Первое, что Рико понял – процедура подготовки довольна неприятна, если не унизительна. Врачи, конечно, тоже там щупают, когда приходится, но это не проделывает крайне близкий тебе человек. Более того, оказалось, что это ещё хуже, когда у этого самого человека есть врачебная практика (пусть и неофициальная) и врачебные же замашки: для начала его заставили посетить туалет, а потом Ковальски, уложив его на кушетку лицом вниз, взялся что-то с ним проделывать, что-то мокрое, и Рико изо всех сил старался не думать о том, что его сейчас мыли. Ещё и в таком месте. Так вот почему это называется подготовкой, думал он, изо всех сил цепляясь за эту мысль: приятно было думать, что он до чего-то догадался сам. Неприятно – что на собственном опыте. Ну, зато Ковальськи всё сделает хорошо, аккуратно и как можно более безболезненно, потому что... потому что самому Ковальски придётся туговато, когда они поменяются ролями. Он никогда не думал о том, что у него слишком большой размер, а вот теперь, имея доскональное представление о том, как (не что, именно как) это делается, – спасибо дотошному Ковальски, решившему провести ознакомление с процессом всех его участников, – теперь он точно не хотел бы, чтобы в него тыкались таким же калибром, как у него.
Следующее, что он узнал – что осторожные пальцы Ковальськи не причиняли дискомфорта... ну, по крайней мере, первый... но и ничего особенно приятного от этого не было. Об этом его тоже предупреждали. Что ничего потрясающе-великолепного в первый раз не будет. Рико чувствовал, как Ковальски, нащупав у него внутри простату, по идее, чувствительную, очень мягко её поглаживал, но чувствительность пока что была (как бы это выразиться?..) не особо чувствительной. Да и не то чтобы в приятном смысле.
Тем временем Ковальски, пытавшийся понять, так ли он делал, как надо, и вслушивавшийся в дыхание Рико, нервничал. Идея уложить того на живот сначала казалась ему хорошей, потому что видеть друг друга непосредственно в этот момент было бы слишком неловко, но теперь он об этом жалел именно потому, что не видел его лица. Да, он был плох с чтением эмоций, но ему нужно было понять всего две, и одну из них, боль, он узнавал всегда и безошибочно – слишком уж частым их спутником она была. Хотя, быть может, узнавал именно потому, что это было больше чувством, ощущением, нежели эмоцией. Но в любом случае, удовольствие на лице Рико он бы ни с чем не спутал. Это было легко. Рико был доволен и рад, когда ему обещали, что что-то будет взорвано (и пребывал в восторге, когда от него требовалось приложить к этому руку), или когда пускали его за руль транспортного средства, позволяя выжать из последнего хотя бы сто двадцать километров в час.
А теперь оставалось только слушать.
Когда дыхание Рико стало немного более тяжёлым, Ковальски ненавязчиво (по крайней мере, ему хотелось так думать) подсунул под него руку, и тот немного приподнялся, позволяя себя потрогать. Беззвучно и с облегчением вздохнув – у него получилось, – Ковальски перестал массировать, и взялся ощупывать сугубо мышцы внутри, заставляя их расслабиться ещё больше, а затем, введя ещё палец, и готовя под себя.
От последней мысли что-то внутри него внезапно нетерпеливо и почти сладко задрожало. «Под себя» звучало очень... очень... возбуждающе. Ковальски нервно облизнулся, и в самом деле чувствуя странное, так непривычно сжавшее его всего возбуждение, и едва сдержал предвкушающую дрожь в пальцах, принявшись почти настойчиво разминать мышцы внутри Рико. Тот весь напрягся, сжав края кушетки, и Ковальски торопливо притормозил.
– Больно? – спросил он, и Рико чуть не закатил глаза. Всё только начало становиться вполне себе неплохо, и этот учёный дурак остановился. – Рико, тебе больно?
Приподняв голову, Рико помотал ею, и снова упёрся лбом в гладкую поверхность кушетки, чувствуя, как его продолжали мять изнутри чужие пальцы. Ему всё больше хотелось, чтобы они снова нажали на место, старательно наглаживаемое Ковальски на протяжении нескольких минут до этого, но просить об этом он бы не взялся. Просить – нет, но скоро он, кажется, просто начнёт двигаться сам, пытаясь подставиться под длинные ловкие пальцы. Он уже дошёл до того, что начал заставлять себя лежать неподвижно, потому что движения пальцев Ковальски приобрели некоторую ритмичность.
До его слуха вдруг донеслось дыхание Ковальски, довольно отчётливое, утяжелившееся, и он понял, что тот был уже на взводе, причём серьёзно так на взводе. Конечно, он понимал, что это не обязательно было из-за того, что это был он, Рико, – Ковальски мог внезапно открыть для себя какой-нибудь фетиш, совершенно с ним не связанный в узком смысле, но мысль о том, что он мог, просто лежа на кушетке и тяжело дыша, возбуждать Ковальски, приводила его в нездоровую взбудораженность. Подумать только, он мог бы... Он...
Пальцы Ковальски выскользнули из него. Рико заволновался, не понимая, отчего вдруг, вместе с этим ощущая, что он хотел их обратно, и желательно побыстрее...
– Рико, – низко, хрипло позвал его Ковальски, и по нему прошла дрожь. Боже, этот голос... – Могу я?.. – несколько неуверенно спросил Ковальски.
Да откуда же мне знать, бессильно подумал Рико. Откуда, если с ним ни разу такого не делали, он мог знать, можно ли уже? Или Ковальски спрашивал про его эту... как её... психологическую готовность?
Рико просто закивал.
– Рико.
Голос Ковальски раздался прямо над его затылком, и он, изо всех сил прижавшийся к кушетке, хрипло выдохнул:
– Да.
Вслед за этим сзади послышалась тихая возня. Рико услышал довольно характерный резиновый шлепок, сразу же после которого Ковальски негромко ругнулся, и понял: тот порвал перчатку. Ковальски так торопился, сдирая её с себя, что порвал, хотя та вроде как прекрасно тянулась... Ладони вспотели? Волнение?
– 'Альски, – прошипел он, почти успешно справившись с пробежавшей по позвоночнику крупной дрожью, и тут же едва не зажал себе рот ладонью сам: сейчас тот вместо дела опять начнёт спрашивать, можно ли и всё ли в порядке...
– Сейчас, – отозвался тот. Щелчок пряжки ремня – и по Рико снова пробежала дрожь. Как это будет? Ковальски, кажется, был немного нервным. Ему засадят сразу до упора или тот всё ещё сможет потерпеть? Смог бы терпеть он сам?
У Рико вдруг что-то щёлкнуло в мозгу. Он только что дошёл до того вопроса, которым Ковальски задался сразу же. Вот оно что...
