Ковальски вернулся нервновато-дёрганым, чего за ним уже довольно давно не наблюдалось. Ничего не произнеся в приветствие, он скрылся в лаборатории, едва не снеся по пути ведро с водой, которой Рядовой мыл пол.

Затем из лаборатории раздался грохот. Шкипер даже ухом не повёл, продолжая играть с Рико в шахматы. С Рико нужно было играть в шахматы. Если тот хотел сыграть – значит, с ним будут играть. Поэтому у всех остальных было негласное соглашение, по которому с ним безропотно садился за шахматный стол даже Ковальски, обычно не желавший тратить своё драгоценное время, которое мог бы провести в лаборатории, на подобного рода ерунду.

– Ковальски-и, – вкрадчиво протянул Шкипер, вложив в единственное слово целое требование ковыряться в лаборатории потише: шум всё-таки раздражал слух, и от этого было никуда не деться. Лично его драгоценное свободное время он предпочитал проводить в относительной тишине. Несколькими мгновениями позже он сообразил, что Ковальски хоть и гремел чем-то так, словно собрался сотрясти основы мироздания (у них и такое бывало), но отчего-то намеревался это делать почти что голыми руками, что уже было максимально странно. – Ковальски!

Ковальски не отозвался. В этом, в общем-то, не было ничего удивительного – тот обычно отзывался редко. Зато обычно он прекращал делать то, что делал, и вскорости высовывался из лаборатории, пусть даже ненадолго – извиниться или сообщить, что всё в порядке. Ни того, ни другого не произошло, и тогда Шкипер всё-таки оторвался от шахматной доски, намереваясь разобраться в происходящем. Рико протяжно вздохнул.

– Извини, компадре. Закончим потом, – проходя мимо него, Шкипер постучал его по плечу кончиками пальцев, и тот, зная, что это – просьба следовать за ним, тоже поднялся со стула.

Когда Шкипер с изрядной долей осторожности сунул нос в лабораторию, то понял, чем Ковальски в ней так гремел: тот влез в сейф, в котором держал все свои игрушки, включая безобидные с его точки зрения и опасные похлеще обычного оружия с точки зрения всех остальных. Учитывая, что туда Шкипер велел запихнуть даже инфракрасный тостер (и больше никогда не доставать), сейф был большим. И крепким. И вещичек в нём было много, даже несмотря на то, что эта штаб-квартира была временной.

Ковальски оглянулся на открывшуюся дверь, но, кажется, даже не зафиксировал это, глядя куда-то сквозь неё и появившегося на пороге Шкипера, и маячившего у того за плечом Рико. Взгляд у него был пустым. Бледный, почти белый, с потухшими глазами, ярче которых блестел даже след от оружейной смазки у него на щеке, который он, видимо, раздражённо попытался смахнуть рукавом, но до конца так и не дотёр, Ковальски держал в руках что-то, что Шкипер опознал как не крайне разрушительное – слава Богу, – но подчистую, не оставляя за собой следов... как там этот умник говорил... де... дез... дезинтегрирующее.

Или не слава?..

– Стоять на месте, Ковальски. Что ты собрался делать?

Взгляд Ковальски наконец сфокусировался на нём. Ковальски опустил его на то, что держал в руках, затем снова поднял на Шкипера, и чуточку приподнял оружие, словно бы это всё объясняло.

– Я задал вопрос!

Ковальски снова тряхнул оружием, и, когда увидел, что Шкипер, не понимая, в чём дело и с чего тому отняло язык, только насупился, в глазах у него проскользнуло смутное раздражение, слишком слабое, слишком прозрачное для него обычного.

– Да что с тобой? – Шкипер подошёл поближе, прикидывая, как бы отобрать у Ковальски эту штуковину, и когда приблизился, то учуял от того весьма характерный запах; точнее, в него почти что ударило этим запахом. Так Ковальски был не нервным и не дёрганым... – Ты что, пьян?! – изумился Шкипер. Ковальски не пил. Ну, по крайней мере, в таких количествах. Тот, наоборот, не упускал случая упомянуть или напомнить остальным о том, что алкоголь вреден для организма, и ожидать от него этого никак нельзя было. Несомненно, происходило что-то крайне странное.

Рико, полагавший, что с Ковальски и в самом деле было что-то не в порядке, с того самого момента, как услышал, как тот вообще вернулся, сейчас только удостоверился в том, что это было не что-то – весь Ковальски был далеко не в порядке. Его это очень беспокоило. Он не любил, когда Ковальски был не в себе.

– Да бар прямо под глазами – перед носом – бар, в общем... – язык у Ковальски, перепутавшего слова в двух стойких выражениях, наконец развязался, но он явно был не в себе, словно его огрели по голове. Крепкий алкоголь, впрочем, действительно в неё бил... Может быть, поэтому тот обычно и не пил, и не во вреде дело было.

– Ковальски, ты не пьёшь, – напомнил ему Шкипер на всякий случай.

– Чё, я не пью? – с пьяной снисходительностью протянул тот. – Я пью-ю... это вот...

Шкипер потёр запястье, впервые за долгое время непривычно свободное от тактических наручных часов. Он отвешивал в подобных случаях оздоровительные оплеухи, но сейчас он почувствовал, что стиснутый кулак просто не разожмётся, и он от души заедет Ковальски по челюсти. Только поэтому он сдержался. Слишком сильно прикладывать их безумно-гениального учёного по голове – идея не из лучших, это мог бы признать кто угодно. Последствия могли быть не только неописуемы, но и нисколько не предсказуемы. Тем более, сейчас, когда с тем было что-то не так. А оно определённо было, потому что когда у Ковальски мозги переклинивало, тот улыбался. Глупо так улыбался. Сейчас – нет.

– Зачем тебе эта штука? Ковальски, зачем?

Ковальски опять тряхнул оружием, болезненно хмурясь:

– Мне тут отличную идею подкинули, идею, про уравнения и иже с ними, понимаешь? Идею такую...

Судя по тому, что Ковальски заговорил чуть более связно, алкоголь в нём потихоньку начал перерабатываться, и из него же выветриваться. Шкипер снова потёр запястье.

– ...Уравнения, ньютоновы штаны, это же так просто, если не сходится уравнение, нужно из него что-то убрать! Убрать, понимаешь, сократить, неважно, а я хочу, чтобы у меня сошлось. Я устал с ним возиться.

Шкипер вдруг испугался. Глядя на Ковальски, убивавшегося по Дорис, он всегда с раздражением думал: «ну должен же быть какой-то предел». И всё ждал его, мысленно просил об этом непонятно кого, чтобы не сидеть как на иголках, ожидая возвращения Ковальски, чтобы не быть потом ему, убитому и безвольному, сиделкой... Дождался. Вот предел пришёл. Теперь Ковальски собирался что-то убрать. Стереть. Хорошо, если не себя. Хотя в этом в любом случае не было ничего хорошего.

– С чего ты это взял? Кто подкинул тебе идею?

– Да есть разница, что ли? – почти зло отозвался Ковальски. – Главное, что...

Не выдержав (его всегда раздражало, когда Ковальски начинал нести бессвязный бред, а сейчас тот опять собирался начать), Шкипер схватил его за грудки и встряхнул:

– Заткнись!

Через мгновение какой-то вещью в лаборатории стало меньше – Ковальски случайно нажал на спусковой крючок.

– Кто? – повторил Шкипер, усилием воли сдержав дрожь в пальцах от выбросившегося в кровь громадного количества адреналина. Вопрос его беспокоил, а своим ощущениям он доверять привык.

Не получив ответа, Шкипер отпустил Ковальски, устало потёр лоб и прикрыл ненадолго ладонью глаза.

– Рико, поговори с ним, – велел он затем. И, на обратном пути обхватив Рядового поперёк груди, почти что выволок того из лаборатории, оставляя их с Ковальски наедине. Он знал, что более прозаически мысливший Рико первым делом, разумеется, отберёт у Ковальски пушку, а потом уже будет с ним общаться, чтобы не дать тому уйти в себя.

Рико, знавший, что у Шкипера просто слегка сдали нервишки, и что командир скоро вернётся с куда более чёткими инструкциями (а то и займётся Ковальски сам), критически взглянул на Ковальски, оценивая ситуацию. И шагнув ближе к тому, для начала отобрал у него оружие – реакция у Ковальски была немного хуже, и тот попросту не успел что-то предпринять помимо того, что машинально потянулся вслед за отобранным. Пушка отправилась обратно в сейф, дверца сейфа захлопнулась, и только тогда Рико, всегда с осторожностью относившийся к изобретениям Ковальски (особенно после того как не глядя приткнул одно из них в машину, что повлекло за собой жуткие на первый взгляд последствия), решил, что теперь можно было безопасно общаться с Ковальски, на данный момент бывшим слегка невменяемым. Мало ли что пьяному изобретателю в голову стукнет, ум-то пытливый...

Он махнул ладонью, призывая Ковальски сесть, и тот уселся прямо на пол, привалившись к ножке стола, хотя можно было его обойти и сесть на стул. Всё, понял Рико: Ковальски начал уходить в себя. Это был необратимый процесс, который можно было попытаться немного замедлить, что Шкипер всегда и пытался сделать, но ему казалось, что толку от этого не было никакого: Ковальски ведь всё равно потом выпадал из мира, сколько ни оттягивай этот момент. Сейчас Шкипер просто выдал первое, что попалось на ум, чтобы не давать тому оставаться в покое – поговорить. И вовсе не издевался.

