Взаперти

Рутина — это то, к чему обязан прийти поголовно каждый.

В серости будней можно запрятать недовольство жизнью и разочарование от несбывшихся надежд. Следующий день, неделя, квартал определенно сулят больше счастья. А ещё лучше, если спокойствия. Непременно так. Здесь главное дело — верить. Аминь.

Тэтчер Дэвис исправно ходил на работу. Его утро отрепетировано до мелочей поминутно: сначала он видит керамику унитаза, следом — душевую кабину, потом чугун сковороды со шкворчащим желтком, кофейную бурду в кружке, пачку с пятью сигаретами, оставшихся со вчерашнего дня. Их хватит ровно на то, чтобы прогреть машину, доехать до полицейского участка, неторопливо выкурить до фильтра на крыльце перед сменой. Останется ещё две сигареты до обеденного перерыва, пока он не пойдет за новой пачкой вместе с Рут Уиверс. Они пообедают в ближайшей к участку забегаловке, съездят в вечерний патруль, а потом Тэтчер сменит легавую машину на личную в путь-дорогу домой. Таков порядок его жизни, нерушимые столбы. Маленькие ритуалы.

Тэтчер любит, когда в жизни есть что-то, что нельзя потревожить. Заземление — ключ к спасению. Это важно, чтобы сохранить рассудок. Особенно в ситуации, в которой они все: и жители округа, и блюстители порядка, и все-все-все, — оказались с девяностых годов. Долгие процессы реформирования, повышение, случаи столкновений с аномалиями, сотни сломанных жизней. С каждым годом всё фееричнее, ярче.

Впрочем, сейчас, по прошествии времени, это уже не вызывало такого стресса и паники. Они, как самые задёрганные из служб, адаптировались и оклемались самыми первыми. Уже не было нужды выходить в комнату для курения при каждой порученной папке со свежим делом о пропавшем человеке, не было защемления нервов в руках, когда держишь трубку, а позвонивший скулит-молит о вызове бригады полицейских. Теперь это оставалось в нём не глыбой, а камешком, переваривалось пару часов, а потом выбрасывалось из памяти, как в воду. Огромный ров под болото в душе глубиной в километры, утилизация чувств и чужих биографий.

Справедливости ради, если бы этого не произошло, то у людей не осталось бы шанса. Полицейские ряды и без того не пополнялись, редели с периодической стабильностью. Кто-то выходил в отставку по возрасту, кто-то умудрялся разрастись потомством (чёрт, нашли же времечко) и выбить декрет, кто-то… списывался с радаров одним утром. Назовём это так. Не нужно лишней паники. Рутина и уравновешенность — залог успеха, это надо помнить. Тише едешь — дальше будешь. Меньше знаешь — крепче спишь. Неофициальные строчки гимна Округа Мандела.

Гимн, впрочем, не молитва, чтобы пророчить стопроцентное спасение при чётком следовании. Сколько не пускай по мысленному радио эти мантры, не посылай запросов во вселенную, мир плевать бы хотел на них с высочайшей колокольни. Надо всегда быть начеку. Последний месяц альтернативные формы жизни активизировались. Чёрт знает, может, в этом месяце у них был период спаривания или отхождения из спячки, но факты были налицо: популяция враждебно настроенных существ возросла, произошёл скачок связанных с ними расследований, и катастрофа назревала на периферии, как разрастающийся ядерный гриб на фоне безлюдного шоссе. Солнцезащитные очки напускного спокойствия тут не помогут. Работы становилось больше, зато эмоций меньше. Парадокс. Тэтчер выполнял работу, ехал домой, разбирался с ужином за полчаса, запивал дозу комплекса витаминов и снотворного настойкой и ложился в постель. Кассета отматывалась в начало, и всё начиналось заново.

Возможно, им стоило всё же рисковать, думал он в свободные минуты рабочей смены. Рут что-то рассказывала ему, а он сидел напротив, мешал сахар в чашке и не понимал, как они могли. Ладно, полиция. Вы — просто кучка придурков с физической подготовкой и пушками наперевес, театрально играющие роль защитников с ампутированным страхом. Но ведь было учёное сообщество. Военные. Люди ещё выше. Почему вас всех оставили с такими размытыми формулировками в противостоянии чему-то столь опасному и смертоносному? Всё равно что вывести ребёнка против профессионала на ринг. Он несдержанно поморщился, и Уиверс замолчала. В помещении закусочной, лишённой звуков радио или телепередачи на фоне, в ушах практически зазвенело от тишины. Зря задумался о детях. Не стоило.

