Чертов кусок сокращающихся мышц. Шаркает изрыхленным перикардом, медленно сочится отравой, заставляет меня дышать. Отстукивает мгновения недостойной существования жизни.

    Вырезать. Выдрать. Выкорчевать вместе с ребрами.

    …двенадцать дней. Ровно двенадцать дней. Нельзя. Никогда больше. Нет.

***

    Небольшая застекленная лоджия на третьем этаже панельной «брежневки» завалена самым разнообразным — большим и помельче — мусором. В углу у стены — старый кухонный шкаф с десятилетними залежами каких-то круп и муки. Сидя на табуретке, на этот шкаф удобно опираться спиной. На полу — картонные коробки с моими детскими игрушками и кучи старых тряпок и поломавшейся обуви, распиханные по рваным пакетам, — на них удобно закидывать ноги. Вдоль тонкой бетонной стенки лоджии тянется гигантский кусок пенопласта от недавно купленного холодильника — можно сказать, подлокотник.

    Мою лоджию с соседней разделяет хлипкая деревянная перегородка, ширины которой категорически не хватает, чтобы закрывать проем полностью. Когда я смотрю в большой зазор между этой перегородкой и окном, то чувствую себя ближе к людям, почти в коммунальной квартире.

    Протискиваясь в этот зазор, ко мне раньше частенько захаживал соседский кот — огромный, черный, лохматый, весь в колтунах и вообще больше похожий на чудовище, чем на кота. Я пробовал заваливать щель теми самыми пакетами с тряпьем, коробками — чем только не пробовал, но кот был сильнее. А потом приходить перестал. Может быть, выпал из окна или сбежал куда-нибудь насовсем.

    В сгустившейся за окном темноте виднеются два тусклых фонаря, едва освещающие раздолбанную дорогу, а по дороге, выкатываясь из темноты и вновь скрываясь в ней, дребезжат и грохочут фуры. По стеклу долбит ставший неотъемлемой частью моих будней дождь. Иногда капли с глупо булькающим звуком врезаются в то место, где стекло входит в пластик, и разлетаются в разные стороны брызгами.

    Сколько уже прошло этих дождливых дней? Не знаю. Перестал их различать еще где-то после первого. Вошедшее в привычку чувство тошноты, нарастающее при виде любой еды, прерывистый беспокойный сон, приходящий только к утру. Включаю и через десять минут выключаю, от крайнего нежелания что-либо видеть, сериалы. Открываю и тут же закрываю, от отсутствия сил читать, Пратчетта. Созерцание двух продольных полосок на побеленном потолке, цепочки зеленых ромбиков на старых обоях и собственных длинных и неровных, с обгрызенными ногтями, пальцев — то немногое, чем я могу долго заниматься.

    Дождь усиливается, превращаясь в сплошной ливень. Я открываю окно и глубоко втягиваю свежий холодный воздух. В эти моменты становится немного легче в груди и отступает не дающая покоя тошнота.

    Почему так, черт возьми? Ведь еще какой-то месяц назад я мог спокойно жить. Я мог спокойно встать и пойти в универ. Мог возвращаться домой и наслаждаться видом уточек в пруду. И ничего — ни единая мысль не зудила в моем сознании, вороша и раздразнивая эмоции, роя тоннели всё глубже к сердцу, вскапывая экскаватором мою душу. Куда все это делось, почему я не могу попасть обратно?

    Всего лишь месяц я знаю его. Но почему так сложно выдрать этот месяц из своей головы? Всего лишь месяц, а врос глубоко с корнями, в самое мясо, в самые кости. Как ни тяну его наружу — только адскую боль по всему телу вытягиваю.

    Месяц почти беспрестанных мыслей о нем. И три дня взмывающих в небо надежд. Как же быстро люди забывают себя и свои прежние радости, разучившись существовать хоть как-нибудь по-другому. Как быстро и легко поддаются бездумной вере в лучшее, дурацкому оптимизму, туманящему мозги.

    Впрочем, нет, не «люди». Только я. Только я один могу быть таким идиотом. Принять какие-то незначительные жесты, раздутые собственными фантазиями, за интерес ко мне человека с многомиллионным состоянием и внешностью супермодели. Нужен я ему был сто тысяч раз. Да он, скорее всего, со всеми такой, кого знает дольше трех дней. Или, что еще вероятнее, он со всеми такой, когда выпьет бутылку виски. Палками меня есть учил — да боже мой, ясное, конечно, дело, что это любовь до гроба.

    Как я там сказал? «Возможно ли мне быть с тобой»? И что только у меня в голове было в тот момент? Да у него уже сразу, как только я эту сумку свою взял и попытался рот раскрыть, — у него уже сразу на лице было написано: «Господи, еще один, опять придется отказывать». Ну вот что мне тогда было непонятно?

    Но, с другой стороны, хорошо, что я твердо всё уяснил. Иначе неизвестно, сколько еще времени страдал бы этой херней и к чему оно меня в итоге привело бы. Теперь осталось только понять, сколько времени нужно, чтобы этот месяц наконец закончился и я мог двигаться дальше.

    Я встаю, резко пнув ногой старую балконную дверь с отколупывающейся белой краской, и та распахивается, погремев ходящими в раме стеклами. Нет, дверь, конечно же, ни в чем не виновата, просто открыть ее любым другим способом очень сложно.

    От перемены положения в глазах темнеет, голова начинает кружиться, и я хватаюсь рукой за косяк. Наклоняюсь вперед и привычно жду несколько секунд, проходит.

    Стоящие на полке электронные часы светятся зелеными расплывчатыми цифрами. Зрение с каждым годом слабеет, а очки я не менял аж с десятого класса, и, чтобы что-то разглядеть, приходится дополнительно щуриться. Кажется, ровно восемь вечера. Нужно успеть в магазин, иначе бабушку будет нечем кормить на ужин. Вряд ли она этому сильно огорчится: без долгих уговоров ее и несколько ложек не заставишь проглотить, — однако просто забить и не мучить нас обоих я не могу.

    Переодеваться во что-то совершенно не хочется. Оставшись в домашних штанах и лишь накинув поверх футболки теплую куртку, я выхожу в подъезд. И тут же чуть не подпрыгиваю от неожиданности, заметив сидящего на ступеньках, в двух метрах от моей двери, человека. Человека, которого я даже в самой невероятной реальности не мог здесь ожидать.

    Волосы мокрые — должно быть, от дождя. Вперенный в меня взгляд непонятного выражения кажется чуть ли не враждебным. Становится страшно — сначала от этого взгляда, а затем от мысли, что у меня начались галлюцинации вдобавок ко всему. За страхом сникает даже радостно застучавшее, словно у глупой собачонки при виде хозяина, сердце. Ох, какой же я кретин.

    — Ты в принципе не открываешь дверь или только мне? — раздается знакомый голос, и испуг немного отпускает.

    — Ты звонил? — спрашиваю я сбивающимся голосом.

    — Да, — он встает. — Минут десять.

    — Я… Я, наверное, был на балконе и не слышал.

    Эш молчит, остановившись в метре напротив меня. Я механически фиксирую в голове его черную кофту с небольшим треугольным вырезом, из которого выглядывают его ключицы — может быть, как и кофта, тоже слегка влажные, если к ним прикоснуться… Черная кожаная куртка, черные джинсы — весь в черном.

    — Ты… за книгой? — спрашиваю я, вычленив наконец простое и очевидное объяснение из хаотических попыток понять происходящее.

    Эш почему-то не отвечает, и, приняв его молчание за согласие, я со словами «сейчас принесу» скрываюсь за дверью.

    Книга в темно-серой обложке, пересеченной красными буквами «MAUS», лежит у меня на кровати — ее мне тоже не хватило сил прочесть, только пролистывал время от времени, останавливаясь и рассматривая рисунки на какой-нибудь странице, да еще иногда использовал как подушку. Когда совсем херово становилось.

    Вернувшись в подъезд, я нахожу Эша стоящим на том же самом месте. Я неуверенно протягиваю вперед книгу, но он, не шелохнувшись, продолжает сверлить меня взглядом. И лишь спустя несколько секунд медленно забирает комикс из моей руки.

    — Макс, за какой книгой? — вдруг тихо спрашивает он, нахмурив брови.

    — Ну, за твоей… — растерянно отвечаю я.

    — Ты не ешь? — брови становятся еще грознее, а неожиданный вопрос совсем сбивает меня с толку.

    — Ем.

    — Почему ты выглядишь как с каникул в Освенциме?

    Я на мгновение застываю, не зная, как реагировать. Это что еще за странные претензии?

    — Я думал, я всегда так выгляжу, — отшучиваюсь. — Так зачем ты тогда пришел, если не за книгой?

    Эш снова молчит. Да что с ним такое? Он со мной силой мысли, что ли, пытается общаться?