Ковальски, за это время торопливо подготовившийся и уже готовый начинать, присмотрелся к странно затихшему Рико и очень осторожно потёрся об него головкой члена, затянутого в латекс, запоздало вспомнив о том, что забыл припомнить, не было ли у Рико аллергии на пресловутый латекс. Замерев на мгновение, он покопался в памяти, и, отыскав нужную информацию (не было), прижался к Рико посильнее, мягко потираясь об него. Это уже было довольно приятное ощущение, и он, совершенно не представлявший, как оно всё будет дальше, снова нервно облизнулся. И надавил сильнее. Рико ведь не будет терпеть, если ему будет больно, он терпел только тогда, когда нужно было, когда ему велели...
Медленно-медленно вскальзывавший в него член Ковальски почти сводил его с ума. Это причиняло некоторый дискомфорт, и Рико, подозревавший, что он был небольшим только потому, что Ковальски на самом деле очень и очень хорошо о нём позаботился прежде, уже начинал желать того, чтобы Ковальски хоть чуточку сорвался: у него ныло внутри, глубже, чем сейчас был Ковальски, и он догадывался, что перестанет чувствовать дискомфорт, как только тот доберётся до нывшего без прикосновений места. Вместе с этим он отчётливо понимал, что ему не хотели причинять боль, отчего в него и вжимались чуть ли не по миллиметру, и от этого его захлестнуло какое-то странное чувство, из которого он сумел вычленить только волнение, стиснувшее у него всё в груди. Стиснуло его и в паху, тянуще, жарко, невыносимо сладко, и он часто задышал, жмурясь и желая, чтобы всё пошло уже по накатанной, потому что терпеть вот это медленное, но отчасти приятное издевательство у него уже не было сил.
Вспомнив, что предупреждал Рико о том, что могло быть больно, Ковальски замер. Тот ведь не принял это за распоряжение?.. Это было бы, конечно, странно, но он был их медиком, и касательно большинства производимых им манипуляций над кем-то остальные его слушались. Тем более, Рико, приподнявшийся на локтях, так тяжело задышал, словно бы ему действительно было больно.
Ощутив, что Ковальски и вовсе остановился, Рико едва не взвыл. Тот там действительно издевался, что ли? Попытавшись поудобнее упереться в кушетку, Рико осознал, что уже и так упирался в неё локтями, и, прерывисто вздохнув и мысленно укорив самого себя за то, что сейчас собирался сделать, взялся покрепче за края кушетки, прижался к ней грудью и лбом, и, тяжело дыша, прогнул спину, подаваясь назад. Он старался не думать о том, что сейчас сам насаживался на член Ковальски, но эта мысль издевательски (как будто сговорившись с тем) маячила в его сознании.
Сзади послышался какой-то странный полувздох-полувсхлип, и Рико оглянулся. Ковальски не отрывал взгляда от его спины. Он вдруг понял, что сделал что-то такое, отчего Ковальски едва не подавился воздухом, и это осознание доставило ему удовольствие чуть ли не большее, чем то, которое он наконец получил, когда головка чужого члена упёрлась в правильное место. Едва не замурлыкав, Рико подался назад ещё, уже желая доставить его не только себе, но и Ковальски.
Оцепеневший Ковальски не отрывал взгляда от спины Рико. Он никогда не думал, что увидит, как Рико перестанет, наконец, сутулиться (а это они со Шкипером совсем безуспешно пытались из него извести, но Рико как привык защищать всем телом солнечное сплетение, так и не собирался что-то менять), и это зрелище оказалось, учитывая весьма развитую его мускулатуру, чуть ли не сногсшибательным. Того, что оно в определённом смысле придётся ему весьма по вкусу, он тоже не ожидал. Как и того, что Рико станет сам подаваться назад, ясно давая понять: у него не просто всё в порядке – ему нравилось!
Не удержавшись, Ковальски коснулся его загривка, испытывая желание огладить вот эту красоту, ощутить крепкие, упругие мышцы под ладонью, пребывавшие сейчас в напряжении. Можно было ожидать, что Рико вздрогнет, ссутулится, вздыбив спину, потому что в тот раз он тоже почему-то дёрнулся в ответ на мягкое и аккуратное прикосновение, но тот даже ухом не повёл, продолжая жаться к нему. Ковальски всё равно на всякий случай погладил его по спине, прижимая к ней уже обе ладони сильнее (кажется, ему это нравилось даже больше, чем самому Рико), и тот прогнулся ещё сильнее, прижимаясь лопатками к заскользившим по нему рукам, а потом отстранился, подаваясь вперёд, будто потихоньку начинал входить во вкус. Однако Ковальски понятия не имел, хотелось ли Рико именно так, или нужно было делать что-то иначе, и он снова пожалел, что не видел лица Рико: из-за собственного неумения что-то определить по другому человеку он понимал обратную связь в недостаточной мере. Так что он решил хотя бы наклониться, чтобы тот мог что-то ему шепнуть при необходимости и быть при этом услышанным. Однако наклониться оказалось недостаточно, и он потянулся вперёд, поустойчивее опёршись на кушетку одной рукой и неминуемо глубже вторгаясь в самого Рико, уже снова двинувшегося назад.
Теперь воздухом едва не подавился Рико. Когда Ковальски в него входил – это было хорошо; когда он подался назад – это тоже было хорошо; но когда они двинулись навстречу друг другу – это оказалось просто неописуемо. Одному подобного добиться нельзя было. Обязательно нужен был партнёр. Но так кайфово это могло быть только с Ковальски. Он не смог понять, почему, как и хотя бы попытаться это выразить, но единственное, что он в этот момент точно знал – что без сожалений променял бы свой любимый мотоцикл на Ковальски. Где-то в груди и в паху у него точно так же захватывающе и сладко ныло, как и при хорошем таком разгоне километров в сто восемьдесят в час, и это только сейчас, а ведь был ещё вариант взять самого Ковальски...
Рико жадно, резко хватанул воздух полной грудью, чуть не излившись от этой мысли, и запретил себе об этом думать. Иначе всё закончится обидно быстро.
– Рико? – позвал Ковальски, обеспокоившись этим звуком. Поплыв от внезапного излишка кислорода в лёгких и этого голоса, Рико вслух ахнул, уронив лоб на кушётку. Раньше подобное из него могла извлечь только боль. Зато теперь он знал, что бывает не только невыносимо больно, но и невыносимо хорошо.
Ковальски наклонился ещё, прислушиваясь.
– Да не, – услышал он шёпот. – Какие тут сто восемьдесят... Ни двести... ни двести двадцать...