Рождаемость и без того оставляла желать лучшего, а теперь и вовсе стала никакая. Запретили всё, что передает информацию. Сотня, нет, сраная тысяча и больше дел о пропаже младенцев, оставленных без присмотра с радио-нянями или ТВ-программами для малышей. Оставленные пустышки, холодные пеленки, бездушные помехи. Матери с пустыми, стеклянными глазами, скорбящие за барными стойками отцы. Все понимали, что случилось. Департамент физически не успевал обрабатывать в режиме офлайн все заявления.

А потом был вызов из дома с висельницей, не пережившей жизни матери-одиночки после развода. Предшествующий звонок об альтернативе, совершенно не похожего ни на кого из знакомых или родственников. Слишком высокий градус интереса среди однотипных заявлений посмертно. Среди «альтернатив притворился другом», «альтернатив занял место матери», «белый шум от церковных колоколов лишил рассудка», и так далее, далее, далее. Ворох одинаковых дел, одинаковых похоронных процессий, одинаковых не озвученных слов. Это было сродни свежему глотку воздуха. Кислород опьянял. Это казалось вспышкой сверхновой, за которой должны были последовать изменения. И Тэтчер, засранец, полез куда не надо и.

Спроси его теперь, на кой чёрт всё это было, зачем и для чего, он не ответил бы. Хоть под трибунал ведите — ему нечего было сказать. Нечего предположить в оправдание своих действий. Хотел выскрести похвальное? Или добыть улики, с которыми точно обратился выше? Отвечайте. Здесь не о чем говорить. Один вывод был по итогу сделан всеми точно: Тэтчер Дэвис прыгнул выше головы, не заметив, как вокруг шеи обмоталась верёвка, а стул из-под ног выбило. Но шея была отнюдь не его.

Дэвис стоял перед надгробным камнем и ощущал, как вес плиты давил на его позвоночник. Щелчок — хребет переломлен. Станет ли легче, если он примется разгребать замерзшую землю голыми руками, чтобы лечь заместо? Вместе? Щелчок — трель будильника. Проснуться. Ему надо просто проснуться.

Пяти сигарет с утра ему стало нещадно не хватать. Как бы Тэтчер ни старался сохранить привычный уклад жизни, у него это не выходило. Новичок, пришедший на её место при вынужденном, согласованном чудом переводе из Брайтонского департамента, морщил нос от запаха сигаретного дыма, но ничего не говорил. Наглядно кашлял, перелистывал страницы в папке более отрывисто, чтоб погромче, и хлопал дверьми и ящиками. Тэтчер не тушил сигарету и даже не поднимал на него глаз. Даже не сколько из вредности, сколько из невозможности этого сделать. Он больше не мог заставить себя смотреть в лица людей. Спустя две недели стол Уиверс перенесли в другое помещение, новичка — следом, и Дэвис остался один на один с бумагами, сигаретами и сожалениями.

Не впадайте в религиозное бессилие, не крутите на повторе тяжелые мысли. Он стал магнитом для них, они налипали на него, как мухи — на липкую ленту. Это могло навести на место его работы беду. Упадок психологических сил — то, что нужно для этих тварей. Он не мог так подставить сослуживцев. Не снова. Невролог бережно передал его более узко квалифицированному врачу, и ему выписали рецепт с лёгкой руки при первом же обращении.

Так он начал принимать Тиморил. 25 мг одной таблетки утром, через две недели добавить вечернюю дозу, ещё через две — увеличить утреннюю, и так далее. Плавное погружение, отсроченный минимум на месяц результат. Если хотелось быстрого результата, можно было бы закупиться травой, но это был вариант не для него. Терпение. В этом всём была своя проверка на прочность, стимуляция выдержки. Живи свою дерьмовую жизнь, сжав зубы потуже с надеждой, что одним утром тебя отпустит.

Но ещё с первых зачатков побочных эффектов Тэтчер понимал, что медикаменты ему не подходят. Стягивать себя с кровати по утрам стало просто невыносимо; вождение стало сплошным испытанием. По дороге на работу он то и дело останавливался, едва успевал отпустить руль и открыть дверцу, и его рвало желчью прямо на обочине. Едва хватало сил поднять ноющие руки, чтобы утереть рот и подбородок. У него собралось пара неловких случаев, когда в такие моменты к нему подходили незнакомцы и предлагали помощь. Чёрт, они отбирали у него работу. Но Тэтчер исправно продолжал пить психотропный тик-так. Он надеялся, что врачи знали, что делают и что выписывают.

