Впиваюсь в твои губы, зажимаю между пальцами короткие волосы на затылке, хочу протиснуться своей кожей сквозь твою, хочу стать еще ближе, хочу стать одним целым…

    — Макс.

    Нет-нет-нет, не уходи, подожди, ну еще немного. Совсем чуть-чуть, не оставляй меня…

    — Ма-акс.

    Гладишь меня по плечу, как будто прощаешься… Нет, не гладишь, цепко берешь в ладонь… трясешь зачем-то…

    — Давай, давай, открывай глаза.

    Открывать глаза? Но как? Тяжело. Веки «Моментом» склеены. Делаю усилие, стараюсь, тяну… Последний рывок! Открыты. Теперь бы… шею повернуть. Руку подвинуть. Нет, это как-то уже слишком…

    — Чувак, давай раздупляйся, — резкий голос надо мной.

    Кровоток активизируется, и я все-таки поворачиваю голову. Плечо перестают сжимать.

    — Проснулся? Встанешь?

    — Да…

    Происходящее все еще слабо поддается пониманию. Вот же эти губы, только что целовал их… Почему теперь так далеко? Хочу еще, вернись…

    — Приходи в себя, ты проспал свой будильник на полчаса.

    Что? Блять. Рыбинск. Олимпиада. Хорошо еще, что поставил будильник на время сильно заранее…

    — Да, сейчас, встаю… Спасибо.

    Встряхнув ватной несоображающей головой, я пытаюсь хотя бы сесть на кровати. В мозг, противно шебурша по нервам, просачивается разочарование. Да, губы были ненастоящие… Но как будто все еще чувствую их, все еще чувствую, как тепло и приятно… С тоской смотрю на его исчезающую за дверью спину.

***

    Н-да… Итого что мы имеем: до окончания пятнадцать минут, решено две задачи из одиннадцати, и еще две решено наполовину. Как будто бы, можно даже сказать, решено три задачи из одиннадцати.

    Абсолютное фиаско. Надеюсь, они не будут публиковать полные результаты: не хочу увидеть себя где-нибудь в последней десятке. Вернее, не хочу, чтобы ты увидел меня там. Ты и без того меня должен полнейшим идиотом считать… По крайней мере, пока я, кажется, не сделал ничего, что могло бы произвести на тебя обратное впечатление.

    Выйдя, под гвалт пессимистичных мыслей, из аудитории, я в затруднении останавливаюсь. Нас привели сюда какими-то мудреными извилистыми лабиринтами, и самостоятельно воспроизвести дорогу обратно у меня нет ни единого шанса. Никогда бы не подумал, что в Рыбинске есть университеты, в которых так легко заблудиться.

    Простояв достаточное количество времени, чтобы начать чувствовать себя глупо, я принимаю решение следовать за большинством. Не всегда это хороший план, но лучшего у меня сейчас нет.

    Наконец, повернув в очередной коридор, я лицезрю картину, заставляющую гормоны радости в моем мозгу восстать из мертвых; пессимизм отброшен куда-то далеко в мое шаткое будущее (в завтра, то есть), а сейчас для меня есть только ты… и твое колено.

    Я приближаюсь не спеша; Эш сидит на скамейке, оперевшись спиной о подоконник сзади, набирает что-то на телефоне, и разрез на его джинсах демонстрирует мне слегка смуглую кожу на его колене, с некоторым количеством (наверное, жестких на ощупь) темных волос. И всё, чего я сейчас хочу, — сжать это колено в своей руке, в широко растопыренной ладони, чтобы покрыть как можно больше поверхности…

    Так, спокойно. Глубокий вдох, выдох… Я не в того кроя штанах, чтобы можно было позволить себе продолжать об этом думать. Н-да — уверен, что, когда ты надевал эти джинсы, тебе и в голову не могло прийти, что всякие ненормальные будут подкрадываться к тебе, истекая слюной по твоей коленке.

    Я все еще где-то на расстоянии двух метров от него, когда он вдруг отрывается от телефона и замечает меня. Резко почувствовав себя извращенцем, я отвожу взгляд.

    — Ну наконец-то, — говорит Эш, вставая. — Надеюсь, за эти четыре часа ты всё решил.

    — Да не всё… — отвечаю я и побыстрее перевожу тему: — А где остальные?

