Нашел. Оправдание.

    Нашел. Себе. Оправдание.

    Рад теперь, доволен, да? Радуйся, друг мой… Радуйся…

***

    — А как он экзамен вообще принимает? Сложно на пять сдать?

    Наш староста, Петр Володин, с каждым годом все больше приближающийся по форме к идеальной сфере, стоит рядом с дверью в аудиторию, тяжело переминаясь с ноги на ногу, и расспрашивает студентов из другой группы нашего потока. Это очень в его духе — побеспокоиться обо всем заранее и найти все возможные обходные пути. Зубрежке и глубокому изучению предмета он всегда предпочитает «человеческий» подход: набрать для препода лекции на компьютере, сделать несколько докладов или выступить на конференции за «автомат». Если же подобные варианты отсутствуют, Петр перейдет к поиску других облегчающих сдачу обстоятельств.

    — Не, на пять нереально, — отвечает блондин с хвостиком, имя которого в моей голове никак не откладывается.

    — Ну, реально, если ты Антонов, — добавляет его друг, с которым, насколько я успел заметить, они всегда ходят вместе. Этого я запомнил — Леша.

    — Я и говорю — нереально, — раздраженно поворачивается к нему блондин.

    Я непроизвольно окидываю взглядом сидящего у стены в сторонке парня по фамилии Антонов: темные распущенные волосы до пояса (судя по всему, давно не мытые), небольшая бородка, бесформенный серо-сиреневый свитер и штаны с какой-то прицепленной к ним металлической цепью. Вспоминаю, что я тоже носил такую лет в тринадцать.

    — Короче, как было у нас, — говорит Леша, не реагируя на реплику своего друга. — Во-первых, ты не можешь списать, потому что билетов он не дает, а просто сидит с каждым человеком наедине и по двадцать минут мучает.

    Блондин при этих словах изображает, что плюет на свою ладонь и вставляет ее куда-то.

    — Если вы понимаете, о чем я, — добавляет он, многозначительно кивая.

    — Да, Сём, — косится на него Леша, — и, учитывая, что у тебя был тройбан, твоя жирная жопа его устроила не больше, чем твои знания квантов.

    — Да что вы знаете о настоящей мужской красоте! — блондин возмущенно трясет поднятыми руками. — Не для вас моя роза цвела.

    Усмехнувшись его обиженному виду, я перевожу взгляд в другую сторону — туда, откуда начинает вдруг доноситься «здрасти» на разный лад. И я вижу — эти до безумия приятные очертания, по которым так скучали целых два дня мои глаза; обтянутый бежевой водолазкой торс, который так жаждут обхватить мои руки; и этот самый желанный на свете взгляд, который… который просто проскальзывает по мне, как коньки по идеально ровному льду — мимолетно, без запинки и оставляя после себя только болезненные бороздки.

    Перехватив картонный стаканчик с кофе в левую руку, правой он открывает дверь и пропадает на кафедре. Мое настроение спешно ползет куда-то в направлении плинтуса. Нет, естественно, я не ждал, что он кинется обнимать меня, как только увидит, но ведь мог бы хоть на секундочку задержаться глазами. Хоть чем-то дать понять, что мне не приснился тот вечер. 

    Может быть, я еще с самого начала зря поверил, что это не игра для него? Или же он просто-напросто снова передумал, решив все-таки не связываться со студентом, да еще и с ебанутым каким-то?

    Превозмогая давящее состояние, я, чуть подождав, захожу вслед за ним и направляюсь к преподавательской. Как ни странно, я все еще имею полное право там появляться: после десяти дней отсутствия меня даже не уволили. Отчасти, наверное, потому что работаю я только на четверть ставки и отчасти потому что завкафедрой не имел ни малейшего представления о том, сколько меня на самом деле не было на работе, потому что и сам он приходит в универ далеко не каждый день, и даже когда приходит — мало что замечает вокруг себя. Так что отделался я всего лишь строгим выговором после того, как рассказал историю об ужасном недуге, свалившем меня с ног на двое суток.

    По небольшому внутреннему коридорчику я приближаюсь к точке назначения, и нервы натягиваются в тонкие струнки от поджидающей впереди неизвестности. Зайдя в кабинет и обогнув стоящий напротив входа шкаф, я уже мелко потрясываюсь в мандраже.

    Эш в преподавательской один: сидит за столом с закрытыми глазами и опирается лбом о свою ладонь; другая рука все так же обхватывает картонный стаканчик. Незаметно подкравшись к нему, я встаю рядом. 

    — Привет, — говорю я, и он вдруг шумно втягивает носом воздух. Спустя мгновение поднимает ко мне лишенные выражения глаза.

    Только теперь я понимаю, что он, кажется, в таком положении спал.

    — Привет, — отвечает он, и его взгляд постепенно приобретает осмысленность.

    — Не выспался?

