Первая вспышка, будто первый удар сердца, приходит внезапно, врывается в сознание Пиноккио с лязгом клинка, вошедшего в клинч с оружием случайной марионетки. Всего лишь обрывок, даже без картинки — только звук. Такой же лязг, а за ним — восклицание.
“Нечестно, Карло!”
Пиноккио не знает, кто такой Карло, и кто его звал, и почему он вообще это слышит. Знает только, что тепло от этого голоса пробрало его до последних шестерёнок и пружин, которые слегка задрожали.
Стычка со злочастной марионеткой заканчивается быстро, и в повисшем подобии тишины Пиноккио методично оттирает клинок от машинного масла. Затягивает болты на механической руке. Проверяет всё, что возможно проверить сейчас, на месте, не обращаясь за помощью к Джепетто. Должна же быть причина у этого странного сбоя?
Он возвращается в отель и привычно отчитывается о зачистке очередного района. О голосе в своей голове он отчего-то в последний момент решает умолчать.
***
Путеводитель по Дому Милосердия Монад измят и изорван, в нём едва можно разобрать поплывшие строчки, и всё же именно он пробуждает следующую вспышку.
“Ты похож на осла на этой фотографии!”
На этот раз зов эрго расщедривается на картинку, краткий отблеск во тьме. Смеющиеся глаза, карие с прозеленью. Пушистые кудри, золотые, словно облака на закате. Мальчишка размахивает фотокарточкой, в другой руке у него перо, с которого во все стороны летят брызги чернил.
Пиноккио по-прежнему не понимает, кто это и почему этот не по-мальчишески низкий голос наполняет всю его кукольную суть таким волнением и спокойствием одновременно.
“Хватит чиркать на моей фотографии, Ромео”
Имя напоминает гудение электроспиралей, гулкий звон распрямившейся пружины. Пиноккио задумчиво перекатывает его в голове, крутит так и эдак, будто безделушку в непослушных, негибких кукольных пальцах.
Делиться с кем-то этим нежданным сокровищем он не собирается.
***
Ощущение неправильности происходящего достигает своего пика в театре. У Пиноккио раньше так никогда не бывало, хотя не то чтобы он мог похвастать богатым житейским опытом в своей недолгой кукольной жизни. Ему давали указания — он их исполнял, без вопросов и размышлений. Сделал это и сейчас, и всё же что-то беспокоит, мешает, словно разболтанная, неплотно подогнанная шестерня.
Пиноккио проводит пальцами по глубоким царапинам на механической руке, прежде чем резким рывком вправить её, выскочившую из сустава. Король Марионеток был непростым противником. Так откуда ощущение, будто он сражался не в полную силу?
Улицы Крата заливает дождь. Отчего-то говорить ни с кем не хочется, и Пиноккио проводит этот вечер в саду отеля, сидя у Денежного дерева под холодными дождевыми струями. Волосы липнут к лицу, золотистое сияние плодов-монеток отчаянно о чём-то напоминает.
Шум дождя вплетается в шелест листьев, который навевает странную, ненастоящую дрёму. Марионеткам не нужно спать, и всё же Пиноккио уверен: он видит принесённый ветром невесть откуда сон. Потому что ничем иным это быть не может.
В этом сне он снова встречает того белокурого мальчика — юношу, теперь он старше, чем был в предыдущей вспышке. Память услужливо подсказывает гудяще-звенящее имя: Ромео.
На этот раз Ромео на удивление молчалив. В глаза бросается тревожная морщинка на лбу, печальный излом бровей. Тонкие губы кривятся в сомнении, прежде чем наконец разомкнуться.
— Карло, ответь… Мы же всегда будем вместе, да?
— Конечно, Фитилёк. — Второй голос смутно знаком, но, может, так кажется лишь потому, что в этом сне Пиноккио слышит его как свой. — Выпустимся и будем сражаться бок о бок. Мы даже рапиру держим одинаково, все так говорят.
Ромео кивает, будто сам себе, и порывисто подходит ближе: золотая дымка волос, загадочный блеск потемневших глаз, бледная тень зарождающейся улыбки.
— Если так и будет, тогда мне больше нечего желать.
Губы обжигает, будто он поймал ими раскалённый уголёк. Жар прокатывается от них по всему телу, ухает вниз, и Пиноккио приходит в себя с то ли вздохом, то ли стоном — чем бы ни был этот звук, он определённо, очевидно, концентрированно человеческий. Марионетка не может так вздыхать. Не может шумно ловить ртом воздух. Не может беспомощно тянуться обратно, в грёзу, которой вообще не должна испытывать.
Этот чуждый, не полагающийся ему по его сути звук бесследно тает в шелесте дождя. Пиноккио ловит губами холодные капли, но им уже не унять этого жара.
***
С этого момента вспышки учащаются, словно набирающий скорость сердечный ритм, преследуют Пиноккио, ждут его в каждом закоулке агонизирующего города. Чаще всего это отдельные звуки, обрывки фраз, застывшие в безвременье размытые картинки, будто испорченные дагерротипы. Но бывают и более долгие, как та грёза после его триумфа в театре.
Одна из таких, ярких и волнующих, настигает его в павильоне Всемирной выставки.
Это место с самого начала кажется ему смутно знакомым, и всё же к очередному всплеску то ли грёз, то ли воспоминаний он оказывается не готов.
— Карло! — врывается в уши громкий шёпот, и вот Пиноккио уже не здесь, точнее — не сейчас. По широким, залитым светом мраморным коридорам не передвигаются смертоносные марионетки, а слоняются ученики и ученицы в одинаковой тёмно-синей форме. Пиноккио уже где-то видел такую одежду, но где?