Разговоры в общем смысле, который обычно вкладывался в это слово, давались Рико с трудом. Он... плохо говорил. Дело было не в каких-то дефектах или ещё чём-то – просто плохо. Ковальски говорил, что у него какой-то там психологический блок, чего он не слишком понимал; самих слов не понимал: в его представлении любой блок можно было пробить, дело было только за силой, но этот пробить было нельзя, как бы он ни старался. Иногда этот самый блок смягчался, пропуская небольшие фразы, которые неизбежно оказывались скомканы, потому что его речевой аппарат просто отказывался толком слушаться, и происходило это чаще всего либо в какой-то неожиданной для него обстановке, либо среди друзей. С ними было проще всего. Вот и выходило, что общался он жестами, односложными «безболезненными» фразами (вроде «н'наю» и парочки других), спектр интонаций которых был настолько обширен в его исполнении, что его, как правило, понимали даже без дополнительных пояснений жестом. Для общения хватало. Разговоры же не слишком клеились. Разве что с Ковальски, когда тому приспичивало поговорить, а это обычно были монологи. Например, о том, что у него выходило с очередным проектом – или не выходило, и тот обычно ещё и объяснял, почему, и что мешало или не работало, как должно было.

Сейчас бы он, конечно, с удовольствием послушал. Только сейчас сам Ковальски не был на это способен. А жаль.

Присев напротив Ковальски на корточки, Рико намекающе вскинул брови. Результата никакого не последовало: Ковальски, оказывается, смотрел куда-то сквозь него. Тогда Рико, привлекая к себе внимание, похлопал его по плечу, и тот поморщился; если бы здесь вместо него был Шкипер или Рядовой, то Ковальски просто промолчал бы, но с ним тот говорить попросту привык, и, быть может, заговорил только поэтому.

– Знаешь, я устал. Вот это вот всё не поддаётся науке, хотя должно. Хотя я пытался. Всё вокруг описывается и подчиняется определённым законам, пусть местами и сложным, я говорил тебе... Только никаких законов для чувств и притяжения нет, как бы я ни искал.

Рико покивал: разумеется, нет; Ковальски упорно грёб всё и вся под одну научную гребёнку, пытаясь рационализировать (о, слово-то какое, набрался всё-таки от Ковальски) то, от чего этим самым рациональным и не пахло. Как и от самого Ковальски, между прочим, когда он в эту свою депрессию заваливался. Подумав о последнем, Рико указал на него: мол, сам-то себя, поди, описать не можешь.

Взгляд у Ковальски остановился. Рико сперва не понял, что это значило.

– Конечно, – согласился вдруг Ковальски, невидяще глядя куда-то сквозь него. – Конечно, ты прав. Я, в конце концов, пришёл к выводу, что то, что науке не поддаётся, существовать не должно, потому что это неправильно. Это аномалия. А аномалии нужно устранять.

Рико взялся за голову. Он-то имел в виду, что, если так рассуждать, то вокруг было полно вещей, которые его чёртовой науке не поддавались, и за примером далеко ходить не надо было, и что это было абсолютно нормально...

Ковальски вздохнул.

– А так как и я не поддаюсь... – он попытался встать; Рико тут же пихнул его в плечо, и Ковальски неуклюже плюхнулся обратно на пол.

Лихорадочно соображавший Рико потёр лоб, не зная, как показать слово «нормально», потому что говорить сейчас у него просто язык не поворачивался. Ни ему, ни, следовательно, остальным, не требовалось обозначать это понятие жестом за отсутствием необходимости. Как же тогда, чёрт его дери, показать это слово Ковальски?

Ковальски бессмысленно упёр взгляд куда-то в пол, и Рико занервничал: он-то не был против того, чтобы тот уходил в себя, потому что у Ковальски в этом просто существовала потребность, но вот Шкипер устроит ему головомойку за то, что не уследил. Кроме того, проблема ещё была в том, что просто сказать не всегда проканывало, пока Ковальски был в таком состоянии. На слова тот не реагировал, хоть и слышал их. Нужно было либо докрикиваться, либо сказать что-нибудь, что в обычном его состоянии могло вывести его из себя. Оба варианта Рико не устраивали: как-либо оскорблять Ковальски он, ясен пень, не хотел, даже в благих целях, а от докрикивания (и то, если он каким-то чудом ещё сумеет заставить себя поорать) у него потом горло болеть будет с непривычки. Но времени размышлять не было, и тогда он, обхватив Ковальски за затылок, наклонил его к себе для удобства, немного наклонился к нему сам и шепнул на ухо:

– Это всё нормально.

Он бы ещё добавил «не выдумывай», но Ковальски внезапно зашипел, словно змея, и дёрнулся от него, ударившись головой об край столешницы, чуточку выступавший от ножки стола.

– Так, Рико... – Шкипер, решивший вернуться в лабораторию именно в этот момент, озадаченно нахмурился. – Что это здесь происходит?

Рико покачал головой, приподнимая открытые ладони.

– Не похоже на «ничего», – буркнул Шкипер. – Значит так, напои умника кофе с солью и приведи в чувство, потому что я хочу всё-таки выяснить, с кем он там говорил. Только присматривай за ним.

Кивнув, Рико выждал, пока Шкипер скроется за дверью, и беззвучно вздохнул; у него отчего-то было такое ощущение, словно он только что напортачил, но он пока что не понимал, как и почему. Подняв Ковальски на ноги, он снова вздохнул: у Ковальски ведь наверняка нашлись бы какие-то способы пролечиться от выпитого, если не более научные, то точно куда более мягкие. Но раз командир сказал «кофе с солью», значит, будет кофе с солью...

Отведя Ковальски на кухню, Рико сделал ему пресловутый кофе, и всунул кружку в руки. Едва сделав глоток, Ковальски брезгливо фыркнул в кружку, морщась, и Рико снова подумалось о том, что он что-то не так сделал: Ковальски слишком резво отреагировал, будто он умудрился немного выдернуть того из состояния депрессии. А это было плохо, что бы там Шкипер ни считал. Ковальски нужно было сбегать от окружавшего его мира и ограждаться от взглядов и слов окружавших его людей, пусть даже эти люди были ему очень близки, чтобы бросить все силы на то, чтобы прийти в порядок. Ковальски справлялся со своим горем сам, один на один, а это было более сложным и трудоёмким занятием, чем приходить в норму, ноя окружающим или закидываясь чем-нибудь, помогающим пережить проблему, вроде той же выпивки или наркоты. С точки зрения Рико, это было достойно если не уважения, то, как минимум, понимания. А Шкипер с Рядовым не понимали и понимать не хотели, только раздражаясь на то, что Ковальски уходил в себя и не реагировал на внешний мир.

Кстати, то, что Ковальски надрался-таки в баре, было очень, очень плохим знаком: наверняка нервы начали сдавать...

– Пей давай! – требовательно потормошил Ковальски заглянувший на кухню Шкипер. – Ты-то куда смотришь?

Последнее уже относилось к Рико. Тот изобразил задумчивый вид.

– Потом думать будешь, – уже немного мягче проворчал Шкипер, глядя на то, как Ковальски без повторного тормошения приложился к кружке. – Пей-пей.

Он отступил назад, жестом подзывая к себе Рико, и, когда тот вышел вслед за ним из кухни, поинтересовался:

– Что ты с ним сделал?

Его это действительно интересовало: судя по ещё довольно осознанному виду Ковальски, Рико умудрился как-то привести того в чувство и пока что не дать уйти в себя. Вот только его беспокоило, не приложил ли Рико к этому руку в прямом смысле – когда он сунулся в лабораторию, Ковальски держался за голову так, словно его приложили об стол, а Рико находился достаточно близко для этого. Ему ещё вот таких вот выкрутасов в отряде не хватало.

Рико покачал головой. Шкипер ещё некоторое время смотрел на него, но ничего больше не дождался. Либо Рико что-то сделал, но признаваться не собирался, либо этот случай у Ковальски как начался необычно, так и протекал. Одно из трёх.

– Ну, ладно, иди, присмотри за ним.

Кивнув, Рико направился на кухню. Шкипер проводил его взглядом; он не заметил за тем агрессивного вида, наоборот, Рико выглядел чуточку растерянно, словно был в недоумении. Это было странно, но не опасно. А ему сейчас было чем заняться: кое-какие любопытные мысли у него уже появились, и если он был прав, то им бы сейчас собирать манатки, и рвать отсюда когти...

Вернувшийся на кухню Рико застал Ковальски медитировавшим над кружкой. Когда он не слишком охотно постучал того пальцем по плечу, поторапливая, Ковальски поморщился и столь же неохотно запрокинул кружку, решив допить всё одним махом и не растягивать эту гадость. Затем, продолжая морщиться, потёр ладонью лицо. Взяв его за локоть, Рико заставил его подняться, и торопливо увёл в туалет, где уселся на бортик ванной и принялся ждать.

Минуты через полторы Ковальски сухо сглотнул и неуверенно прижал ладонь к желудку.

Ещё через две он, пошатнувшись, неловко опёрся ладонями об сливной бачок, и Рико тактично отвернулся, разглядывая плитку, по которой проходила тоненькая, едва заметная трещина.

Обычно в таких ситуациях бывает неловко, но Рико неловко не было: он привык, что самые неудобные и неприглядные темы затрагивались именно при участии Ковальски, потому что тот был у них за врача. И уж Ковальски всякими их видел: и ранеными, и больными, и мало что соображавшими... да и пьяными в том числе... Неловкость у него, если припомнить, отключилась где-то в самом начале их совместной работы, когда Ковальски проверял, какие препараты не вызывали у него отторжения. Парочка таких, которые вызывали, была, так что Ковальски, решивший проверить сразу весь основной спектр, тоже тогда насмотрелся на него слабого, трясшегося и выворачивавшегося чуть ли не наизнанку.

Сам он насмотрелся, к слову, и на самого Ковальски, убивавшегося по Дорис. Тоже зрелище не из приятных.