– Ты в порядке? Рико? – Ковальски, на миг усомнившийся сначала в своём слухе, потому что он сам уже скверно соображал оттого, что ему было так восхитительно горячо и тесно, а затем в трезвости сознания Рико, наклонился ещё ниже.
Рико обхватил его ладонью за затылок и притянул совсем близко, вынуждая точно услышать его за тяжёлым дыханием их обоих:
– Заткнись. Скажи лучше... – жадный вдох. – ...Что-нибудь приятное.
– А?.. Приятное?.. – мозг у Ковальски сдавал позиции всё больше. Приятное? Было недостаточно приятно и так? – Что именно тебе нужно?
Рико, в этот момент постигшему смысл выражения «и смешно, и грустно», невыносимо захотелось вцепиться зубами в кушетку.
– Ты же у нас... – нет, он определённо не был способен на длинные фразы. – ...Умный мальчик... Придумай что-нибудь.
Ковальски, уже мало ощущавший себя совместимым с понятием «думать», длинно, низко застонал, не в силах больше сдерживаться. Прямо над ухом Рико. Господи Боже, лучшее, что он мог сделать, промелькнула у окончательно поплывшего Рико мысль.
– Рико-о...
– Ну давай, давай, – прошептал тот, пребывая почти на пике блаженства.
– Ри-и-ико... Рико!..
Рико снова коротко ахнул. Он бы, может, тоже с удовольствием поорал, если бы знал, как это суметь из себя выжать...
Ковальски закончил первым. Рико понял, что к этому шло, когда под него сунули руку, чтобы помочь ему кончить быстрее, однако Ковальски всё равно не продержался столько, сколько ему нужно было. Хватило ему тогда, когда тот с почти болезненным всхлипом толкнулся в него ещё несколько раз, ещё крепче сжав пальцы на его члене; у него аж слегка потемнело в глазах от интенсивности испытанного им оргазма. Интересно, что в таком случае творилось с Ковальски, бессильно навалившегося на него сверху и, кажется, пока что неспособного подняться.
Ковальски способен подняться был... но ему очень не хотелось этого делать чуть ли не на физическом уровне, будто его организм не желал расставаться с Рико. Неудивительно, после такого-то... Ох, как жаль-то, что часто этим заниматься было нельзя...
О том, что Рико вскорости запросит от него (он был уверен, что запросит – он видел написанное у того на лице удовольствие каждый раз, когда Рико поворачивал к нему голову) побыть уже снизу, он старался не думать. Сегодня всё равно ничего не будет – он ничего не сможет, как бы Рико ни хотелось; чувствовал он себя примерно как мороженая медуза. Мысли, во всяком случае, двигались с той же скоростью.
Однако в этот день Рико не отпустил ни единого намёка или напоминания, выглядя так задумчиво, словно очень основательно что-то переваривал. Несколько раз Ковальски казалось, что тому что-то всё-таки не понравилось, и тогда ему хотелось врезать самому себе за то, что так толком и не научился распознавать чужие эмоции за всё прошедшее время. И, что обидно, раньше у него не было в этом какой-то особой потребности – да, досадно, но в целом жить не мешало. А вот поди ж ты, сейчас волновало и тревожило так, словно ему было просто необходимо знать, что именно варилось у Рико в котелке, хотя ещё недавно он совершенно спокойно выдвигал тому условия...
После возвращения Шкипера с Рядовым Рико задумчивым внезапно перестал быть, будто не хотел, чтобы ему задавали по этому поводу вопросы, и взялся за принесённую этими двумя рыбу. В какой-то момент возле него появился Ковальски, как-то странно покрутился около него, словно то ли хотел поговорить, то ли больше нечем было заняться, а потом исчез из поля зрения до ужина.
– Надо будет повторить, – заметил уже сидевший за столом Шкипер, потирая ладони в ожидании жареной рыбки. Они все собрались даже немного раньше ужина, потому что запах из кухни выплывал просто одуряющий. К тому же, они припёрли целое ведро рыбы, и ему хотелось ловить возможность, пока она ещё была. – Завтра, конечно, вряд ли, но вот послезавтра...
– А остальным всё ещё нельзя выходить? – Ковальски сделал вид, будто не поверил своим ушам; иногда это сбивало Шкипера с толку. Но, видимо, тот уже успел об этом подумать.
– Пока нас не будет – нет. Потом... может быть.
– Иногда твоя вредность переходит все границы, – неразборчиво проворчал Ковальски. Шкипер, бывало, дулся на него после его периодов... отсутствия во внешнем мире, и вредничал. Рико досталось то ли за компанию, то ли за то, что у того начало получаться лучше с ним управляться (конечно же, с точки зрения Шкипера).
– Что?
– Ничего.
Рико торопливо подсунул командиру тарелку с рыбкой, чтобы тот не зацепился за Ковальски и не портил им весь ужин, и разговор сам собой утих.
В какой-то момент он, поймав взгляд Рядового, вопросительно вскинул брови, и тот сразу как-то погрустнел, качая головой. Затем то же движение бровями было проделано в ответ, и Рико, не удержавшись, ухмыльнулся, а затем, неожиданно даже для самого себя смутившись, опустил взгляд. Рядовой тоже заулыбался, радуясь за товарища, и его почти сразу же поймал на этом Шкипер:
– Ты чего лыбишься?
– Вкусно!
– А-а.
Рядовой, впрочем, даже не слукавил: рыба у Рико и впрямь получилась вкуснее обычного.
Наутро у Рико внутри немного саднило. Самую чуточку. Ковальски предупреждал его, что так и будет, но боль он, бывало, испытывал и похуже, так что это ощущение не было существенным. С одной стороны. С другой – отвлечься от него почему-то никак не удавалось.
Некоторое время помаявшись от безделья (он всё никак не мог найти себе занятие), в конце концов он пошёл к Ковальски. Ковальски был отвлекающим. Да и, может быть, тот мог что-нибудь с этим сделать, потому что больше так продолжаться не могло: из-за того, что зад постоянно напоминал о себе, ему всё вспоминалось вчерашнее, и он не мог успокоиться и найти себе место.
Пойти-то он пошёл, но это оказалось бесполезно: Ковальски был в операционной. Мыл. Вымывал. Рико знал, что это место должно было быть стерильным, поэтому не обратил на это никакого внимания – нужно было просто немного подождать. Но когда Ковальски взялся вымывать этот крохотный пятачок лаборатории в четвёртый раз, это его обеспокоило. Ковальски с таким остервенением драил операционную, будто ему по здравому размышлению какая-то вожжа под хвост попала, и он больше не хотел с ним таким заниматься. Или не хотел даже духу его там чуять. Или занимался всем, чем угодно, чтобы не пересекаться с ним. Любое из этого было бы... обидно.