    — Сколько… — он инстинктивно смотрит на пустое запястье и начинает шарить по карманам все еще надетой куртки. — Уже пара началась?

    — Нет, пять минут еще.

    — Хорошо. Тогда иди жди, — грубый голос как хлыстом ошпаривает.

    Ничего не ответив, я отворачиваюсь и двигаюсь к выходу. Кажется, опасения все-таки сбылись. Как банку не самых изысканных консервов, меня вскрыли, попробовали на ужин и отложили на пару дней в холодильник — а потом оказалось, что пора выбрасывать. Что ж, не впервой. Не впервой.

    — Эй, — раздается вдруг в спину, и я останавливаюсь.

    Эш встает из-за стола, и дается ему это как будто с усилием. Я вглядываюсь в его лицо, когда он подходит ближе, и мне кажется, что выглядит он сейчас чуть старше, чем обычно — примерно как раз на свой настоящий возраст. Я вижу мешки и темные круги под его глазами и вдруг осознаю, что они всегда там были — но были они какие-то незаметные, органично вписывающиеся — а теперь проступили через границы.

    Он на секунду оборачивается, окинув комнату взглядом, и вдруг коротко и страстно целует меня, приподняв за подбородок.

    — Я скучал, — шепчут мне в щеку кофейные губы и отдаляются.

    — Ага, я заметил.

    — Что ты заметил? — спрашивает Эш, недовольно наклонив голову. — Прекрати обижаться. Да, я не выспался.

    — М-м, с кем не выспался?

    Эш собирается что-то сказать, но из коридора доносится знакомый стук каблуков, и он отходит от меня — впрочем, делает это довольно медленно и лениво.

    — О, да ты прямо зачастил ходить на работу. — В проеме появляется Ксюша и, окатив меня ироничным взглядом, проходит в кабинет. Ответить я не успеваю.

    — Выдвигайся, будем начинать, — командует Эш.

    Он вновь возвращается ко мне, но теперь уже без куртки, а в руке держит блокнот.

***

    — Так… 

    Умостив подбородок на сложенных в замок пальцах, Эш медленно перебирает взглядом лица в аудитории. 

    — Попрошу вас раздобыть себе листочки, желательно как минимум по два.

    Вокруг начинается копошение и слышатся взволнованные перешептывания.

    — А что, у нас будет контрольная? — спрашивает Олеся Кононенко, сидящая перед ним на первой парте.

    — Да, — отвечает он с мечтательной улыбкой.

    Кононенко многие в нашей группе считают ебанутой — я, в принципе, тоже, — но мне она нравится. Наверное, потому что она мой антипод. Всё, чего я никогда не позволю себе сказать или сделать, она с удовольствием скажет, и сделает, и еще добавит. Нет, я, конечно, не о вопросе про контрольную — хотя я и в такой мелочи не смог бы перешагнуть через свои комплексы, — но, например, на первой нашей паре у Эша она спросила, можно ли пригласить его на свидание. Правда на удивление смущенно присмирела, после того как была уличена в несерьезном отношении к предмету и решении личных вопросов в учебное время.

    — А также все ваши конспекты, у кого они есть, и все ваши телефоны, кому это не сложно, принесите мне, пожалуйста, сюда на стол, — добавляет Эш. — Это всего лишь на сорок минут.

    Шепот усиливается, и к нему присоединяются шум заскользивших по полу стульев и топот ног.

    — Вы можете не беспокоиться, это не на оценку и вообще ни на что конкретно для вас не повлияет, — говорит Эш, когда все рассаживаются обратно. — Я просто хочу увидеть, насколько вы в среднем воспринимаете материал и где есть проблемы. Поэтому очень прошу не пытаться что-то у кого-то списать, это никому из нас не нужно.

    Сделав небольшую паузу, он продолжает:

    — Вопросы будут довольно общие. Если вы помните какие-то формулы, пишите формулы. Если не помните что-то целиком, пишите что-нибудь похожее. Если не помните или не знаете вообще ничего, пишите соответственно «не помню» или «не знаю».

    Он начинает диктовать вопросы, и я понимаю, что могу их даже не записывать, а просто сразу вывести огромное «НЕ ЗНАЮ» на все две страницы, желательно жирным красным маркером. Может быть, подрисовать еще задранные вверх лапки где-нибудь в нижнем углу.

    Оглядываю аудиторию: все склонились над листочками, кто-то активно строчит, кто-то просто грызет ручку, а вот Эш… А вот Эш, кажется, решил снова отрубиться. Сидит, облокотившись на стол и загородив ладонями глаза, и делает вид, будто смотрит в лежащий перед ним телефон. Но меня не проведешь, я уже знаю этот его трюк. 

    Пф-ф. «Просто хочу увидеть, насколько вы воспринимаете материал», ага. Просто выспаться ты хочешь. И так и не сказал ведь, что делал всю ночь…

    Нарисую маленького-маленького дьявола с рогами внизу.