    — Остальные уже ушли, ты последний.

    Я смотрю на него немного снизу вверх, ибо мои глаза находятся где-то на уровне кончика его носа. Да, сто девяносто в нем, не меньше.

    — Пойдем, — он кивает в сторону большой двустворчатой двери и начинает шагать в ее направлении; я послушно следую.

    Послеполуденная сентябрьская улица обдувает приятной свежестью и теплым ветром — начало этой осени определенно задалось. По небу, перемежая солнечный свет с тенью, тянутся вереницы крошечных облаков. Единственной омрачающей сейчас мир деталью мне видится новенький блестящий «айфон» последней модели, вышедший чуть ранее в этом месяце и неизменно сопровождающий ухо Эша.

    Мы идем по тротуару вдоль пустынной проезжей части, и он снова обсуждает по телефону тяготы жизни иракских археологов и срочную закупку неизвестных товаров у неизвестных японцев. Медленно, но верно я проникаюсь ненавистью к вышеозначенному устройству и вообще, в целом, к современным технологиям. Вот нет бы как в далеком прошлом веке — просто идти и разговаривать друг с другом. Не знаю, правда, о чем ему со мной говорить. Но уверен, что жажду его внимания гораздо больше, чем все эти люди.

    Тротуар заканчивается, сменившись широкой тропинкой; мы поворачиваем от дороги к хмурым советским четырехэтажкам, и Эш наконец кладет трубку. В первое мгновение я ликую, но тут же тело сковывает страх. Ведь, действительно, о чем говорить-то? Я окидываю взглядом окрестности в надежде наткнуться на что-нибудь достойное замечания. Может быть, какую-то смешную вывеску или…

    — Ну и с чего ты вдруг теперь на кафедре работаешь?

    От его неожиданного обращения ко мне пульс подскакивает куда-то в бесконечность.

    — Да подумал, что неплохо было бы поступить в аспирантуру, и, возможно, будет легче сделать это, уже вращаясь на кафедре, — скармливаю предоставленное Ксюше объяснение, а голос дрожит.

    — Серьезно? Хочешь наукой заниматься? — он поворачивается ко мне, приподняв бровь. — Не собираешься — как делают все нормальные физики — научиться программировать и работать за деньги?

    — Ну, я хочу хотя бы попробовать, мне это интересно, а если уж совсем не сложится…

    — Тогда тебе имеет смысл поступать в аспирантуру в другое место. Потому что на этой кафедре ты будешь заниматься исключительно накоплением макулатуры.

    — Хм. Ну, а вы… ты тогда зачем там работаешь? Ксюша говорит, ты в МГУ преподавал.

    — Ксюша говорит? — удивляется. — Ну, было дело.

    Да, наверное, это действительно выглядит странным — что я обсуждал его с Ксюшей.

    — А почему ушел?

    — По ряду причин.

    — Понятно…

    Ладно, не хочешь отвечать — как хочешь. Кто я вообще такой, чтобы мне все рассказывать?

    — Ну так а к нам почему? У нас лучше?

    Эш окидывает меня таким взглядом, будто я сморозил ужасную глупость.

    — Нет, — голос, однако, ровный, не насмешливый. — У вас хуже. И у меня есть дурацкая привычка пытаться исправить все, что меня просят и не просят исправлять.

    — Я думаю, что завкаф должен быть этому рад…

    — Смеешься, что ли? — И фыркает сам. — Он меня на дух не выносит. Ему просто нужны доктора на кафедре.

    — Вы… ты доктор? В тридцать од…

    Осекаюсь. Неловко замолкаю и, кажется, краснею от того, что спалил себя, и еще больше краснею от того, что неловко замолкаю. Эш косится на меня несколько секунд. Возможно, думает, что я чем-то подавился и сейчас продолжу.

    — Что? Да, в тридцать один. Загуглил, что ли? Или опять Ксюша?

    — Да не… Просто тупая привычка искать людей ВКонтакте.

    «И еще тупая привычка вести себя в разговоре с тобой, как идиот», — добавляю уже про себя.

