мне что-нибудь?
-- И ты скажешь, что у меня нежный голос ангела, поющего колыбельную? -- Лизавета всё же шмыгнула носом, поспешно пряча лицо на плече у мужа.
-- И я скажу, что ты сама мой ангел, -- улыбнулся граф.
А через пару дней на столе в лавандовой гостиной Лизавету ждало письмо, начинающееся следующими строчками:
"Душа моя, Лизавета Андреевна!"