Ещё они, кстати, просто могли расшатать что-то в кушетке, отчего педантичный Ковальски мог взбеситься, как порой бывало. Но такое обычно бывало ненадолго.
Когда Ковальски освободился, появившись уже просто в лаборатории по обычным делам, Рико, глядя на него, внезапно понял, что это такое происходило: тому некуда было девать энергию. Обычно флегматичный и довольно-таки холодный Ковальски тратил её сугубо по делу (когда дело не касалось каких-то его научных успехов – тогда тот радовался крайне энергично), и, как правило, не обладал её избытком. Сейчас же Ковальски ею лучился. Конечно, так лихо избавиться от уже привычного недотраха, ещё бы из него не пёрло, подумал Рико, усмехаясь.
Вот только под его взглядом Ковальски, энергично натягивавший халат, замер, словно внезапно что-то вспомнил.
– Рико? – неуверенно позвал он. – Как ты... как ты себя чувствуешь?
Рико лаконично поднял большой палец.
– Врёшь, – тут же заявил Ковальски, даже не вглядываясь в его лицо. – Прям так не должно. Ну-ка иди сюда.
Вздохнув, Рико подошёл к нему, поднимая вверх голову, чтобы Ковальски хорошенечко рассмотрел его вполне спокойный вид. Ей-богу, когда Ковальски научится читать людей, пора будет проверить, не начал ли мир вращаться в обратную сторону...
Ему стало неуютно: пока он подходил, Ковальски ощупал его взглядом, но не в том ключе, который он бы предпочёл; сугубо во врачебном. Это было последнее, чего ему сейчас хотелось. Или теперь хотелось. Нет, Ковальски-медик периодически нужен был, но теперь Рико не хотел, чтобы к нему так относились за гранью этих периодических случаев.
– Есть жалобы? – всё тем же привычным тоном поинтересовался Ковальски, и Рико ощутил себя ещё более неуютно. Он нахмурился.
Ковальски обхватил его лицо прохладными пальцами, ещё немного приподнимая его и в упор глядя ему в глаза:
– Говори.
Рико чуточку поморщился, так, как делал, когда ему было больно. Он попросту приучил к этому выражению лица всех остальных, и те очень быстро научились отличать его от недовольства, раздражения или дискомфорта.
– Очень? – голос Ковальски вдруг сделался тихим и виноватым, и Рико едва сдержался, чтобы не замотать головой слишком рьяно: Ковальски мог его отпустить, а ему этого не хотелось. Поэтому он всего лишь отрицательно покачал головой. – Прости.
Рико отчаянно замотал головой, пытаясь дать понять, что ему не следовало извиняться, и Ковальски и в самом деле его отпустил. И немного развернулся к столу. Рико торопливо поймал его за локоть, почувствовав, что тот что-то неправильно понял, и, заглянув ему в лицо, сразу же сообразил: Ковальски подумал, что он отказывался его прощать.
Ковальски собирался сделать вид, что хотел бы приступить к работе. Очень хотел. Тогда Рико, знавший, что при нападках вдохновения его трогать не стоило, уйдёт. Но, по правде говоря, к научным изысканиям его больше не тянуло. И совершенно перестало, когда Рико яростно замотал головой. Он со своей стороны сделал всё, что мог, обо всём рассказал, обо всём предупредил, и Рико на всё это согласился. Пусть обижается, если ему так хочется.
Его развернули, и Рико, цепко глядя на него, жестом показал, что всё хорошо. Ковальски отвёл взгляд, глядя на свой стол. Почему Рико показывал, а не говорил? Неужели после обдумывания решил просто откатить всё назад, к их прежним отношениям, сделав вид, что начудили и ошиблись немного, всего-то, не критически ведь...
Рико обхватил его ладонью за затылок и привстал на цыпочки, потянувшись к его уху.
– Всё хорошо, – шепнул он. – Почти не болит. Я на тебя не злюсь. Так что не извиняйся, Ковальски.
Его мелко затрясло после того, как Рико выдохнул «Ковальски». Рико мог позвать его, но вот так, разговаривая только с ним, когда, собственно, не было нужды в именах, обращался очень редко, когда его не слышали и нужно было именно дозваться. И он понятия не имел о том, как сейчас это нужно было трактовать. То ли Рико обратился к нему, как к чужому, то ли подчёркивал, что отношения у них свернули в иное русло...
Он вдруг понял, что у него не было мыслей или представлений о том, как это продолжать, если бы они оба были на это согласны. Нет, он точно знал, что хотел бы ещё, с Рико было прекрасно, но... раньше он чётко понимал риски. Сейчас же он не мог просчитать вообще ничего, хотя это была его обязанность. С ним случалось, что он не знал, что делать, но чтобы он не знал, что думать...
Рико внимательно на него смотрел, пытаясь хоть что-то прочесть у того в выражении лица. Обычно он без особого труда мог разобрать всё, что на нём появлялось, но сейчас понять не мог ничего. Только какая-то болезненная неуверенность.
Он зацепился взглядом за бледные губы Ковальски, на которых розовела небольшая отметина – видимо, тот слишком сильно прикусил губу. Тут же захотелось зализать. А может быть, и не только...
Рико задумчиво поскрёб щёку. Нет, кажется, Ковальски сейчас не хотел, чтобы его целовали; а ему хотелось уважить чужие границы, и это желание было для него в новинку. Вместо этого он, чувствуя, что Ковальски ещё и неуютно, обнял его, пытаясь доставить тому хотя бы физический уют.
Не ожидавший этого Ковальски сперва не понял, что делать с руками. Но после того как плотно прижимавшийся к нему Рико потёрся щекой об его ключицы, он совершенно машинально запустил пальцы ему в волосы, почёсывая его как кота, и его стиснули в объятиях немного сильнее.
После того, как Рико, наобнимавшись, ушёл, Ковальски всё равно остался в смятении, хоть уже и по другой причине. Он не понимал, что между ними происходило на уровне взаимоотношений, равно как и не знал, как дальше быть. Нужно было что-то делать? Или просто плыть по течению?..
Рико упустил момент, когда Шкипер с Рядовым опять ушли на рыбалку. Вроде только что были, шумно собирались, и он всё ждал и ждал, когда же они уйдут... и проворонил. Понял он, наверное, через десяток минут, когда к нему пришла мысль о том, что в штаб-квартире стало непривычно тихо. Тогда он бросил ковыряться в заглохшем непонятно с чего пылесосе (это почему-то происходило каждый раз, когда за него брался Шкипер, отчего последнего старались к нему не подпускать), и направился в лабораторию, пытаясь сдержать глупую ухмылку, так и норовившую расползтись по лицу.