    — Убедиться, что ты живой, — произносит он наконец. Произносит с такой тяжестью и серьезностью, что чуть ли не придавливает своим голосом к грязному бетонному полу под ногами. Я окончательно теряюсь.

    — Да живой, — издаю глупый и неестественный смешок. — А что со мной станет-то?

    — Я не знаю, что с тобой станет. — Прекратив наконец жечь во мне дыру взглядом, он отходит к перилам и кладет книгу на ступеньку. — Что с тобой стало, что у тебя выключен телефон и ты полторы недели не появляешься в универе?

    — Ну… а что такого? — пытаюсь звучать буднично. — Люди месяцами в универах не появляются.

    — Да, — кивает Эш, — только я посмотрел журналы за этот и предыдущий годы — у тебя есть две «энки». Два пропуска за год и один месяц.

    Посмотрел журналы? Весь журнал за прошлый год?

    — Зачем ты смотрел журналы? — спрашиваю я с сомнением.

    — Хотел понять, насколько все плохо. Ну, еще я глянул твою активность в соцсетях, которой тоже не было с позапрошлой субботы.

    Я стою, в замешательстве раскрыв рот, и совершенно уже не знаю, что отвечать.

    — Почему тебя это беспокоит так? — спрашиваю я наконец.

    — Серьезно? — усмехается вдруг Эш, но будто даже немного агрессивно, и переспрашивает: — Почему меня это беспокоит так?

    — Ну… — заминаюсь, — ладно, я понимаю, ты, наверное, можешь чувствовать какую-то вину. Но ты же на самом деле ни в чем не виноват. Ты не виноват, что тебе не интересны такие, как я… Или просто я. Поэтому… не нужно чувствовать себя виноватым и беспокоиться.

    Эш громко вздыхает, прикрыв на мгновение глаза.

    — Ты же понимаешь, что я того не стою? — говорит он тихо и грустно — прямо как тогда, в машине.

    И тут я срываюсь. Я срываюсь как еле державшийся лист на ветру.

    — Да стоишь или нет, какая разница? — Кажется, я впервые говорю с ним в таком тоне. — Как будто чувства людей подчиняются рациональному расчету. Как будто я специально что-то делаю. Я просто не хочу есть. Не хочу никуда выходить. Не хочу никого видеть. Да я знаю все это. Я знаю, что так нельзя, я знаю, что тупо так проебывать свое здоровье, и учебу, и все остальное. Ну, а толку-то? Это просто знание в моей голове. От него никакого эффекта. У меня нет желания ни к чему. Полная апатия. Совершенно безразлично. У меня нет желания вставать по утрам, чистить зубы, есть. Я встаю исключительно потому, что мне надо покормить и помыть бабушку. Больше мной ничего не движет.

    К горлу вдруг подступает ком. Проклятая жалость к себе. Нет, ни в коем случае. Не при нем. И хватит на меня смотреть, черт возьми.

    — К психологам и психиатрам я не пойду, даже не предлагай, — продолжаю, избавившись от постыдного ощущения. — Да, это тоже тупо. Но все равно не пойду. Потому что не хочу. Понимаешь? Знания — бесполезны. Заставляют двигаться не знания. Заставляют двигаться самодисциплина или жажда жизни. Ни того, ни другого у меня, к сожалению, нет.

    — Или плеть, — говорит вдруг Эш.

    — Что? — переспрашиваю больше от удивления, чем от того, что не расслышал.

    — Или плеть, говорю, — повторяет громче. — Ты живешь с бабушкой?

    — Да.

    — А родители?

    — Нет родителей, — отвечаю ненамеренно резко.

    Эш, несколько раз медленно кивнув, отворачивается куда-то в сторону, проскользив взглядом по изрисованной черным маркером стене. Чуть отдышавшись наконец, я замечаю, что прежнее пронзительно-пугающее выражение уже пропало с его лица — я пропустил, когда именно — и сменилось чем-то еще более странным — чем-то, что я мог бы принять за смущение, будь передо мной другой человек.

    — Ты куда-то шел, да? — спрашивает он.

    — В магазин, — пожимаю я плечами.

    — М, — вновь коротко кивает Эш.

    — А ты? — спрашиваю я, помолчав.

    — Что я?

    Он поворачивается ко мне с легким недоумением, словно отвлекшись от каких-то раздумий. Словно стоять тут в моем подъезде, о чем-то раздумывая, — это самое естественное для него занятие.

    — Ну… ты что-то еще хотел? Ну в плане, что… я живой, все норм.

    Затягивается непонятная тишина. Но наконец Эш, сперва угукнув сквозь сомкнутые губы, говорит:

    — Да, хотел.

    — Что? — спрашиваю я.

    — Я тебя задерживаю? — предупредительно интересуется он. — Если хочешь, могу с тобой до магазина дойти.

    — Да нет, все нормально. Пока успеваю. Так… в чем дело?

    Прислонившись к перилам позади себя, он складывает руки на груди и некоторое время молча смотрит на меня, закусив губу. По его лицу, как облака по ветреному небу, проносятся меняющиеся эмоции. Наконец, словно на что-то решившись, он открывает рот и, сделав короткий вдох, произносит:

    — Я соврал тебе.

    — О чем? — спрашиваю я, непонимающе нахмурившись.

    — Я соврал, когда сказал, что ты мне не интересен. Это неправда.

    Земля резко уезжает у меня из-под ног. Становится невыносимо жарко, словно я лечу к раскаленному ядру сквозь мантию. Что он вообще говорит? Почему он это говорит? Что происходит?

    — Ты так со мной играешься, что ли? — слышу я свой голос, неожиданно обнаружив в нем злость.

    — Что? Нет, — он обеспокоенно мотает головой. — Нет, я не играюсь с тобой.

    — Тогда я н-не… не понимаю, что ты делаешь. Соврал? Зачем?

    Ярость или счастье? Ошеломление или восторг? Обида или радость? Не разобрать.

    И снова ком — да чертов ком — когда я психику-то успел себе расшатать так?

    — Зачем? — снова спрашиваю я, нервно потрясываясь от его молчания. — Из интереса, насколько сильно я буду мучиться?

    Он резко вскидывает ко мне взгляд, словно услышав какое-то страшное богохульство, и жестко проговаривает:

    — Последнее, чего бы я хотел, — это чтобы ты мучился.

    Буря внутри чуть стихает от его голоса.

    — Тогда почему? Объясни мне.

    — Почему… — повторяет он, помедлив, словно раздумывает сам. — Потому что я боюсь.

    Он смотрит мне в глаза — смотрит совершенно открыто, спокойно и естественно, смотрит увереннее, чем когда бы то ни было, и в моей голове абсолютно не укладывается, как этот человек может чего-то бояться.

    — Боишься… быть с парнем? — спрашиваю я осторожно.

    — Нет, Максим. Боюсь быть с тобой.

    — Со мной? — удивляюсь я. — Почему?

    Он опускает глаза. Поднимает вновь, когда отвечает мне.

    — Потому что это неправильно.

    — Неправильно? — переспрашиваю, недоуменно поморщившись. — В каком смысле неправильно? Потому что я твой студент?

    Эш молчит. Его взгляд все такой же ровный, распахнутый — кажется, что можно сквозь эти глаза все самые удаленные уголки его души рассмотреть в деталях.

    Что, неужели я прав? Не подумал бы, что его волнуют эти неизвестно кем выдуманные формально-этические нормы. Хотя… Может быть, он как раз из-за этого в МГУ больше не работает? Кто-то узнал, что со студентами спит? Впрочем, неважно.

    — А кто решает, что правильно, а что неправильно? — снова подаю я голос. — Декан? Заведующий кафедрой? Министерство образования?

    — Я решаю, — отрезает Эш.

    — М. Понятно. И зачем тогда было говорить мне это все, раз ты так решил?

    На тело тяжелой волной накатывает усталость. Снова возвращается позабытая на время тошнота. Хочется обратно домой, хочется свалиться на кровать и не подниматься больше до утра — или даже вообще больше не подниматься. Я засовываю руки в карманы толстой пуховой куртки, чтобы, может быть, хоть немного защититься от внешнего мира, продолжающего осыпать битым стеклом.

    Эш, оттолкнувшись от перил, зачем-то подходит и встает рядом, прислонившись плечом к стене. Между нами остается всего полметра, но я совсем его больше и не боюсь. Не боюсь, как тогда, в начале сентября, когда он был такой запретный, чужой и незнакомый. И не боюсь, как потом, робея и замирая, под градом приятной прохладной дрожи на спине и плечах — от его близости.

    — Я действительно считал тогда, что так будет лучше, — говорит он. — И, если честно, я до сих пор не знаю, прав я был или нет. Но теперь, — он делает паузу, дернув плечами, — это уже не имеет значения.

