Бесит. Все бесит. Все до единой вещи в этом ебаном мире. Бланк расписания занятий, тупой постоянно виснущий комп, миллион непонятных папок, документов, таблиц и крутящихся вокруг меня преподавателей, «а вот там поищи образец приказа», «а вот это можешь сюда повесить на ленточку», «а вот это надо подшить в папочку». Да что это, блять, значит вообще — «подшить»?! Что это, блять, за «приказ» и как он должен вообще выглядеть?! Почему вы все считаете, что я должен понимать, что вы говорите?!

    Внутри все кипит, но наружу из-за мощных железобетонных барьеров просачиваются только «да, сейчас» и «да, хорошо».

    Вылетаю с кафедры — чертовы коридоры, где-то там что-то на цокольном этаже, «рядом с бухгалтерией» — да я что, ебу, где там эта ваша бухгалтерия? Поворачиваю за угол, чуть не врезаюсь в Эша — бесит. Все бесит. Хоть и рад даже его видеть.

    — Ты знаешь, где ебаная канцелярия? — останавливаюсь перед ним, тяжело дыша то ли от эмоций, то ли от слишком быстрого шага.

    — И тебе привет, — говорит он, удивленно вскинув брови.

    — Привет, — продолжаю сверлить его глазами.

    Он опускает взгляд на бумаги в моих руках.

    — Зачем тебе канцелярия?

    — Да потому что Наташа сбежала, и теперь я вместо Наташи, — раздраженно выпаливаю в ответ.

    — Што? — переспрашивает Эш, прикрыв на секунду глаза. — Какая Наташа куда сбежала?

    — Ну секретарь на кафедре. Уволилась.

    — А ты тут при чем? — строго спрашивает он.

    — Да потому что сегодня утром завкаф мне говорит такой, — осторожно озираюсь и продолжаю тише, — м-м-м, Максим Олегович, пойдемте побеседуем, а вот тут у нас освободилось почетное место секретаря, а не хотели бы вы исполнять обязанности секретаря, а бла-бла-бла хуе-мое, и вместо того, чтоб сказать «нет, блять, вообще ни разу не хотел бы», я пытаюсь придумать какие-нибудь отговорки, но мозг у меня конечно же нихуя не работает, и вот, чтоб не молчать как долбоеб, я беру ему и отвечаю «д-да, сука, хорошо».

    Выплеснув эмоции, замолкаю. Злость немного отпускает. А вот обращенное ко мне лицо мягче не становится.

    — Во-первых, успокойся, конец света не сегодня, — холодно осаживает меня Эш. — Во-вторых, если ты не хочешь быть секретарем, то подойди к нему и скажи об этом.

    — Да ты прекрасно знаешь, что я не подойду и не скажу.

    — Хорошо, давай я скажу.

    — Даже не вздумай!

    Всерьез пугаюсь: ведь он действительно без единого раздумия скажет. Я тогда повешусь от стыда вообще.

    — Будешь секретарем? — спрашивает Эш.

    — Ну, очевидно, если я такое ебобо, то да, буду.

    — Хорошо, — неожиданно соглашается он, навесив на лицо какое-то безразлично-доброжелательное выражение. — Спустишься на следующей лестнице вниз, и там вторая дверь налево, на ней будет написано «отдел делопроизводства».

    — Спасибо, — буркаю себе под нос и обхожу его, устремляясь к лестнице.

    От этого безразличия почему-то обидно. И ведь знаю, что не на что обижаться — сам сказал, что не буду ничего делать, и сам отказался от предложенной помощи. Не понимаю, что я еще от него хотел?

    Ар-р-р. Бешу себя. Все бесит.

***

    Зажатая у меня в пальцах маленькая квадратная записка болтается туда-сюда на промозглом октябрьском ветру. На записке четкие отрывистые буквы: «Я на тренировке до десяти. Если будешь уходить, возьми ключи с тумбы рядом с дверью (большим ключом закроешь верхний замок)». Уже стемнело, и буквы почти не видно, но я столько раз прочел сегодня эти два предложения, что выучил их наизусть, до каждой точки, скобочки и запятой.