Когда он впервые это увидел, ему в тот момент было почти что стыдно за того. Ковальски, кстати, как-то говорил, как называется подобное чувство, но он не запомнил. Да и суть ли?.. Словом, тогда он ничего не понимал, и даже не понял, как это вообще воспринимать. У него совершенно не увязалась та почти что истерика с обычным поведением этого самодовольного и довольно-таки занудного (а местами нахального) умника, большую часть времени, когда дело не доходило до «её величества науки», прохладно-сдержанного, и он тогда просто исключил этот эпизод из своего восприятия Ковальски, чтобы это не сбивало его с толку. Затем он стал свидетелем парочки эмоциональных всплесков, связанных с его же научными изысканиями, и это точно так же привело его в недоумение; он не понимал, в чём дело. А потом, после того как он некоторое время пристально понаблюдал за Ковальски, он понял. Ковальски действительно был эмоционален. И основной спектр его эмоций действительно являлся окружающим, да ещё и столь выразительно, что Рико мог без особого труда в точности воспроизвести в памяти соответствующее выражение его лица: вот – скепсис, частенько им изъявляемый, вот – самодовольство, вот – просто довольство, особенно каким-нибудь хорошо удавшимся проектом, вот – подозрение, сомнение, чувство собственного превосходства, раздражение, злость... И наряду со всем этим Ковальски действительно мог показаться сдержанным, и он был, причём на операциях – всегда, просто он мог сдерживаться только до какого-то определённого момента. Существовал у него внутри какой-то порог, выше которого он не мог сдержаться, и тогда эмоции выплёскивались у него через край. И когда он сгребал их в охапку, высоким от волнения голосом сообщая, что где-то рядом скоро будет проходить какая-то супер-пупер научная выставка, он был очень рад; и когда он убивался по равнодушной к нему Дорис, он был очень... расстроен.

На самом деле Рико не хотел думать о том, что именно тогда чувствовал Ковальски. Ни думать, ни представлять, ни знать не хотел. У него от одного его вида внутри гаденько так начинало ворочаться что-то между злостью и обидой, и от этого очень хотелось встретиться с Дорис и попросить найти себе другого удобного мальчика, решающего ей проблемы. Он этого, конечно, делать не пытался. Рико прекрасно знал, что иногда ему срывало крышу, и вместе с ней – тормоза, и потом ему после таких случаев бывало в лучшем случае очень неудобно. Обычно – довольно паршиво. О худших он старался не вспоминать. А это определённо был бы худший.

Взгляд Рико как зацепился за тонкую трещинку на плитке, так и продолжал по ней скользить.

У Ковальски тоже, кажется, такая же случилась. Иначе его бы надираться не понесло. Какой это был раз, семнадцатый? Восемнадцатый?.. Иногда ему казалось, что Ковальски и сам сбился со счёта.

Шкиперу, вон, тоже надоело, и уже давно. Но Шкипер у них упрямый, волевой, Ковальски кидать не желал, и поэтому каждый раз, стиснув зубы, возился с тем, хоть и ворчал, и ругался, да местами так, что все они новые для себя слова и обороты узнавали, но не срывался.

И ему надоело. И подходило уже к самому краешку, чего он побаивался: когда крышу у него сносило от ярости, он себя не контролировал. А порой даже не помнил, что делал. И побаивался поймать себя на том, что полез в сейф Ковальски и сам, за чем-нибудь таким, действие чего принесло бы ему до кучи ещё и моральное удовлетворение. А ещё больше побаивался не поймать. Больше всего, впрочем, он боялся натворить чего-нибудь такого, из чего стал бы понятен контекст того, как он к Ковальски относился. Что Ковальски, что Шкипер его как минимум не поймут.

Ковальски навалился на умывальник, тяжело дыша, и Рико не глядя открыл ему кран. Тот просто опустил голову, подставляя под холодную струю воды затылок. Немного постоял так, а затем взялся полоскаться, но без брезгливого пофыркивания, которого можно было бы ожидать, просто молча и тихо.

Рико, пытавшийся представить себе реакцию командира на подобные известия в целом, не сразу понял, что что-то было не так. А когда до него дошло, он повернул голову, внимательно наблюдая за Ковальски. Ничего нового не высмотрев, он озадаченно потёр шею; дело было в том, что Ковальски обычно вообще не делал лишних телодвижений в таком состоянии, а только что тот сунул голову под воду.

А затем Ковальски к ещё большему его удивлению коротко уткнулся лицом в полотенце, и вышел. Последовав за ним, Рико успел увидеть, как тот скрылся в комнате, бывшей у них одновременно гостиной и спальней (вторую, на которой комнаты заканчивались, Ковальски выделили под лабораторию, даже несмотря на то, что это была временная штаб-квартира: без изобретательства тот долго существовать не мог, а Шкипер с Рядовым находиться в одних стенах с протеканием этого процесса не хотели по ряду вполне очевидных причин).

– Соизволишь поговорить? – донёсся оттуда же елейный голос Шкипера, пытавшегося хоть как-то зацепить Ковальски, чтобы вызвать того на диалог. Остановившийся на пороге Рико увидел, как Ковальски, уже усевшийся на стул, слегка приподнял голову, безразлично глядя на Шкипера. – Хорошо. Кто говорил с тобой в баре?

Ковальски едва заметно пожал плечами.

– Чей был голос, Ковальски?

Тот же жест.

– Ладно. Давай-ка небольшой тест.

Снова. Ковальски словно заело.

– Ты же любишь тесты, Ковальски.

Никакой реакции. Нахмурившись, Шкипер потормошил успевший сонно деактивировать экран ноутбук, к которому была подключена флешка, всегда носимая им с собой в потайном кармашке, и небольшая аудиоколонка – для лучшего восприятия. Наглядного, так сказать.

– Рядовой, – потормошил он и того, глядевшего на Ковальски с сочувствием и жалостью: последнее Ковальски уж точно не нужно было, независимо от его состояния. – Воспроизводи файлы из папки. По очереди, – и откинулся на спинку дивана, сложив руки на груди и внимательно наблюдая за выражением лица Ковальски.

Первым из динамика ожидаемо зазвучал доктор Блоухол. Ожидаемо – потому что был первым из их давнишних врагов по алфавиту: Шкипер если и давал тем какие-то прозвища, то только устно; любые записи велись им чётко и скрупулёзно.

Ковальски никак не отреагировал. Устав торчать на пороге, Рико тихонько проскользнул в комнату и уселся на жалобно скрипнувший подлокотник дивана.

– А включи-ка Савио, – велел Шкипер задумчиво. Теперь из динамика полился голос Савио, практически всегда источавший странную, почти увлекательную смесь мёда и яда, но Ковальски всё ещё никак не отреагировал. – Так, ладно, возвращаемся к очерёдности.

Рядовой послушно воспроизвёл следующий после Блоухола файл, который был почему-то подписан как «Бак Рокгат». И это действительно оказалась запись голоса агента Рокгата, которого Шкипер, между прочим, весьма уважал.

– Что? – буркнул Шкипер на недоумённые взгляды Рико и Рядового. – Мы ведь однажды столкнулись с ним в этом качестве.

– Да, но это как-то странно, – тон Рядового был ещё более недоумённым, нежели его взгляд. – Ты же его...

Шкипер отправил ему долгий, очень долгий и пристальный взгляд, и голос Рядового затих.

– Дальше.

Следующий аудиофайл был коротко наименован как «Ганс».

Ковальски прищурился на динамик так, словно пытался кого-то в нём разглядеть. А чуть позже, когда на записи попался кусочек, в котором интонация голоса стала почти мирной и вкрадчивой, он медленно поднял мгновенно ставший отсутствующим взгляд к потолку, немного приподняв голову.

А вот Шкипер свою, наоборот, наклонил вниз, звучно хлопнув себя обеими ладонями по лбу. И, не размыкая губ, бессильно зарычал. Это ж нужно было надраться до такого состояния... И, судя по всему, Ковальски протрезвел совсем ненадолго, и скоро его опять размажет. Без того управиться можно было бы, но сейчас они все были не в лучшей форме, а Ганс весьма любил преподносить неожиданные (и неприятные) сюрпризы. Лучшим решением было скрыться.

– Так, Рико, Рядовой, марш собирать вещички, – глухо велел он. – Нам повезло: Ганс не будет торопиться. Он даст нам небольшую фору, и если нам попадётся какой-нибудь близкий рейс, мы успеем ускользнуть и залечь на дно.

Сам он, уже выстроив цепочку действий в голове, собирался искать рейс и покупать билеты; обычно этим занимался Ковальски, но сейчас на того рассчитывать не стоило.

Выходя, Рико бросил взгляд на Ковальски. Плечи у того опустились ещё сильнее. В выражении его лица Рико разглядел разочарование, выраженное уже слабо из-за того, что тот уже почти находился в том состоянии, в котором ему было всё по барабану, и, что много хуже, – что это было разочарование в себе самом.

Несколько минут висела тяжёлая тишина.

– Кстати, штаны пифагоровы, а не ньютоновы, – отстранённо и невпопад заметил Ковальски. Шкипер, не поняв, о чём тот говорил и для чего, но чутко уловив тончайшую нотку скрупулёзности и занудства, буркнул:

– Молчи уж.

И Ковальски, устремив взгляд куда-то в пространство, замолчал.

Вернувшись к списку рейсов, Шкипер тяжело вздохнул. У них был вариант, отличный вариант в виде рейса в Нью-Йорк, который отправлялся всего через сорок минут, но он никак не мог прикинуть, успевали ли они собраться и добраться до аэропорта с бездействующим Ковальски, да ещё и пройти вместе с ним проверку багажа (и непосредственно самих пассажиров).

Тихонько появился Рико, с уже чем-то загруженным рюкзаком, который он поставил около Ковальски. Рюкзак принадлежал Рико.

– Это что, его вещи? – переспросил Шкипер. Рико кивнул.

А может быть, и успеем, подумал Шкипер, внимательно глядя на Рико, самостоятельно решившего, что можно было нацепить вещи Ковальски на самого Ковальски, и тот их не потеряет, в отличие от сумки, которую можно было выпустить из рук, и даже пожертвовал (временно, конечно) на это свой рюкзак, с которым редко расставался. Рико, чувствуя, что ему было что сказать, чего-то ждал, в свою очередь ожидающе глядя на него, а не ушёл собираться сам, как и было велено.

– Так, быстро, собираемся, рейс в Нью-Йорк через сорок минут. Чешемся быстрее!