    — Почему не имеет? — еле выговариваю я, упершись расфокусированным взглядом в его ключицы.

    — Макс, — зовет он, и я все-таки поднимаю глаза: на его лице какое-то виноватое беспокойство. — Простишь меня за эти десять дней?

    В горле резко пересыхает, взгляд начинает беспорядочно метаться в поисках укрытия. Он — просит у меня прощения? Это почему-то кажется совершенно немыслимым. Я не понимаю — лучше бы он просто и ясно сказал: «Я передумал».

    Он действительно считает, что я могу ответить «нет»? Действительно считает, что я могу от него отказаться? Считает, что я нормальный человек, а не какой-то там ебанутый и помешанный?

    Всем телом вдруг вздрагиваю от неожиданного прикосновения. Мир моментально переворачивается с ног на голову. Это больше не фантазии, не домыслы, не надежды и не догадки. Это его пальцы, прямо на моей щеке — теплые и осторожные. И полуметра-то между нами больше нет, куда-то пропал полуметр…

    — Эй… Ты в порядке? — слышу я его голос, звуки набатом отдаются в ушах.

    Я? В порядке, а что не так? Но, впрочем, если уж подумать, то совсем и не в порядке. Чувство реальности плавно тает, ускользает куда-то без следа. Не понимаю больше, реальны ли его пальцы. Не понимаю… реальны ли мои собственные пальцы? Мысли захватывает панический страх. Что если я схожу с ума? Что если я сейчас один, в пустой темной комнате, и нет никакого Эша рядом, нет никакого Эша вообще, во всем мире — и нет никакого мира за пределами этой комнаты, и только склизкие извивающиеся щупальца подползают всё ближе…

    Внутренности скручивает в узел, резко кружится голова. Черная куртка перед глазами мчится, подъезд мчится, крутится. Я хватаюсь за его руку, крепко вцепившись ему в запястье под рукавом — чувствую волосы на его предплечье. Вроде бы… настоящий? Напрягаю все мышцы на шее: кажется, что это как-то остановит вращение и не даст мне рухнуть в обморок прямо сейчас. В плечо мне твердо впиваются чужие пальцы.

    — Макс, — встревоженный голос. — Что такое?

    Он наклоняет голову, пытается заглянуть мне в лицо.

    — Ничего, — выдавливаю из себя звуки. — Голова закружилась. Извини.

    Я нехотя разжимаю ладонь и отпускаю его запястье.

    — Блять, — ругается Эш тихо. — Знаешь что? Давай не надо никуда сейчас ходить, иди домой и ложись, пожалуйста.

    — Нет… — отвечаю я. — Мне в магазин надо. Бабушке суп надо.

    — Ок, скажи, что нужно купить, я сам схожу куплю.

    — Нет. Я с тобой схожу…

    Возражать ему дается сложно, но я не могу его отпустить. Ведь он сейчас уйдет и всё — не вернется, пропадет, оставит меня, и я проснусь в своей постели, в чертовых слезах и одиночестве.

    — Хорошо, — говорит Эш, недовольно на меня посмотрев.

    Он возвращается к ступенькам и поднимает книгу.

    — Унеси домой, — протягивает ее мне.

    Я ныряю за дверь и бросаю комикс на тумбочку в коридоре; тут же выскакиваю обратно — чтобы он не смог, не успел раствориться в воздухе, пока я хожу. Выскакиваю и с облегчением выдыхаю: на месте.

***

    — Я передумал. Я не хочу, чтобы ты готовил.

    Уже приближаясь к подъезду с тяжелым пакетом из «Дикси», я, словно только сейчас очнувшись после потрясения, резко осознаю всю катастрофичность ситуации.

    — Ты имеешь в виду, что ты не хочешь самый охуительный в твоей жизни сырный суп? — спрашивает Эш удивленно.

    — Хочу. Но тебе нельзя ко мне домой.

    Он поворачивается ко мне, ожидая объяснений.

    — Ну… там… ужасно. Там грязь, и бардак, и все плохо.

    — М-м-м, — равнодушно протягивает он. — Ты же не думаешь, что я сейчас уеду после этих слов? Ну, будешь, значит, кормить бабушку супом и страдать от стыда.

    — Ты умеешь обнадеживать…

    — А ты, я уверен, умеешь убираться.

    — Между прочим… — говорю я, пикнув домофоном, — вот если бы я не был полторы недели так расстроен из-за…

    — Даже не думай обвинять в этом меня, — безжалостно перебивает Эш, на лице — ни тени раскаяния.

    Ф-ф, и почему же мне не думать обвинять тебя? Хочу и думаю… Не ты ли, вообще-то, у меня тут прощения просил двадцать минут назад? Вот прямо на этом самом месте, да (мы поднимаемся на мой этаж). А теперь ишь какой сразу…

    Я поворачиваю ключ в замке, толкаю дверь, и меня всерьез охватывает стыдом и страхом.

    Во-первых, это запах. Запах старой мебели, запах бабушки — в октябре уже не получается долго держать окна открытыми. Сам я этого запаха почти не чувствую, но знаю, что с непривычки в нос существенно ударит. Незаметно поглядываю на Эша: нет, вроде бы пока не морщится.

    Во-вторых… Лампу в коридоре я включать не стал — лучше не надо. Хватит и тусклого освещения из зала, где я оставил гореть люстру, когда ушел.

    Эш вешает куртку на крючок, снимает обувь, и я тут же подсовываю ему свои тапки — сам уж как-нибудь обойдусь.

    — Не нужно, мне норм, — отказывается он.

    — Не-не-не, тебе не норм, без тапок нельзя.

    Без тапок он сразу почувствует под ногами весь этот мелкий сор, который я отсюда давно не выметал. Почувствует и никогда больше не захочет меня видеть. Впрочем, это еще далеко не самое страшное. Самое страшное — впереди…

    В полутьме я вижу, как Эш, бросив в мою сторону подозрительный взгляд, все же обувается.

    — Где помыть руки и где кухня? — спрашивает он.

    Нет, в ванной все-таки придется включить свет… И на кухне тоже…

    Я показываю ему дверь и замираю, весь подобравшись. В ванной старая ржавая сантехника, куски пыли по углам и черная плесень на клеенчатых обоях. На вбитом в стену гвозде висит моя старая пластмассовая ванночка, в которой меня в детстве купали. Однажды я увидел, как из-под нее выползает двухвостка, и с тех пор к ней больше не прикасался.

    Воображение красочно рисует царящий в глазах Эша ужас, когда через пять секунд он вылетит обратно.

    Но — проходит пять секунд, проходит десять, двадцать — может, сразу умер на месте? Нет, появляется. Показывает направо, в сторону кухни:

    — Туда?

    Я напряженно киваю. Ладно. Может быть, и выдержит… Может быть, и увижу его еще когда-нибудь.

    На кухне стоит новый беленький холодильник «LG» и новая плита с газ-контролем, которыми я очень горжусь, стараясь держать их в чистоте. Они немного разбавляют обстановку. Плита в общем-то и старая была ничего, но как-то раз я пришел домой, а у нас в квартире, как говорится, газ. Было это года два назад, когда бабушка еще ходила и пыталась что-то готовить, но деменция уже начала проявляться и брать свое: несколько раз я находил выкрученные переключатели и открытый газ без огня. Я напрочь запретил бабушке подходить к плите, но это не работало: она и забывала о том, что я просил, и вообще не верила, что делает что-то не так. В итоге в спешном порядке мне пришлось заказывать более продвинутое устройство.

    А с холодильником история была проще: старый заебал меня своей старостью и мерзкой вонью изнутри, и я отдал его на утилизацию. Вместе с ним выкинул и маленький черно-белый телевизор «Сапфир», который бестолково занимал тумбу в углу. Теперь эта тумба приспособлена под чайник и стабилизатор напряжения для холодильника — тот не очень любит скачки и перепады в нашей стародревней электросети.

    — Мне нужна чистая кастрюля, — говорит Эш. — Если таковая имеется.

    Он оглядывает заваленный грязной посудой стол и аналогично заваленную мойку — может быть, и к счастью заваленную, потому что под завалом еще не видно, насколько она сама грязная и отвратительная. Переводит взгляд на сплошь покрытую желтыми жирными пятнами столешницу.

    Нет, я бы, честно, здесь все помыл и привел бы в самое лучшее, какое бы только смог, подобие порядка. Если бы он хотя бы за два дня предупредил о своем визите…

    — Да, сейчас найду.

    Я открываю дверцу шкафчика, стараясь минимально прикасаться пальцами к грязной ручке, и достаю ни разу никем не использованную большую кастрюлю для варки спагетти. Не знаю, кто, когда и зачем ее купил, но вот хоть на что-то сгодится.