    Впрочем, какой смысл скрывать? Да и почему бы мне не найти в соцсети своего научного руководителя? Вполне себе легитимное такое занятие, по-моему…

    — Да, у меня есть суперспособность, — отвечает все же на мое удивление, — я умею эффективно использовать время. Правда, не сегодня… — последнее произносит уже больше себе под нос.

    Хочу спросить что-то еще, но меня перебивает очередной звонок. Чертов телефон, да чтоб ты разрядился… Или сломался.

    Эш достает заходящийся «айфон» из кармана, но вдруг вместо зеленой кнопки жмет на красную. А потом и вовсе переводит в беззвучный режим.

    — Будем считать, что у меня выходной.

    — Хах, уик-энд в Рыбинске, звучит отлично, — пытаюсь скрыть индикацию внезапно привалившего счастья из своего голоса, хотя и не очень активно.

    Внезапно привалившее счастье… Я вдруг задумываюсь: однако сколько же мне его в последнее время приваливает.

    — Кстати насчет Рыбинска… Совершенно не могу находиться в этом городе трезвым.

    Что-о-о?! Теперь ты хочешь напиться? Со мной? Черт, да что это за кампания по соблазнению тебя — мне даже делать самому ничего не приходится.

    — Я бы не отказался от пива… — говорю осторожно, боясь спугнуть удачу.

    — Пива? — отвлеченно переспрашивает, озираясь по сторонам. — Не, нужно что-нибудь покрепче.

    Ничего крепче тринадцати градусов я не пью еще с того самого Нового года, когда мне было пятнадцать и когда я нахлебался чуть ли не смертельного для моего организма количества спирта. Но… возможно, я смогу переступить через свое отвращение ради…

    — Но ты, конечно, как хочешь, — закончил озираться, периодически заглядывая в телефон, и взял курс направо. — Го, там должен быть магаз.

    Как это всё… внезапно.

***

    — Да ну брось, я почти уверен, что все закончилось так, как и должно было по задумке Мартина, — говорит Эш, нахмурившись.

    Мы сидим на скамейке у набережной: он — развалившись на спинке, закинув ноги на какой-то найденный им неподалеку пенек, а в руке держа наполовину опустошенную бутылку виски; я — рядом и все-таки с пивом; и после разговора об олимпиадных задачах, когда он с завидной легкостью объяснил мне, что и как нужно было решить, мы неожиданно переключились сначала на обсуждение второй «Диаблы», а потом и вообще на «Игру Престолов».

    — Дело-то не в концовке, — продолжает он, — а в том, что те события и трансформации персонажей, которые надо было раскрывать сезонов пять, они скомкали одно за другим с минимальной связностью и запихнули в два. Потому что не придумали, чем разбавить, без готовых книг-то.

    — Ну, не знаю. Даже если и так, Мартин теперь точно сделает другую концовку.

    — Если вообще хоть какую-то сделает… — Он подносит бутылку к губам и отпивает два больших глотка.

    — Как ты, блин… Мне от одного вида поглощения тобой алкоголя хуево становится.

    — Мной алкоголя?! — изумившись, привстает со спинки и поворачивается ко мне корпусом. — А может быть, тебе становится хуево от того, что ты уже шестую банку жрешь?

    — Да не-е-е, — мотаю головой. — Исключено.

    Эш фыркает, облокотившись обратно.

    — Слушай, почему у меня такое настойчивое ощущение, что ты мне врешь насчет аспирантуры? — спрашивает он вдруг. — При этом я не могу найти для такого вранья никакого разумного объяснения…

    — М-м-м… Наверное, потому что ты считаешь меня идиотом, не способным учиться?

    — Чего? — переспрашивает он, будто искренне удивившись. — Я не считаю тебя идиотом.

    — Да стопудово считаешь.

    — Блин, нет, не считаю. Ну просто ты не похож на задрота.

    Непроизвольно округлив глаза, я начинаю громко, прямо в голос, ржать.

    — Да если я не похож на задрота, то ты вообще похож… на гуманитария!

    — Ох, да я же не про внешность. Ну вот не горят у тебя глаза, не хочешь ты днем и ночью постигать неизведанное.

    — А вот это, между прочим, было обидно! — возмущаюсь я. — И неправда.

    Вообще-то очень хочу постигать неизведанное. Например, неизведанный вкус твоих губ или неизведанное под твоей одеждой. Хочу и днем, а ночью особенно…

    — На самом деле горят. — Он молчит, и я продолжаю: — Мне интересно ходить к тебе на пары.