    Сегодня по дороге домой я то и дело вытаскиваю эту записку из кармана, чтобы снова на нее посмотреть. Она напоминает о слепящих лучах утреннего солнца, о сладком, лениво отпускающем сне и о подушке в светло-серой наволочке с запахом его шампуня. От этой записки тепло и уютно, а особенно от ее части про «возьми ключи». И от самих ключей, чуть слышно гремящих у меня в рюкзаке, — тоже.

    С утра я так его и не дождался. Проходя мимо закрытого «зала», только слышал его яростные крики «сильнее!» и чей-то не менее яростный и отчаянный рев на глухих ударах. Заглядывать внутрь я не осмелился, и даже воображение не стало подсовывать никаких картинок.

    На паре все-таки решился отправить ему сообщение с грустным смайликом и извинением за тупое поведение при встрече. В ответ получил, что «все нормально» и «вечером поговорим». С легкой опаской жду теперь этого вечернего «поговорим», хотя все так же сильно хочу его увидеть.

    Шагая в подъезд, я вновь возвращаюсь мыслями ко вчерашней ночи. Перебираю в голове все до единой части его тела, сверху вниз, задерживаясь подольше где-то на середине. Организм реагирует совсем недвусмысленно, и уже знаю, чем займусь, придя домой. Однако все планы рушатся, когда достаю из кармана запищавший вдруг телефон. «Приеду через полчаса», — гласит сообщение, и, только ступив на порог, я кидаюсь готовить бабушке суп, чтобы всё успеть.

***

    День кажется на удивление длинным. Не верится, что всё это было сегодня: что сегодня я проснулся у него в комнате и сегодня же, путаясь, закрывал за собой дверь его ключами. И так же не верится, что теперь я заканчиваю этот день снова рядом с ним. 

    Он захотел пройтись, и, обогнув с торца мой дом, мы двигаемся куда-то в направлении почти пустой в такое время дороги, за которой простирается лесистая посадка. Несмотря на «поговорим», Эш как-то совсем немногословен этим вечером, и я пытаюсь заполнить тишину хоть чем-то, кроме шума еще не опавшей с деревьев листвы.

    — И Кузнецов жутко выбешивает. Он был мой любимый препод… Ну, до тебя… Ну, короче, он был клевый до сегодняшнего дня. Но сегодня он меня просто вконец заебал. «А может быть, вот это сделаешь, а может быть, еще вот то сделаешь», и все просьбы какие-то никчемные и из пальца высосанные, типа а переделать расписание не так, а вот так, а вот тут строчки местами поменять, а вот еще шрифт поменять, а вот еще, может быть, тут циферки по-другому сделать — не через двоеточие, а чтоб минуты сверху были, и все по десять раз перепечатываешь и просто ненавидишь его уже. И каждый раз он добавляет, что «это так просто, пожелание», ну и что мне полагается с этим его пожеланием делать?

    — Тебе полагается в жопу ему засунуть это пожелание, — тихо отвечает Эш, с серьезным лицом глядя себе под ноги. — На Кузнецова вообще не обращай внимания, иначе он так и будет наседать.

    — Ну а вот я не могу так. Я не могу его игнорировать, если он просит что-то сделать.

    — А если он попросит тебя все три шкафа документов заново перепечатать, будешь перепечатывать? — он наконец поднимает ко мне голову.

    — Да, буду.

    Эш не отвечает. Спасаясь от пронзительного ледяного ветра, я прячу руки в карманы и подбородок в воротник куртки, но последнее помогает слабо. Надо было все-таки надеть чертов шарф.

    — Дальше что? — кивнув вперед, спрашивает Эш, когда мы подходим к посадке и асфальт заканчивается, сменяясь тощей тропинкой.

    — Дальше железная дорога, и потом опять посадка, и потом другой район.

    Вновь замолкнув, он продолжает неспешно шагать, и через некоторое время мы выходим к крутому склону, по которому лесенкой вытоптана тропинка вниз. Внизу тянутся вправо и влево шесть полосок рельсов и три ряда шпал и скрываются во мраке горизонта. Эш останавливается и, осмотревшись, поворачивает в сторону — по холму вдоль путей; я бреду за ним.