***

    Сквозь щели старого деревянного окна настойчиво завывает ветер. Я разгреб-таки немного стол, и теперь вместо кучи грязной посуды на нем стоит тарелка с густым супом желтого цвета.

    Нет, это не самый охуительный в моей жизни сырный суп. Это самое охуительное в моей жизни вообще что-либо, что я когда-либо пробовал. И самое, черт возьми, обидное (но также и весьма радостное) — это то, что бабушка безо всяких уговоров опустошила тарелку и даже попросила чуть-чуть еще. Получается, все это время дело было просто в том, что я отвратительно готовлю?..

    Эш сидит чуть поодаль, на предварительно вытертой им начисто табуретке, и подпирает ладонью скулу, вытянув пальцы вверх вдоль виска. Сам он есть отказался по причине, что «не голоден».

    — Да, ты прав, у тебя тут пиздец, — выносит он вердикт после задумчивого молчания. — У меня такое ощущение, что эти полы не видели тряпку не полторы недели, а, скажем так, полтора года.

    — Ты говоришь как моя двоюродная тетя… — я отрываюсь от супа и поднимаю к нему с виду, должно быть, совершенно бессовестный взгляд.

    — Серьезно, Максим, я прилипаю к этому полу.

    — А это чтобы тебе было сложнее убежать…

    Падать все равно дальше некуда, и остается только шутить. И я все-таки вижу, различаю на его лице слегка затеплившуюся улыбку. Вот только внутри продолжаю сходить с ума от страха, что эта улыбка в конце концов сменится отвращением.

    — Всё? — спрашиваю я. — Ты теперь обратно передумал?

    — Передумал насчет чего? — как-то вежливо-отстраненно уточняет Эш.

    — Ну, насчет интереса ко мне…

    — Пока нет. Но я еще не видел всей квартиры, — говорит он, и я как будто слышу в его словах вызов.

    — Значит, и не увидишь.

    Закончив с супом, я отодвигаю от себя тарелку.

    — М-м-м… — протягивает Эш и, поднявшись с табуретки, медленно заходит мне за спину. Его ладони легонько сжимают мои плечи. — Даже если попрошу?

    В голову приходит какое-то клишированное «смотря как попросишь», но говорить сейчас ничего не хочется. Хочется лишь поглубже вдохнуть, чтобы захватить его запах, еле вибрирующий в воздухе рядом со мной, — запах чего-то свежего и чуть-чуть прохладного. Хочется впитать это мгновение всеми чувствами, без остатка. Хочется в нем замереть, отсрочив все остальное.

    Все остальное… Неожиданно я понимаю, что почему-то боюсь этого самого «остального». Сейчас, перед лицом реальной перспективы, все самые заветные желания вдруг покрываются испариной и навязчиво шепчут: «Ты не сможешь. Ты разочаруешь. Это не твой уровень. На что ты вообще замахнулся?» И чувствую, что снова — где-то в глубине уже потихоньку пробиваются и, плавно ускоряясь, стремятся к поверхности — ростки паники.

    — Макс, — раздается сверху. — Ты меня боишься?

    Черт. Да что, уже и побояться нельзя без того, чтобы ты заметил?

    — С чего ты решил?

    — Мой кот так делал, — отвечает Эш, слегка разминая мои плечи. — Когда его куда-то везли или он попадал в незнакомую обстановку, он сразу же вот так напрягался и замирал без движения. Типа, прикинусь камнем — может быть, никто не тронет. И, чуть только я к тебе прикасаюсь, ты делаешь то же самое.

    — Нет, — заставляю себя усмехнуться. — Я просто… Не знаю… Я пока еще не пришел в себя, наверное.

    Он скользит руками к моей шее и дальше по шее вверх, остановившись у волос. По спине бегут приятные мурашки.

    — Можно? — спрашивает мягко.

    — Что можно? — не понимаю я.

    — Некоторые не любят, когда их трогают за волосы.

    Приятные мурашки исчезают, и в животе словно рассыпается веер острых иголок; спазмом сводит мышцы. Эмоции моментально сгущаются в темные клубы.

    — И как много у тебя таких «некоторых»? — спрашиваю я, не узнавая свой голос.

    Эш тихо вздыхает. Возвращает руки мне на плечи и слабо сдавливает.

    — Макс, у меня никого нет. Не беспокойся об этом. Ладно?

    Скованные мышцы немного отпускает. Но успевшие уже промелькнуть в голове мысли оставляют горькое послевкусие. Понимаю, что я не первый, понимаю, что миллион их, наверное, был до меня, да и не претендую я, конечно, стать любовью всей его жизни. Но чувствовать себя одним из «некоторых» все равно неприятно.

    — Я не играюсь с тобой и не собираюсь мутить с тобой и с кем-то еще одновременно, — снова говорит Эш, заключив, видимо, что я не поверил.

    — Хорошо, — тихо отвечаю я и, помолчав, добавляю: — Да, можно.

    Немного погодя он возвращается пальцами к моей шее, забирается мне в волосы и, приятно взъерошивая их, ведет вверх.

    — Расслабься. — Слегка притягивая к себе, он сжимает и разжимает пряди у меня на макушке, а затем начинает массировать кожу на голове. — Я не понимаю, из-за чего ты переживаешь так.

    Да хотел бы я сам понимать. Могу только назвать одну вещь, из-за которой я не переживаю: слава богу, сегодня утром я впервые за черт знает сколько времени нормально помылся, с шампунем.

    — Переживаю, потому что ебанутый и не умею не переживать.

    — М-м-м… — протягивает Эш. — Этому можно научиться.

    Он двигается от самого моего лица к затылку, легонько сдавливая кожу пальцами: сначала проходит полоску сверху — ото лба, потом спускается ниже — к вискам, и к скулам, и от подбородка по нижней челюсти, под ушами. И тело, поддаваясь его уговорам, действительно расслабляется. Даже вечно колотящееся в его присутствии сердце замедляет темп.

    Его ладони снова сползают к основанию шеи, большие пальцы упираются теперь в мышцы по обеим сторонам от позвоночника и надавливают вращательными движениями.

    — Ну что? — спрашивает он. — Покажешь остальное? — И до меня не сразу доходит, что он вновь говорит о квартире.

    Я обреченно вздыхаю: покажу, куда денусь. Ничего ужаснее кухни дальше уже, тем более, нет. Хотя…

    — Хорошо, — отвечаю я, и он отходит от меня.

    Ну вот. Все было только ради того, чтобы посмотреть на стремные, заваленные старым хламом комнаты?

    — Ты мне экскурсию по своему дому не проводил, между прочим, — жалуюсь я, вставая из-за стола. Добавляю в мойку грязной посуды.

    — Ты не просил, — отвечает Эш.

    — Ну да, — вспоминаю вдруг, — потому что… Я так и не понял, что с тобой произошло так резко.

    Моргнув, Эш отводит взгляд.

    — Ничего не произошло. Просто иногда я неожиданно трезвею и… — он пожимает плечами, неопределенно помотав головой, — и думаю — что я, черт возьми, делаю?

    — М-м. А теперь? — Осторожно приблизившись к нему, подобравшись почти вплотную, я заглядываю в слегка опущенные ко мне карие глаза. — Не думаешь так больше?

    Неловко и неуклюже, словно в первый раз касаясь живого человека, я прижимаю ладони к его бокам. Ощущать под пальцами его тело слишком непривычно, слишком волнующе. Слишком восхитительно. Ребра — чувствую ребра, кажется. Веду дальше, за спину, к лопаткам.

    Понаблюдав за мной с каким-то изучающим любопытством, Эш наконец отвечает — его руки ложатся чуть ниже моей талии и уверенно, без лишних раздумий, тянут к себе. Он вдруг становится весь теплый, материальный и близкий, так тесно примкнув ко мне животом. Наклоняет голову, и кончик его носа упирается мне в щеку. Я закрываю глаза.

    — Теперь уже поздно думать, не находишь? — шепчет он прямо в мой приоткрытый рот.

    И его губы… Господи, я не сплю? Они горячие, мягкие и совсем реальные. Они расслабленные и немного соленые на вкус. Они такие незнакомые, такие непохожие на всё, что я о нем представлял. Такие настоящие.

    Сперва подразнив меня мимолетными касаниями, его губы все крепче захватывают мои, легонько мнут и затягивают к себе. Раскрываются шире, прижимаются плотнее, и я чувствую шероховатую поверхность его языка. Он неторопливо проходится кончиком по моим деснам и податливо подставляется под мои ласки. Напряжение у меня в паху усиливается настолько, что переходит в тупую боль.

    Я сильнее обхватываю руками его спину, стискиваю его в объятии, но почему-то… Почему-то он вдруг… ускользает от меня. Его губы, влажные от поцелуя, как будто на прощание приникнув еще раз к моим, плавно отпускают меня и удаляются.

