Один дома

Перси забыл закрыть балкон, уходя в магазин, что было не особенно кстати, учитывая бушевавшую на улице метель. Он весьма поэтично обматерил себя и всех ответственных за погоду богов, пока собирал разлетевшиеся по полу тетрадки и ручки, до этого спокойно хранившиеся на подоконнике, и вытирал с пола и стен талые разводы грязного городского снега.

Впрочем, его не так уж бесила погода. Особенно белое серебро снежных хлопьев, укутывающее бренную серость Нью-Йорка и оседающее на рождественских венках уличного декора. Перси довольно и счастливо мурлыкал себе под нос джингл беллс, скрипя свежим снегом под подошвами осенних кроссовок и совсем по-детски радуясь, когда видел блестящие гирлянды на витринах и бумажные снежинки на окнах. Даже свист пронизывающего до самых костей ветра и лезущие за шкирку снежные хлопья не раздражали.

Но вот убираться сегодня он не планировал. Сегодня по расписанию отдыхать и радоваться жизни, а не с тряпкой и моющим по полу ползать, потому что снег не только мокрый, но еще и грязный от дорожной пыли. Но кто его, собственно, спрашивал.

Перси кидает мокрую тряпку на батарею в ванной и, бредя на кухню, едва не падает, споткнувшись о брошенный в коридоре пакет. Высыпает его содержимое на обеденный стол, с гордым радостным довольством рассматривая цветные обертки шоколадок, которые любит мама, мешочки чаев, зеленых с разнотравьем и черных с кусочками фруктов, которые обожают они оба, карамельные тросточки, которые они на праздники расставляют во все стаканы, которые только есть в доме, а потом едят еще по полгода, пачки печенья, которые конечно не так хороши, как мамины, но Лука все равно их грызет, как хомяк, так что запас лишним не будет.

Перси смотрит и думает — идеально. Можно не выходить из дома все пол недели до Рождества, устроив внеплановый саботаж школы. Этим вечером мама остается у Пола, но завтра и следующие вечера предпраздничного ожидания она будет дома, с ним, а в сам праздник они будут втроем — смотреть рождественские фильмы, печь с мамой печеньки и запекать индейку, резать салатики и болтать обо всем, чем можно, греясь уютным теплом домашнего очага, пока за окнами серебро снега засыпает шум и серость Нью-Йорка.

Это будет идеальное Рождество.

Возможно, это будет его последнее Рождество, потому что Перси умрет летом. Но об этом думать не хочется. Ни о пророчестве, ни о войне.

На сегодня у Перси другие планы.

Перси ставит чайник закипать, выстукивает на дереве столешницы мотив какой-то рождественской песни, даже близко не попадая в ритм. Кладет в чай мяту, мед и корицу. Тащит кружку с чаем и мамин ноутбук к себе, забирается на диван и кутается в пушистый голубой плед, планируя не выбираться из него примерно никогда. Роется на ютюбе, смотрит бессмысленные и уютные рождественские блоги. Смотрит на часы — и ждет.

Никогда нет гарантии, что дождется, и все же это не мешает Перси надеяться, и Перси будет надеяться так долго, как только возможно. Сегодня удача — и Афродита с Гестией, которым он с утра принес в жертву последние из испеченных мамой вчера печенек — на его стороне, поэтому в одиннадцатом часу он наконец дожидается.

Лука вскрывает ножом замок на окне так ловко и тихо, что Перси ничего бы и не заметил, если бы не ждал этого последние три часа. Перси, закутанный в плед по шею, довольно улыбается, чувствуя щеками морозный порыв уличного ветра, и прикусывает щеку изнутри, пытаясь улыбаться не слишком широко.

Лука бесшумной тенью проскальзывает в комнату, тихонько разувается в уголочке под балконной дверью — Перси высушивает его обувь и одежду от снега, чтобы ламинат не вздулся от влаги, и думает, черт, потом опять от уличной грязи пол отмывать — сбрасывает в угол зимнюю парку и ловко забирается на диван, приваливаясь всем своим весом к укутанному в плед Перси.