    И не буду сдавать.

***

    Ко второй половине пары Эш, кажется, все-таки умудрился таким образом отдохнуть и оставшуюся часть лекции провел в обычном режиме. Из-за отсутствия на предыдущих занятиях мне с трудом удавалось что-либо понимать — и в итоге я перестал даже пытаться, решив просто наслаждаться видом.

    Эта пара — последняя пара второй смены, и по ее завершении мне, как и всякому нормальному студенту, полагается радостно идти домой. Однако сегодня это не про меня. Сегодня, когда после окончания лекции я медленно продвигаюсь вместе с небольшой очередью к выходу, вместо радости в мыслях только нервозная суета: ведь Эш уже куда-то убежал, а мне обязательно надо успеть перехватить его и поговорить.

    Правда, я еще даже не знаю, что скажу. «Пойдем гулять»? Это будет странно: объясняй потом знакомым, зачем я шатаюсь по улицам со своим преподом. «Пойдем к тебе»? Слишком нагло. «Пойдем ко мне»? Нет, не хочу снова мучить его своей ужасной квартирой. А вдруг он и вовсе не собирается проводить со мной этот вечер, вдруг у него уже другие планы? Как тогда в Москве — пойдет спать.

    Выбравшись наконец из аудитории и быстрым шагом проследовав к преподавательской, я рывком открываю дверь, шагаю внутрь — и тут же оказываюсь ровно к Эшу лицом. Медленно тяну на себя ручку за спиной, пока не раздается щелчок замка.

    — У меня факультатив сейчас, — говорит Эш, словно только меня и ждал. — Приходи, если хочешь. Или можешь пока поехать покормить бабушку, а потом приезжать ко мне.

    Я молчу, сбитый с толку его неожиданной инициативой, и судорожно перебираю в голове варианты, как будто от правильного выбора будет зависеть мое существование.

    — Или… — снова говорит Эш, расценив, видимо, мое молчание по-своему, — можешь просто поехать домой и… всё.

    Он легонько улыбается и приподнимает брови в непонимающем ожидании.

    — Нет, не хочу ехать домой и всё, — говорю я.

    — А что хочешь?

    — Давай… второе.

    Я бы и на факультатив, и куда угодно к нему сходил, но только потом все равно придется тратить драгоценное время на поездку домой. 

    — Хорошо, — говорит Эш. — Могу, в принципе, заехать за тобой.

    Вместо ответа, поддавшись неожиданному эйфорическому порыву, я крепко обнимаю его, положив щеку ему на плечо. Раз он зовет меня к себе домой, значит здесь точно никого постороннего нет. 

    Не сразу, но ощущаю у себя на спине его руку. Только одну, но и это приятно.

    Через несколько секунд я все-таки неловко отстраняюсь. Под его взглядом сразу же становится жарко.

    — Это было «да, заезжай»? — спрашивает он насмешливо.

    — Угу, — отвечаю я и подтверждаю смущенным кивком.

    — Что ж. Иди готовься в таком случае. Я буду через два часа.

    Он мягко отпихивает меня с дороги и выходит.

    «Готовься»… Мне показалось, или он как-то по-особому произнес это слово? Имея в виду что-то вполне конкретное?

    Впрочем, какая разница. Приготовился бы я в любом случае.

***

    Пока он помешивает на сковородке соус для пасты и увлеченно обсуждает по телефону какие-то махинации с недвижимостью, я исследую небольшую (по крайней мере, в сравнении с московской) аскетичную квартиру. Нет, она так же стильно отделана и стоит явно недешево, вот только, помимо базовых удобств вроде кухни и ванной, здесь нет практически ничего, что можно ожидать от нормального человеческого жилища. Разве что неброский бежевый диван в совмещенной с кухней гостиной и небольшой обеденный стол, у которого вместо ножек — какие-то хитроумные зигзаги на абстракционистские мотивы.

    Ни телевизора, ни кресел, ни даже кровати — только тоненький матрас на полу в одной из комнат. Хотя в Москве я кровати тоже не видел, просто по умолчанию предположил, что она присутствует.

    Зато я вновь нашел тренировочное пространство. Несколько турников и перекладин; какой-то столб с нацепленной на него… штукой для битья, по всей видимости; мяч, палки и… камень. Да, просто какой-то камень, неровный и бугорчатый, размером с большую дыню. 

    — Ты-ы… занимаешься какими-то единоборствами, да? — Заслышав наконец тишину вместо звуков переговоров, я возвращаюсь в гостиную-кухню.

    — Не разбираюсь в терминах, — отвечает Эш, не поворачиваясь ко мне. — Что есть единоборства?

    Потерявшись от такого ответа, я бестолково зависаю на месте. 