    Я открываю глаза, громко и часто дыша через рот и даже совсем не стесняясь сейчас этого звука. Эш смотрит на меня с легкой улыбкой.

    — Пойдем, — говорит он как ни в чем не бывало, будто только что мы с ним за чаем сидели.

    — Куда пойдем? — спрашиваю полушепотом на выдохе и, снова прикрыв глаза, тянусь к нему наивно распахнутым ртом.

    — Ну, куда ты мне обещал, — отвечает Эш, и я лишь утыкаюсь носом в проступающую щетину его усов.

    Да ты серьезно, что ли? Ведь прямо сейчас через твои джинсы я совершенно отчетливо ощущаю, что не квартира тебя интересует.

    — Может, потом? — Опускаю нос к его подбородку.

    — Не отлынивай.

    — Я хочу тебя, — шепчу на грани слышимости.

    Чувствую, как его губы еще шире растягиваются в улыбке. Он начинает отстраняться, и я не решаюсь его удерживать. Отшагнув назад, он протянутой рукой приглашает меня к выходу в коридор.

    Да что такое? Может быть, ему просто нравится издеваться надо мной?

    Сделав недовольное лицо, я выхожу из кухни; Эш следует за мной. Мы минуем комнату бабушки — она уже спит, да и в любом случае время такого знакомства еще не настало — и попадаем прямиком в зал.

    Зал — проходная комната. По левую руку от нас — еще одна закрытая дверь, за которой начинается мое личное пространство. Ее я бы тоже предпочел никогда в жизни ни для кого не открывать.

    — Ну вот… типа… зал, — говорю я, остановившись. — Однажды здесь упала люстра, после того как мы с братом бесились и громко топали.

    — У тебя есть брат? — удивленно поворачивается ко мне Эш.

    — А, ну, нет. Двоюродный брат, в смысле. Он на лето приезжал, когда мы мелкими были.

    — М-м… — Эш осматривается, пройдя в центр комнаты.

    Да а что тут осматривать-то?.. Всё как полагается: огромная советская стенка с томиками классиков, посудой, статуэтками тигров, олимпийского мишки и кварцевыми давно не ходящими часами. Большой ЭЛТ-телевизор, который можно было настроить на сто каналов, но показывал он и в лучшие свои времена только около пятнадцати, а сейчас вообще уже ничего не показывает. У противоположной стены, под темным деревянным столом с лакированной поверхностью, стоит его предшественник — еще более гигантский и неподъемный. Помню, что как-то в детстве меня больно ударило током, когда я подошел к нему и дотронулся до включенного экрана. С тех пор я сильно его недолюбливал и очень радовался, когда его отправили под стол — там ему самое место.

    Рядом со столом — старый диван, сиденье которого под покрывалом застелено в несколько слоев одеялами — чтобы не чувствовались прорвавшие обивку и вылезшие на поверхность пружины.

    Деревянное окно с висящим под ним, не до конца отвалившимся куском обоев. Полумертвые растения на подоконнике, осыпавшиеся на пол ворохом сухих листьев. Одно из них — маленькая елочка — было маминым любимым, и она даже украшала его иногда на Новый год, когда мы уже перестали собирать большую пластмассовую елку. Когда я вспоминаю про эту елочку, мне всегда становится совестно от того, что я так ее запустил, и я лью ей побольше воды. Но вспоминаю я, к сожалению, слишком редко.

    В углу рядом с окном — большая картонная коробка от какого-то из телевизоров, в которую я никогда в жизни не заглядывал и понятия не имею, что там внутри. Коробка накрыта клетчатой красно-белой тканью, на ней стоит тройная фотография — вернее, три большие, наклеенные для устойчивости на фанеру, черно-белые фотографии — портреты. Перед фотографиями — какая-то зеленая стеклянная мисочка, в которой раньше горел огонек — что-то вроде маленькой свечи. Сейчас уже огонек давно не горит, потому что некому его зажигать. Бабушка называла эту мисочку с огнем «лампадой».

    Весь этот угол с самого момента его появления несколько лет назад вызывает у меня очень противоречивые эмоции. С одной стороны, мне нравится смотреть на фотографии — всегда кажется, что мой отец мне оттуда улыбается (хотя на самом деле он запечатлен с абсолютно серьезным лицом), а мама — красивая и еще молодая — улыбается и на самом деле. На третьей фотографии мой дядя — мамин старший брат. Помню, как из Питера, где он жил с семьей, нам позвонили сообщить о его смерти. Почему-то важной деталью, которую взрослые передавали друг другу в разговоре, было то, что сердечный приступ у него случился во время резки арбуза. Так что в моем воображении до сих пор четко застыла эта картина: мой дядя — грузный, тучный и красный, с ножом на кухне, — склоняется над полосато-зеленым шаром и падает. Мне было очень жаль тогда моего двоюродного брата — того самого, с которым мы доводили люстры. Я думал — ведь он же, наверное, совсем не такой, как я — не такой сильный и стойкий (я считал себя сильным и стойким тогда), не такой черствый, ему будет тяжело. Спрашивать, насколько ему было тяжело, я никогда не спрашивал: не принято у нас было о чувствах говорить.

    А с другой стороны… мне всегда от этого угла было жутковато. Хотя даже теперь, когда бабушка уже не выходит из комнаты и не зажигает больше лампаду, что-то мешает мне там всё разобрать. Какое-то иррациональное суеверное чувство настойчиво твердит, что не нужно это трогать, — и я не трогаю. Глупо; впрочем, это еще не самое глупое, чего я боюсь.

    Эш, внимательно оглядывая этот угол, подходит ближе. И этого его взгляда я тоже боюсь — потому что вдруг подумает: «Что за страшные обряды тут происходят?» — и уйдет. Но наконец он отворачивается, так ничего и не сказав, и переключает теперь внимание на полку с часами и статуэтками. Откуда-то из дальнего угла он вытаскивает мое пыльное фото в деревянной рамке и подносит к себе, чтобы рассмотреть. Это фото с какого-то шахматного турнира, мне должно быть там лет двенадцать. Я сижу перед доской с сосредоточенным лицом и подпираю кулаком щеку.

    — Почему ты бросил играть? — спрашивает Эш, подняв ко мне взгляд.

    — Да мне не особенно-то нравилось, — пожимаю плечами. — Занимался до тех пор, пока мама настаивала.

    — Жаль. У тебя все еще неплохо получается.

    Поставив фото обратно, он легким кивком показывает в сторону закрытой двери: 

    — Там, насколько я понимаю, твоя комната?

    — Мх-хм, — мычу утвердительно.

    — Откроешь дверь? — заискивающе улыбается Эш.

    — А ты уверен, что хочешь? — спрашиваю я.

    — Хм-м. Ты понимаешь, что этим только усиливаешь мое любопытство?

    — Да нет там ничего любопытного, — вздыхаю я. — Просто ужасный бардак. — Я все же открываю дверь, вот только открывается она лишь наполовину. Слышно шуршание прижатых ей к тумбе пакетов. — Да и зайти туда не очень легко.

    Просочившись между дверью и стоящим прямо у входа огромным разложенным диваном, я сдвигаю подальше и поплотнее кучу барахла, раскинувшуюся по одной половине этого дивана, и залезаю с ногами на освободившееся место. На второй половине я обычно сплю — сейчас ее занимает скомканное постельное белье. Быстрыми движениями скатываю все это дело в большой неровный валик и толкаю понезаметнее в угол.

    Эш не спеша подходит — слышу по громко скрипящим половицам под его ногами — и наконец появляется в проеме. Опершись плечом о косяк, он скользит взглядом из стороны в сторону, иногда где-то задерживаясь и рассматривая внимательнее.

    Кресло напротив моего дивана и стул рядом с письменным столом скрыты под горами шмотья. Тряпки также и на полу, раскиданные в случайных местах. Иногда я сам удивляюсь, откуда у меня так много одежды. Вероятнее всего, здесь вывален весь мой запас и комод рядом с балконом пустует.

    Помимо шмотья, пол занимают пледы, картонные коробки, полотенце, куча какой-то бумаги и распечаток, старые сломанные наушники, красная резиновая скакалка (господи, откуда у меня скакалка?), плечики от одежды, пакеты, рюкзак и большая спортивная сумка, кинутая на это самое место сразу же по приезде из Рыбинска. Нижние ящики книжного шкафа, в которых я храню всё, что не поместилось в другие места, открыты — и добрая часть этого «всего» также вывалена на пол: видимо, я что-то искал. Дверь подпирают два мешка с мусором.