Шкипер даже не успел договорить, а Рико, просияв, уже скрылся на кухне. Рядовой тоже засобирался куда интенсивнее; Шкипер мог чувствовать его оживление, даже не глядя на него. Оно и понятно: Нью-Йорк был для них понятным и привычным, и почти что родным. Кроме того, там у них была устроена наиболее соответствовавшая их нуждам штаб-квартира, а соседи достаточно хорошо их знали для того, чтобы ничему не удивляться. Хотя, возможно, на этот раз они их всё-таки удивят, потому что он планировал залечь на дно на приличное для них время.

Купив билеты, удачно выхватив те, места в которых располагались не просто в одном ряду, а буквально рядом, четыре места подряд, Шкипер подорвался собираться и сам. Времени было всего ничего, но если поторопиться – можно было и успеть.

Они действительно успели. Правда, пришлось тащить инертного Ковальски чуть ли не волоком, но это было меньшей из их проблем. С большей Шкипер разобрался прямо в машине: скормил Ковальски одну из его же разработок, к которой тот периодически возвращался для усовершенствования (по мере того, как пьянки устраивали все остальные), чтобы от того даже духом спиртного не веяло (иначе не пропустят). И мысленно перед ним же извинился: это всё-таки был проект Ковальски, а значит, с ним наверняка было что-то не так.

Когда они доехали, Ковальски и в самом деле был слегка посеревшим. Шкипер понадеялся только на то, что с тем не происходило что-то критическое. Не должно было, поскольку именно это зелье Ковальски давало безобидные (хоть и неприятные) побочные эффекты; но мало ли...

При проверке багажа и документов их всё равно придержали.

– Что это с ним? – служащий нахмурился, глядя на Ковальски, выглядевшего так, словно весь алкоголь из него выветрился, но состояние опьянения осталось, и очень болезненное. – Он что, под чем-то?

Шкипер поморщился. Так и знал...

– Нет, – с едва заметной ноткой неприязни ответил он. – Всё с ним нормально. Не пьян и не под наркотой. Депрессия у человека.

– Депрессия, – сухо уточнил мужчина.

Из-за бока Шкипера высунулся Рядовой:

– Ну, не то чтобы депрессия... – он, изобразив грустное выражение лица, вдохнул поглубже. – Ему просто очень плохо. Он тяжело переживал расставание, и...

– Да, да, – служащий ненадолго поднял к потолку взгляд, в котором ненадолго проскользнуло облегчение оттого, что он успел прервать готовившийся к излитию поток не нужной ему информации. – И вы потащили его встряхнуться, но не помогло. Понятно. Проходите.

Выйдя из зоны видимости служащего, Шкипер приподнял ладонь, и Рядовой с задором хлопнул по ней, довольный тем, что заговаривание зубов удалось быстро и без особого труда.

Посадка и взлёт прошли гладко, и Шкипер, пребывавший до этого момента в напряжённом ожидании, наконец позволил себе расслабиться до того, чтобы обеспокоиться чем-нибудь другим. А у него было чем: он понятия не имел, с чего Ковальски так внезапно понесло надираться, и что тот мог сболтнуть Гансу. Мог выдать и что-то важное... С другой стороны, будь Ковальски трезвым, вряд ли Ганс к нему вообще подошёл бы; они бы и вовсе могли не узнать о том, что их уже кто-то нашёл и наблюдал за ними. А с третьей – кто знал, возможно, не будь Ковальски в баре, Ганс его не заметил бы... ну, здесь уже начиналось бессмысленное гадание о том, кто кого раньше бы засёк. И гадать было уже нечего: как получилось – так и получилось. Может быть, всё к тому и шло, раз уж всё так удачно сложилось с рейсом, и им сейчас действительно дорога была именно в Нью-Йорк.

Большей их проблемой, нежели Ганс, был, пожалуй, сам Ковальски, который теперь надолго уйдёт в себя, и обратно его не вытащишь, хоть ори на него, хоть руку прикладывай. Он однажды так и сделал, разозлившись, – взял и отвесил тому оздоровительную оплеуху, которая обычно приводила в чувство кого угодно. Ковальски не отреагировал никак. Вообще. Совсем. Словно тому было всё равно, что с ним происходило. А вот ему самому потом было отчего-то очень стыдно, будто он ударил то ли ребёнка, то ли человека, неспособного дать сдачи. Настолько, что он со стыда на некоторое время спихнул обязанность заботиться о Ковальски на Рико. Чуть позже, конечно, обязанность эту он с того снял, когда ему перестало быть неудобно встречаться взглядом с потухшим взглядом Ковальски, потому что Рико о том не то чтобы и заботился... ну, если следовать его пониманию заботы. Шкипер считал, что приём пищи должен был происходить трижды в день и по расписанию, и впихивал эту самую пищу в Ковальски по расписанию, с руганью и чуть ли не с боем. Рико просто приносил тому поесть и предлагал; когда Ковальски ожидаемо не реагировал, Рико оставлял около него еду и принимался ждать. Через какое-то время желудок, очевидно, начинал того беспокоить, и Ковальски ненадолго выныривал из своего депрессивно-подавленного состояния, чтобы забросить что-нибудь внутрь; проблема состояла в том, что таким образом тот мог пропустить один, а то и два приёма пищи. А Ковальски очень быстро терял вес и очень тяжело его набирал. И от стресса всё равно его терял, даже если его продолжали кормить. Шкипера это и беспокоило. Рико же это, казалось, не беспокоило совершенно. Вместо того чтобы тревожиться тем, что Ковальски ничерта не ел, Рико тревожился тем, что Ковальски оставляли одного, и всегда укоризненно смотрел на них с Рядовым, когда они, искренне полагавшие, что тому нужны были тишина и одиночество, давали тому побыть наедине с собой.

Рико вообще в эти времена начинал странно себя вести. Он почти всегда находился около Ковальски, которому было совершенно плевать на то, что происходило вокруг, и находился он около того почему-то с книгой. Рико с книгой был... необычным зрелищем. Если не сказать «странным». Когда Шкипер впервые это увидел, у него чуть глаза на лоб не полезли. Читать, разумеется, Рико умел, просто до первого подобного происшествия с книгой он никогда и никем замечен не был; даже в инструкции к приборам и технике, если требовалось, Рико заглядывал украдкой, словно это было неприличным или смущающим занятием. Но вот, стоило Ковальски, выбитому из душевного равновесия, выпасть из мира, и Рико тут же обнаруживался около него с книгой и сосредоточенным видом. И шелестел страницами. И хмурился в ответ на их озадаченные и недоумевающие взгляды, чуть ли не морщась, словно бы в точности был уверен в том, что Ковальски нужны были именно чьё-то присутствие и шелест страниц, а не забота о его физическом состоянии, хотя Шкипер мог бы поклясться, что до Ковальски не доходило ни одно, ни другое, раз уж тот даже на ругань не реагировал. Где уж там тихому шелесту страниц... Но Рико упорно находился около Ковальски, упорно с книгой, и Шкипер не препятствовал. Хоть пользы он от этого не видел никакой, но и вреда тоже не было. Может быть, Рико просто так беспокоился.

А может, тот и в самом деле что-то чувствовал и знал, потому что потом, когда Ковальски возвращался, наконец, из себя, Рико ещё некоторое время точно так же находился около него, только уже без книги. Ковальски пропадал в лаборатории, и Рико точно так же пропадал там вместе с ним; Ковальски шёл за нужными ему инструментами, и Рико тут же увязывался следом. Шкипер сначала полагал, что Ковальски с тем разговаривал, выговаривался (что было бы логично предположить), но однажды он из любопытства почти час проторчал, прислушиваясь к тому, что происходило внутри лаборатории (за чем был пойман Рядовым, но тот, к счастью, не стал спрашивать, что именно он делал), и не услышал ни единого слова. Оба молчали. А ведь если бы Ковальски мешало чьё-то присутствие, он бы просто этого кого-то выставил...

Почти машинально повернув голову к Ковальски, сидевшему в соседнем кресле, Шкипер понял, что упустил момент, в который тот окончательно ушёл в себя. Это было плохо. Конечно, он даже не рассчитывал, что сумеет отвлекать его вплоть до посадки, чтобы и с самолёта сойти спокойно, но хотя бы ещё немного задержать того во внешнем мире. Ему казалось, что чем больше оттягивался этот момент, тем более благоприятно это было для Ковальски. Да, тот потом всё равно заваливался в эту свою отключку от всего, что его окружало, однако до неё Ковальски делался всё более напряжённым, словно пружина, сжимавшаяся всё больше и больше, и Шкипер каждый раз надеялся, что дотормошит его до того, что пружина эта соскочит, и Ковальски сорвётся. Да, может быть, сорвётся на него (а то и на всех них сразу), наговорит гадостей (а это Ковальски умел, как и приложить строго дозированное количество неизвестных словечек, от непонимания которых становилось ещё обиднее), вытворит что-нибудь столь же неприятное – пусть, но тогда что-то в его светлой учёной головушке наконец щёлкнет и тоже соскочит, и ему надоест. После этого всё закончится.

Он осознавал, что вся его цепочка размышлений и вытекавшие из неё действия не делали ему чести. Может быть, для командира отряда, до механизма беспристрастно сохранявшего боеспособность и боевой дух последнего, это ещё было допустимо, но не для друга. А он был Ковальски другом. И он, грубо говоря, намеревался надломить его своими руками, чтобы тот раз за разом не ломался самостоятельно. Было бы куда легче, если бы Ковальски с упорством не собирал себя обратно каждый раз – уже давно бы бросил все эти вздыхания по Дорис; но нет, Ковальски снова отстраивался до нормального состояния, восстанавливался до того, чтобы снова пропустить в себя какие-то чувства и эмоции, и казалось, что всё в порядке. Вот только фундамент шёл трещинами.