Дни постепенно приобретали один привкус серости и однотипности. Долгожданная рутина возвращалась. Потерянный контроль хотя бы над собственной жизнью и головой, ну что за дар Божий. Хотелось плакать от облегчения, но никак не удавалось сцедить слёзы. В пачке лежали стабильные пять сигарет.

В почти восьмисотый понедельник спустя он пожал руку Стэнли и понял, что аномалии прокрались в их ряды. Надо же иметь столько наглости. Тэтчер смотрел и видел, как не отражается в темноте зрачка. Что Стэнли стал слишком улыбчивым. Нетипичное поведение, с их-то работёнкой, а.

— Ты бросил пить? — полушутливо предположил Дэвис. — Твоей энергии позавидовал бы весь отдел.

— А? Да, да, ты знаешь, решил начать всё с чистого листа, — с мягкой, дежурной улыбкой отозвался Стэнли.

Его будто огрели грузным мешком по голове.

Тэтчер не улыбнулся ему в ответ. Не позвал с собой на перекур, как планировал. Херня. Выстрел не коснулся даже мишени — Стэнли никогда не пил. Он пошёл в копы, потому что его отчим спьяну колотил мать. Даже на корпоративах он пил только безалкогольный пунш и строже остальных следил за обстановкой, как выдрессированный пёс. Это он развозил всех перебравших после корпоратива, а на следующее утро приносил бедолагам в департамент упаковку минералки. Чёрта с два Тэтчер примет что-то теперь из его рук.

У них, чёрт возьми, не было инструкции, что делать в такой патовой ситуации. Департамент не рассматривал даже в теории вариант, где твоего коллегу заменят посмертно не болванчиком-незнакомцем с другого округа, а копией-аномалией. Если он всадит в Стэнли патроны, его едва-едва начавшие выправляться деньки сочтены. Окончательно и бесповоротно. Тэтчер был оставлен беспомощным зрителем за этим театром абсурда, с единственной надеждой, что кто-то ещё заметит это. Кто угодно ещё, покуда у них осталось право голоса. Он же больше не обладал этой привилегией.

И вот, следом за Стэнли ушла и Бет. Тэтчер заметил это случайно, когда на совместном утреннем патруле она сняла солнцезащитные очки, и её глаза оказались карими, почти мазутно-черными, вовсе не зелеными, как он помнил. Какая нелепица.

Многие верили, что из них выйдет стабильная, хорошая пара. Бетани всегда питала тихую, ненавязчивую любовь к Стэнли. Она и стала для неё погибелью. Могло быть поэтичным, не будь столь грустным. Почти знакомым.

Тэтчер ничего не мог сделать, кроме как наблюдать за всем этим. Все остальные оставались слепы. Беспечны. Только и оставалось отсчитывать дни, вести дневник наблюдений, когда следующий соратник окажется волком в шкуре ягнёнка. Когда очередные мелкие, незначительные детали раскроют все карты. Он больше не ходил на совместные ланчи, поднимался до рабочего места исключительно по лестнице, запирал кабинет на ключ и решал деловые вопросы исключительно по переписке или через дверь.

Конечно, это стали замечать и в ответ. С ним стали меньше перекидываться словами. Больше шептать за спиной на перекурах, обедах и патрулях. Из их коллеги-приятеля он, как попортившийся росток, вырос в коллегу-параноика. Будто бы это не было оправданным. Но Тэтчер понимал их, не препятствовал новообретенному статусу. Никто не захочет знать, что тебя так непринужденно обманули, а твой истинный друг пропал и, вероятнее всего, уже стал кормом для трупных насекомых. Он бы тоже не хотел этого знать. Интересно, где тело Стэнли? Где его неофициальная могила? Меры предосторожности работали ко всем без исключения. Это был вопрос времени, когда пружина этого проржавевшего механизма сорвётся.