— Пиздец. Ты. Холодный. — сипит Перси задушенно, даже через два слоя ткани чувствуя ледяной мороз кожи и одежды Луки и пытаясь отползти в сторонку, пока Лука коварно — и все еще бесшумно — покушается на тепло его тела и его пледа и непонятно, на что больше.

— Там зима на улице, — полушепотом скулит Лука. — Ветер этот ебаный, снег во все места летит, погода ни пройти ни проехать, только ползти и страдать. Делись пледом.

— Вон прям перед тобой второй лежит беленький.

— Твой теплый.

— Мой голубой.

Перси смотрит на Луку. Лука смотрит на Перси.

Перси довольно хихикает, когда Лука сдается и покорно забирает себе белый плед. Тоскливо заглядывает в сиротливо стоящую в сторонке кружку, впрочем, не особо и надеясь, что в ней еще остался чай.

— Мята? — шепчет он. Перси согласно мычит. И хитро довольно улыбается, что у людей вокруг него обычно вызывает настороженное подозрение — но у Луки от этой улыбки только медовым теплом растекается в груди радость, что Перси и правда с ним рядом, и это явь, а не мечта, не сон и не воспоминание.

— Знаешь, почему так экстренно важно было, чтобы ты пришел именно сегодня? — шепчет Перси. А потом счастливо объявляет в полный голос: — Мама у Пола ночует, можно не шептаться. Сегодня эта квартира наша!!

— Да ладно, — выдыхает Лука, уже не шепотом, но еще не в полный голос, привыкший, что в этой квартире он на птичьих правах полунезванного случайно забредшего прохожего, которому настоятельно не стоит попадаться на глаза и на слух никому, кроме самого Перси, в радиусе плюс-минус миль десяти. Особенно Салли Джексон.

— Ага-а, — тянет Перси и начинает щебетать, вытаскивая из под пледа руки только ради возможности жестикулировать. — Им еще полгода назад коллега Пола отдала билет на Щелкунчика, потому что она купила их, а потом передумала идти и вообще куда-то уехала, и вообще странная она какая-то, но добрая, я видел ее как-то, когда мы с мамой зашли в гости к… к кому, не помню, не суть дела. Короче, они на балете, а от театра обратно добираться до Пола гораздо ближе, чем до нас, поэтому они решили, что останутся у него. Ну а мне квартиру охранять оставили. Вообще мама намекнула, что я могу кого-нибудь привести, имея в виду, скорее всего, Рэйчел, потому что я кроме тебя, и ее, и Гроувера никого не водил, а Гроувер в Мексике, а о тебе она не знает и не узнает и, ну… — Перси переводит дыхание. — Чай хочешь?

Лука идет хвостиком за Перси от его комнаты к кухне бесшумно и осторожно, как кот, исследующий новую территорию, и Перси хихикает, хватая его руку и тяня за собой. И глотает мимолетно резанувшую боль, потому что Лука еще годы назад должен бы был иметь возможность здесь осмотреться, освоиться, истоптать все ковры, исследовать все уголки и все свечки и фоторамки на полках, нормально, как делают нормальные люди, попить по-человечески чай, сидя на кухне. А не под покровом ночи пробираться через пожарный выход в спальню Перси, чтобы пошептаться в темноте, шугаясь каждой тени.

Перси бы хотел делить с Лукой уют своего дома. Чтобы Лука всегда был желанным гостем у их очага, чтобы он входил сюда не на правах полуночного вора. Но кто спрашивал Перси, чего бы он хотел, верно?

