Я просто хотел побыть в тишине, ты ведь знаешь это. Ты ведь знаешь, что мне это было необходимо. Мне это было жизненно важно.
И теперь тишина — это все, что у меня есть. Тишина уже в легких, лежишь и захлебываешься. Кричишь и воешь тишиной, срывая глотку. Пытаешься проломить ее руками, как бетонную стену. Только она страшнее — со стеной-то хоть шанс еще есть.
Бороться с неосязаемым — бесплодно и удручающе. Осязаема только боль. Моя ничтожная постыдная боль. Любимая, спасительная боль. Мой проводник через очередную ночь. Через ночь в новый день. Новый солнечный день. День, которого в моей жизни быть не должно.
Как настырная, не знающая меры черная дыра, я забираю то, что мне не принадлежит.
***
Влад. Хм. Владислав. Влад. Нет, никакой не Влад. Владислав Александрович. Да и это звучит странно. Как будто вовсе и не его это имя. Как будто вовсе не Владислав Александрович, а, например… Эдмонд.
Нет, блин, какой еще Эдмонд, что за девятнадцатый век. Эдмонд — это расписной кафтан, тяжеленная трость и перстни на пальцах. Нет. Он слишком современный для такого, слишком… минималистичный и прагматично-эффектный.
Может быть… Эш?.. Вот так. Точно. Он же просто вылитый Эш.
— Окей, если больше вопросов не осталось, то давайте завершаться, — он закрывает синий маркер колпачком и кладет на маленькую узкую полочку, примыкающую снизу к доске.
Завершаться? Недоверчиво вглядываюсь в цифры на экране телефона: неужели все полтора часа уже прошли? А я вот не хочу завершаться, я хочу продолжать на тебя смотреть. Бог знает, что ты здесь забыл. Твое место на подиуме или на обложке «Esquire».
Читать лекцию по квантовой теории поля… Да видано ли это?
Бог знает, а вот я еще не решил — благодарен ли я за то, что ты здесь, или нет.
***
Я люблю эти ночи. Люблю это зеленоватого оттенка небо и прорезающие его контуры редких высоток. Люблю плавно пустеющие шоссе, провожающие домой последних заработавшихся допоздна. Люблю уткнуться сознанием в играющий в наушниках эмбиент и почувствовать себя частью надвигающегося на город сна.
Впрочем, у меня сегодня есть материал и для собственных сновидений. Я окрестил его Эшем восемь часов назад. Он не отсюда, не из моего маленького города, не с этих уютных тихих улиц. Он чужд этой атмосфере точно так же, как чуждо ему его собственное имя. Что он делает здесь — я уже перестал задавать себе этот вопрос. Так требует установленный порядок мира, это принятая мной аксиома. Почему он вообще существует — мне ли замахиваться на постижение таких вещей?
Для меня он просто Эш. Бескомпромиссно вломившийся в мою жизнь своей уверенной поступью по деревянному полу университетского коридора…
Тогда, издалека, он еще не показался мне чем-то сверхъестественным. Взгляд зацепился за красивое светло-бежевое пальто, но — подумаешь — у меня и самого вроде такого было. Пока не слазил в нем после бутылки портвейна на строительный кран и не перекрасил его в пятнисто-солидоловое.
Чего у меня, правда, никогда не было — так это его осанки и непринужденно-самодостаточной походки. Да только что мне до чужой самодостаточности? Таких вокруг полон свет.
Не упал я в обморок и от раскосых глаз, когда он подошел ближе. Оспаривать наличие приятной картинки лица я, конечно, не мог, но типаж давно не сочетался с моим вкусом: к брюнетам я остыл еще будучи подростком.
И, в общем, я приготовился уже выкинуть его из своей головы и поля зрения: не первый прошедший мимо меня красавчик и не последний, — как вдруг он свернул налево.
Надо понимать, что такого поворота я никак не ожидал. Думал, что пойдет направо, на лестницу (а там уже куда-нибудь на экономику, графический дизайн или на юридический, куда по этой лестнице обычно поднимаются). Однако, нескольких метров не дойдя до нас, в перерыве кучкующихся перед аудиторией, он открыл лакированную темно-бордовую дверь слева от себя и за ней пропал.
Надо опять же понимать, что эту дверь — всегда, кстати, казавшуюся мне безвкусицей — люди моложе пятидесяти открывают крайне редко. Некоторые из таких редких людей — это Иван Наумович по наносистемам, который в социофобии переплюнет, наверное, и меня, и Сан Саныч по неравновесным процессам, который за столом всегда сидит, сложив ручки, как первоклассник, а когда встает, так со сложенными ручками и остается.
Этот же ни на кого из них не походил. «Слышь, парень, ты куда вообще, здесь кафедра теоретической физики все-таки», — гордо сказал я ему тогда про себя.
И лишь, наверное, после того, как он вышел обратно и завел нас за собой в аудиторию, лишь после того, как не только не запнулся произнести фразу «квантование электромагнитного поля в кулоновской калибровке», но и начал совершенно внятно растолковывать и укладывать в наши головы то, что его предшественник так и не осилил в нас вбить за весь предыдущий семестр, — лишь тогда я, кажется, подумал: «Да не такой уж он и категорический брюнет… Волосы-то у него больше каштановые. Немного даже выцветшие сверху на кончиках… Густые… Наверное, вкусно пахнущие… Шатен это называется, да. Шатен».
Да и к черту всех блондинов этого мира, к черту. К черту и Даню Щербинина, на которого запал еще год назад и которого уже почти успел забыть после неудачного чуть-ли-не-признания. Да, острые чувства у меня как-то сразу проходят, когда понимаю, что нет шансов. Интересно только, почему до этого внезапного «понимания» я всегда так уверен, что шансы есть?
Вот даже и сейчас. Казалось бы — ну совсем невероятное что-то должно произойти, чтобы он заинтересовался мной. Мало того, что кольцо у него на безымянном пальце правой руки, мало того, что и без кольца — с какого вообще перепуга внезапно встретившемуся мне в этом городе мужчине быть геем? — мало всего этого, но на что я сам со своей рожей-то рассчитываю?
Да, кто-то, конечно, говорит, что я ништячок. Не знаю только, какие страшные травмы претерпело в детстве их чувство прекрасного. Впрочем, может быть, один мой интернет-знакомый прав и людям действительно «нравится первобытно-обезьяний тип лица с нависающими надбровными дугами: с мужественностью ассоциируется». Дословно всю эту фразу помню. Задело, черт возьми. Да и какая уж там во мне мужественность. Разве что тощая такая, костлявая мужественность, тщательно скрываемая мной под темной кудрявой челкой, постоянно лезущей в глаза.
Однако к черту блондинов и к черту самокритику. Мысленно встряхиваю головой и глубоко вдыхаю гонимый мне навстречу ветром прохладный воздух. Сегодня эта ночь — моя, и эти мечты — мои. Никому их у меня не отнять.
Я сворачиваю во двор и иду вдоль затихшего, погруженного в темноту дома. Лишь из редких окон выскальзывает приглушенный свет и ложится, повторяя узоры занавесок, на асфальт.
Я иду, и его язык касается моего — где-то там, на далеких окраинах снов и воображений. Я закрываю глаза и не боюсь споткнуться. Ничего сейчас в своих мечтах не боюсь.