Можно бесконечно долго сдерживаться. Бесконечно долго прятаться. Но однажды, одним утром, понимаешь, что больше ты не вывезешь. Ещё вчера в тебе был стержень: пусть, может, он и состоял из тревоги, перекрученного рычага ответственности или привычке жить дерьмово, — а сегодня его нет. Изъяли, как какую-то сраную улику. Больше нет постамента сомнения — и нет тормоза, спасительной кнопки отмены. Ты слишком долго терпел, чтобы мысли: «Еще немного, и это закончится» и «Я уже столько прошёл, чтобы дать заднюю», — по-прежнему имели вес.

Всё вылилось спонтанно и, господи прости, несоразмерно ярко на каком-то олухе, которого он задержал тем вечером. Когда Тэтчер привёз его в участок после потасовки, то болвана отправили сразу в медицинский кабинет вместо временной камеры. Провели ему стандартную процедуру снятия гематом, ссадин, а ещё, как оказалось, Тэтчер сколол ему зуб. Дэвис разумно умолчал, что ещё немного, ещё совсем чуть-чуть, и всадил бы парню пулю в затылок, разукрасив лобовуху и капот киселём из его мозгов.

Вот так поднялся вопрос о его компетентности. Это было унизительно, но бросьте. Будто было куда падать ниже.

Экспертиза профпригодности была назначена через день. Сутки на подумать над своим поведением. Или написать увольнительное по собственному. Какая щедрость.

Уходя из департамента той ночью, он видел, как глазенки не-Стэнли смеялись, провожая его липким взглядом от стойки охраны. Это его голову хотелось пробить пулей. Нет, не хотелось. Надо было, — такое словосочетание подходило больше. Но Тэтчер по распоряжению сдал своё служебное.

Струя воды в лицо; мимические мышцы дрогнули от неподготовленности к холоду. Утирая лицо полотенцем, он невзначай обозначил в отражении зеркала пару новых морщин. Ещё воспаления тут и там: он слишком много сидел за бумажными архивами, слишком много тёр лицо пыльными ладонями, много курил и пил американо из дряхленькой офисной кофемашины.

Вот, что отличало их, людей, от альтернативов. Естественное увядание. Без наглядного примера они никогда не смогли бы повторить те черты, которые задумала природа. Они и без того были далеки от идеала: склеенные рты, гиперболизированные черты, тени, будто в фоторедакторе им вырезали часть лица и подставили на темный фон. Такая очевидность. Как неприкрытая усмешка над человеческим интеллектом. Над их инстинктом опасаться чего-то столь похожего на сородича, но не являющегося таковым. Пережиток прошлого, добравшийся до современности.

Но почему-то Тэтчер воспринимал это за наивность. Почти детскую, — настолько она была ничтожна и легко распознавалась. Сколько бы они не пробыли бок о бок с людской расой, им это не помогало ни интегрироваться в человеческое общество, ни развить собственное. Большинство представителей их вида не сильно эволюционировали. За годы наблюдений за ними, из обширного списка он выделил только несколько индивидов аномалий, которые действительно представляли глубокую опасность.

Уже запаковываясь в васильковую рубашку униформы, Тэтчер снова задержал взгляд на отражении. Он потерял в весе от накопленного стресса, но не мешковатость одежды заставила его замешкаться. Близилась осень, дни становились неизбежно короче, ночь препятствовала наступлению утра. В пустых коридорах его дома всё чаще густились тени. Но ни у одной из них не было рефлекса. Ни у одной, кроме стоявшей в проходе за его спиной.

Глубоко в животе свело. Враз.

Ещё пару дней назад он обнаружил, что предосторожные тактики дома были кем-то нарушены. Установку камер он вечно откладывал также, как поход ко врачам: в будни некогда, в выходные не до этого, вот закроется квартал и можно подумать, может, заняться этим в отпуск… Сотни, сотни отговорок, а теперь он столкнулся с последствиями. Не надо искать виноватых — он пока ещё не успел отойти от зеркала.

Последний раз так близко Тэтчер Дэвис видел альтернатива, не скрывающегося за оболочкой человека, больше десятилетия назад. Помните его наплевательские рассуждения о нелепости их внешности? Забудьте к чёрту. Потому что сейчас мышцы щёк расходились мелкой дрожью, немели. Память о последствиях была в нем свежа. Обострилась лишь больше. Теперь он не ощущал её привычно, как воспоминание, когда ты просыпаешься на следующее утро после произошедшего. Спасительная пелена накрывает разум, ты забываешь большинство деталей и разбираешься с уже чем-то, что произошло в прошлом. Но теперь он снова, сука, проживал тот злосчастный вечер сентября девяносто второго года. С него будто враз сдернули с такой кропотливостью наращённую броню, освежевали. Оставили совсем нагим, беззащитным. Все аффирмации и работа над собой — в топку.