    На диване распределение хлама немного другое: большую часть занимают тетрадки с лекциями, блокноты и снова какие-то одиночные бумажки; лежат две пластиковые бутылки, не успевшие еще отправиться в мусорные мешки, фотоаппарат-мыльница, лампочка со слишком узким цоколем, которую мне не удалось вкрутить в мой надкроватный светильник, колода карт, ноутбук, кошелек с долларами, салфетки для экрана (наверняка, давно засохшие), спрей от комаров, коробка с пакетиками чая «Tess» и еще миллиард совершенно не нужной на этом диване ерунды.

    — Ты знаешь, меня сложно удивить… — задумчиво говорит Эш, — но у тебя получилось.

    — В свою защиту скажу — здесь нет органического мусора.

    — Да? — задирает брови. — Я вижу как минимум шкурку от банана.

    — Хорошо, здесь нет большого количества органического мусора…

    — А как ты перемещаешься по этой комнате? — спрашивает Эш, сосредоточенно нахмурившись, словно перебирая в голове все возможные маршруты.

    — Ну… с осторожностью… Иногда приходится далеко шагать.

    Он наконец поворачивает ко мне голову, закончив свой осмотр.

    — Слушай, я… не хочу показаться моралфагом или что-то подобное, но… почему так?

    — Ну, я не испытываю с этим сильных проблем, — говорю, подумав. — Не знаю. Мне просто без разницы.

    — То есть тебе не неприятно в этом находиться?

    — Ну, видимо, у меня довольно низкие стандарты.

    Мой стандарт — это жизнь на дне, очевидно.

    — Я же говорил, что не стоило тебе сюда приходить, — говорю я, грустно наблюдая за его молчаливым лицом.

    — Да нет, мне поебать на твой бардак, честно. Я просто, наверное, о тебе немного… — делает паузу, как будто подыскивая правильное слово, — беспокоюсь?

    — Не надо беспокоиться. Это всего лишь банальная лень.

    — Да что-то она не очень банальная, по-моему, — недоверчиво усмехается Эш. — Банальная лень — это, в моем представлении, пропустить один раз тренировку, потому что вылезать из постели не хочется.

    — Ну да-а, окей, ты прав, не банальная, а ужасная гигантская лень, — говорю, нервно посмеиваясь, но неуютно повисшее молчание вынуждает меня выдать хоть какое-нибудь оправдание: — Я просто не знаю, как с этим бороться, у меня не получается. В детстве меня заставляли делать вещи, а потом стало некому заставлять. А сам я не умею. У меня обычно нет ни сил, ни желания. Я не то что привести в порядок всю эту годами убиваемую квартиру — у меня иногда до того доходит, что просто приподняться и поставить телефон на зарядку не могу. Хожу с разряженным телефоном потом.

    Я пытаюсь не встречаться с ним взглядом, боясь увидеть осуждающее непонимание.

    — И не помогает совершенно вся эта хуета со всякими мотивационными картиночками и перечитыванием списка того, что доставляет вам радость, и наполняет вас энергией, и бла-бла-бла.

    — Мотивационные картиночки, чтобы поставить телефон на зарядку? — уточняет Эш, однако сарказма в его голосе не слышно и смотрит он серьезно и строго, как иногда смотрела моя классная руководительница в школе, когда была чем-то очень недовольна.

    — Ну нет. Типа, чтоб в тренажерку сходить и всякое такое. Просто они совершенно бесполезны для меня. Если я не нахожусь в каком-нибудь там эйфорическом настроении, что бывает довольно редко, то мне просто плевать на всё. Любая мысль о действии вызывает у меня отвращение.

    Говорю, и самому становится противно от себя.

    — Тогда мне что-то не очень понятно, — произносит Эш после истязающего мою душу молчания, — если у тебя такая серьезная проблема, то как же ты так успешно умудряешься ходить на пары, что у тебя почти нет пропусков? Учитывая, что ты сам говорил, что тебе не сильно-то интересно учиться.

    Ну теперь еще и это… Да серьезно, что я за хуйня такая, что, куда ни плюнь, всё в какую-нибудь очередную мою странность попадешь?

    — Нет, это вообще другое, — вздыхаю я. — Это… блин… Ты сегодня решил в снежный ком все мои проблемы собрать.

    — Подвинься, — он требовательно, но несильно пинает меня носком ноги по коленке. — Какие все проблемы?

    Я отползаю назад, к стене, и он садится на мое место, подогнув под себя ногу. В голове всплывает случайное наблюдение: за весь вечер он еще ни разу не говорил по телефону.

    — Ну, — отвечаю я, — у меня просто есть некоторые заебы, которые еще сильнее моей лени.

    — Заебы, которые не дают тебе безвольно лежать на диване? Ну я тебя слушаю.

    — Ох, нет, ты не хочешь про это слушать… И я даже толком не знаю, как объяснить.

    — Попытайся как-нибудь. А слушать я, естественно, хочу, — говорит он так, будто это и впрямь единственный разумный для него вариант.

    Я смотрю на него — и не понимаю. Чем я только мог ему понравиться? Почему он хочет что-то обо мне знать? Что он вообще здесь делает? Что он делает здесь, сидя в своей безупречно соблазнительной позе на моем захламленном диване? Вальяжно привалившись своей стройной широкой спиной к моей ободранной стене? Словно что-то где-то сломалось, и две параллельные вселенные вдруг наслоились друг на друга, столкнув нестолкновимое. Я смотрю на него и не понимаю — почему?

    — М? — прерывает мои раздумья Эш. — Расскажешь?

    — Ну… — вздыхаю я, — это другое. Потому что здесь участвуют люди. «Внешние люди», я их так называю. Все, с кем я не близко общаюсь… Меня не особо волнует, что подумают обо мне друзья, потому что они примут меня таким идиотом, какой я есть. А вот что подумает незнакомый прошедший мимо меня человек, которого я видел в первый и последний раз в жизни — это для меня почему-то важно. Даже, представь себе, в каком-нибудь интернете, в каком-нибудь анонимном чате — меня все равно волнует, что обо мне подумают.

    — А что я подумаю, тебя волнует? — интересуется Эш.

    — Ну, может, и волнует, просто с тобой у меня выбора нет. Не имеет смысла показывать себя лучше, чем я есть, потому что ты все равно узнаешь, какой я долбоеб. А если во мне разочаровываются — это для меня еще ужаснее, чем если было плохое мнение изначально.

    — Так что ты хочешь сказать? — спрашивает Эш, несколько раз задумчиво моргнув. — Что настолько сильно боишься, что преподаватели будут о тебе плохого мнения? Или кто?

    Ох, лучше бы ты с тем же энтузиазмом, с каким о какой-то херне расспрашиваешь, продолжал меня на кухне целовать.

    — Ну, в целом да, преподаватели. Блин, говорю же — не знаю, как объяснить. Дело еще не только во мнении, но и в чужих ожиданиях. Для меня в принципе психологически очень тяжело, если я нарушаю чьи-то от меня ожидания… Да, настолько тяжело, что я каким угодно способом постараюсь этого избежать.

    — Почему тяжело? — любопытно прищуривается Эш.

    Блин, спроси что полегче. Я тебе доктор психологии, что ли, чтобы знать, почему?

    — Да я не знаю. Ну, типа, я во всем такой. Я смеюсь над несмешными шутками. Я всегда понимающе киваю, даже если совершенно не понимаю или не разделяю то, что мне говорят. Я боюсь быть собой, выражать собственное мнение. Или вот я могу в магазине купить совершенно ненужную мне поебень, просто потому что не умею говорить «нет». Потому что если продавец мне что-то рекомендует, рекламирует, а если вдобавок и улыбается при этом — я просто не могу сказать, что нет, мне эта херовина не нужна, несмотря на все ваши старания. И я понимаю прекрасно, что эти люди могут улыбаться неискренне, что они просто впаривают всякое говно, рассчитывая на идиотов, которые поведутся. Но это для меня ничего не меняет, это не делает для меня легче отказать. У меня машина была. Продавал в прошлом году ее. Приехал чувак и сказал, типа, давай без договора, я тебе тысячу накину. Да мне срать было на эту тысячу, но я просто ему отказать не смог. Потому что боялся, что будет невежливо. Я потом намучился с этим мужиком и в следующий раз уж, наверное, пересилю себя, но… даже все равно не уверен. Ну это вот самое недавнее из тупого, что приходит в голову. Но вообще у меня таких случаев полна жизнь. Как-то меня…

    — Стой, подожди, — прерывает меня Эш. — Мужик приехал к тебе купить машину, дал деньги и сказал: «Давай без договора»?

    — Ага.

    — Тебе это не показалось подозрительным?

    — Да конечно показалось, — отвечаю я. — Но в этом и проблема, говорю же. Я это и пытаюсь объяснить. Не оправдать его ожидания — это для меня в той ситуации самое страшное было. Страшнее, чем оплачивать его штрафы или я не знаю, что там еще могло быть… Если бы меня осудили за то, что он сбил кого-то.