    И здесь я даже не лукавлю, мне действительно нравится у него на лекциях, безо всякой даже визуальной составляющей.

    — Раньше не было особенно интересно, ты прав…

    — Это, конечно, приятно, — отвечает Эш задумчиво. — Ладно, посмотрим, что из тебя выйдет.

    Он встает, и я пытаюсь разглядеть в нем признаки опьянения, но не получается: стоит ровно, даже не колышется. Поднимает уже только на треть заполненную бутылку на уровень глаз и грустно смотрит.

***

    На улице стемнело, откуда-то тянет запахом шашлыка. За прошедший час мы продвинулись еще на двести метров вперед по набережной.

    — А чем ты, кстати… занимаешься-то вообще? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос не звучал излишне заинтересованно. — Ну, то есть от чего у тебя выходной сегодня?

    — Всем занимаюсь, — отвечает Эш, помолчав.

    — Это как?

    Он сидит на черной чугунной ограде, внизу за его спиной — слегка искрящаяся от редкого рассеянного света река, и я немного боюсь, как бы он вдруг не опрокинулся в воду. Хотя причин для моих опасений, наверное, нет: несмотря на то, что здесь же у ограды стоит уже полностью выпитая бутылка, он вроде бы вполне контролирует свои движения, и даже язык у него не особенно сильно заплетается. А я уже почти дошел до той кондиции, когда готов сложиться ему на плечо, или поцеловать внезапно — и будь что будет. Именно поэтому тоже прекращаю пить: таких планов у меня на сегодня точно не было, совсем не хочу всё испортить.

    Снова выдержав паузу, Эш наконец говорит:

    — Ну, вот видишь — палатка стоит, — показывает вправо вдоль набережной, и я действительно замечаю там уже закрывшуюся палатку с периодикой. — Вот если она мне очень-очень сильно не понравится, — он смотрит на нее, слегка прищурившись, словно и впрямь ее ненавидит, и мне почему-то становится смешно, — то я сделаю так, чтобы ее не было.

    — Эм-м… Владислав Александрович, истребитель палаток?

    Эш вдруг заходится в резком хохоте, однако тут же снова возвращает себе серьезный вид.

    — Ты щас дошутишься. 

    — Ну, я просто не совсем понял…

    — Ладно, — вздыхает он, — более реалистичный пример. Допустим, что есть какой-то человек N, и у него есть сын, который совершил преступление. Чтобы выгородить своего сына, N платит большие деньги определенным людям и делает так, чтобы в этом преступлении обвинили другого человека. Такая ситуация и такое поведение N мне гарантированно очень сильно не понравятся. А если мне что-то не нравится, я приложу все возможные усилия, чтобы исключить это из существования.

    — Вау… — пытаюсь обработать в своей нетрезвой голове услышанное. — То есть ты, типа… супергерой?

    — Нет. Меня просто бесят, жутко раздражают некоторые вещи, спать не могу нормально, — он сосредоточенно смотрит перед собой, и в его голосе действительно слышится ожесточенность.

    — А что тебя еще раздражает, кроме… подставных обвинений?

    — Много чего, — отвечает после паузы. — Невежество. Агрессия. Бедность. Терроризм. Развращенные властью люди. Холодец. Весь мир меня раздражает. Кроме котиков разве что.

    — Исчерпывающий список… То есть скоро я не смогу поесть отличного бабушкиного холодца, а потом наступит апокалипсис?

    — Пф. Мечтай.

    Разговор на некоторое время затихает, и я вслушиваюсь в шелест деревьев на ветру и шум редких машин, пересекающих мост неподалеку. По другую сторону реки перекликаются пьяными криками чьи-то голоса. 

    — Но… это всё ведь не приносит денег, — снова начинаю я.

    Эш вдруг поворачивается, обратив ко мне нестройный взгляд.

    — А, на самом деле ты хотел узнать не чем я занимаюсь, а откуда у меня деньги?

    — Да нет, ну… 

    Так, кажется, я лезу куда-то не туда. А впрочем, ладно. 

    — Да и то, и другое хотел узнать на самом деле.