    А ведь и правда — что такое единоборства? Каратэ, дзюдо, айкидо? Вольная борьба? Или бокс, например: бокс — это разве единоборство?

    — Э-э-э… Ну давай посмотрим… 

    Вытащив из кармана телефон, я вбиваю в поиск запрос и перехожу по первой ссылке в какой-то словарь; читаю: 

    — «Единоборства — виды спорта, в которых участники…»

    — Нет, — говорит Эш, и я замолкаю, не закончив.

    — Нет?.. В смысле, не занимаешься единоборствами? А чем тогда?

    Эш устало вздыхает, отложив деревянную лопатку.

    — Максим. Я могу сломать тебе шею, или трахею, или перегрызть артерию, — перечисляет он спокойно и монотонно, как ленивый официант в плохом ресторане называет список оставшихся блюд, — или просто зарезать, если ты сейчас кинешься на меня с ножом, и мне совершенно безразлично, как это называется.

    Даже без намерений кидаться на него с ножом от этих слов все равно становится не по себе.

    — По-моему, это называется «убийство»…

    — Хорошо, — миролюбиво соглашается Эш и, открыв дверцу настенного шкафчика, заглядывает на полку. — Тебе поострее или как?

    — Мне… поострее. Если ты, конечно, не о ноже, которым собираешься меня зарезать.

    Он достает стеклянную баночку каких-то специй и оборачивается, посмотрев на меня со слабой улыбкой. Я не поддаюсь, отвечаю ему холодным взглядом, и через несколько секунд, поставив специи на стол, он подходит ко мне и приподнимает в ладонях мое лицо.

    — Ну чего ты, м? — тихо говорит он. — Не бойся. Я обещаю тебя… не зарезывать.

    — Спасибо. Очень заботливо с твоей стороны.

    — Макс, — вздыхает он, — ты сам спросил, чем я занимаюсь.

    — Ну да. Да… А камень, кстати, зачем? — вспоминаю огромный булыжник. — Им ты головы проламываешь?

    — Только очень глупые головы. — Он целует меня в переносицу и идет обратно к плите. — Камень — это просто груз. Он лучше блинов или гантелей во многих случаях, потому что из-за формы его неудобно держать, плюс ты все время берешь его с разных сторон, — проходя мимо зазвонившего телефона, прикасается пальцем к экрану, — разным хватом, соответственно кисть прорабатывается по-разному. Да? — произносит громче и адресует уже, видимо, не мне.

    — Владислав Александрович? — слышу женский голос из динамика.

    — Да. С кем говорю? — Эш ожидающе поворачивается к лежащему на столешнице «айфону».

    — Это из клинической больницы имени Алексеева. Вы указаны как контактное лицо для Екатерины Беломестновой.

    Продолжение разговора мне узнать не суждено: Эш выключает громкую связь и подносит трубку к уху, а потом и вообще уходит куда-то в комнаты. «Да, что с ней?» — последнее, что до меня доносится.

    Ну вот, опять пропускаю все самое интересное. Что еще за Екатерина там у тебя…

    Впрочем, может быть, это его мама… С другой фамилией, ну и ладно. Или бабушка… Блин, если звонят так из больницы, возможно, это что-то серьезное. Может быть, кто-то умер. Черт.

    Однако спустя минуту он возвращается, обыкновенный и спокойный, без тени переживания на лице, и закравшиеся в душу страхи отпускают. Он достает тарелки и, кивком подзывая меня, говорит:

    — Иди сюда. Скажешь, когда тебе достаточно.

***

    Я голодно смотрю на пасту с морепродуктами в зеленоватом соусе, стараясь есть аккуратно и беззвучно, отчего это получается у меня крайне медленно. Эш сидит напротив, по-турецки сложив ноги на стуле (вероятно, это его любимая поза для приема пищи), и подобными заморочками явно не страдает: уже цепляет на вилку последние креветки. 

    — А почему ты… — начинаю я и запинаюсь. — Ну то есть с чего вообще… Ну, в смысле, зачем тебе это?

    Он отрывается от тарелки и поднимает ко мне недружелюбный взгляд.

    — У тебя… опасная жизнь, да? Только что подумал, что никогда до этого не встречал человека, у которого были бы реальные враги.

    — Да дело не во врагах, — отвечает Эш чуть погодя и откидывается на спинку стула. — Нет, и в них, конечно, тоже, но, поверь мне, если бы меня кто-то очень сильно и целеустремленно захотел убить — ну, кто-то с достаточными для этого средствами, — то я бы этому никак не помешал. Существует полно способов избавиться от человека, не вступая с ним в ближний бой. 

    Произнесенные равнодушным тоном слова как-то совсем не внушают мне оптимизма. Остается только надеяться, что если за тридцать лет никто так уж сильно не захотел от него избавиться, то, может быть, и в следующие тридцать не захочет.

    — Тогда… в чем дело, если не во врагах?