Ковальски ведь был немного другим раньше. Он был... спокойнее. А затем после каждого раза, как Дорис его отшивала, он становился всё менее уверенным в себе и всё более уверенным в своих знаниях и навыках, и с годами этот чёртов маятник раскачивался всё сильнее. И это Шкиперу не нравилось. Он не хотел знать, что будет тогда, когда Ковальски раскачает ещё сильнее. Большая удача, что они в этом году столкнулись с «Блю Хен»; противостояние ей каким-то образом значительно уравновесило Ковальски.

Однако с тем всё равно что-то было не так. Пару месяцев назад у Шкипера появилось ощущение, что какая-то крохотная деталь в Ковальски перестала работать правильно, отчего каждый раз при взгляде на того у него возникало чувство несоответствия, какой-то неправильности, очень маленькой, но именно из-за этого очень тревожащей. И изобретения у того начали давать всё более опасные сбои, словно в расчёты каждый раз закрадывалась такая же мелкая, но едва ли ощутимая ошибка.

Разбив тяжело и угнетающе повисшую тишину, Шкипер снова привычно заворчал, что пришлось сниматься с насиженного места, и Рико с Рядовым беззвучно вздохнули. Последнему на самом деле хотелось обратно, в привычный, почти родной Нью-Йорк, да и с многочисленными друзьями, приятелями да знакомыми встретиться было заманчиво. В первое время Шкипер, конечно, будет рьяно следить за тем, чтобы никто никуда не высовывался без крайней надобности, но и в этом были свои плюсы – на одной территории со Шкипером, который с неё никуда не денется, опять же, было чем заняться...

Рико же возвращение в старую штаб-квартиру устраивало более чем полностью. Там были старый родной гараж, в котором стоял его хоть и не старый, но столь же родной любимый мотоцикл, и старая привычная лаборатория Ковальски. Да, каждый из них проводил в этих местах очень много времени, но по этой же причине больше времени они проводили друг с другом: он нередко заходил к Ковальски, чтобы помочь с экспериментами (а частенько тот звал его для этого и сам, и тогда Рико ловил себя на том, что неосознанно едва заметно улыбался), а Ковальски заходил к нему, чтобы что-нибудь обсудить, пока он ковырялся в технике. Или чем-нибудь поделиться. Иногда Ковальски и вовсе подкидывал ему дельные мысли. Всё это временами казалось Рико похожим на то, как люди ходят друг к другу в гости... отчего он порой ловил себя на мысли о том, что некоторые люди ходят к кому-то в гости с вполне определённой целью. Особенно если их ещё и позвали. Хотя в этом контексте уместнее было бы «предложили». Может быть, поэтому ему было приятно, когда Ковальски звал его в лабораторию сам.

Ковальски, разумеется, говорил, что они друзья. Рико не спорил даже мысленно. Спорить-то было не о чем; они действительно были друзьями. Просто, как говорится, был один нюанс... в виде того, что он был не прочь зайти к Ковальски в лабораторию именно для того, чтобы вместе с ним воспользоваться его рабочим столом не по назначению. А может быть, и не столом. Кушеткой. Чем под руку попадётся. Неважно; на что бы Ковальски согласился, то бы и было.

Честно говоря, «был не прочь» было слабо сказано для того, насколько он хотел. И он понятия не имел, почему. Он некоторое время размышлял об этом, но в конце концов просто остановился на том, что воспринимал Ковальски чертовски привлекательным. Даже не считал, просто воспринимал; он сам толком не понимал, почему его так к тому влекло. И разобраться было довольно сложно, потому что сам он не мог припомнить, чтобы ему за всю его жизнь встречалось более двух-трёх хоть сколько-нибудь привлекавших его в этом смысле мужчин. Но что-то, видимо, в Ковальски такое было. Что-то такое, что игнорировало его гетеросексуальную, по большому счёту, ориентацию. Впрочем, он не заморачивался по поводу того, считать ли ему себя теперь би, или всё ещё гетеро – хотелось, и хотелось; главное, что в принципе кого-то хотелось, потому что быть человеком, которого никто не возбуждал, с его точки зрения, было грустненько.

К слову, иногда вид Ковальски вызывал у него отголосок вот этого вот «грустненько»; звучало странно, но объяснить он при всём желании не смог бы, потому что просто так это чувствовал.

До старой штаб-квартиры они добрались хоть и не без некоторых приключений, но в целом благополучно.

Ещё у входа стащив рюкзак с Ковальски, Рико повёл того на кухню. Шкипер, знавший, что Ковальски, усаженному на табурет и приваленному спиной к стене, сейчас просто будет предложена кружка с чем-нибудь горячим, каковое будет просто стоять, пока не остынет (и, в общем-то, продолжит стоять и после этого), последовал за ними.

– Рико, сваргань нам на быструю руку какой-нибудь ужин... – Шкипер коротко глянул на часы. Для ужина было уже однозначно поздно, но он не отказался бы после нервной суеты закинуть что-нибудь в брюхо. – Чисто перекусить.

Тот кивнул и просто оставил принесённые с собой вещи около входа, пока что не став их разбирать.

Через двадцать минут Рико помаячил на пороге помещения, бывшего у них за гостиную (хотя гостей они принимали редко) и одновременно за спальню, и Шкипер с Рядовым тут же отложили разбирательство с вещами: когда Рико готовил, то мог и за шкирку утащить есть, если замешкаться.

Порцию Ковальски Шкипер непреклонно сунул в холодильник: у него сегодня не было времени на то, чтобы возиться с Ковальски, потому что ему нужно было выспаться, если он завтра не хотел проспать подъём. Последним, назначенным на обычное время, Рико с Рядовым были, естественно, не слишком довольны, и даже попытались выклянчить у него лишних два часа сна, раз уж прибыли так поздно, но он остался непреклонен: режим должно было соблюдать.

Утром, чего и следовало ожидать, все они пребывали в разной степени раздражённости, соотносившейся с количеством часов, которые удалось выхватить на сон. Исключая, конечно, Ковальски. Ковальски спал.

К часу дня, когда они, опять же, все начали впадать в сонливую вялость (по большей части из-за регулярной тренировки, которую Шкипер тоже не дал пропустить), Шкипер заметил:

– Ковальски нужно покормить.

Рядовой с Рико, по обыкновению что-то читавшим около Ковальски, украдкой переглянулись, однако ни один не ответил. На это они имели полное право: прямого вопроса задано не было. Кроме того, даже если вызваться самому, то Шкипер потом всё равно отстранит; в эти моменты на лице у последнего отчётливо читалось «если хочешь сделать что-то хорошо, сделай это сам», и читать это не очень-то и хотелось.

И Рядового, к слову, интересовало, почему именно Шкипер так уж о Ковальски пёкся в эти периоды. Берёг ценные мозги? Или тут было что-то ещё? Было бы точно понятно, если бы Рико, всегда хорошо чуявший нюансы чужих взаимоотношений, хоть раз бросил ревнивый взгляд на Шкипера, но этого Рядовой за ним никогда не замечал.

– Он почти сутки ничего не ел, – снова произнёс Шкипер, уже с некоторой долей раздражения в голосе. Рядовой вздохнул, не выдержав.

– Разогреть ему вчерашний ужин?

– Да, пожалуйста, – в голосе Шкипера уже заранее заплескался яд.

Когда Рядовой вернулся из кухни, его прямо с порога встретили вопросом:

– Он вчера вернулся в очках?

– Я не могу тебе точно сказать, – уклончиво ответил Рядовой, вообще этого не запомнивший.

– Рико?

Подняв взгляд от книги, Рико отрицательно покачал головой, и Шкипер устало уронил лицо в ладони. А потом столь же устало замычал.

– А, его линзы? – догадался Рядовой.

– Линзы, – удручённо простонал Шкипер, подтверждая. – С него нужно снять линзы... Как же я это не люблю...

Рядовой и Рико снова промолчали. Несколько раз такое уже случалось, и первый не имел ни малейшего понятия о том, как у Шкипера удавалось заставить Ковальски снять линзы при том, что тот не реагировал на окружавший его мир; второй догадывался, и никогда при этом не присутствовал, чтобы не трепать себе лишний раз нервы. И о том, что в эти моменты произносилось, Рико тоже догадывался. И слышать не хотел, хоть и знал, что это делалось для самого Ковальски – оставлять того с линзами нельзя было, потому что у того после этого вечно начинались какие-то проблемы с глазами. Не зря, наверное, Ковальски исправно каждый раз снимал их, когда они ему не нужны были, и складывал в крохотный контейнер, как и было указано в инструкции по применению.

Захлопнув книгу, Рико убрался в гараж заблаговременно, чтобы не видеть, как Шкипер будет вытаскивать из-под одеяла Ковальски – а это будет долгий и нервный процесс, потому что тот обычно и так спал очень долго в первый день, а тут ещё и уснул поздно. Разбудить его сейчас, а уж тем более заставить что-то делать едва ли представлялось возможным.

Однако минут через сорок его выдернули из гаража.

– У тебя пальцы половчее, чем у нас, – сказал ему Шкипер, когда он появился на кухне. – Давай.

Рико непонимающе взглянул на него в ответ, а потом сообразил: его просили снять с Ковальски линзы. Судя по достаточно спокойному виду Шкипера, большая часть времени была потрачена на то, чтобы вытащить Ковальски из постели, а завтраком, кажется, Ковальски просто накормили – обычно Шкипер висел над тем коршуном, настаивая, чтобы тот ел сам, но сейчас командир решил не заморачиваться.

– Давай, давай, – поторопил его Шкипер. – Мне и так есть чем заняться.

Рико задумчиво взглянул на Ковальски, а затем махнул Шкиперу ладонью, жестом прося оставить их.

– Уверен? Может, подержать тебе что-то?

Рико повторил, уже настойчивее.

– Ну, как хочешь. Только чтобы сняли, обязательно, – Шкипер вышел из кухни. – Будет потом опять с глазами страдать... – разобрал Рико в его удалявшемся ворчании.