Они пьют чай. Лука — с имбирем и медом, чтобы согреться, Перси — травяной с шалфеем и мятой. Перси щебечет о рандомных мелочах из своей жизни, забивая тишину, потому что Луке и говорить особо не о чем, кроме как о войне. Войну обсуждать морально не готов ни один из них, поэтому Перси трещит о новой маминой книге, о том, как они с Полом обсуждали Гомера и Ремарка — в честь того, что Пол подарил Перси новые наушники, и теперь у него нашелся повод чаще слушать аудиокниги. О том, как Рэйчел опять подбила его посмотреть аниме, и Перси охренел от графичности изображений жестокости так, будто не видел уже практически все, причем вживую. О том, что My Chemical Romance камбекнулись, и они с мамой в честь этого испекли торт, потому что Салли с подростковых лет фанатеет по ним, и Перси чуть ли не вырос на их музыке. Что тортик был голубой с фиолетово-розовой посыпкой, и хоть они это не обсуждали, но оба знали, что выбор цветовой палитры не то чтобы случайный.

Лука, положив голову на плечо Перси, слушает его щебет, спокойно и внимательно. Особо не комментирует, но Перси знает, что он вникает, что запоминает, что ему не все равно. Что он впитывает в себя любую мелочь, даже самую незначительную, чтобы хранить ее в сердце и вспоминать холодными одинокими ночами всех тех месяцев, когда они опять будут порознь, понятия не имея, когда увидятся снова и увидятся ли вообще. Перси прекрасно это понимает — сам делает также — поэтому болтает вполголоса обо всем подряд, пока Лука умиротворенно растекается по его плечу, вслушиваясь в шероховатость его голоса.

Перси, умолкая, целует Луку в макушку, и Лука, отогретый, разомлевший от чая, ластится к нему еще довольнее. Перси не нужно видеть его лицо, чтобы знать, что он улыбается.

— Пойдем в комнату, м-м? — бормочет Перси в отросшие песочно-сероватые пряди. Для этого надо оторваться друг от друга, чего делать чертовски не хочется, но аргументы Перси — у меня можно лечь и есть пледы, можно посмотреть что-нибудь с ноута, а еще я тебе печенек дам — оказываются чуть сильнее, поэтому им удается из кухни переползти обратно на диван.

Перси пластом падает на диван и лениво перекатывается на спину, наблюдая краем глаза, как Лука ставит кружки с чаем на стол и бросает куда-то в угол пачку печенья. Лука ловит его взгляд, подходя к дивану, и не перестает смотреть, когда забирается на диван и нависает над Перси.

Перси не контролирует то, как его взгляд соскальзывает с глаз Луки на его губы. Лука мимолетно мягко улыбается, прежде чем наклониться к Перси и поцеловать.

Никто из них понятия не имеет, сколько времени они проводят, целуясь, а после просто обнимаясь, переплетаясь конечностями и греясь теплом друг друга, не переставая друг друга касаться, будто в последний раз. Перси пристраивается на груди Луки, чувствуя ладонью биение его сердца, его сухое ровное тепло, движение его грудной клетки при дыхании. Слышит его запах — имбирь и корица из черного чая поверх нейтрального парфюма и его природного запаха — душного летнего вечера и сухой дорожной пыли междугородних трасс. Улавливает, как Лука мелко вздрагивает, когда Перси целует его шею, и усмехается ему в воротник толстовки. Мягко трется щекой о его плечо, не особо искренне извиняясь, и кусает его шею, чтобы посмотреть на его реакцию.

Лука тихо рвано вдыхает, неосознанно хватаясь за Перси, и Перси доволен, очень даже. Он приподнимается на локтях и мимолетно целует Луку в губы, перед тем как соскочить с дивана и уйти к столу.

— Что смотреть будем? — бормочет Перси, включая ноутбук. Пьет свой чай, игнорируя движение за спиной.

— Без понятия, если честно, — отзывается Лука. — Я не помню, когда в последний раз смотрел что-либо в принципе.

“На Андромеде полно техники,” — думает Перси, вспоминая изобилие всего, что душе угодно, на треклятом лайнере, но не спрашивает. Не хочет портить настроение.