    — Максим, для меня это просто базовый навык. — Нахмурив брови, он откладывает вилку. — Я не очень представляю, как можно банально идти по улице, где ты открыт со всех сторон, где вокруг тебя полно психов, нариков и просто долбоебов, и не иметь возможности нормально себя защитить. То есть что, рассчитывать на полицию? Или на удачу? Или на быстрые ноги?

    — Ну, быстрые ноги — это неплохо.

    — Да, это неплохо, когда тебе есть куда бежать. И когда где-то рядом уже не начали раздевать твою девушку.

    Да вот что ты все о девушках. Девушку тебе, значит, жалко, а меня будет не жалко?

    — Ну… Да. Наверное. Я не знаю, на меня никогда не нападали на улице.

    — А на меня нападали, и не раз, — бесстрастно отвечает Эш.

    — Потому что ты не такой милый, как я…

    — О да, это ты прав, — восклицает он, неожиданно засмеявшись. — Я настолько не милый, что способен даже нагло соврать женщине в маршрутке, что мне ехать до конечной, а потом прямо у нее на глазах бессовестно выйти на следующей же остановке. Представляешь, как она разозлится? Точно морду мне кинется бить.

    Я пытаюсь изобразить недовольное утробное рычание, но получается только какое-то невпечатляющее «х-х-х». Ты мне теперь эту маршрутку до конца жизни припоминать будешь? 

    Хм, до конца жизни… Буду ли я вообще с тобой до конца жизни? Нет, наверное, нет — это совсем уже как-то нереалистично звучит.

    От этой мысли, глупой, ненужной и ничем даже не обоснованной, становится вдруг до невозможности грустно. Почему я постоянно думаю обо всем самом плохом? Почему — только закрадись какая-нибудь неприятная идея в мое ебанутое сознание — я обязательно постараюсь ее по полной прочувствовать, от начала и до конца прожить в своей голове? Какая-то идиотская форма мазохизма, что ли? 

    Эш тем временем встает, забрав с собой пустую тарелку, и я принимаюсь активно разгонять затянувшее меня марево меланхолии.

    — А вообще вроде как неплохой вариант — это перцовый баллончик, — выдаю пришедшую ранее в голову мысль. — Или, скажешь, не мужское оружие?

    — Нет, почему же. Струйные — тема. Макс, — он утомленно вздыхает, — оружие любое хорошо, если ты умеешь и готов им пользоваться. И если ты успеешь его достать. Я не имею ничего против оружия. Ствол, баллончик, хуёнчик — это всё отлично. Только я предпочитаю ни на что стопроцентно не полагать свою жизнь.

    Ладно, кажется, мои расспросы его уже достали. Не буду надоедать.

    — Перцовые, кстати, от собак помогают, — неожиданно добавляет он, когда я встаю из-за стола. — Так что имей в виду.

    — Ну да, да, я боюсь собак! — не всерьез возмущаюсь. — Ну и что теперь? Вчера, кстати, встретил какую-то тетку бомжеватого вида, и с ней бежали штук восемь крупных таких дворняг — естественно, безо всяких намордников или поводков даже. Ух-х-х!.. Ненавижу бродячих псов. И теток, которые их с собой водят.

    Я ставлю тарелку на тумбочку, не решившись хозяйничать у него на кухне и открывать посудомоечную машинку, и едва собираюсь к нему обернуться, как чужая рука уже обхватывает меня поперек живота и тянет к себе.

    — М-м-м… — тихий голос у моего уха. — Ты милый, даже когда ненавидишь кого-то.

    Вмиг сладостно разморённый от его прикосновений, я всем телом прижимаюсь к нему, сцепив руки у него за шеей.

    — Ты мне никогда еще не говорил такого… 

    — Да? — удивляется Эш. — Ну разве что только вслух.

    Я тянусь к нему, чтобы поцеловать, но он встречает мои губы вопросом:

    — Расскажи мне, пожалуйста, почему я сегодня не видел твою работу?

    Опя-я-ять?! Нет, теперь я абсолютно уверен: это доставляет ему удовольствие. Раздразнивать меня, кидать по маленьким кусочкам лакомство и смотреть, как я схожу с ума от желания.

    Но нет уж. Сегодня ему не удастся насладиться моими мучениями. По крайней мере, их видом.

    Выпустив его из объятия и сделав скучающее лицо, я отхожу и заваливаюсь с ногами на диван у стены, который вдруг оказывается на удивление жестким. Хотя подлокотник ничего, можно пристроить голову.

    — Ну, потому что мне было особо нечего сдавать, — говорю я наконец. А Эшу, кажется, хоть бы хны. Ничуть не поколебался в своей нахальной самоуверенности, только руки скрестил на груди. — Ты правда будешь это смотреть?

    — Да, буду. — Нахальство сменяется серьезностью. — Возможно, скорректирую лекции.