Закрыв за ним дверь, Рико вздохнул и уселся на стул, который до этого занимал Шкипер. Было удобно: их с Ковальски разделял только угол стола и совсем небольшое расстояние. Подхватив контейнер для контактных линз, стоявший тут же, на столе, Рико поднял его на уровень глаз Ковальски и постучал по нему пальцем, привлекая к себе внимание. Ковальски, смотревший куда-то сквозь пространство, поднял взгляд немного выше, но направлен он был всё так же куда-то вдаль, сквозь контейнер и сквозь него самого. Не отреагировал тот и тогда, когда контейнер вложили ему в ладонь, и Рико расстроенно вздохнул: он надеялся, что ему всё-таки удастся сейчас договориться, потому что иногда Ковальски его слушался. Придётся как-то снимать самому. А он плохо представлял себе, как именно нужно было это делать: надевал-то Ковальски линзы при них спокойно, а вот снимал настолько втихую, что непроизвольно создавалось такое впечатление, будто это был то ли постыдный, то ли какой-то интимный процесс, и когда его за этим заставали, тот торопливо отворачивался. Не то чтобы Рико не понимал – у него самого чем-то похожим было чтение, в чём, собственно, не было ничего такого, но лично для него это было тем, что он предпочитал делать в одиночестве, потому что с книгой ему нужно было общаться без посторонних; у Рядового таким занятием был гольф, Шкипер тоже кое в чём был замечен...

Вообще, он пару раз при этом присутствовал, хоть ему едва ли удалось понаблюдать краем глаза. Ковальски тогда был настолько уставшим, что делал это при нём... но, если задуматься, тот ни разу не был настолько уставшим, чтобы делать это ещё при ком-то...

Рико обнаружил, что уставился на Ковальски, не сводя с него глаз, и торопливо опустил взгляд: тот, может, и не реагировал, но частенько запоминал. Затем снова поднял, уже прикидывая, что и как делать. Насколько ему удалось рассмотреть, Ковальски вынимал линзы просто пальцами, без каких-либо инструментов; мельком бросив взгляд на руки, Рико поднялся, вымыл их, и снова сел, глядя на Ковальски, вообще никак не отреагировавшего на его передвижения. Тяжело вздохнув, Рико подумал о том, что если бы они были в какой-то мыльной опере, которые периодически смотрел Рядовой (а однажды он поздно ночью поймал на этом и Шкипера, после чего понял, откуда у того в репертуаре были некоторые фразы, совсем ему не соответствовавшие), то сейчас он думал бы о том, что не было более подходящего момента, чтобы потрогать Ковальски именно в своё удовольствие. А может быть, и не только думал. Однако в дешёвом сериале они не были, а Ковальски был его другом, лицезрение которого в таком состоянии ни капли не располагало к чему-то подобному. Да и, опять же, Ковальски запомнит, а потом... хорошо, если к нему будут вопросы. Но, скорее всего, Ковальски просто отстранится и будет выдерживать громадную дистанцию.

Вздохнув, Рико приподнял руки, колеблясь и не зная, как за это браться. Обычно он спокойно к кому-либо прикасался, если надо было (да и просто по прихоти), а сейчас это вдруг показалось ему чем-то очень... деликатным. Ну, собственно, он в глаза собирался лезть...

Он нажал Ковальски под подбородком, приподнимая ему голову, и, так как направление взгляда у того почти не изменилось, ресницы Ковальски опустились, прикрывая потухшие глаза. И Рико непроизвольно, не думая о том, что делал, потрогал подушечкой большого пальца кончики длинных ресниц, оказавшихся жёсткими и ощутимо щекотавшими кожу, повёл в сторону, чувствуя, как те мягко соскальзывали. Затем прикосновение исчезло, и Рико не сразу сообразил, что Ковальски поднял на него взгляд. Ещё дольше он, глядя тому в глаза, пытался смекнуть, зачем он сейчас это делал, и что делать теперь, потому что в глазах у Ковальски слабо затлела жизнь и некоторая видимость присутствия во внешнем мире; во всяком случае, смотрел тот уже не сквозь, а на.

Вроде бы сообразив, Рико снова поднял контейнер для контактных линз, до этого стоявший между ними. Взгляд Ковальски немного опустился. Через несколько секунд, для Рико тянувшихся очень долго, у того на лице образовалось выражение, которое Рико безошибочно перевел в словесный эквивалент как «а... линзы». Продолжая внимательно за ним наблюдать, Рико поставил контейнер обратно на стол, и Ковальски, опустив следом за ним взгляд, взялся его открывать. Повезло, с облегчением мысленно констатировал Рико, глядя на то, как Ковальски навис над контейнером, наклонив над тем голову. Ему ещё и выпала возможность понаблюдать за тем, как это делалось, вблизи; он бы и отвернулся, зная, что для Ковальски это был какой-то личный процесс, но ему было интересно. И он хотел знать личные вещи о Ковальски. Их, в конце концов, было не так уж и много (из тех, что он знал), так что он имел право на любопытство.

Оттянув пальцем нижнее веко, Ковальски двумя пальцами другой руки коснулся глазного яблока, и Рико пригнул голову, пытаясь рассмотреть, действительно ли тот просто так взял и сунул пальцы в глаз. Следом Ковальски, чуточку их задержав, достал линзу, словно бы прилипшую к его пальцам; Рико поймал себя на том, что, не отдавая себе отчёта, морщился, пока наблюдал, как тонкая прозрачная изогнутая пластина отделялась от глаза (должно быть, жутко неприятно... хотя он мог только предполагать). Затем Ковальски сбросил линзу в контейнер и медленно, почти болезненно зажмурился.

Процесс снятия второй контактной линзы ничуть не отличался, только в этот раз Ковальски, пока жмурился, машинально закрыл контейнер. Потом он открыл глаза, и взгляд у него сделался вдруг уставшим и почти беззащитным. От последнего Рико, не привыкший видеть Ковальски таким, не сдержавшись, очень мягко похлопал того по плечу. Моментально ушедший в себя Ковальски никак на это не отреагировал.

Вздохнув, Рико встал и потянул Ковальски за локоть, поднимая на ноги и его: он знал, что если оставить того сидеть, то через некоторое время Ковальски начнёт медленно-медленно опускать голову, потом сползёт ближе к середине стола, уложит на предплечья лоб и снова уснёт, и Шкипер, увидев эту картину, опять начнёт ворчать. Причём ворчать зло, чего никто не любил.

Доведя безразлично поплётшегося за ним Ковальски до его койки, Рико по привычке уселся рядом на стул, открывая книгу. Однако погрузиться в чтение сумел не сразу: ещё некоторое время у него из головы не выходило выражение беззащитности во взгляде Ковальски, потому что он не совсем понимал, с чего оно взялось. Да, конечно, среди них Ковальски был самым слабым звеном касательно силы и выносливости, но, во-первых, это только среди них (так-то физподготовка у того была неплохая), а во-вторых, Ковальски это компенсировал через свои научные игрушки (во всяком случае те, которые нормально работали), и, будучи вооружённым, он был не менее опасен, чем любой из них.

Может быть, зрение? Оно вроде бы не было у Ковальски настолько плохим, и линзы или очки тому обычно нужны были именно для работы. Что же это было тогда? Его это беспокоило, потому что это выражение ему не понравилось. Оно у Ковальски каждый раз было? Или это только сейчас?

Вот и узнал личное, подумал Рико. Узнал, а вопросов теперь больше, чем было до этого.

На протяжении двух дней Ковальски никто не трогал, кроме Шкипера, вытаскивавшего того из постели, чтобы заставить поесть. А к концу второго дня Шкипер заявил:

– Засунь его в ванну.

Рико поднял взгляд от книги, надеясь, что это было не ему и не о Ковальски.

– Ты там как-то договариваться с ним научился, насколько я понял, – Шкипер действительно смотрел на него. – Вот и договорись. А то мятый уже который день, смотреть противно.

Рико скорчил гримасу, которую Шкипер расшифровал как «и как ты себе это представляешь?».

– Шторку задёрнешь, если стесняешься, – буркнул Шкипер.

Так как переть против Шкипера было бесполезно, закончилось всё тем, что теперь он сидел в ванной на принесённом с кухни табурете, читал, и ждал, пока Ковальски, отделённый от него шторой с весёленькими косатками (шторку припёр Рядовой; он же выклянчил у Шкипера именно ванну в это помещение, изначально бывшее просто большой душевой), доплещется. А плескался тот долго. С перерывами. Всё больше и больше затягивавшимися: Шкипер, когда помогал его сюда загнать, немного его встряхнул, но теперь тот всё меньше и меньше хотел вообще шевелиться. А на протяжении последних пары минут не двигался вовсе.

Рико засопел, скрипнув при этом табуретом так, словно собирался встать, и Ковальски вроде как зашевелился. Вставать Рико, разумеется, не собирался. Он, конечно, мог бы просто, плюнув на приличия, закатать рукава и по-быстрому оттереть Ковальски сам, и это было бы куда быстрее и проще; но Шкипер ясно и чётко велел присмотреть за тем, чтобы тот отмылся, что значило, что нужно было предоставить это тому. Вот и приходилось торчать здесь, пока сам Ковальски торчал во всё остывавшей воде...

Подумав о последнем, Рико решил, что пора было тому всё-таки поторапливаться. Не хватало им только простывшего Ковальски в таком состоянии. Шкипер, конечно, впихнёт в того лекарства, вот только толку от этого не будет никакого: организм Ковальски, кажется, отчасти игнорировал даже то, что попадало внутрь него – это было заметно по тому, что тот начинал терять вес даже при том, что Шкипер сострадательно закармливал Ковальски больше, чем тому обычно полагалось.

– 'Альски, – негромко буркнул Рико. Временами это давалось ему с некоторым усилием, хотя он даже не выговаривал первый слог, глотая начало второго. Ковальски, впрочем, не обижался.

Ковальски никак не отреагировал. Не пытаясь позвать громче (не было никакой разницы, громко он звал или тихо – до Ковальски любая громкость доходила одинаково, просто тому было плевать), Рико легонько постучал носком полуубитого тапка по бортику ванны, но это тоже не возымело никакого эффекта. Тогда он, вздохнув, всё-таки поднялся, всунулся за шторку и, нависнув над ухом Ковальски, шепнул:

– Ковальски!