— Рождественская классика? — прикидывает Перси, задумчиво разглядывая иконку гугл хрома. Чувствует присутствие за спиной — и все равно вздрагивает, когда Лука осторожно обнимает его за талию. Тут же тает, разливаясь талым воском и забывая, что вообще делал. Кладет ладонь на одну из его рук и, завороженный, смотрит на контраст своей смуглой кожи и более светлой кожи Луки, думая, боги, он и правда сейчас здесь.

— Перси? — осторожно окликает его Лука, вырывая из мыслей.

— Что? А. Ты что-нибудь из классики смотрел?

— Даже если и смотрел, я одинаково ни черта не помню.

Перси заходит на мамин аккаунт на нетфликсе и ищет Один Дома. Лука отпускает его, давая переставить ноутбук со стола на диван — и снова хватает, целуя. Перси моментально отвечает, горячо, тепло и сладко, обнимая Луку за шею. Отвлекается, только когда Лука садится на диван, и Перси, тянясь за ним, забирается ему на колени. Мельком ловит его взгляд, мутный и лихорадочно поблескивающий в полумраке, и целует снова. Стекает руками по груди Луки, чувствует, как быстро бьется его сердце, чувствует, как Лука лезет под его толстовку, как поглаживает его бедро поверх штанов. Прикусывает губу Луки, зная, прекрасно зная, как Луке это нравится, и наслаждается, слыша его тихий стон. Прижимается ближе, плотнее, тянется за Лукой, когда тот откидывается назад, спиной на диван, скользит бедром меж его ног. Снова кусает его в шею, и Лука снова отзывается сдавленным стоном, и Перси душно, жарко. Жар и смущение жгут шею и щеки, низ живота тянет горячо и сладко — а на Луке так чертовски эстетично смотрятся темные следы от укусов на шее и темнота расширенных зрачков, он такой теплый и так ужасно близко, что хочется, чертовски нужно еще, еще ближе, ну пожалуйста.

Лука прекрасно это знает и отзывается не менее отчаянно, не сдерживая себя, подается навстречу. Он не перестает касаться Перси, и Перси скулит в его шею, потому что руки у Луки чуткие и ласковые, точно знающие, чего именно Перси хочет, и совершенно его на щадящие. Перси хорошо, так хорошо, что мозг отрубило напрочь, и он нечаянно кусается так, что Лука шипит. С Лукой не всегда понятно, где та граница боли, когда еще нравится и когда уже нет, поэтому Перси мягко зацеловывает кровоподтек на коже, извиняясь.

Лука опрокидывает его на диван, вжимает в плед и подушки, и Перси окончательно обо всем забывает. Они чуть не сбивают ноутбук Салли на пол, и Перси, уже после умывая лицо в ванной, мельком думает, как бы он объяснял это маме, учитывая, что у него было бы ноль шансов не покраснеть при этом, а мама у него не слепая и в принципе чересчур проницательная.

Перси выходит из ванной и плетется на звук шебуршания на кухне, где Лука, освоившись, вполне по-хозяйски роется в десятке с лишним разных видов чая. Перси облокачивается на дверной косяк и хочет что-то съехидничать, но вместо этого любуется тем, как Лука, растрепанный и умиротворенный, такой непривычно домашний, органично вписывается в панораму его дома, и его затапливает теплом и тоской.

Перси обнимает его со спины и утыкается лицом ему в плечо, пока Лука мешает ложкой чай, постукивая по стенкам кружки.

— Ты чего, котенок? — отзывается Лука. Перси не хочет отвечать.

Он чуть отстраняется, чтобы при желтом свете кухонной лампы осмотреть шею Луки. Невесомо обводит пальцем жутковато выглядящий кровоподтек.

— Болит? — спрашивает виновато.

— Да не, — отмахивается Лука. — Нормально все.

Перси не отвечает, поэтому Лука разворачивается к нему и мягко обхватывает его лицо руками, чтобы Перси посмотрел ему прямо в глаза.

— Правда все хорошо, солнце, — повторяет Лука серьезно, но ласково. И, помедлив, переступая через себя, добавляет. — Мне нравится, когда ты перестаешь думать и просто делаешь, что хочешь. — Еще чуть медлит. — И, блять, когда ты кусаешься, тоже нравится.