На его появление тут же отреагировали, но взгляд присмотревшегося к нему Ковальски стал недоуменным.
– Что... что это ты? – Ковальски с некоторой неловкостью потёр шею. У него создалось впечатление, будто его пытались сожрать взглядом; Рико вместо ответа ещё и плотоядно ухмыльнулся, и по нему от этого пробежали мурашки. И он, дрогнув, выронил колбу. Такого с ним давно не случалось.
Приблизившись, Рико потянул его за рукав, видя, что Ковальски незамедлительно огорчился. В колбе пока ещё ничего не было, и упала та на столешницу, не разбившись, однако по ней пролегла трещина, по виду которой сразу можно было сказать: будет протекать. Честно говоря, Рико вообще не помнил, когда Ковальски бил свою эту лабораторную посуду ни с того ни с сего. С чего вдруг? Обычно говорят, что на счастье, но то с обычной, а по поводу этой какая примета была?
– Ничего, – почти механически отозвался Ковальски, развернувшись к нему. – Кто знает, может, и на счастье...
От его вида Рико огорчился и сам. Он понимал: это не мелочность, это просто разочарование по поводу какой-либо мелкой подведшей вещицы, которая должна была ещё служить и служить; он и сам порой расстраивался точно так же, ломая что-нибудь из запасных деталей совершенно случайно. Поэтому видеть огорчение Ковальски было слегка неприятно. И он, желая стереть это выражение у того с лица, нагнул его к себе и поцеловал, утоляя и собственное недавнее желание.
Ковальски не отозвался вообще никак.
Рико тут же прекратил, обеспокоенно заглядывая тому в глаза, и обнаружил там удивление. Последнее заставило его задаться вопросом о том, отчего оно вообще было; Ковальски удивился самому факту? Ну, вряд ли с тем никогда такого не было, так что, наверное, да...
– А что, Шкипер с Рядовым уже смотали удочки? – почти растерянно спросил Ковальски, всё ещё пытавшийся отойти от того, как у него из пальцев вывалилась колба. Вот так, на ровном месте, он даже в бытие студентом ничего не разбивал.
Рико покивал. Хмыкнув (вот отчего Рико так ухмылялся), Ковальски придержал его за подбородок, немного приподняв его голову для удобства, и поцеловал его сам, на ходу припоминая, как это делалось.
Чего он не ожидал, так это того, что его завалят спиной на стол. Треснутая колба, которой, видимо, всё-таки не суждено было сегодня дожить и до рассвета, упала на пол и с коротким хрустящим звяком разлетелась на осколки. Рико навис над ним, тяжело дыша... и замер, осознав вдруг, что добиться одной настойчивостью того, чего он хотел, было невозможно. Нужно было по-другому.
– Ещё, – тихо прошептал он, осторожно трогая большим пальцем тонкие губы Ковальски. То, как Ковальки его поцеловал, неожиданно для него самого привело его в полнейший восторг; он никогда не любил всякие нежности, но только что внутри у него что-то сладко, тянуще заныло, щекоча его почти настойчиво, и он очень хотел ещё.
– Тогда верни меня в вертикальное положение, будь добр, – строго отозвался Ковальски. – Не то чтобы я был против, но на столе довольно неудобно.
Рико торопливо отстранился, давая ему подняться, и он первым делом оглянулся на стол; к счастью, разворачиваясь к Рико, он немного сдвинулся в сторону, и пострадала только колба. Его сразу же потянули за рукав, привлекая внимание, и он снова взглянул на Рико, тут же немного нервно одёрнувшего его халат. Весь вид у того буквально выражал ожидание.
Когда его поцеловали ещё раз, Рико заставил себя придержать коней. Во-первых, он отчётливо почувствовал, что Ковальски с ним сейчас только знакомился в этом плане; во-вторых, до него, кажется, дошло, что это такое с ним происходило: если раньше он, обнаружив в своём распоряжении понятие «чувственно», так Ковальски трогал, то последний его сейчас так целовал. И ощущалось это потрясающе.
Чуть позже осторожно отвечавший Рико почувствовал, что Ковальски знакомиться перестал, и начал экспериментировать... а сам он утратил инициативу, просто позволяя тому любую шалость. Дошло до него почему-то не сразу, как и, собственно, то, что его собственные руки сползли куда ниже талии Ковальски.
Лениво приоткрыв глаза, Ковальски прищурился. Рико совершенно бесстыдно взялся тискать его за задницу, и он внезапно нашёл это не просто приемлемым, а приятным, хотя это должно было бы быть странно. Но ощущать крепкие лапы Рико, тискавшие и мявшие его ягодицы, было до странного волнующе, а когда тот в перерывах почти любовно оглаживал их, прежде чем сжать пальцы, Ковальски почему-то ощущал себя довольным. От этого хотелось сделать с Рико что-нибудь эдакое. И, поддавшись этому желанию, он развернул безропотно подчинившегося ему Рико спиной к столу, а затем, не удержавшись, и вовсе опрокинул на спину, только чуть позже вспомнив о том, что сам же буквально только что высказывался о том, что так неудобно. Рико отчего-то вообще никак не отреагировал, кажется, даже не подумав воспротивиться или хотя бы возмутиться. Неважно, лихорадочно отмахнулся от собственных мыслей Ковальски, испытывая почти восторг оттого, что ему позволили ещё и пробраться языком в чужой рот; он ощущал желание присвоить, впервые ощущал по отношению к человеку, и ещё более странным ему казалось то, что в данный момент оно отчасти удовлетворялось.
Рико же не сопротивлялся оттого, что поплыл и не особо желал такое прекращать. И хорошо ему делали сразу по нескольким видам восприятия; по нарастающей: Ковальски позволял себя так бесстыже тискать, Ковальски настойчиво его целовал, зализывая его нёбо и язык до щекочущего изнеможения и не возражая против того, что его собственный язык нетерпеливо покусывали в просьбе передать хотя бы капельку инициативы (но не уступая её), Ковальски от предыдущих двух вещей, явственно доставлявших ему удовольствие, тихо, жарко постанывал. От всего этого Рико просто балдел, чувствуя себя таким голодным до всего этого, будто прежде ничего не получал.
Ковальски вдруг оторвался от него.
– Иди в гостиную, – хрипло выдал он, отстранившись. – Иди на диван и жди. Я приду минуток через пять-десять.
Соскользнув со стола, Рико потянулся к нему, не понимая, с чего вдруг. Может, он не вовремя сунулся, и Ковальски сейчас очень нужно было отлучиться? Так ведь не сможет же; проще было позволить ему разобраться с оттопыривавшим брюки Ковальски стояком – куда быстрее будет.