Если отвести глаза, есть риск не успеть даже обернуться.

Но темнота сгущается вновь, рассеивает отблеск глаз, зубов, торчащих из выдвинутых наружу дёсен навыкат. Показалось. Ты это выдумал.

Тэтчер смог сделать вдох только когда переступил за порог дома. Оказывается, всё это время он не дышал. Здесь стало небезопасно.

Не изученность аномалий подталкивала его к необдуманным, нелогичным поступкам. Какова первая мысль человека на его месте? Что угодно было бы лучше того, что было у него на уме. Тэтчер Дэвис вернется в свой дом вечером, как и всегда, он это знал. О, он мог по полкам разложить, почему каждая затея была обречена на провал с самого начала. Остаться на ночь в полицейском участке? Да, прекрасно, вместе со Стэнли. Из них выйдет отличная команда по разгрому департамента. Неплохой вариант. Снять гостиницу? Его денег хватит на гадюшник в чёрном районе, это точно. Только вот нахождение копа там дольше положенного чревато пулей в затылок или перерезанным во сне горлом. Шило на мыло. Тревожить Дэйва Ли? Забавно. На холодной могильной плите можно подхватить простуду.

Ему не было места нигде, кроме дома, захламлённого материалами дел о пропаже, кассетами странной интерпретации библии и прочим мусором. Его гробница. Если уж ему было суждено встретить свой конец в ней, если Судьба или что бы то ни было выше готовили для него такую глупую кончину, — так тому и быть. Вперёд. Но ведь было кое-что ещё.

В нём по-прежнему теплилась надежда, признак человеческого существа, неискоренимый любыми невзгодами, любым дерьмом, которое постоянно стремится возникнуть на пути. Она была глупой, наивной, и тем самым заставляла в себя верить: по приходу домой он не обнаружит никакого следа от аномалии. Тэтчер, как человек исследований и юридически подкованный кадр, даже находил аргументы в пользу этого бреда: в конце концов, в девяносто втором он отделался испугом и виной весом в пару тонн на остаток жизни. Всего лишь. Теперь же ему было ровным счетом нечего терять: всё давно утекло сквозь пальцы, даже те крупицы, что задержались в ладонях после злосчастного сентября. Возможно, ему даже не понадобится снова пропивать курс таблеток и заполнять по десятому кругу дебильные психологические тесты у врача-психотерапевта. Вы испытываете приступы вины? О, ещё как. Галка напротив «нет». Уже знакомый ему рецепт. Снова. Очередной минус с его не самой высокой зарплаты. Забавно, как страховка не покрывает расходы на медпрепараты в округе, где процент жертв M.A.D превышает все рамки. Боже, храни Америку!

Подводя итог, во влиянии альтернатива на свой полуразложившийся от медицинских коктейлей мозг Тэтчер Дэвис сомневался. Возможно, обнаружив безрыбье, аномалия покинет его, сбежит, как вытравленный ядом таракан. Их приоритет — дети, молодые семьи, перспективные люди. Не потрепанный жизнью коп, близкий к четвертому десятку лет, — это же всё равно что испорченный продукт. Может, поэтому он протянул среди пригревших задницы в департаменте ублюдков так долго.

Закинутые на тумбу ключи. Дом немногословен к его приходу: тих, но Тэтчер заметил горящий на кухне свет. Вздохнул. Каждый шаг на приближение ощущался им, словно он брёл босиком по раскаленному углю преисподней: чем ближе, тем больше хочется отринуть эту идею. Развернуться, сбежать.

Нахуй инстинкт самосохранения.

Зайдя на кухню, Тэтчер увидел только своё отражение.

— Что ты делаешь в моем доме?

Совершенно обескураженный в первые секунды, он выдавил из себя только коротко-растерянное:

— Что?

За обеденным столом сидел он сам, грел пальцы о кружку со свежеприготовленным чаем. Шёл пар, бледными струйками поднимался до лица, идентичного его собственному.

— Я спросил, — выделяя слова, медленно, чётко; как же его голос был похож на его собственный, боже, — Что ты делаешь в моём доме?

С ним затевали нечестную игру. Подлую.