Перси краснеет, и Лука отпускает его, давая пространство. Перси роется в ящике, раздумывая, и Лука помешивает чай, дожидаясь, что он скажет.

— Но ты бы мне сказал, если что, да? — спрашивает Перси, упорно разглядывая древесину кухонной столешницы.

— Да, Перси.

Оба прокручивают в голове диалог и мельком думают, а какой смысл, если возможно они последний раз проводят ночь вместе. Оба ничего не говорят, разумеется.

Перси утаскивает с кухни плитку молочного шоколада с орешками, зарывается в голубой плед, берет ноутбук. Лука падает рядом, и Перси прижимается к нему, закидывая на него ногу, и не его проблемы, что Луке чай пить не удобно.

— А о чем вообще фильм? — вполголоса спрашивает Лука, приобнимая Перси и бездумно поглаживая его по спине. Перси зевает, прикрывая рот тыльной стороной ладони, и думает, ну пиздец.

Пока Перси любуется визуалом и рождественским декором домов, Лука кроет трехэтажным матом горе-грабителей и их полнейшую бездарность, отдавая должное смекалке Кевина, и они оба наслаждаются музыкой, время на часах как-то само собой приближается к четырем утра. Под конец Перси чуть не засыпает, и Лука щелкает пальцами у него перед носом, проверяя, он еще тут или уже нет.

— Сваришь мне кофе? — с надеждой бормочет Перси в шею Луке, кутаясь в мягкое тепло пледа.

— Может поспишь? — отзывается Лука, и Перси протестующе мычит.

И Лука даже не может ответить “Если ты заснешь, я никуда не денусь”, потому что это неправда, а он ненавидит врать Перси. Поэтому он отвечает:

— Я разбужу тебя перед уходом, солнце, не мучай себя.

Перси отрубается на его груди, пока Лука осторожно поглаживает его по голове и смотрит в никуда. Несколько часов пролетает как мгновение, и Перси спросонья не понимает, что происходит, когда Лука осторожно выбирается из его рук и встает с дивана.

Перси хватает его за запястье, сонно, но крепко.

Лука невесело усмехается.

— Да помню я, что обещал попрощаться.

Перси сонно наблюдает за ним из-под пледа, пока Лука опускается на колени перед диваном и нежно целует его запястье.

— Я уберусь и пойду, — бормочет Лука.

У Перси нет сил говорить, но он гладит его по щеке, и Лука ластится к его руке.

— Перси, — выдавливает он так, будто пытается не заплакать. Перси сонно тянется к нему и слепо утыкается взъерошенной головой ему в плечо, теплый и ласковый, как спящий котенок, обнимает его и лениво виснет, и Луке приходится подхватить его, чтобы не упал.

— Да ну блять, — шепчет Лука абсолютно разбито, едва не умоляя, пока Перси цепляется за него. — Перси, пожалуйста. Мне и так очень тяжело уходить.

Перси его отпускает и отодвигается достаточно далеко, чтобы уже не чувствовать тепло его тела. Плед не спасает от внезапного холода.

— Прости, — шепчет он.

Лука относит на кухню чашки и моет, прибирается на столешнице и в ящике, протирает раковину от брызг воды и мыльной пены — делает все, чтобы оттянуть время, когда уже пора уходить. Возвращается в комнату Перси.

Уже светло. Метель прекратилась, за окном ясно. На заметенном снегом пожарном выходе останутся следы шагов, и Луке придется извернуться, чтобы следы не выглядели так, будто кто-то пробирался к Перси через окно.

— С наступающим, — устало, но ласково бормочет Лука, блекло улыбаясь, когда, уже одетый, бросает на Перси последний взгляд перед уходом.

— Пока, — откликается Перси глухо, кутаясь в плед, по-домашнему уютный и абсолютно потерянный, и Лука, выбираясь из окна, больше на него не смотрит.