    Мы проходим мимо нескольких железных крестов, осыпанных искусственными цветами. Эти кресты стоят здесь уже очень давно, но, судя по виду, кто-то все еще ухаживает за ними. У одной моей знакомой в прошлом месяце погиб на этой дороге под поездом дедушка. Не знаю, правда, где именно, и не знаю, поставили ли ему тоже крест.

    Это всегда казалось мне диким — попасть под поезд.

    Пройдя метров сто, Эш садится на пожухлую траву под деревьями, и я приземляюсь рядом. В свете редких блеклых фонарей, возвышающихся над железной дорогой, я пытаюсь всмотреться в его лицо и понять, о чем он думает, но последнее — безуспешно.

    — Нас в детстве то и дело пугали тем, что здесь в посадке завелся очередной маньяк, — говорю я, на мгновение неуютно поежившись от густой темноты за спиной. — И почему-то я тогда представлял, что эти маньяки тут прямо в лесу и живут. И на постоянной основе целыми днями тем и занимаются, что… маньячат.

    — М-м-м… — протягивает Эш и неторопливо говорит: — Ну теперь-то ты знаешь, что маньяки живут в обычных домах и в обычных квартирах. И работают на обычных работах, например, врачами или преподавателями. И просто приходят сюда в темноте, чтобы поймать себе жертву. Ну или же приводят свою жертву с собой, предварительно втеревшись к ней в доверие…

    — Не-а, не страшно, — отвечаю я чуть погодя, убедившись, что мне действительно не страшно.

    Повернувшись ко мне, Эш легонько улыбается и, накрыв мою ладонь своей, возвращает взгляд к путям. Чувствую приятные поглаживания его пальцев.

    — Макс… — говорит он, помолчав, и его пальцы останавливаются.

    — М? — обращаюсь в слух. Пытаюсь угадать, что он скажет — плохое или хорошее, — и становится отчего-то очень волнительно.

    — А ты можешь рассказать мне… Я просто хочу понимать, откуда это все взялось?

    — Что взялось? Моя ебанутость? — Кажется, все-таки пришло время для «поговорим». — Да всегда со мной была.

    Искоса окинув меня взглядом, он снова отворачивается.

    — Я не называл это так, — в голос пробиваются строгие нотки.

    — Ну, я называю. Да не знаю, в общем. Я и в детском саду не мог сказать «нет», когда у меня просили какие-нибудь игрушки там, машинки поиграть. И потом, если возвращали сломанными, я точно так же не мог возмутиться. Боялся. Забавно, что они все думали, что я просто очень добрый. Да и сейчас некоторые так думают.

    Эш, обернувшись через плечо, внимательно и нахмуренно смотрит на меня.

    — То есть ты не помнишь и не можешь предположить ничего, что могло бы случиться? Какой-нибудь сильный отрицательный опыт? Или просто негативная обстановка дома? — Моргнув, он чуть опускает взгляд. — Извини, если перехожу границы.

    — Да нет, — становится даже чуть-чуть смешно: я никогда не относился к себе настолько серьезно, чтобы говорить о каких-то личных границах, — дома у меня все хорошо было. Не знаю, я всегда думал, что это что-то генетическое. У меня и дядя точно такой же. И дедушка, который его отец, тоже. Мы с дядей вообще когда встречаемся, то большую часть времени просто молчим. Вот почти как ты сегодня, — добавляю, маскируя под шутку свое беспокойство.

    Эш, ничего не ответив, только еле заметно приподнимает левую бровь.

    — Но вообще на самом деле не знаю, — продолжаю я. — Мне мама как-то рассказала, что лет до трех я, оказывается, был очень общительным ребенком и все время первым бежал знакомиться с остальными детьми. И что как-то раз я вот так к кому-то подошел познакомиться, а меня послали на хуй. Ну, образно говоря. Я сам ничего этого не помню. Не знаю, что они там на самом деле сделали. И типа после этого — всё. Замкнулся. Так что не знаю, генетика или не генетика. Или всё вместе.