– Иди, я сказал! – зарычал Ковальски. Его отчего-то нервно потряхивало, будто тот на что-то долго решался и, наконец, решился. Поэтому Рико, разочарованно вздохнув, убрался в гостиную, понимая, что «пять-десять» минут будут тянуться долго и противно. И разлёгся на диване, и в самом деле принявшись ждать, хоть это было очень сложно и неудобно. Но раз велено... Ковальски, к тому же, их врач, а врачи часто делают больно или неудобно, зато потом становится очень даже хорошо, так что, может, сейчас тоже...
Хоть он и пытался думать о чём-то отвлечённом, слова «Ковальски», «врач», «делают» и «хорошо» вполне объяснимо для его состояния связались в одну и ту же фразу, контекст которой тоже не был чём-то неожиданным, и сразу же за этим Ковальски представился ему в своём лабораторном халате. И только в нём. В его воображении халат, конечно, был снежно-белым, потому что настоящий, хоть и отстирывался упорно после каждого взрыва, но всё равно был уже затасканно-грязного сероватого цвета, и белый, конечно, выглядел куда лучше... Рико шёпотом ругнулся, поняв, что вместо того чтобы отвлечься и облегчить себе ожидание, только его усложнил. Нужно что-то...
Какие там ещё цвета бывают? Вроде бы он видел голубые халаты, точно видел синие... но и те и те были так себе. Интересно, а чёрные бывают? Ох, как смотрелся бы вечно бледный Ковальски в чёрном...
Да чтоб его.
К возвращению Ковальски, непонятно чем занимавшегося все эти десять минут, он уже был близок к тому, чтобы всё-таки сунуть руку себе в штаны. Но вот Ковальски появился, и тут же прижал его, подавшегося навстречу, за плечи обратно к дивану, перекинул через него ногу, и Рико только сейчас сообразил, что тот явился без штанов. Оказалось, что и без трусов.
– Э?..
– Не «э»-кай, – нервновато откликнулся Ковальски, торопливо потянув его за штаны, и Рико чуток приподнялся, давая их немного спустить; на него тут же взялись натягивать презерватив.
– 'Альски?
Ковальски подполз к нему ближе и закинул локоть на спинку дивана, отчего-то крепко втиснув в неё пальцы. Почему-то только после этого до Рико дошло, что будет происходить дальше.
И он замер, боясь даже дёрнуться. Он успел заметить гримасу на лице Ковальски прежде, чем тот опустил голову, и успел понять, что тому не очень-то здорово сейчас было. Особенно если судить по дрожавшим коленям, стискивавшим его бока.
Через долгую-долгую для них обоих минуту Ковальски поднял голову, глядя на него с каким-то странным выражением.
– Потерпи ещё немного, – попросил он, и Рико незамедлительно потянулся к его лицу, не давая опять опустить голову:
– Нет. Не торопись.
Ковальски отчего-то вздохнул, скрыв взгляд за ресницами, и из Рико вдруг вырвался точно такой же вздох, словно бы это было заразно. В этот момент у него появилось ощущение того, что между ними происходило что-то очень странное, очень личное, более личное, чем он мог себе представить, и от этого он чувствовал себя немного сконфуженно – для него существовало не слишком-то много вещей, которые он считал личными, и вот это будто бы переходило за грань, которую он даже не мог внятно выразить, не то что очертить. Ведомый этим ощущением, он потянул Ковальски к себе, обхватил под лопатками, вынуждая улечься сверху на него; тот сначала упёрся, а потом расслабился, снова вздохнув, на этот раз – с облегчением, и от выдоха в макушку по Рико пробежали кусачие мурашки, которые он встретил даже с некоторым удовольствием.
Когда Ковальски впервые двинулся обратно, Рико захрипел, крепко сжав его бока: его самого сжали напрягшиеся у того внутри мышцы.
– Уз-з-зко...
– Да что ты говоришь, – саркастически выдохнул Ковальски, подавшись назад; Рико чуть не задохнулся.
Усевшись на него, Ковальски обмяк, тяжело дыша, и, чуточку отдышавшись, взялся стаскивать свитер. Точнее, пытаться: его-то всё ещё крепко обнимали.
– Замёрзнешь, – предупредил его Рико.
– Отстань, я уже взмок весь...
После этого Рико сообразил вдруг, что и сам взмок, и, отпустив Ковалськи, стащил с того свитер (пальцы у того слушались почему-то плохо), расстегнул молнию на своей байке и кое-как выбрался из рукавов, не став уже вытаскивать её из-под себя и тревожить Ковальски, которому, кажется, любое лишнее движение сейчас могло быть неприятно. А ведь молодец, додумался зажать его на диване так, чтобы он особо никуда не дёргался, зажатый с трёх сторон...
Дальше эти мысли от него расплылись. Да и вообще все мысли. Оседлавший его Ковальски, кое-как приноровившись, для чего-то врубил опять эту свою танцевальную грацию, и за этим так увлекательно было наблюдать, что ладони Рико впервые лежали на чьих-то бёдрах не для помощи или понукания, а только для того, чтобы чувствовать эти плавные движения. И это было отчего-то непередаваемо здорово; ему уже было мало, и он немного побаивался того, что потом будет канючить у Ковальски вот этого вот, хотя тот говорил, что часто этим заниматься нельзя. Понятно теперь, чего Ковальски всё продолжал лезть к Дорис – чуял, видать, что мог бы такое и сам получить...
Его укусили за ухо, и он зашипел. Должно быть, в отместку за то, что он, не сознавая того, впился пальцами Ковальски в бёдра, поймав скверную для происходящего мысль, так не вовремя сунувшуюся ему в голову. Придержав Ковальски за затылок, он коротко лизнул того в уголок губ, безмолвно извиняясь, и его столь же коротко поцеловали; на большее им обоим не хватало воздуха.
Закончилось всё обидно быстро. Или он просто потерял счёт времени?.. Часто дышавший Ковальски просто содрогнулся, стиснув его бока коленями так, словно собирался выдавить остатки воздуха из его лёгких, и хрипло и отчего-то разочарованно застонал; разочарование это Рико понял только тогда, когда тот приподнялся над ним и с тяжёлым вздохом уставился на его всё ещё стоявший член так, словно не знал, что с ним теперь делать. Выражение лица у него было настолько забавным, что Рико сначала чуть не прыснул... а потом, когда с него стащили резинку и аккуратно сбросили в пепельницу на столике, забытую там Шкипером перед уходом, до него дошло, что о нём беспокоились. В этом-то смысле. В жизни такого не было; бывало, что он всё равно получал своё, даже когда его собирались просто так и оставить, но чтобы хоть кто-нибудь задумался о том, что ему не особенно-то здорово было так оставаться...