    Эш на мгновение зажмуривает глаза, помотав головой, словно в попытке что-то с себя стряхнуть.

    — Я не понимаю, — говорит он. — Почему ты вообще считал, что должен оправдывать какие-то его ожидания?

    — Да потому что он улыбался. Тоже был вежливым. Я не говорю, что у меня были разумные причины. Да и не считал я, что должен. Я просто по-другому не мог. Ну вот представь… на тебя надеты наручники, и ты не можешь развести руки. Ты не считаешь, что ты не должен разводить руки — может быть, ты был несправедливо арестован. Но ты все равно физически не можешь. А вот у меня есть в голове какие-то наручники, которые не дают мне поступать так, как я хочу, и вместо этого я поступаю так, как ждут другие.

    Эш, непонимающе нахмурив лоб, мнет пальцами нижнюю губу. Да, это тебе не квантовая физика.

    — Окей, — говорит он наконец, — ты еще что-то хотел сказать, да?

    — М-м-м…

    — Ты начал говорить: «Меня как-то…»

    — А. Ну это, конечно, уже мелочь, но суть та же. Меня как-то недавно спросила женщина в маршрутке, выхожу ли я на следующей, а я по ошибке ответил, что нет, хотя мне надо было выйти. Я понял почти сразу же, что неправильно сказал — но все равно из-за этого не стал выходить. Вот. Еще, — раз уж ты так хочешь знать, то нарассказываю сейчас по полной, — я не могу бросить трубку или сказать, что мне не интересно, когда мне звонят с какими-нибудь предложениями из банка или предлагают фильтр для воды установить. Я вежливо говорю с ними и отвечаю, что подумаю, хотя думать совершенно не собираюсь. Потом не отвечаю на звонки просто. Или, например, если я в ресторане заказал одно, а мне принесли другое — я тоже ничего не скажу. А, да, как-то в десятом классе я согласился работать курьером два месяца летом за пятьсот рублей — за оба месяца. Это даже тогда была херня, а не деньги. А согласился просто потому, что мне предложил знакомый мамы моей одноклассницы, который был весь такой в костюмчике, серьезный, с усами, и я тоже боялся сказать ему, что не хочу. Потому что в его глазах это было отличной подработкой. Я себя тогда прям ненавидел за это. Вот… Ну и пары — это всё из той же серии. Что в универе, что в школе было. Я думаю, что учителя и преподаватели ожидают от меня определенной модели поведения, и я не могу позволить себе не соответствовать ей. Строю из себя правильного мальчика, потому что не могу допустить, чтобы они считали обратное. Еще боюсь, если какой-нибудь препод или даже просто какая-нибудь благообразная бабушка из подъезда заметят меня, например, курящим или пьющим пиво в парке.

    Я замолкаю, сходу не придумав новых примеров своего дегенератства. Да и к лучшему, наверное. Эш и без того уже в мою сторону смотреть не хочет.

    — Все, тебя заебало слушать этот бред? — спрашиваю я осторожно.

    — Нет… Я… — собирается что-то произнести, но, передумав, несколько секунд медлит. — Я просто пока даже не знаю, что на это сказать.

    Знаешь на самом деле. «Пойду-ка я отсюда нахуй поскорее» хочешь ты сказать.

    — Да я это не к тому, чтобы ты что-то сказал. Просто ты спросил, и я…

    — А что, ты боишься, произойдет, если ты не будешь соответствовать чужим ожиданиям? — перебивает он меня.

    — Не знаю. Думаю, что они осудят, или разозлятся, или обидятся, или им будет неприятно.

    — И тебе не все равно, потому что…?

    — Да не знаю я, почему мне не все равно. Почему-то. Если бы это был кто-то из друзей, я бы без проблем сказал «отвали». А другим людям — не могу. Я хочу избежать любого, даже самого минимального, конфликта. Даже просто какого-то недовольства с чьей-то стороны.

    — Хм, — Эш задумчиво поджимает губы. — Конфликтофобия в четвертой стадии?

    — Это… какой-то реальный термин?

    — Не знаю. Возможно.

    На некоторое время он снова пропадает в своих мыслях.

    — Скажи, пожалуйста, я правильно понял, — говорит наконец, — что, чтобы ты убрался в комнате, достаточно просто пригнать сюда так называемую благообразную бабушку из твоего подъезда?

    — Да, достаточно. Когда к моей бабушке приходила соседка, ну, в качестве сиделки, то я первые несколько раз пытался отскоблить все до блеска перед ее приходом. Насколько это вообще было возможно… Но с каждым разом как-то все меньше старался, потому что видел, что она не говорила ничего. И потом почти совсем перестал. Просто закрываю свою комнату и как-нибудь очень поверхностно убираюсь на кухне.

    — Понятно, — негромко вздыхает Эш. — Я подумаю над тем, что ты сказал.

    — Пойдешь обзванивать подъезд в поисках бабушки?

    — Нет, — мотает он головой. — Твоя комната меня как-то в последнюю очередь волнует.

    — Ну… если тебя волнует эта хуйня, о которой я только что рассказал, то не заморачивайся. Я так всю жизнь живу. Ничего пока, нормально всё.

    — Да, — ласково говорит вдруг Эш, — всё нормально, пока тебя не позвали, любезно улыбаясь, в какую-нибудь секту и не попросили прыгнуть с крыши после того, как ты завещаешь им свое имущество.

    — Да блин, ну до такого абсурда я, естественно, не дойду.

    — Да? — усмехается он, вскинув бровь. — Ну ситуация с машиной и даже с выходом из маршрутки для меня уже выглядит довольно абсурдно.

    — Я стараюсь так не делать… — тихо говорю я, начиная отчего-то раздражаться, — но иногда попадаю в какие-то сети в своей голове и не могу выпутаться.

    С силой выдохнув, я готовлюсь к очередному саркастичному ответу, но Эш почему-то молчит. Я поднимаю к нему голову, чтобы посмотреть, и встречаю мягкий внимательный взгляд карих глаз.

    — Ладно, — говорит он. — Давай на сегодня оставим в покое твои сети…

    — Ура.

    — …и займемся чем-нибудь более приятным, — продолжает Эш.

    Серьезность и задумчивость постепенно уходят с его лица, стираясь томной поволокой.

    — Это чем же? — спрашиваю я.

    — Иди сюда — узнаешь, — бархатисто раскатывается низкий голос.

    — Куда «сюда»?

    — Ко мне.

    — Сам иди ко мне, — отвечаю я, всем видом пытаясь показать, что не буду бежать по его первому требованию после того, как он безжалостно отшил меня на кухне.

    — М-м. То есть со мной не боишься конфликта? — Ловко оказавшись вдруг рядом, он берет меня под щиколотки, вытягивает вперед мои ноги, скинув ими попутно какое-то барахло на пол, и садится мне на бедра. — Означает ли это, что я уже в списке близких знакомых?

    — Да я-то не против, — хмыкаю. — Не знаю, захочешь ли ты сам в нем быть.

    Сочно-налитые губы трогаются легкой улыбкой.

    — Тебе идут очки, — он аккуратно берет за дужки пластиковую оправу с толстенными стеклами и стягивает с меня, положив на диван.

    — Тогда, может быть, ты позволишь мне видеть?..

    — А что ты хочешь сейчас видеть? — шепчет он, приблизив ко мне лицо, и я чувствую его губы на мочке уха. Все разговоры мгновенно вылетают из головы.

    Он ведет ладонями вверх по моей футболке, вскользь задевая соски, и я издаю непроизвольно громкий вздох. Остановившись, Эш задерживается здесь, и подушечки его пальцев, сжимая и гладя, нащупывают самые чувствительные ракурсы, вызывая волны пронзительного удовольствия. Я запрокидываю голову, отдаваясь целующим шею губам, и, пройдясь руками вдоль его бедер, подныриваю ему под кофту пальцами. Однако не успеваю я даже толком его коснуться, как вдруг раздается короткое и повелительное:

    — Руки.

    Руки замирают. Нельзя? Почему?

    Он берет меня за предплечья и, сложив их запястьем к запястью у меня над головой, пришпиливает к стене своими пальцами. Нет, я мог бы при желании вырваться, но раз уж он так хочет…

    …хм, или не мог бы? Черт, да как он так кисти-то накачал?

    Он захватывает мои губы в поцелуй, словно предостерегая от возражений, а свободную ладонь прижимает через ткань к моему паху, начав водить ее вверх и вниз, — и я напрочь забываю про сложенные над головой руки. Он оттягивает пояс штанов и стаскивает вниз…

***

    — Стой…

    Черт возьми. Сколько прошло? Три минуты? Две? Одна? Я больше не могу…

    — Что «стой»? Ты же совсем недавно уговаривал меня продолжить.