    Как-то неопределенно хмыкнув — то ли с удивлением, то ли, наоборот, в подтверждение собственным мыслям, Эш задумчиво сжимает губы.

    — Хорошо… — говорит он отстраненно, но затем, как будто вспомнив о моем присутствии, поясняет: — Хорошо, что это не было спровоцировано какой-то серьезной травмой.

    — Типа как если бы меня насиловал отец?

    — Типа того, — отвечает он, странно на меня зыркнув. 

    Ну а что? Да, благодаря новостям и кинематографу это моя первая ассоциация с психологическими травмами.

    — М-м-м… — активизируется фантазия, — а вдруг эти дети нашли отрезанный человеческий палец и показали мне?

    — Не думаю, — скептически улыбается Эш, но вскоре его лицо снова становится серьезным. — Чтобы мне стало совсем досконально понятно, можешь меня провести еще раз подробно по своему сегодняшнему утру?

    — По… чему именно? — замираю в некоторой растерянности.

    — По причинам твоих действий. По всей вообще цепочке мыслей. Вот Прожегов тебя спрашивает: «Хочешь быть секретарем?» Ты не хочешь. Но не отказываешься. Почему? — он всматривается в меня, напряженно сведя брови, словно пытаясь прочитать ответ у меня на лице.

    — Ну потому что я не могу отказаться без причины.

    — Хорошо, причина: «не хочу», «нет желания».

    — Это не уважительная причина…

    — Не уважительная для тебя или для него? — Эш наклоняет голову набок, глядя на меня с неподдельным любопытством.

    — Для него. В моих глазах, для кого угодно, — пожимаю плечами.

    — А откуда ты знаешь, какая для него причина уважительная, а какая нет? Он тебе когда-нибудь говорил об этом?

    — Нет, просто… Ну блин, я так думаю. Я думаю, что, если ты просто говоришь людям «не хочу», они могут обидеться. Ну или, в его случае, вряд ли обидеться, но осудить. Посчитать меня ленивым, не желающим помочь кафедре.

    Его взгляд на мгновение теряет выражение, как в глубокой задумчивости, но затем вновь возвращается ко мне.

    — Ладно. С этим, допустим, понятно. Ну а с Кузнецовым что? С его стороны ты тоже осуждения боялся? — Эш недоверчиво прищуривается и непонимающе морщит лицо. — Он же довольно тряпочный.

    — Я не знаю… Нет, наверное. — Замолкнув, пытаюсь вспомнить и воспроизвести в голове утреннего себя. — То есть да, но не только. В основном, он меня просто раздражал. Это называется «синдром жертвы»? Когда ты не пытаешься прекратить свои страдания, потому что хочешь, чтобы человеку, который их вызвал, стало совестно?

    — Хм, — Эш поджимает губы уголками вниз. — И как часто тебе удавалось пробудить в ком-то совесть таким манером?

    — Не знаю. Не помню. 

    Да скорее всего никогда, блин.

    — То есть я правильно тебя понял, — продолжает он, — что ты молча героически выполняешь все его дурацкие задания в надежде на то, что он внезапно подумает: «Ох, бедный Максим, я так его замучил, какой же я мудак, больше никогда не буду так делать»?

    Щеки медленно схватываются огнем. Ну, да, когда ты так строишь фразу, это все звучит феноменально тупо. Наверное, и по своей сути это не менее тупо, но в моей голове эта суть всегда рассредотачивается среди вороха эмоций и других идиотских мыслей и не выглядит таким однозначным абсурдом.

    — Ну… да. — Черт с ним, какой смысл оправдываться? Ну, тупой я и тупой. — Более чем правильно. Прямо в самую точку, так сказать.

    — Понятно, — говорит Эш. Не злорадствует, однако, что вывел мою глупость на чистую воду, и не смеется, а как будто еще серьезнее стал. — Не знаю, как это называется. Я слышал это в вариации «назло кондуктору заплачу за билет и пойду пешком».

    Я такого не слышал, ну и ладно. Звучит как что-то, что я могу сделать.