Мог ли ему помочь приоритетный по заключению департамента Временных Явлений принцип THINK? Он отпечатался на поверхности головного мозга, его высекли на языке мантрой повторений-повторений-повторений. Если его разбудить посреди ночи, Тэтчер протараторил бы его быстрее, чем сообразил, кто его спрашивает и был ли вопрос посвящен этой теме в принципе.

Он облажался в первый раз, но теперь помнил его, как Отче наш. Нет, даже лучше.

Первые два этапа Тэтчер скоротечно отринул. Во-первых, он сам был «должностным лицом». Во-вторых, альтернатив не двигался, чтобы ограничивать его. Значит:

«Идентифицируйте».

Идеальная ассимиляция, как из обучающего видео. Как из-под руки бездушной ксероксной машины. Может, он просто сегодня уснул лицом на скане, и с него сняли копию? Тэтчера пугало, как много схожести меж ними было. Даже отросшие корни — что-то настолько человеческое, неидеальное. Альтернатив не пытался вылизать картинку его профиля; он вторгался в главное, брал самое индивидуальное. Единственное, что тот не смог воспроизвести, — неорганическое. Украшение в носу и в переносице, чуть ниже бровей. В ноздри Дэвису никто не смотрел, а шрамы не бросались в глаза: зажившие, бледно-розовые. Подростковая забава, бунт против правил.

Это до нелепого смешно, что внешне их смогли бы отличить лишь так. Каналы со временем сужаются, но не заживают до конца. Если бы их поставили вместе, единственной возможностью узнать, кто есть кто, стала бы одна возможность просунуть в нос скрепку или булавку. Вот и вся разница.

— ...Тип первый, — словно подсказкой отозвалась аномалия. — Я ещё никогда не видел такого сходства.

Захотелось приказать ему заткнуться. Это он копировал его, он вторгся в его дом, в его рутину, в его жизнь. Мир и так с трудом выдерживал его, как казалось Тэтчеру, оглядываясь на прошедшие годы. Для двоих действительно не было места.

Пальцы Тэтчера дрогнули над карабином, зафиксированном сбоку на ремне брюк. Выведенное до привычки движение, он совсем позабыл, что там пусто. Его действие не избежало внимания альтернатива, глаза распахнулись чуть шире. Почти человеческая эмоция напряжения. Тэтчер ощутил, как у него задрожало верхнее веко. У них обоих. Это была его естественная реакция на длительно испытываемый стресс, начавшаяся ещё в старшей школе. Последние года оно трепетало так часто, почти ежедневно, что он прекратил даже замечать или пытаться скрывать это. А вот со стороны выглядело действительно не очень.

Его копия открыла рот:

— Устраните альтернатива.

Да, над речью ещё стоило поработать. Звучало слишком сухо, механически. Возможно, не так уж и плохо, что Тэтчер взял почти обет молчания.

— Ты можешь просто свалить, — ответил он. Всё ведь могло решиться так просто.

Не то, что он действительно верил в то, что альтернатив воспримет это щедрое предложение. Может, только отчасти. Человеческую веру трудно выкорчевать, помните?

— Мне кажется единственным, кто должен свалить из моего дома, это только ты. Твои игры со мной не пройдут. Больше нет.

Никакой агрессии. Тон, сдобренный тонной усталости и затхлым, подавленным раздражением. Альтернатив подстроил речь сразу после мысленного замечания, будто запустил пальцы ему в разум. Бред.

— Твое нахождение здесь вызывает у меня мигрень.

Тэтчер покривил мордой. Действительно, головные боли были одним из первых признаков, что аномалия успешно схватила тебя за яйца и сейчас перемелет все мозги в фарш. Но голова у Дэвиса не болела. Странно. Просто находясь в доме Мюрреев он тогда едва справлялся с пульсацией в висках. Какие части мозга ответственны за суицидальные мысли?

Возможно, перед ним был совсем молодняк. Глупый, неразборчивый. Навострился на то, что ему не по зубам. Здорово, если бы это отвадило его от дальнейших попыток. Но за инстинкты другого существа Дэвис не мог нести ответственности. Он за свои-то лажал с нею.

Правила оставались всегда одними и теми же: ни в коем случае нельзя было заговаривать с ним или сводить с него глаз. Любой ценой. В какой-то момент ему надоест это представление, эта игра в одни ворота, и он уйдет. Непременно так. Рассеется, как кошмар по наступлению утра. Хорошо, если на это уйдет времени до полуночи. Никто не отменял завтрашнюю смену.