    Блин. Как же мне стыдно…

    Или нет? Я освобождаю руки, благо уже почти не держит, и обхватываю его за шею, вталкиваясь ему в рот языком.

    Господи, как же хорошо.

***

    — Ну вот, теперь мне придется стира-ать… — протягиваю я с наигранным недовольством, глядя на отброшенную в угол грязную скомканную футболку.

    — Ничего страшного, я видел у тебя на кухне машинку, — отвечает Эш: как обычно, бесчувственный к моим проблемам.

    У него на плече мягко, уютно и немного сонно. Он легонько водит пальцами по моей голой спине, и эти прикосновения — единственное, что связывает меня с действительностью. Неужели такое возможно — что я лежу сейчас с парнем своей мечты, так взаправду прижимаясь к его теплому боку? Мысль об этом кажется фантастической и сюрреальной. Ни один человек, который нравился мне сильнее, чем на семь из десяти, еще не отвечал мне взаимностью. По крайней мере, в отношении чего-то посерьезнее перепихона на пару раз. А тут сразу десяточка идет в руки. Да какая, впрочем, десяточка — здесь все одиннадцать. Или даже тридцать пять.

    Мне так хотелось что-то сделать для него в ответ, но он почему-то отказался. А я, пожалуй, еще не настолько осмелел, чтобы спрашивать почему. Да и не мое это дело, наверное. У каждого свои предпочтения, в конце концов.

    — Знаешь, я забыл тебе рассказать кое-что… — говорю, задевая губами приятную ткань его кофты. Он издает вопросительное мычание, и я продолжаю: — Как-то раз на Новый год бабушка, в числе прочего, приготовила солянку. Это было незадолго до того, как она слегла, и она уже была не в самом здравом рассудке тогда. Так вот, к нам должен был дядя прийти: мы отмечали обычно втроем дома, и потом я уезжал куда-нибудь к друзьям. И, в общем, приготовила она эту солянку — вернее, она это назвала «солянкой», но я не знаю, что это было на самом деле. Я, короче, тогда пришел домой вечером и чувствую запах на всю квартиру — совершенно омерзительный, задохнуться можно было. И я определил, что это как раз от кастрюли на плите. Заглянул под крышку — а там какое-то просто отвратительное ужасное варево. Я даже не знаю, что туда надо было такое положить, чтобы это получилось. Вот, и я, естественно, сказал, что мы не будем кормить этим дядю. Бабушка долго возмущалась, говорила, что это «нормальная солянка», но я эту кастрюлю все равно унес. А куда унес — на балкон. Ну, потому что не знал, что с ней делать, и не решился даже выливать в унитаз. Думал, отнесу на следующий день на помойку. Знаешь, что было дальше?

    — Нет, Максим, не представляю, просвети меня, — отвечает Эш со странной интонацией.

    — Дальше я не отнес ее на следующий день и вообще успешно про нее забыл, потому что на балкон не заходил. Он тогда был еще сильнее, чем сейчас, захламлен. И, в общем, вспомнил только уже в конце лета или осенью.

    Я на всякий случай приподнимаюсь, чтобы посмотреть на его лицо. 

    — Я слушаю тебя, продолжай, — кивает Эш, и по его голосу кажется, что, не будь у него за спиной дивана, он попятился бы назад и стал бы осматриваться в поисках выхода. — Или это конец истории и солянка все еще у тебя на балконе?

    — Нет, не на балконе. — Ложусь обратно. — Я поглядывал на нее несколько дней через стекло, потому что стремно было даже заходить туда, не то что притрагиваться к этой кастрюле. Все ожидал, что оттуда выползет какая-нибудь высокоразвитая цивилизация соляночных многоножек. Но потом наконец собрался с силами все же, замотал ее в три пакета и отнес на помойку. Внутрь заглянуть так и не решился.

    Закончив, я закапываюсь куда-то поглубже ему под мышку и замираю в ожидании его реакции.

    — Это у тебя опять из разряда «хуже уже не станет»? — спрашивает Эш, неопределенно хмыкнув.

    — Нет, просто вываливаю на тебя все свои грязные секреты, чтобы ты знал, с кем связываешься, — говорю я, и в ответ мне раздается тяжкий утомленный вздох.

    — Перестань бояться, хорошо? — Эш чуть крепче прижимает ладонь к моей спине — едва ощутимо, но я ощущаю. — Мое отношение к тебе не зависит от этих вещей, я не настолько поверхностный. Иначе меня бы здесь уже не было.

    — А от чего зависит твое отношение? — спрашиваю я осторожно. 

    — Макс, мое отношение уже сформировалось. Ты нравишься мне. Окей? Мне нравится, какой ты. Мне нравится, какой, несмотря на все твои страхи, ты искренний и открытый. Что ты позволяешь мне видеть тебя. Для меня это важно, потому что мне не нужна симпатичная мордочка с загадочным взглядом, мне нужен настоящий человек, с которым я могу говорить, которого я могу понимать или хотя бы попытаться понять.

    Ошарашенно привстав на локтях, забыв уже и про его ладонь у меня на спине, и про все вообще ладони на свете, я пристально вглядываюсь ему в глаза.

    — Да ты то-очно меня разводишь, — говорю я громким шепотом. — Или я сплю. Не зна… А-а-а!

    Я резко дергаюсь от пронзительной боли где-то в районе нижних ребер.

    — Блять!

    — Проснулся? — заботливо спрашивает Эш. — Все хорошо?

    — Да ты мне чуть мясо не выдрал! — я сажусь и растираю ноющую от его щипка кожу.

    — Будешь нести чушь — буду выдирать мясо, — сочувственно говорит Эш и закидывает руки себе под голову.

    — А-а, я понял, в чем подвох. Ты просто садист. Вот уже и про плетки сегодня говорил. Сначала это, потом меня порка ждет, да?

    Он с невинным недоумением вскидывает брови.

    — Ну только если ты очень захочешь…

    — Нет, я не слишком такое люблю.

    — Тогда у меня есть для тебя простое решение… — Он садится, оказавшись со мной лицом к лицу, и медленно проводит пальцами по моей груди. — Не неси чушь.

    — А ты знаешь, что домашнее насилие уголовно наказуемо? — шепчу я, коснувшись его лбом.

    — Если в первый раз, то нет. 

    Он обнимает меня за спину и мягко целует. Без мерзкого привкуса сигарет и несвежего дыхания. Не пытаясь как можно дальше протолкнуть язык мне в глотку. Сегодня всё — в первый раз. Кто бы мог подумать? В первый раз мне нравится целоваться с кем-то взасос.

***

    — Когда я тебя увижу?

    — В четверг на паре, — отвечает Эш, дошнуровывает второй ботинок и встает.

    — М-м, — я шагаю к нему и томно заглядываю ему в глаза. — И можно будет тебя прям там поцеловать? — спрашиваю, заигрывая с карманами его куртки. 

    — Разумеется, — улыбается он. — Если решишься.

    Так, ладно. Не тебя мне на слабо брать.

    — Ну, а если серьезно? Я же скучать буду.

    — А если серьезно, — говорит Эш и тут же становится серьезным, — приводи себя в порядок и выползай из своего заточения. И еще я хочу попросить тебя об одной вещи.

    — М, о какой?

    — Ты ведь умываешься по утрам, правильно?

    — Ну… д-да… — запинаюсь от неожиданности.

    — Каждый день?

    — Ну… да. Почти. Ну, стараюсь…

    Да, почти каждый день я стараюсь…

    — Я хочу попросить тебя делать это каждое утро, — говорит он без единого намека на шутку в голосе. — Железно. Так, что если ты этого не сделаешь, то мир сломается. При смерти ты, опаздываешь на поезд или что угодно — ты идешь и умываешься. Это одно простое действие. Конечно, немного посложнее, чем поставить телефон на зарядку, но я уверен, что у тебя получится. Сможешь?

    — Да, смогу… Хорошо.

    — Это важно.

    — Да я понял уже, что важно… — отвечаю я растерянно.

    — Ну вот и здорово, — оптимистично говорит Эш и, взяв мое лицо в ладони, целует меня в нос. — Если возникнут проблемы — пиши.

    — С умыванием? — усмехаюсь я, а голос чуть подрагивает. Никто меня не целовал в нос никогда.

    — Например, — говорит он и, коротко зажмурив глаза в знак прощания, выходит за порог.

    — Не пропадай… — беззвучно шевелю губами ему в спину.

    Были ли в моей жизни вечера счастливее? Нет, пожалуй, не было. Хотелось ли мне когда-нибудь так сильно жить, как сейчас? Никогда.

    Но отчего же вместе с этим так грустно на душе, так тяжело вновь давит проклятым одиночеством? Оттого, наверное, что все еще не верю, не осознаю. Оттого, что лучше бы он от меня не уходил никуда.