Ковальски вдруг передёрнул плечами. И поднял на него взгляд. Радужки у того сейчас были не просто светлыми, как обычно, но ещё и тусклыми, почти прозрачными, и от этого у него непроизвольно дёрнулся уголок губ с той стороны, где их пересекал шрам.

– Зачем? – тихо, но очень отчётливо спросил Ковальски, подав голос впервые за долгое время, и Рико, почёсывавший шрам, замер, обеспокоившись не только тем, что тот решил заговорить, но и подоплёкой вопроса. Точнее, тем, что он её не понял. Более того, он вдруг почувствовал, что проделанное им почему-то завело его на очень, очень тонкий и хрупкий лёд.

Ковальски ещё некоторое время смотрел на него, а затем столь же тихо и бесцветно произнёс:

– Штору верни на место.

Аккуратно поправив штору, Рико снова уселся на табурет. Ковальски за ней принялся медленно, равномерно, но всё-таки потихоньку плескаться, и Рико погрузился в размышления. Потом, поняв, что они ничего ему не дадут, потому что раньше подобного не происходило, он принялся просто ждать. Ковальски, к счастью, темп не сбавлял, и через полчаса выбрался из ванной, безучастно завернулся в полотенце и пошлёпал наружу, не обращая внимания на то, что за дверью ванной было довольно-таки прохладно. Рико, знавший, что тот сейчас побредёт укладываться в койку, поднялся с табурета и потянулся, не спеша идти следом. Полотенце он ему на подушку уже бросил, так что её тот не промочит.

Ковальски не просто плюхнулся спать, а ещё и поел перед этим. Сам. И только тогда, провожаемый одобрительным взглядом Шкипера, улёгся. Рико же, уже устроившийся на стуле неподалёку, наблюдал за тем с беспокойством: такого точно раньше не было. Рядовой некоторое время наблюдал за всеми, бросая на Рико со Шкипером настойчивые взгляды, и, не выдержав, поднялся с дивана, укоризненно ворча:

– Да что ж вы за люди-то такие, простынет же...

Сам он, впрочем, подходил к Ковальски очень осторожно, то и дело косясь на Шкипера, и, завернув полотенце, просушил Ковальски волосы, тоже осторожно, хотя тот уже крепко спал. Шкипер, не считавший, что тот мог подобным образом простыть, только пожал плечами; Рико, упёрший взгляд в страницы открытой книги, вообще этого не заметил: ему было что обдумать. Он привык полагаться на ощущения, и сейчас его ощущения говорили ему, что Ковальски обиделся, хотя он не понимал, на что и почему. И он до сих пор не мог понять смысл заданного Ковальски вопроса. Что именно зачем?.. Почувствовать, как у него обычно получалось, он тоже не мог, что было странно.

Утром Ковальски поднялся под сигнал будильника (что уже само по себе было удивительно), позавтракал (ещё более удивительно) и опять завалился спать. Потом так же выполз из постели на обед и забрался в неё снова. К ужину Шкипер, уже было обрадовавшийся подвижкам, начал подозревать, что никаких подвижек на самом деле не было: Ковальски всё так же игнорировал всё вокруг. Однако у него было такое ощущение, очень тонкое и слабое, будто игнорировал тот как-то раздражённо и агрессивно, хотя от предыдущих случаев этот вроде бы не отличался. Но он всё же чувствовал едва заметную разницу.

На следующее утро полностью игнорировавший окружение Ковальски направился в лабораторию, провожаемый несколько обеспокоенными взглядами всех остальных. Рико сунулся было вслед за ним, но Ковальски вдруг закрыл перед ним дверь, недвусмысленно показывая, что не хотел видеть его в своей лаборатории. А может быть, и просто рядом с собой. Такого на памяти Рико, всегда чувствовавшего, когда к Ковальски можно было подойти, а когда лучше было оставить его одного, ещё не было. И это значило, что Ковальски действительно был на него за что-то обижен. Так что он, не решившись настаивать, вернулся в общую комнату.

Однако после обеда, на который Ковальски так и не выбрался, Шкипер велел ему, кивнув на дверь лаборатории:

– Рико, проверь его.

Нахмурившись, Рико всё же поднялся с места, хоть и не хотел сейчас туда соваться – Ковальски ведь ясно дал понять, что не хотел его видеть. Шкипер, не чувствовавший каких-либо тонкостей в общении, тоже поступил не очень хорошо: командир, со своей колокольни решивший, что Ковальски не хотел видеть вообще никого, знал, что его самого или Рядового тут же выставят за дверь, а вот Рико ещё стерпят. И, что самое обидное, Ковальски сам всё это знал и понимал, и в общении с этими двумя делал скидку на то, что его самого не понимали. А вот ему – Рико это точно знал – скидки не предоставится никакой, если он ошибётся или сознательно наплевательски к тому отнесётся. Это было рационально и логично, как и всё, что делал Ковальски, но это почему-то было обидно; порой Рико казалось, что дело обстояло именно так не исходя из этих соображений, а просто потому, что Шкиперу и Рядовому можно было немного больше, чем ему. Или ему – меньше, чем им. Даже несмотря на то, что ему можно было многое из того, чего нельзя было тем двоим, его это несколько задевало.

Вздохнув, Рико поплёлся к Ковальски, догадываясь, что его могли, как и в прошлый раз, не пустить. Однако дверь в лабораторию была открыта, и он тихонько проскользнул внутрь.

Подсчитывавший что-то Ковальски поднял на него взгляд, интересуясь тем, кто к нему пожаловал, и снова опустил. Но ничего не произнёс. Рико это не понравилось; Ковальски обычно с ним заговаривал, когда он у того появлялся, а эта тишина его настораживала. Больше всего было похоже на то, что Ковальски припомнил за ним какой-то серьёзный косяк вроде исчезновения парочки реактивов, из которых можно было сообразить что-нибудь бабахающее, или случайную поломку какого-то из приборов, к которому он полез из любопытства. Но он-то ничего такого не делал в последнее время...

Когда он подошёл ближе, Ковальски не отреагировал. Тогда он побарабанил пальцами по столу перед ним, настойчиво привлекая к себе внимание, и когда тот снова поднял взгляд, ткнул большим пальцем себе за спину. Ковальски ещё несколько секунд смотрел на него, а затем, видимо, истолковав это как призыв выбраться из лаборатории, отрицательно покачал головой.

Почти обрадовавшись тому, что Ковальски реагировал на него и, соответственно, сейчас мог с ним поговорить, Рико обошёл его стол, настойчиво потянул его за локоть, заставляя встать, и развернул к себе, после чего хлопнул по обоим плечам, вопросительно вскинув брови. Это был вопрос «как ты?», о чём Ковальски, между прочим, догадался раньше остальных.

Некоторое время тот просто смотрел на него, и Рико ощутил вдруг какую-то прохладцу в его взгляде. Так, значит, у Ковальски действительно было что-то не в порядке... но ведь он несколько раз видел, как на ухо тому шептал что-то Рядовой, да и на Шкипера в таких случаях Ковальски спокойно реагировал. Дело было именно в нём?

– Ты хочешь поговорить, – ровно проронил Ковальски, и интонацией, и формой фразы давая понять, что сам он говорить не желал. Однако если Рико чего-то хотел – так просто от него отделаться нельзя было. Поэтому он с той же настойчивостью закивал, собираясь если не разобраться, то хотя бы что-нибудь прояснить, потому что ощущать прохладцу со стороны Ковальски было обидно и неприятно. Потом он оставит того в покое, конечно. – И?

Задумчиво почесав щёку, Рико постучал себя по уху, намекающе кивнув на самого Ковальски, и тот приподнял брови, ещё не понимая, о чём речь.

– 'зви-ни, – изрёк Рико. – Не... – он приоткрыл рот, готовясь выговорить «специально» и параллельно раздумывая, не было ли слова попроще, и Ковальски поднял ладонь, останавливая его:

– Хватит.

А затем наклонил голову, чуточку согнувшись. Догадавшись, что это – разрешение, Рико шагнул к нему ближе, почти вплотную, и, вытянув шею, с облегчением зашептал ему на ухо:

– Я не специально.

Ковальски уже знакомо дёрнул плечами, а затем потёр затылок, но не отстранился.

– Мне нужно было тебя растормошить. Это оказался способ.

Ковальски снова потёр затылок.

– Кроме Шкипера, никто больше не знает, что мне так легче. Не хотел давать знать.

Некоторое время Ковальски, выпрямившись, молчал, и Рико уже пришёл к выводу, что придётся объяснять, но тот, наконец, произнёс:

– Я понимаю.

И немного отвернулся, то ли собираясь отодвинуться, то ли намекая, чтобы отодвинулся сам Рико, – Рико не стал разбираться, потому что он почувствовал, что извинение не дошло. Он взял Ковальски немного выше локтя и требовательно упёр в него взгляд.

– Я не хотел тебя обидеть, – прошелестел Рико, надеясь, что Ковальски услышит. Тот нахмурился, вдобавок ещё и прищурившись, словно бы ещё и расшифровывал сказанное (хотя, скорее всего, просто не всё расслышал и дополнял по общему смыслу фразу сам), а затем, приподняв брови, покачал головой:

– Это просто кое-что... личное. Не беспокойся. Я просто не хочу никого видеть.

Рико непонимающе склонил голову набок. Слова у Ковальски никогда не расходились с делом, когда тот с ним разговаривал, но в последней фразе именно это и произошло. Что вообще было? Что он натворил-то такого?

– Иди, скажи Шкиперу, что я в порядке.

Вот теперь нахмурился Рико. Он старался этого не делать, когда общался со своими, потому что знал, что это выглядело жутко и немного неприятно, но он ничего с собой не смог поделать. Ковальски мало того что выставлял его из лаборатории (хоть и очень мягко), но ещё и велел ему солгать.