    Словно потеряв ко мне интерес, он вновь находит глазами какую-то точку в темноте перед собой.

    — Богатый отец, — бросает без выражения.

    — Хм. Он тебя обеспечивает?

    — Нет, он давно умер.

    — Оставил наследство? — продолжаю бестактно расспрашивать.

    — Контрольные пакеты акций нескольких компаний, — произносит всё тем же скучающим тоном, словно говоря «участок на пять соток и корову в придачу». — Вхожу в совет директоров некоторых из них.

    — Это каких, например, компаний?

    — Больших. Тебе зачем? — суровеет уже немного.

    — Да просто любопытно, с кем я пью… С членом совета директоров больших компаний… Ясно, норм, мой типичный вечер.

    Опершись предплечьями на ограду, я устремляю взгляд к беспокойной на ветру воде. 

    — Да нет, ну ты мне загоняешь, не бывает так. Не пьют владельцы акций крупных компаний со всякими студентами виски в Рыбинске.

    — А что они делают? — спрашивает Эш спокойно, тихо, как будто действительно хочет знать.

    — Понятия не имею. Тусуются на яхтах с красивыми девочками.

    — У меня нет яхты.

    Блин, уж лучше бы ты сказал, что тебя не интересуют красивые девочки.

    — А жена?

    Ох ты ж, мать твою, вот это я совсем неожиданно ляпнул…

    — Что — «жена»? — он поворачивается ко мне с недоумевающим видом. — Какая… При чем тут жена?

    — Ну, я не знаю… У тебя кольцо и, наверное, должна быть крутая жена, — продолжаю неумолимо себя закапывать.

    Темные красивые брови вздымаются.

    — А тебе что до моей жены? Кольцо, блин…

    — Да ничего… Просто… не знаю, спросил…

    Игнорируя мое невнятное бормотание, он переводит взгляд на свою ладонь и почему-то задумчиво рассматривает ее теперь — нахмурившись, как если бы только что обратил внимание на ее наличие. А в следующий момент, сняв кольцо с пальца, вдруг кидает его в реку. Я вздрагиваю всем телом от неожиданности.

    — Нет у меня никакой жены, — глухо произносит он. 

    Оу… Боже… Вау. Да ни хуя же себе…

    Кажется, это было очень плохое расставание. Нет, лучше эту тему не продолжать. Переживу неизвестность как-нибудь… Или не переживу? Любит все еще ее?

    Молчу. Чувствую себя неловко, как будто зашел в гости и ненароком застал семейную ссору. И еще чувствую какую-то неприятную, угнетенно пульсирующую тяжесть в солнечном сплетении.

    — Я сын английского миллиардера и русской проститутки. Вот и тусуюсь с тобой в Рыбинске.

    Если бы я все еще пил пиво, я бы им поперхнулся, подавился и, вероятно, умер бы. А так просто закашлялся от шока.

    — Что? — чуть ли не трезвею.

    — Что «что»? Вот так.

    — Ты сейчас пошутил, да?

    — Нет.

    — Не верю, — мотаю я головой, а на губах намечается глупая улыбка.

    — Почему? — со слабым удивлением спрашивает Эш. 

    — Во-первых, это звучит как сюжет какого-то плохого фильма. Мне кажется, я сейчас даже вспомню название… Во-вторых, если бы это было правдой, ты бы мне об этом не сказал.

    — Почему не сказал бы? — он безразлично встряхивает головой.

    — Ну, не знаю. Потому что люди не говорят, что их мама — проститутка.

    — Да, наверное, не говорят… — выдает Эш после нескольких секунд раздумья.

    Не найдя, что ответить, я отчего-то начинаю часто моргать и бегаю взглядом из стороны в сторону — чтобы не стоять как истукан, наверное.

    — Считаешь, что мне должно быть от этого стыдно? — спрашивает Эш.

    — Нет, я просто…

    — Мне не стыдно из-за вещей, которые от меня не зависели и на которые я не мог повлиять.