— Что ты опять задумал?
Глаза Ромео в здешнем освещении зелёные, как свежая листва — и Пиноккио не может понять, откуда вообще взял такое сравнение. Но даже его скудных познаний о человеческих эмоциях хватает, чтобы понять: златовласый ангел, всё чаще навещающий его мысли, не замышляет ничего доброго.
Ничего, что положено делать хорошим мальчикам.
— Не строй из себя примерного ученика. — Ухо щекочет горячий шёпот Ромео — или это его волосы, оттого что он наклонился так близко? — Пойдём покажу, что я нашёл, нас никто не хватится за пару минут.
Пиноккио… Нет, Карло, загадочный Карло, который в этих вспышках всегда идёт комплектом к Ромео, будто они двое — парные детали одного механизма, — так вот, этот Карло, конечно, молча соглашается, и Пиноккио не в силах его осудить. Ему тоже, уже почти как человеку, любопытно, какой сюрприз подготовил Ромео.
В этой вспышке часть проходов галереи занавешена белым полотнищем, так же, как и сейчас. Вероятно, это какая-то часть выставки, тогда ещё не Всемирной, открытая для экскурсий. Вероятно, мальчишек и привели сюда в составе одной из них.
Вероятно, эти двое не должны были сбегать от своей группы и прятаться за плотным белым полотном в ближайшем закутке. И совершенно точно не должны были жадно и торопливо сталкиваться губами, взволнованно хихикая и пожирая друг друга сверкающими ярче концентрированного эрго глазами.
Пиноккио выныривает в реальность резко, опирается о кованые перила в попытке удержаться на ослабевших ногах. Это… неправильно. Этого не заложено в его механизме, и всё же такие сбои происходят всё чаще — когда он в безопасности, спасибо и на том. Хотя стоит признать, что от них, при всей неправильности, словно становится легче двигаться дальше. Образ улыбчивого зеленоглазого непоседы ни разу, кроме первой вспышки, не тревожил Пиноккио в бою, лишь поджидал в моменты передышки, будто тёплым плащом укрывал — Пиноккио видел, люди так делают в знак… заботы.
Пожалуй, поэтому он и не находит в себе ни сил, ни желания рассказать обо всём Джепетто. Возможно, впоследствии он об этом пожалеет, если тонко настроенный механизм его тела разладится окончательно. Но это будет потом, а сейчас…
Пиноккио проводит рукой по мраморной отделке стены, комкает пальцами грубую белую мешковину и ловит призрачные отзвуки тихого юношеского смеха, которые резонансом отзываются в глубине его механического сердца.
***
Если бы сердце, собранное из пружин и шестерёнок, возможно было разбить, расшифровка этой записи, вышедшая из-под рук обеспокоенного Вениньи, сделала бы именно это. Пиноккио слушает и не может поверить своим ушам, хотя прежде ни разу не сомневался в их исправности.
Король Марионеток не просто так пытался донести ему некое послание в виде импровизированной пьесы. Он действительно бился вполсилы — он битвы не хотел вовсе. И если бы Пиноккио не оттолкнул его тогда, не атаковал первым…
Чувств слишком много — пугающих, горьких, человеческих. Пиноккио судорожно вздыхает, уже не удивляясь тому, какие звуки в последнее время слетают с его губ. Проигрывает запись заново, сам не зная зачем, если от этого так тянет в груди.
“У нас нет причин сражаться! Я Ромео… лучший друг Карло…”
Наполовину обожжённое лицо Короля Марионеток видится ему как наяву, и у него такой печальный взгляд, какого Пиноккио ни разу не видел у Ромео в тех странных вспышках. Однако он начинает замечать сходство между ними. Увы, только сейчас.
***
В отеле так пустынно и тихо теперь, когда беда постепенно выкосила почти всех его обитателей. Без Антонии, без Софии, без болтовни вновь оболваненного Полентины и даже без, будь он неладен, Джепетто — без них это просто здание, такое же мёртвое, как и остальные в этом городе. Мелодии с пластинок, которые прежде звучали умиротворяюще и тепло, теперь блуждают по разгромленным комнатам глухим эхом ушедших дней.
Вот что люди имеют в виду под быстротечностью времени, думает Пиноккио. Ему по-прежнему привычнее называть себя так, хотя, вероятно, он теперь имеет право зваться и Карло? Некому запретить.
Теперь весь этот кладезь воспоминаний, сосредоточенный в искристых переливах эрго внутри его сердца, принадлежит только ему. Он может перебирать их сколько угодно, будто карточки в пухлом старом альбоме. Учёба в Доме Милосердия. Знакомство с Софией. Встреча с Ромео. Их тренировки и дурачества, их беседы и глупые детские тайны. Их первый поцелуй — и все последующие. Солнечная улыбка Ромео, которая не меркла до последнего дня, когда он ещё был способен улыбаться.
Сердце, теперь совсем живое, колотится часто-часто и надрывно болит. Пиноккио кладёт ладонь поверх него, ловит пальцами отчаянный ритм. Во рту солоно — не как когда он ловил губами дождевые капли, не как от попавшего на лицо машинного масла или синей крови. Скорее даже горько — и в то же время сладко, почти как от поцелуев, сорванных украдкой с улыбчивых губ.
Эта смесь горечи и сладости — пожалуй, самое яркое описание человечности, какое приходит Пиноккио на ум. Это знание обошлось ему слишком дорого, и всё же он за него благодарен.
Неважно, сколько ещё протянет его сердце, сейчас оно бьётся громче и живее, чем когда-либо.