– Конечно, он не поверит, – кивнул Ковальски, подтверждая само собой разумеющееся. – Но я хочу побыть один. Мне нужно сосредоточиться.

Рико медленно разжал пальцы. И столь же медленно кивнул, не сводя пристального взгляда с Ковальски. А затем направился к двери. Делать было нечего: его не хотели здесь видеть. Ковальски прекрасно мог сосредоточиться и при нём. Хотя, быть может, тот и не науку свою имел в виду... Рико немного притормозил на пороге. Может, Ковальски собирался опять уйти в себя? Шкипер ему потом мозг чайной ложечкой выест, особенно после того как он ему передаст, что всё в порядке, но вот самому Ковальски было бы полезно...

Проводив Рико, странно задержавшегося на пороге, взглядом, Ковальски вернулся к работе. То, что он делал, впрочем, не было чем-то серьёзным или сложным настолько, чтобы выгонять из-за этого Рико, и уж тем более тот не мог помешать ему сосредоточиться (пока был в спокойном состоянии, разумеется) – он всего лишь занимался калибровкой приборов, что, откровенно говоря, большого ума не требовало. И сосредоточиться он пытался вовсе не на этом – наоборот, с помощью несложной, почти не загружавшей мозг работы, он пытался снова вернуться к столь эффективной рефлексии.

Только сосредоточиться всё никак не удавалось. Рико тогда взял и выбил его из равновесия, небрежно, всего парой слов... а мало кому удавалось это сделать, когда у него не оставалось ничего, кроме чёртового равновесия. А потом выбил ещё раз, будто бы специально. Словно знал, какой эффект на него это производило. А знать мог, потому что многие вещи Рико просто чуял, и тогда... как тогда было к нему относиться?..

Ну вот, теперь у него были две вещи, выбивавшие его из колеи.

Первой, разумеется, была Дорис. Дорис просто играла, дабы потешить собственное самолюбие. Дорис было весело. Ему не было. Он её любил. Однако... в этом моменте крылись неприятные вещи, очень и очень тщательно укрытые от понимания других людей. Для всего внешнего мира он просто страдал и убивался по Дорис, как... не слишком умный парень. От истины это, конечно, далеко не отстояло, но во всём этом был один нюанс, которого, опять-таки, никто не знал.

Ноги у проблемы росли не из каких-то романтических, или и вовсе платонических чувств, а из сексуальной привлекательности. В пору юности он на основе собственных наблюдений считал себя асексуалом и, будто этого было мало, ещё и человеком асексуальным. Никто не привлекал его – он ещё поначалу полагал, что это было связано с высоким уровнем интеллекта, и некоторое время считал себя сапиосексуалом, – и никого не привлекал он. Ввиду последнего ему всё-таки пришлось заключить, что в этом плане ему вообще ничего не светило. Немного позже его представления снова перевернулись – ему начали встречаться люди, которых он хотел. Это были единицы, но всё же, это не могло его не радовать, потому что к этому моменту ему после долгих внутренних споров с самим собой пришлось согласиться с тем, что он всё же кое-что в жизни упустил, и что это всё-таки была значительная сторона жизни, упускать которую ему совсем не хотелось. Почти сразу же вслед за этим ему пришлось пережить ещё одно открытие, но уже куда более неприятного характера: те, кого хотел он, совсем не хотели его. А те, кто хотел его – нашлись и такие, – в лучшем случае не вызывали у него никакого желания. Последнее оказалось в итоге даже более утомительным, чем не быть интересным никому.

А потом ему встретилась Дорис. Красивая, изящная и, что самое главное, сексуальная Дорис. Которая окинула его заинтересованным взглядом. И он незамедлительно втрескался.

И когда его, вилявшего хвостиком, поводили за нос, а затем отказали, он треснулся. С высоты собственных ожиданий, фантазий и настроенных планов. А настроил он уж... Беда в том, что он ещё и при этом треснул. Помимо того, что он испытал потрясение оттого, что с ним так поступили, он, как человек интеллектуально развитый, сделал соответствующие выводы сразу же. Первый: ситуация практически обыденная, он такое несколько раз наблюдал, и Дорис была всего лишь стервой, что для красивых женщин не считалось даже за порок (а между тем, поступила она нехорошо с точки зрения человеческой морали), а социум, считавший в этой ситуации неудачником его – очень лицемерен; но просто знать всё это и прочувствовать на себе – разные вещи. Второй: он был виноват сам, потому что имея довольно-таки скудно развитое понимание тонкостей внешнего выражения человеческих чувств и эмоций (проще говоря, низкий эмоциональный интеллект, что было неприятно признавать), не понял, что интерес во взгляде Дорис был сугубо спортивным и даже несколько прагматичным, а не тем, которого ему хотелось. Третий: он влюбился в Дорис из-за того, что она его привлекала; так как раньше он ни разу не влюблялся, то заключение напрашивалось одно: он, грубо говоря, мог влюбиться только в кого-то, на кого у него стояло. От всего этого он был самому себе противен. У него ушло очень долгое время на то, чтобы всё осмыслить, переварить и принять. Последнее было очень сложно. Принятие, как оказалось, было не тем, что можно было просто взять и сделать, хотя после он видел множество советов, от друзей, интернета и даже от литературы, претендовавшей на звание серьёзной, которые утверждали ровно обратное. А принять значило смириться. Кто смирялся легко? Что забавно, советовали это чаще всего люди, упрямые как стадо баранов.

В общем, очухивался он долго в первый раз. Через какое-то время Дорис снова зазывно замельтешила около него, и в нём забрезжила надежда на то, что эта женщина передумала по поводу него, и решила уделить ему хоть немного своего времени, немного себя... и его снова приложили о серый асфальт реальности. Это, конечно, было уже не прежнее падение с облаков, но всё равно было неприятно. Мало того, он ещё и окончательно удостоверился в том, каков он был, потому что все его чувства опять вернулись, хоть и не в том же виде, но, несомненно, того же рода.

И, так как смиряться ему удавалось плохо (не он ли бунтовал, как выражался Шкипер, в науку, добиваясь невозможного?), повторялось это много раз. Конкретно в этот он понял, что сбился со счёта, и это открытие пришлось настолько вразрез со всем его существом, любившим точный счёт, так встало ему поперёк горла, что он с дурной, нехорошей злости на себя самого, Дорис и чуть ли не на всю биохимию и физиологию в целом, надрался в так удачно попавшемся ему на глаза баре. Конечно, он в таком состоянии Ганса не узнал. Он на него даже не смотрел, потому что видеть ничего не хотел, кроме завораживающих отблесков граней стакана в налитом в него спиртном. Да и это бы не видел. Просто с закрытыми глазами сидеть, а особенно пить, как выражался тот же Шкипер, не комильфо.

Второй вещью, выбившей его из колеи после этого (будто ему было мало), был шёпот Рико. Весь его организм на эту выходку отреагировал очень странно: помимо вгрызшихся в затылок мурашек, тут же частично убежавших вниз, по шее к загривку, он с полной неожиданностью для самого себя испытал слабое, но весьма специфическое и неоднозначное... ощущение. Это он списал на воздействие на организм алкоголя. Но позже, уже здесь, в старой штаб-квартире, Рико взбрело в голову проделать это снова, и он, сидевший в ванне, в еле тёплой воде, испытал всё тот же набег мурашек (почти пугающий от неожиданности и оттого, что с ним такое едва ли пару раз за всю жизнь приключалось) и, уже совершенно определённо и однозначно, – возбуждение. Шёпот Рико, знакомого ему уже очень давно, вдруг вызвал в нём интерес. Это стало просто венцом паршивых открытий за последнее время. Нет, его мало волновало, что Рико был мужчиной – в конце концов, когда привлекают единицы, перебирать не приходится, – но Рико был его соратником, и, что куда более важно, его другом. Причём ближайшим другом. Что тот об этом подумает? Как воспримет? И что ему самому теперь об этом думать? Что, если Рико возьмёт это за привычку, раз он теперь знал, что тот так делал? Много вопросов, и совсем нет ответов... которые он был вынужден – спасибо, Рико, – искать вместо того, чтобы искать в себе мир и хоть какое-то подобие смирения. Последнее он найти никак не мог, как бы ни старался; что-то в нём вдруг перестало давать это сделать, отчего он испытывал глухое раздражение. Он чувствовал себя так, словно бы на этом месте проходила какая-то черта, но он толком не понимал, какая именно. Только то, что подспудно хотел её пересечь, потому что на этот раз ему действительно надоело.

Мысли снова вернулись к Рико. Он понятия не имел о том, что Рико так было легче высказываться. По словам того, знал Шкипер, что было вполне логично: со Шкипером-то могла возникнуть нужда объясниться, особенно поначалу, когда эти двое только присматривались друг к другу да притирались. Поэтому Шкипер знал. Остальные – нет. Насколько он понимал, у Рико было что-то вроде психологического блока, не дававшего тому нормально изъясняться; короткие фразы давались ему с некоторым усилием, а вот на длинных тот уже начинал пыхтеть, краснеть и, наконец, багроветь и злиться, особенно когда его ещё и не понимали. Походило на то, что что-то внутри Рико запрещало ему говорить, и расклинивало того либо в критических ситуациях, либо рядом с друзьями, да и то не полностью. Ковальски предлагал Рико что-то с этим делать (он кое-что смыслил и в этой сфере тоже), но тот крайне доходчиво растолковал ему, что в это ему нечего лезть, даже невзирая на то, что он у них был за медика. Любому вмешательству Рико предпочитал делать вид, что ему короче и удобнее было выразить что-то коротким междометием, жестом, а то и вовсе выражением лица, а так как он был в целом молчаливым во всех смыслах, то это начали принимать за действительность даже они; Рико их попросту приучил. Ковальски понимал, почему Рико просто прямо не разъяснил им всем, что это у него было: не хотел признавать, что с ним было что-то не так и что он чего-то не мог. Вполне понятное желание.

Но ему-то что теперь делать?..