    — Ответь мне, пожалуйста, с максимальной искренностью, — он снова принимает нахмуренно-изучающий вид, — тебя устраивает текущее положение вещей?

    Я начинаю бормотать что-то о том, что так мне комфортнее, чем как-либо еще, но Эш, замотав головой, меня перебивает:

    — Просто «да» или «нет»?

    — Нет, — выдаю я с пораженческим видом, помолчав.

    — Ты понимаешь, что ты можешь изменить то, что тебе не нравится? — спрашивает он, и вопрос совершенно не звучит риторическим.

    — Ну-у-у…

    — Хорошо, — Эш слегка сбавляет свой напор. — Если я тебе скажу, что можешь, ты мне поверишь?

    — Мне хотелось бы поверить, — вздыхаю я. — Но я просто слишком хорошо себя знаю.

    — Да, в этом проблема с людьми, — усмехнувшись, он опять отворачивается к рельсам, словно резко потеряв ко мне интерес, и обхватывает себя за колени. — Их представление о собственных знаниях обычно гораздо внушительнее, чем сами знания.

    — Это было оскорбление какое-то сейчас, да? 

    Наверное, да.

    — Нет, Максим, просто сожаление.

    — Ну хорошо. Ладно, — сдаюсь я спустя полминуты. — Допустим, я тебе верю. Я все равно слабо представляю, каким вдруг магическим образом мне себя изменить.

    — Не магическим никаким, — отвечает Эш со скукой. — Обычным тяжелым трудным образом. Ты… сколько там… — повернув ко мне голову, он будто окидывает меня оценивающим взглядом, — двадцать лет закреплял в себе вот эти модели поведения и принцип мышления. Естественно, ты не перестроишь себя за один день. И за неделю тоже. И за месяц. И, может быть, за всю жизнь до конца не перестроишь. Зависит уже от тебя.

    — Звучит оптимистично.

    — Ну, а чего ты ожидал? Что я тебе за четыре тысячи рублей продам DVD с курсом «Как прийти к успеху», и ты завтра станешь суперменом?

    Да нет, не этого ожидал, конечно. Вообще ничего не ожидал. Ожидаю только каждый раз, что скажешь «ариведерчи, придурок».

    — Почему ты… тратишь на меня время вообще? — решаюсь все-таки задать давно интересующий меня вопрос.

    — В смысле «трачу время»? — он оборачивается, посмотрев на меня с искренним непониманием, и даже рот оставляет чуть приоткрытым. До невозможности сексуально приоткрытым…

    — Ну… расспрашиваешь, пытаешься вникнуть во всю эту ерунду, которая у меня в голове…

    — Потому что я не очень хорош в пассивном сопереживании, — отвечает теперь с некоторой суровостью в голосе. — Или в игнорировании происходящего. Я вижу проблему — я хочу помочь. Не вникнув и не разобравшись, я не могу помочь. Но если ты хочешь, чтобы я отвалил, я отвалю — просто скажи.

    В груди что-то сжимается от его слов, от его голоса и взгляда. Сижу и, как рыба, то открываю рот, то закрываю — так и не отважившись ничего сказать. Хорошо, что он снова отвернулся и не смотрит на меня.

    Так уж почему-то повелось, что люди часто предлагают мне свою помощь в самых разных вещах. От содействия в поклейке обоев (коим предложением, как можно догадаться, я так ни разу и не воспользовался) или починки моей постоянно ломавшейся машины до решения периодически возникающих медицинских проблем. Не всегда такая помощь бывала к лучшему, как, например, когда моя классная руководительница подошла к моему тренеру по рукопашке и попросила не брать с меня денег за занятия — мол, трудная финансовая ситуация, — и он согласился, а мне было дико неудобно от этого. Так неудобно, что через пару месяцев и ходить туда перестал. Однако в большинстве случаев я все-таки безумно благодарен за то, что для меня делают, и всегда очень радуюсь, когда выдается возможность чем-то помочь в ответ.