Но ведь Марк Хитклифф думал точно так же. Нет. Это была не его мысль. К чёрту.

Тэтчер грузно опустился на гостевой диван, чуть дальше от кухонного стола. Вытянул ноги, раскинул руки по бокам. Пальцы коснулись края диванной подушки рядом. Эта поза нисколько не говорила, что он хотя бы смущён нахождением аномалии в его доме. Наверное, надо было бы хоть притвориться для приличия. Впрочем, доппельгангер вёл себя не лучше. Чёрт возьми, напротив друг друга у них расположено одно лицо на двоих, а ни один из них не выражает ни капли заметного беспокойства. Чтоб до остолбенения или замкнувших мышц. Безумие.

Они молчали.

Тэтчер привык быть наедине сам с собой, в звенящей тишине, но теперь даже лишняя мысль могла стать спусковым крючком. Собственные слова в черепушке могли привести к аннигиляции этого самого черепа. Той же неизбежной правдой кислило и осознание, что игра в гляделки сулила проигрышем ещё в зародыше. Люди не могут не моргать. Человеческий организм — херня несовершенная в столь глубокой степени, что, если задумываться над этим хотя бы по минут десять ежедневно, уже к первой неделе ты рискуешь и без M.A.D возненавидеть весь свой биологический вид. Может, поэтому люди в творчестве стремятся к фантастике, прогрессу? Фантастика. Их мир, в один момент заполнившийся альтернативной формой жизни, та ещё фантастика. Или антиутопия. Тут уж как посмотреть.

— Как долго ты ассимилируешь? —опять ты подаешь голос, мудила. — Ты же знаешь, что настоящий Тэтчер умер ещё в девяносто втором.

Ах, опять разговоры про былые деньки. Когда весь департамент работал над восстановлением убитой за одну ночь репутацией. Дело было простое: жертва опознана, преступник пойман, он отсидел своё и вернулся в штат с перманентной меткой на лбу. Про это уже сказано. К чему повторяться, опять и опять? И, что самое главное, ему когда-нибудь прекратят напоминать про это?

Но не только это зацепило по уху патроном. Нет, эта констатация его якобы смерти прозвучала чрезмерно громко. Броские, хлёсткие слова. Злящие своей несбыточностью вовремя. Тогда, когда этого в самом деле желалось. Сейчас оно звучало скорее как издевка над пережитым. Он многое потерял в этот год, с этим не поспоришь, но в нём не было этого подросткового максимализма или стремления выражать чувства так вычурно. Какая же срань.

Из-за зуб вырвалось шипение. Это не слова. Не диалог. Значит, не считается. Так?

Тварь всё продолжала. Словно за каждую секунду тишины ему в затылок закручивали гвозди. Кто кому выкручивает яйца?

— Но ты этого не хочешь.

Господи ты боже. Он всё ещё мог ходить. Всё ещё мог дышать. У него всё ещё была его маленькая, примитивная жизнь. Нельзя отобрать что-то настолько никчемное в своей обыкновенности. Он не герой ни мирового, ни хотя бы уровня округа, чтобы строить про него такие теории. И такое существование было ничем не хуже. Ничем. Почему-то так остро начинаешь осознавать это только в такие дерьмовые моменты.

— Это инерциальное желание. Жить, я имею ввиду. Бороться. Но многого ли ты добился своей борьбой? Ты раскрыл хоть одно дело с того дня? Нет. Ты не знаешь, как надо работать. Это не ты ходил в полицейский колледж. Не тебя повышали до лейтенанта. Ты притворяешься так хорошо, что совсем забыл, что был лишь подменой.

А он, видно, свечку держал. Нестерпимо желалось заткнуть истинную подмену. Никогда желание врезать себе хорошенько не выглядело так заманчиво. Или — ещё лучше — исполнить всё мучившую голову желание спустить пулю. Огнестрельное оружие учитывалось в инструкциях. Но нет. Нет.

Тэтчер перекатывал язык во рту, стремясь подавить эти эмоции. Прикусывал щёки изнутри, чтоб унять раздражение. Не ответить. Это всего первая партия, а ты уже так завёлся. Где твоя лощенная службой на страну выдержка?

Края рта напротив дёрнулись, раздвинулись. Его зубам не пошла на пользу кофеиновая диета.