Поддавшись порыву, он ужом вывернулся из-под Ковальски и крепко, с чувством обхватил того за плечи, обнимая, а потом опрокинул на спину и закинул на спинку дивана ноги Ковальски, которые тот инстинктивно попытался подтащить к груди.
– Э... Рико?
Несмотря на его опасения, Рико всего лишь втиснулся между его бёдрами, вдобавок крепко сжав их лапами, и, секунд через двадцать, когда Ковальски начал подумывать о том, чтобы заставить того к нему наклониться (у него-то теперь хватало дыхания на то, чтобы целоваться), Рико кончил, тихо, но очень довольно рычаще выдохнув.
– Ну... ты доволен? – переспросил на всякий случай Ковальски, чтобы удостовериться; вдруг последуют конструктивные замечания...
Вместо конструктивных замечаний Рико покивал и, наклонившись к нему, потёрся щекой об его грудь. И ему тут же снова стало жарко.
– Вот как... знаешь, мы на сегодня ещё не закончили. Ещё есть время.
Удивлённо моргнувший Рико пару мгновений переваривал его слова, а потом довольно оскалился.
Первым из необычного, что подметил вернувшийся Шкипер, было то, что возившийся с привезённой ими рыбой Рико лениво и очень довольно щурился, чуть ли не жмурясь. Второе – взгляд у Ковальски, бездумно вперившего его в экран телевизора, был такой, словно тот пребывал в прострации.
У Рико, собственно, были причины быть так жмуриться. У них оставалось ещё довольно много времени до возвращения Шкипера и Рядового, и они провели его если не с пользой в распространённом смысле этого слова, то с удовольствием уж точно. И причиной настоящего его состояния действительно был Ковальски, чего он ещё утром ожидать не мог. Не то чтобы переставший, наконец, зажиматься Ковальски оказался горячей штучкой... ну, в том смысле, опять же, который в это обычно вкладывают... но тот был и оставался исследователем. И исследовал. И сейчас Рико чувствовал себя почти везде затроганным, заглаженным, замятым, зацелованным, и даже закусанным... и довольным. Очень довольным. Даже несмотря на то, что это он, вообще-то, планировал оставить Ковальски заласканным и затисканным, когда до него добрался бы, утолив, наконец, в этом нужду. Так, в общем-то, тоже было неплохо...
Ещё он думал о том, что было бы неплохо развести Ковальски на покупку чёрного лабораторного халата вместо традиционно белого. Не для работы, конечно.
Ковальски тоже размышлял. И обдумывал он всё то, что ему недавно нашептал Рико в перерывах, когда они немного переводили дух, о том, что тот к нему испытывал, и что хотел с ним ещё сделать. И как. Подробно. Ещё час назад он был почти что в состоянии аффекта, и просто принял всё, что было произнесено, как данность, но теперь он, немного отойдя, вспоминал, и всё это вводило его в оцепенение снова и снова. Он не подозревал, что его можно было так хотеть. А теперь у него был Рико, который хотел его, и которого хотел он. Это было настолько много, что это вводило его в ступор.
Чуть позже, когда Рико созвал их на свеженькую жареную рыбку, Шкипер засёк третье отклонение: движения вынырнувшего из себя Ковальски. Он даже не смог подобрать слово; было такое ощущение, что того подмывало включить музыку и вдарить что-нибудь зажигательное... или игриво тягучее.
Усаживаясь за стол, Ковальски плавно качнул плечами, затем, столь же плавно, но почти незаметно – бёдрами, бросив при этом короткий взгляд на Рико, и Шкипер, из интереса проследивший за этим взглядом, увидел, как Рико едва не пронёс вилку мимо рта. Во дают...
Потом, после обеда, Рико пробрался к Ковальски в лабораторию; ему корпело кое-что выяснить. В отличие от некоторых, ему много времени на обдумывание не нужно было, и он, уже пораскинув мозгами и припомнив весь предыдущий опыт общения, определил, что Ковальски ему нравился. Весь. То есть, в том не было ничего, что его бы не устраивало. Даже его странный эмоциональный фон. И теперь он хотел бы знать, насколько можно было сделать Ковальски счастливым за той чертой, где тот переставал быть сдержанным. Он знал как минимум один способ это устроить и, возможно, его бы хватило; он мог бы потратить весь отпуск, чтобы покатать Ковальски по миру на все эти его научные выставки и прочую чушь, от которой тот приходил в восторг. Счастливый Ковальски радовал его сам по себе (лицо у того в такие моменты становилось простым и открытым, и тогда Ковальски был ему почти невыразимо симпатичен), и он догадывался, что тот, будучи в хорошем настроении, вдобавок склонен был бы порадовать его самого где-нибудь в промежутках... В воображении у него сразу рисовалась картинка того, как самодовольно щурящийся Ковальски, наконец удовлетворённый интеллектуально и этим очень довольный, с присущим ему нахальством толкает его на кровать где-нибудь в отеле и нависает над ним, собираясь долго и плодотворно провести с ним парочку часов. И им никто не смог бы помешать. Собственно, по этому поводу он к Ковальски и шёл – выяснить, согласится ли тот устроить такой тур. И на него самого.
Однако внутри он немного замялся, зацепившись взглядом за частично скрытые под халатом бёдра Ковальски; перед глазами сразу же возникла картина того, как последний восседал на нём верхом. Только сейчас она, в отличие от недавнего времени, приводила его в нехарактерное ему смятение. Так что он первым делом нащупал застёжку брюк под халатом и поднял на Ковальски вопросительный взгляд.
– Опять? – изумился тот, неправильно его поняв. Покачав головой, Рико осторожно коснулся его бёдер, снова упёршись в глаза Ковальски обеспокоенным взглядом. – А, это... не знаю. Я пока ничего не чувствую. Последствия завтра вылезут, полагаю...
Рико помрачнел, опустив голову: «полагаю», «похоже» и прочие эти словечки из уст Ковальски обычно обозначали только то, что их спокойно можно было выкинуть; ими только смягчали произнесённое. А значит, последствия всё-таки будут.
– Так, ты хотел? – Ковальски поднял его голову, взяв за щёки обеими ладонями, приятно прохладными. – Вот даже не думай теперь киснуть.
Рико вздохнул. Обычно он помотал бы головой, показывая, что не кис, но Ковальски убрал бы руки, а ему было приятно. Может, что-то сказать? Может, Ковальски, как обычно, нужны были слова?..
В дверь лаборатории без приглашения (как обычно) всунул голову Шкипер:
– Что это вы делаете?
– Кое-что проверяю, – отозвался Ковальски, у которого мгновение назад очень неприятно ёкнуло во внутренностях от внезапности. Хорошо, что сытый Рико не полез его лапать...