    — Даже так… Я думал, в университете — не как в школе, и каждый сам за себя.

    — Что это значит? — он лениво приподнимает бровь.

    — Ну, типа, если ты чего-то не понимаешь — это твои проблемы, разжевывать и подавать на тарелочке для тебя никто не будет, — привожу я постулат, который укоренился в моей голове еще на первом курсе, когда чуть ли не каждый препод в том или ином виде донес до нас эту мысль.

    — Хм-м, — протягивает Эш. — Между «подавать на тарелочке» и «не понимаешь — твои проблемы» есть все-таки еще небольшой спектр вариантов. Но вообще нет, я абсолютно не разделяю вот этот превалирующий в России снобистский подход. Вот это всё «"а" равно "бэ" плюс "це" — отсюда очевидно, что вариационная симметрия действия относительно n-параметрической группы преобразований приводит к n динамическим инвариантам поля». Это всё, по мне, не обучение, а бесполезная трата почти чьего угодно времени. Я вроде уже говорил, что не люблю бесполезно тратить время.

    — Но, может быть, в этом случае как раз действует естественный отбор, — говорю я. — Если ты недостаточно умный, чтобы самому всё понять, то в науке тебе делать нечего. И когда ты разъясняешь что-то для человека, который сам бы не разобрался, ты наводняешь науку не очень-то умными людьми, и наука начинает катиться к хуям.

    Лицо Эша на глазах вытягивается, и у меня возникает острое желание чем-нибудь укрыться от его широко раскрытого прямолинейного взгляда.

    — Ты сейчас серьезно?.. — спрашивает он, часто моргая.

    — Ну… Не знаю, — бормочу я. — Ну вот возьми хотя бы того же Бакунина.

    Бакунин постоянно садится за первую парту, с умным видом смотрит на доску и все записывает, а потом задает кучу дурацких вопросов невпопад, чем очень всех раздражает. Мой друг, одно время деливший с ним комнату в общаге, осуждал его еще и за то, что тот хранил какой-то журнал с полуодетыми парнями у себя на столе, но я его за это осудить при всем желании не могу.

    — И что Бакунин?

    — Ну вот если ты ему всё объяснишь, то он, не дай бог, что-нибудь там еще поймет, решит, что умный, и пойдет творить хуйню.

    — Максим, ты приводишь какие-то супер надуманные аргументы, — кривится Эш, и я подтверждаю свою теорию о том, что полным именем он называет меня, только когда чем-то недоволен. — Боишься, что тебе места в аспирантуре не хватит и придется в армию идти?

    — Ой, ну а у тебя это вообще не аргумент, а переход на личности.

    Эш, со вздохом улыбнувшись вдруг, подходит и садится рядом со мной на диван — я чуть подтягиваю к себе ноги, освобождая ему место.

    — Слушай, — говорит он спокойно, — физика — это не та наука, в которой не очень, как ты выражаешься, умный человек может оказать серьезное влияние на что-то. Ну какую хуйню, по-твоему, может сделать абстрактный Бакунин? Высоким ораторским мастерством убедить всех, что атом неделим?

    Вместо вразумительного ответа я только пожимаю плечами. Не знаю я, что может сделать абстрактный Бакунин. И реальный тоже. И вообще я начал спорить просто так.

    — Ну ты же понимаешь, что это так не работает в современном мире? — продолжает Эш, подождав. — Чтобы хоть кого-то хоть в чем-то убедить, тебе надо привести кучу математических выкладок и результатов исследований, и еще не факт, что после всего этого тебе не скажут: «Нэ-э, чот не верю, ты наверняка что-то не учел».

    Чувствую, как он стягивает с меня носки, и затем ощущаю его ладони у себя на ступнях — мягко сдавливают и растирают.

    — А касательно обучения… Ну конечно я не стану на лекции растолковывать всё каждому отдельному человеку, потому что это будет неправильно по отношению к группе в целом. Но если я вижу, что не понимает никто — или не понимает большинство — да, я постараюсь тогда остановиться на этом вопросе подробнее. Нет смысла переходить к более сложным темам, если еще не усвоили предыдущие. И я вижу ровно ноль вреда от того, что кто-то после моих лекций будет понимать чуть больше, чем понимал до этого.

    — Ну ладно, ладно, — наигранно цокаю, — можешь вести лекции, как хочешь, я не против.

    Ноги вдруг уезжают вперед, а затылок стремительно сползает с подлокотника.

    — Да ты что? — Эш нависает надо мной, хищно улыбаясь. — Правда? 