— Ты действительно не помнишь?

Тэтчер глубоко выдохнул носом, напряг линию губ. Держать строй. Вот так.

— Ты взял за ним след вплоть до участка. И оттуда вышел только один. Ты не хватаешься за пистолет только из-за того, что не знаешь, как стрелять.

Или потому, что это плохой выбор.

— А сколько раз ты просыпал будильники из-за того, чем себя пичкал? Такие лекарства прошли проверку только на животных и людях.

Это существо знало о его непереносимости Тиморила? Сколько оно следило за ним? Ладони прилипли к ткани штанин. Сколько?

Болтовня альтернатива начинала перерастать из бреда в нечто сакральное. Чем больше ты отрицаешь, тем парадоксально начинаешь верить больше. Тут дело в глубине закладываемого зерна. Чем глубже — тем скоротечнее и болезненнее оно прорастёт из почвы твоего сознания. Поэтому большинство жертв и целились в голову. В их сером веществе бурлили новые микроорганизмы, бактерии, грибы. Чувствуешь?

Тэтчер зарылся пальцами в копну волос, прикрывая ладонями уши. Надавил, и в сердцевину отдал густой гул крови. Рот напротив растянулся ещё шире, неестественно. Кажется, Дэвис только больше его раззадоривал. Дерьмо. Хотелось бы знать, сколько прошло времени. А сколько осталось. До чего, правда, не совсем понятно, потому что содержимое противоположных чаш весов оставалась неизменным.

Пора было заканчивать. Риск во имя завтрашнего дня.

— Если не уйдешь ты, могу уйти я, — и всё же он начал говорить с аномалией.

В нагрудном кармане его рубашки лежала зажигалка. Можно попробовать поджечь дом. Что-то подсказывало, что раз узнал дорогу один — теперь её знают все. Это всё ещё его мысли, он контролирует свой мозг, верно?

Улыбка стушевалась. Кажется, такой расклад не устраивал доппельгангера. Странно. Кажется, ещё вначале он был недоволен его компанией этим вечером.

— Нет, — ответили ему. — Как ты можешь уйти оттуда, откуда не выходил всё это время?

Опять та же шарманка. Он не намерен более слушать этого. Тэтчер поднялся на ноги, скользнув ведущей рукой по дивану.

Шаг.

Пальцы на ручке кружки сжались сильнее. Пальцы около бедра напряглись. Заметила ли аномалия движение из-под подушки?

Шаг.

Глаз к глазу.

И всё же, альтернатив не был похож на него. Из глубины этих зрачков, с беспаузным движением сужения и расширения, навострилось уродливое, чудовищное. Тэтчер не был чудовищем. Не был жертвой. В своих глазах он не видел ничего, кроме пелены смирения и равнодушия. Их всех было так легко опознать по глазам. Не зря, видимо, их считают зеркалом души.

Пуля разорвала керамику кружки. Звук выстрела помножился, перетёк в дребезг и шипение. С края стола закапало сладким, тягуче-горячим. Всего лишь чай. Капля по капле собирается поток реки. Крупица по крупице — разгадка, почему это произошло.

Обивка смягчила падение в небытие, когда Дэвиса настигли руки. Обычные, человеческие. Ни когтей, ни удлинившихся костей. Почему?

…В его спальне зазвенел будильник. Начинался новый день. Пронзительная трель — новая вспышка головной боли, с каждым разом сверлит и распирает сильнее. Будто у него плавились виски. Оттачивание его воспаленного мозга агрессией и отчаянием, как вода —камень. Капли, долбящие прямо по темени.

— С какого года ты грезишь всей этой жизнью обычного копа? Отвечай. Отвечай, ублюдок.

Здесь по-прежнему не о чем говорить.

У него со рта пахнет сырым, болезненным. Глаза у доппельгангера тоже больные, воспаленные. У вас обоих.

Щелчок. Проснуться. Тэтчеру надо просто проснуться. Господи, ему лишь бы открыть глаза снова.

Но это невыносимо в степени капитуляции. Они сидели так всю ночь. Сантиметры от лица к лицу после выстрела. Ни шелохнуться, иначе он засунет дуло домашнего пистолета себе в рот. Набухшие, иссохшие веки прикрылись сами собой. И в ушах всё ещё звон разбитой кружки, множащийся, отдаляющийся с каждым звоном.

Вместе с ним — шёпот в глубине черепа.

Аминь.