    — Да… но все еще люди могут использовать это против тебя, — пытаюсь сформулировать оправдание для своей дурацкой реакции, — рассказать кому-то. Даже если от этого не стыдно, я не думаю, что было бы приятно слышать, что о тебе говорят так…

    — А его жена уже потрудилась. — Он как-то бессмысленно смотрит перед собой, и я даже не сразу понимаю, о чем и о ком он говорит. — Та, которой он изменил-то. Уши прожужжала всем, кому только могла. Но, ты знаешь… За последние годы ни разу ни от кого и слова не слышал на эту тему. Наверное, все-таки люди… умнее, чем судить о человеке по его родителям, — произносит он со странной интонацией, как будто сначала хотел сказать что-то другое.

    Спрыгнув вдруг с ограждения, он начинает нетвердо шагать, взяв курс обратно вдоль набережной. 

    — Думаю, нам пора, — доносится до меня его голос.

    Я устремляюсь следом и, поравнявшись с ним, молча иду, пытаясь определить состояние его мыслей. Злится на меня? Тяжело было говорить о матери? Впрочем, он еще начиная с разговора про отца будто бы ушел в себя. Или с разговора про жену?

    А возможно, я чересчур все усложняю и это просто алкоголь виноват. Надо попробовать развеять обстановку.

    — Расскажи тогда что-нибудь, от чего тебе стыдно, — говорю я, вперив в него ожидающий взгляд.

    Эш в удивлении расширяет глаза.

    — Да ничего себе у тебя запросы.

    — Ну, я подумал, что все равно тебя уже доебал, хуже не станет.

    — Поразительная логика, — ошеломленно мотает он головой, издав короткий смешок.

    — Ну серьезно, расскажи. Какой-нибудь произошедший с тобой постыдный случай.

    — Не происходят со мной никакие постыдные случаи, — уверенно отрезает он. 

    — Ну, это сейчас. А раньше, в детстве, например?

    — И раньше не происходили.

    — Да не может быть. Ну ок, давай сначала я расскажу. Как-то классе в седьмом я подружился с крутыми пацанами из девятого…

    Меня перебивает его неожиданный громкий смех.

    — Чего-о? — я делаю недовольный вид, но на самом деле рад, что его грустно-загонное состояние вроде бы прошло.

    — Кхм. Ниче-ниче. Продолжай.

    — Ну, вот, и как-то они меня ждали после школы, чтобы пойти… куда-то. На хату к кому-то тусить…

    Он все еще немного посмеивается, но я говорю дальше:

    — И вот они меня ждут, а я стою разговариваю со своими одноклассниками. Договорил наконец и пошел к тем, из девятого. И, пока иду, ощущаю себя таким, типа, неимоверно потрясным — типа, «да, смотрите мне в спину и завидуйте, с вами-то старшеклассники не дружат». Уже дошел до них и собираемся идти, как мне кричат мои одноклассники сзади: «Макс! Ты ботинок потерял!» Я проверяю сменку, и там действительно не хватает ботинка. Мне приходится бежать обратно, забирать этот ботинок и возвращаться. Не помню, смеялись ли все, но я чувствовал себя полным лохом.

    Закончив рассказ и повернувшись к Эшу, я наталкиваюсь на его удивленный взгляд и неуверенную улыбку на сжатых губах.

    — И это, в твоем представлении, постыдный случай? — спрашивает он.

    — Ну вообще-то да, мне было довольно стыдно! Видишь, помню это даже спустя столько лет.

    — Пф-ф-ф…

    — Да что? Ну хорошо, если недостаточно постыдный для тебя, то вот еще один. Как-то мы катались на горке зимой, мне было лет четырнадцать. И у нас возник конфликт с каким-то пацаном, не помню уж, из-за чего… Типа, мы долго горку занимали или что-то такое. Он начал на нас наезжать, и я ему что-то ответил. И он съебался, а потом вернулся со своими друзьями. Друзьям-то этим было лет по пятнадцать, и выглядели они покрепче меня, но я зачем-то решил повыебываться перед своими. Сначала мы просто пытались друг друга перематерить, а потом один из них предложил «пойти за гараж, разобраться». И я такой: «Да пойдем!» А я к тому времени еще рукопашкой занимался год и думал, что одного-то этого уж смогу завалить. Не-а, не смог… Дал он мне пизды, ну, не сильно, правда, но довольно унизительно, перед всеми. Уложил меня на лопатки и спрашивал, буду ли я еще выебываться. Мне пришлось ответить, что нет.