    — Правда… 

    Я тяну руки к его торсу, но он уже сам склоняется им навстречу и, накрыв меня своим телом, целует. Тяжелый, однако… Так приятно тяжелый…

    Я обхватываю его ногами и немного опасливо замираю, закравшись пальцами к нему под футболку и ощутив голую поясницу. Но нет — кажется, не возражает сегодня — и, крепче вцепившись в его кожу, я двигаюсь по спине вверх, закусывая губы от его поцелуев у меня на шее. Дойдя до моих ключиц, он вдруг рывком поднимается и садится, увлекая меня за собой; я забираюсь к нему на колени и нетерпеливо покрываю поцелуями его ухо, и кожу пониже уха, и дальше под подбородком, отчего он запрокидывает голову и издает еле слышное мычание — какое-то естественное и непроизвольное, скатившееся в приглушенный вздох — и от этого звука возбуждение захлестывает меня с головой. Я вонзаюсь в его губы и проскальзываю руками к животу, веду сбоку и вверх: жесткий, совершенно непроминаемый пресс и какая-то, кажется, царапина… и… еще царапины? И… что…

    Не выдерживаю, отрываюсь от поцелуя и задираю его футболку до самой шеи — не останавливает. Задираю и… кажется, что реальность вновь начинает подрагивать, искривляясь вокруг меня, резкими скачками трансформируясь в страшный сон. Пытаюсь проморгаться, не понимая смысла увиденного. Мозг отчаянно ищет объяснения для этой совершенно алогичной, иррациональной картины и не находит ничего, кроме плотно сжимающей голову пустоты.

    Белые полоски, розовые, темно-красные, длинные и короткие, давно зажившие и только заживающие, кое-где бугристые, от живота до самой груди, рассыпанные друг поверх друга густым ворохом. Явственно выделяющийся даже среди этого вертикальный шрам в районе сердца. Крупнее, чем остальные. Глубже. Совсем свежий. Каким-то образом ускользнувший от меня до этого еще один шрам на животе — чуть правее центра, от уровня пупка вверх и вниз на несколько сантиметров, широкий — еще шире, чем тот, что у сердца. Этот, кажется, старый. Выглядит как… рана от ножа? От большого ножа? Но остальное… Остальное — это ведь… что? Не понимаю…

    Я не знаю, сколько времени я так сижу, сжимая в ладонях ткань его футболки и упираясь костяшками пальцев ему в ключицы. Не знаю, сколько времени я сижу и… боюсь — переставая понимать, кто этот человек передо мной. Этот человек, казавшийся мне таким стабильным, рациональным, самым разумным, самым логично мыслящим и… нормальным.

    — Что, уже не хочешь? — чуть не дергаюсь от неожиданно прозвучавшего голоса.

    Боюсь поднимать к нему взгляд. Пугает то, что перед собой увижу. Увижу чужое, страшное, незнакомое мне лицо. Увижу звериный оскал или же бесчувственную стену. Увижу то, что под маской.

    Пересиливая себя, я медленно скольжу глазами вверх. Ямка между ключицами, кадык, щетина на подбородке, губы… Он улыбается. Вскинув голову, я встречаюсь взглядом с двумя зрачками в карих радужках. Такие же, как были до этого. Такие же, какие всегда на меня смотрели. Такое же красивое любимое лицо, только вот… Отчетливая горечь в этом лице, в карих радужках, в его улыбке. Горечь и… разочарование?

    Что-то колет вдруг глубоко внутри.

    — Нет, я просто… — начинаю, слыша как растерянно и серьезно звучит собственный голос, и не знаю, чем продолжить.

    Он ждет. Несколько секунд он ждет и затем говорит:

    — Снимай до конца тогда.

    Не сразу, но тяну его футболку дальше вверх, и он поднимает руки. Бросаю ее рядом на диван.

    Он мягко и аккуратно берет мои ладони, прижимает к своему животу и ведет выше, по неровной изборожденной коже. Останавливается на груди, и моя правая рука вдруг чувствует биение его сердца под покрытым жесткой корочкой шрамом. Я замираю. Стучит быстро.

    — Что это всё? — выдавливаю из себя слова.

    Он медленно мотает головой, не отрывая от меня взгляда.

    — Веришь или нет, я не хочу об этом говорить.

    — Да, охотно верю… Но я хочу знать, — откуда-то прибавляется уверенности и настойчивости.

    — Хочешь знать, стоит со мной связываться или нет? — шепчет он, опустив веки и приблизив ко мне лицо.

    Нет, Эш. Я уже с тобой связался. Так, что, наверное, и не развяжешь.

    — Не поэтому, — шепчу в ответ.

    — Тогда зачем?

    — Просто хочу, — в напряжении свожу брови. — Хочу знать почему.

    — Если «просто хочу»… — я чувствую щекой движение его губ, — то прими, пожалуйста, во внимание мои желания тоже.

    Отдающийся мне в ладонь стук не утихает, и Эш еще сильнее прижимает к себе мою руку.

    — Ты первый человек, который это видит. Для меня этого сейчас более чем достаточно. Извини.