– А-а, – Шкипер скрылся. А потом вдруг медленно вдвинул голову в дверной проём снова. Ковальски прищурился, пытаясь разобрать, куда тот смотрел – на них с Рико или же куда-то за них. – Поздравляю.
Ковальски на несколько мгновений растерялся.
– С чем? – с деланным подозрением вопросил он.
– Ну, с этим вот, – Шкипер появился-таки в лаборатории целиком и зашагал в их сторону. И прошёл мимо. Затем он чуточку замедлился. – Нет, прежде чем я подойду, скажи: он у тебя колючками не стреляется?
– Никак нет, – ответил Ковальски, с облегчением поняв, что Шкипер говорил о кактусе. С чем поздравлять-то? Шкипер от двери увидел стрелку?
Отпустив Рико, он повернулся и сначала не понял, почему на кактусе, перед которым в задумчивости остановился Шкипер, что-то большое и красное. К колючкам что-то прицепилось? Он вроде ни с чем подобным не работал...
До него вдруг дошло, что это – цветок. Он даже не заметил, когда бутон на стрелке дозрел и распустился, вольготно распахнувшись крупным, едва ли не большим, чем сам шарообразный стебель, красным цветком.
– Знал, что кактусы цветут, но никогда бы не подумал, что они бывают такими здоровыми, – со слабым удивлением произнёс Шкипер, даже забыв уточнить, что говорил именно о цветке, а не самом растении. – Ну, хоть что-то у тебя тут выжить сумело.
Видимо, именно с этим его и поздравляли.
– Этот Рико принёс.
Шкипер протяжно, задумчиво угукнул.
– Я смотрю, вы успешно друг об друга свои личные кризисы уладили, – произнёс вдруг он. Ковальски едва не поперхнулся.
– Что ты имеешь в виду?
– Я тебе взрослый дядька! – слегка вспыливший (для виду) Шкипер повернулся к ним. – А не юнец. Уж мне-то нечего. И кстати о юнцах: чтобы Рядовой мне вас не видел, понятно?
– Наш Рядовой уже скоро сам вполне себе взрослый дядька, если ты как-то упустил это из виду, – напомнил ему Ковальски, краем глаза заметив, как Рико кивнул в подтверждение, и Шкипер как-то странно поморщился.
– Да не в возрасте дело.
– А в чё... – до Ковальски чуточку запоздало дошло. Он действительно замечал за Рядовым некоторые странные... поступки. – О. О-о-о...
– На глаза ему не попадайтесь, понятно? – буркнул Шкипер. – Если не озарится чем-нибудь и ничего себе в голову не втемяшит, эта блажь у него скоро выветрится.
– Не-а, – негромко подал голос Рико. Ковальски с ним был согласен.
– Скажи, Шкипер, у тебя есть кто-нибудь, кого ты очень уважаешь? – заговорил он прежде, чем тот, переведший взгляд на Рико, не подумал, что ему решили отказать в исполнении распоряжения. – Очень-очень? И ты стараешься быть, как он?
Он, конечно, и сам знал, что есть. Но до Шкипера всегда было проще что-то донести наглядно.
– Конечно. Агент Рокгат, – ожидаемо откликнулся тот.
– И вот скажи ты, ты бы полез к нему под бок погреться?
У Шкипера сами собой приподнялись брови в изумлении от несуразности этого предположения.
– Боже, нет. С чего бы... – он запнулся. Понимание настигло его полностью неожиданно. Медленно прищурившись, Шкипер уставился на Ковальски так, словно бы это он был в чём-то тут виноват.
– Не выветрится, – поставил жирную точку Ковальски.
И тут же почувствовал, что это было уже лишним. Шкипер зашипел, как перегревшийся пустой чайник.
– Удавил бы!.. Уже бы удавил, если бы было хоть капельку удобнее! – он потряс сжатыми кулаками перед собой, словно бы тряс кого-то за грудки.
Рико, примерно с самого начала рабочих отношений Шкипера с Ковальски развлекавшийся ведением подсчёта того, сколько раз последний отхватил бы от Шкипера, если бы не существенная разница в росте, поколебался, прикидывая, насколько Шкипер был зол (а будучи злым, тот и лишний раз мог руку приложить), и всё-таки добавил в счёт ещё единицу.
Хлопнув себя обоими ладонями по лбу, Шкипер коротко, но страдальчески и бессильно застонал, и потёр лицо.
– Идиотизм какой-то, – заворчал он. – У-у, глаза б мои это всё не видели...
– Очки для близоруких идеально тебе подойдут, – привычно сдержанным тоном выдвинул вариант Ковальски. – Ты не будешь видеть ничего из того, что происходит у тебя под носом.
Шкипер уставился на него, гневно прищурившись, и Ковальски поднял взгляд немного выше, терпеливо ожидая, пока закончатся те несколько секунд, которые обычно требовались Шкиперу, чтобы остыть. Рико прикусил губу, пытаясь не улыбаться – его эти моменты всегда жутко смешили.
– Сам разберусь, что мне нужно, – буркнул, наконец, Шкипер. – А вы...
Он осёкся, глядя на Рико, без особого стеснения прислонившегося щекой к плечу Ковальски и выглядевшего так умиротворённо, что ему расхотелось что-то втолковывать.
– В общем, я всё сказал, – махнул он рукой. Чего, в самом деле, загодя наезжать...
Или это у него весеннее настроение начало проклёвываться? И с чего бы?
Проводив его взглядом, Рико, учуявший едва заметную перемену в настроении и выражении взгляда Шкипера, шепнул:
– Может, того... потом слиняем куда-нибудь сами? А их оставим тут вдвоём.
– Не думаю, что от этого будет какой-то толк, – отозвался Ковальски, взглянув на немного отстранившегося Рико. И, увидев, как хитро тот блеснул глазами, усомнился в том, что делалось это для товарищей. По крайней мере, по большей части. – А, ты имеешь в виду...
Рико слегка приподнял голову, приподнимая вместе с этим брови. Мол, давай-давай, практически догадался. Если удастся сейчас раскрутить на это Ковальски, то и на совместный отпуск может получиться.
– Ты имеешь в виду... Ага-а... – Ковальски задумался об этом уже всерьёз, и протяжно хмыкнул. – Я подумаю над тем, что сказать Шкиперу.
Теперь Рико довольно оскалился, предвкушая пару свободных часов через денёк-второй, на протяжении которых сможет творить с Ковальски всё, что ему вздумается, так же, как тот учинил совсем недавно, и у Ковальски, внимательно наблюдавшим за выражением его потемневших глаз, пробежала по позвоночнику мелкая приятная дрожь.