    Эш идет, наклонив голову и глядя себе под ноги, спрятав руки в карманах, и иногда — совсем изредка — задевает меня локтем. Он все еще улыбается — расслабленно и беззаботно, и я ловлю себя на мысли, что никогда не видел у него такого лица.

    — Так, ну теперь твоя очередь рассказывать, — прерываю я идиллию.

    — Какая еще очередь? Я же сказал, нет у меня таких случаев.

    — Э-эй! — возмущенно протестую. — Не честно.

    — Что не честно? Я тебе не обещал ничего.

    Я издаю в знак недовольства какой-то утробно-рычащий звук, и дальше мы снова идем молча.

    — Я был маленький и жирный, и меня отдали в кадетский интернат, — говорит вдруг Эш, когда мы уже сворачиваем от набережной.

    Мои брови сами собой карабкаются на лоб.

    — Ты? Был жирный? Не верю.

    — Да ты ничему не веришь, ты заебал.

    — Ну, потому что…

    «Потому что ты слишком невероятный, чтобы быть правдой», — хочу сказать, но вовремя себя затыкаю.

    — Вообще-то непедагогично говорить своим студентам, что они тебя заебали.

    Брошенный в ответ взгляд отчего-то вызывает желание ускорить шаг.

    — Ну ладно, ты был маленький и жирный, и поэтому тебя отдали в интернат? — уточняю я.

    — Типа того.

    — Отличные родители.

    — Ага.

    — Ну, только это не случай, это просто факт, — возражаю осторожно.

    — В мой первый день там меня окунули головой в унитаз. Потом и еще разное делали, но первый день мне особенно запомнился.

    — Оу…

    — А потом я натренировался и отпиздил их, и они стали со мной дружить.

    — Это… ладно. Сойдет за случай.

    — А потом… — продолжает Эш и замолкает, словно полностью погрузившись в воспоминания.

    — М? Что потом? — спрашиваю, подождав. 

    — Да ничего. Я залипать начинаю что-то.

    Ну вот. Не скажешь.

    С сожалением вздохнув, я оглядываюсь по сторонам. Местность вокруг кажется знакомой: мы уже где-то в районе нашей «гостиницы», а вон вроде бы и нужная двенадцатиэтажка.

    — Мне кажется, я завтра не проснусь, — говорю, когда мы уже приближаемся к дому.

    — А я предупреждал тебя, что нехуй столько пить, — отзывается Эш.

    — М-м-м… По-моему, не предупреждал, но я не про это. Я про то, что ночью ты протрезвеешь и задушишь меня, потому что решишь, что я слишком много знаю.

    — Не задушу, — отвечает он успокаивающе. — Смерть от удушья подозрительна. Я просто выкину тебя из окна — пьяные часто выпадают сами.

    Скосив на него глаза, я пытаюсь разглядеть в его лице хоть какие-то намеки на несерьезность.

    — Мне сейчас немного жутко, потому что все время, когда мне кажется, что ты шутишь, — ты не шутишь.

    Хмыкнув, он растягивает губы в улыбку. К моему счастью, не кровожадную.

***

    Я возвращаюсь в комнату после прохладного трезвящего душа, но кровать неожиданно оказывается занята. Эш лежит на боку, лицом к стене, все еще в уличной одежде и даже в обуви. Разве что куртка валяется на полу.

    Ну нет, я не буду, как в кино, снимать с тебя ботинки. Совершенно точно не буду.

    С другой стороны, может быть, меня просто беспокоит чистота моей кровати… Что такого?

    Осторожно подойдя, я прикасаюсь к его локтю и совсем легонько несколько раз толкаю его пальцами. Реакции нет. Дышит глубоко, размеренно. Я с трудом преодолеваю соблазн не отрываться и только протиснуться дальше, под короткий рукав его футболки, обхватить мощное плечо… Нельзя. Сейчас нельзя. Можно ли будет когда-нибудь?

    Я расшнуровываю первый ботинок и, придерживая его ногу, аккуратно стягиваю; затем второй. Кладу их похаотичнее, как будто сам разулся.

    Помню, говорил, что могу поспать на полу… Но что-то мне сегодня не хочется. Поэтому укладываюсь на свободный край, спиной к спине, и безо всяких таблеток сегодня: ни на какой самый лучший сон не променяю ощущение тебя рядом.