    Мало кто об этом знает, но я эгоист. Даже мама иногда говорила мне: «Максим, какой же ты эгоист». Единственный ребенок в семье, все детство боготворимый бабушками и дедушками. Принимать подарки, получать желаемое, закатить истерику, если не получил, и считать, что только мои проблемы имеют значение, — в порядке вещей. Думать о других и что-то для кого-то делать — нет, не слышали.

    Конечно, я давно уже не ребенок и более или менее успешно пытаюсь скрывать свои недостатки от социума. Но вот только когда социум заканчивается и начинается соединенная с кухней комната, в которой мы с Эшем вдвоем… Тогда мое внутреннее «я» просыпается, моя не меняющаяся годами сущность, мои глубоко укоренившиеся и неизгоняемые «дай» и «хочу». Моя отвергающая здравый смысл уверенность, что именно мневсе что-то должны. Просыпается, расправляет плечи, заполняет собой пространство, приготовившись атаковать всё, что попадет в поле зрения, и… и просто складывается, корчась, пополам, скручивается в пульсирующий стыдом комок под звук его шепота. Осыпается невесомой пылью, впервые в жизни не выдержав противостояния. Не захотев и не попытавшись даже выдержать. И, наверное, не тогда — минуту назад — когда у меня в груди кольнуло, а вот именно сейчас — точно так же впервые я понимаю, что, кажется, не влюблен. Кажется, я люблю. Впервые в жизни — пусть и немного вслепую — кого-то вот так люблю.

    Я не знаю, чье сердце бьется быстрее сейчас. Это и не важно. Я легонько тяну на себя руки, и он отпускает. Тяну, чтобы обхватить его за спину и впиться губами в его кожу. Чтобы потом неловко расстегивать его джинсы и ощутить себя в сильных руках, повернутым к спинке дивана; ощутить прижавшуюся к моей спине расчерченную грудь, влажные губы на моей шее и крепкую ладонь вокруг моего члена; и чтобы сдерживать, стесняясь, короткие вскрики, рвущиеся наружу при каждом его толчке.

***

    Дорогая передача!

    Во субботу, чуть не плача,

    Вся Канатчикова дача

    К телевизору рвалась.

    И вместо чтоб поесть, помыться,

    Уколоться и забыться,

    Вся безумная больница

    У экрана собралась…

    Беззвучно, одними губами я напеваю засевшие в голове строки. Заснуть все равно не получается. Нет, мне очень приятно от его лежащей поверх меня руки. И от его прижавшегося к моему затылку лба. Мне приятно от его дыхания, чуть-чуть задевающего мою шею. Немного боюсь шевелиться и тревожить его — но это мелочи. Ну просто не сплю я вне дома. Когда трезвый…

    Тех, кто был особо боек,

    Прикрутили к спинкам коек.

    Бился в пене параноик,

    Как ведьмак на шабаше…

    Пока Эш был в душе, я зачем-то загуглил сначала, как можно перегрызть человеку артерию, и узнал, что в городе Бельфор «стая котов набросилась на женщину с собакой», а потом загуглил эту самую больницу. Вбил по негодной памяти «имени Александрова», но умная машина подсказала мне, что я не прав — что, оказывается, я хочу найти «психиатрическую клиническую больницу № 1 имени Н. А. Алексеева. С 1922 по 1994 — имени П. П. Кащенко». Не могу теперь отделаться от Высоцкого.

    Все почти с ума свихнулись —

    Даже кто безумен был,

    И тогда главврач Маргулис

    Телевизор запретил.

    Но, впрочем, может, это и к лучшему. Или к лучшему овец посчитать. Не знаю.

    Он то плакал, то смеялся,

    То щетинился, как еж, —

    Он над нами издевался,

    Ну сумасшедший, что возьмешь…¹

На каком-то из повторов я чувствую, что странным образом эта песня превращается для меня в колыбельную. Сознание постепенно блекнет, через три куплета уже не вспоминается следующая строчка. А впрочем, и не хочется ничего вспоминать. Тело тяжелое-претяжелое, неподъемное в его уютно греющем объятии. Мысли заволакивает густым туманом.

    «Да нет у меня никакой жены», — только и выдергиваю незнамо почему из памяти, прежде чем провалиться в сон.

***

    Ох, Макс, ну что ты все вертишься? Беспокойный какой. Тише. Иди сюда. Вот так. Смотришь там кошмары, что ли, после моего эксклюзивного обнажения?

    Н-да, выражение лица у тебя было такое себе. Думал, вскочишь, перекрестишься и помчишься прочь. Хотя нет, ты не помчишься. Ты так вежливенько скажешь, что забыл выключить утюг дома и раскланяешься с милой улыбочкой. 

    И ради чего остался-то, интересно? Будет грустно, если ради бабла. 

    Ой, блять, грустно ему будет, что еще расскажешь? Что любви и счастья сердечко жаждет? Просто сразу ебальник свой премерзкий завали, ага.