    Но вот что касается моих внутренних дебрей… Наверное, в любом другом случае я бы действительно попросил отвалить. Никогда не приходилось такого делать, потому что никогда никого не пускал в эту сферу своей жизни, да никто до него туда проникнуть и не стремился. В любом другом случае, наверное, попросил бы, но сейчас не хочу. И даже совсем не из страха…

    — Нет, — выуживаю из себя наконец. — Если ты хочешь помочь, я… был бы этому очень рад и… постарался бы… над собой работать.

    Слова даются с трудом, словно произношу какое-то признание. Да, в общем-то, это и есть для меня признание. Признание того, что твое небезразличие ко мне много для меня значит. И пусть тебе небезразличны многие вещи, пусть ты просто хочешь «исправить все, что просят и не просят», но я все равно ценю — то, что ты для меня делаешь.

    — Хорошо, — бесстрастно отвечает Эш, явно не разделяя моей эмоциональности. — Завтра тогда начнем. Сегодня я уже слишком устал, чтобы думать. И тем более учить думать тебя.

    — М-м-м… — несмотря на его безрадостный тон, я цепляюсь за приятное уху слово. — Это значит, что мы завтра увидимся?

    — Если приедешь ко мне, то увидимся.

    — В Москву?

    — Да. Можешь на оба выходных, если хочешь. Я постараюсь немного освободить свой график.

    Прикидываю про себя, что придется снова звонить Анне Сергеевне (а звонить людям я не люблю, тем более очень часто), но я не могу от такого отказаться. Не могу аж до следующего четверга жить, не видясь с ним. Да и он меня за неделю уже забудет совсем.

    Подвинувшись поближе, я прижимаюсь к нему боком.

    — Хочу.

    Укладываю голову ему на плечо: то, о чем раньше так часто мечтал и чего не мог осуществить. Кожа его куртки на удивление мягкая и приятная, только холодная. Куртка холодная, и он тоже сегодня немного холодный. Я заключаю его руку в объятие.

    — Замерз? — Его губы чуть шевелят мне волосы.

    Я мотаю головой, потираясь, как ласкающийся питомец, о его плечо.

    — Я, кстати, частично разобрался с той темой, которую ты мне дал, — говорю, устроившись поудобнее и закончив шебуршиться.

    — Все еще хочешь писать у меня диплом? — удивляется Эш. — Я думал, это был просто предлог.

    — Ну, в некоторой степени да, предлог, но все равно хочу.

    — Надеюсь, ты не думаешь, что я его теперь за тебя напишу или буду тебе поблажки делать? — спрашивает строго.

    — Ну… Первое не думаю, а насчет поблажек…

    — Нет, — отрезает Эш.

    Я грустно вздыхаю, стараясь, чтобы было погромче слышно, — но от него никакой реакции.

    — А ты тогда в Москве уже понял всё, да? — спрашиваю, помолчав.

    — Что понял?

    — Ну… что я просто запал на тебя.

    — В Москве? — вдруг чуть ли не хохочет. — Максим, это было понятно примерно еще тогда, когда ты ко мне у универа подошел.

    Я резко поднимаю голову, намереваясь прожигающим взглядом отстоять свою честь, но он — кажется, совершенно не воспринимая меня всерьез — продолжает улыбаться — и я все-таки ложусь обратно.

    — Ничего там не было понятно, — бормочу себе под нос. — Ты просто слишком самоуверен. Коне-ечно, все вокруг прям сохнут по тебе…

    — Когда кто-то хочет написать у меня диплом, — говорит, ничуть не смутившись, — ко мне обычно подходят после пары, а не бегут сломя голову через улицу.

    — Чего-о? — снова вскидываюсь. — Не бежал я никуда сломя голову! Просто быстро шел.

    — Ты в этом уверен? — фыркает Эш.

    — Ну… может быть, только совсем чуть-чуть бежал. Чтобы догнать.

    Он молчит, покосившись на меня своим снисходительным взглядом. Ну ла-адно.

    — А ты… — подыскиваю в голове, чем бы ему отомстить. — А ты вообще меня запомнил с первого раза!

    — По-твоему, у меня Альцгеймер? — задирает он брови, не прекращая улыбаться.

    Я демонстрирую ему недовольную гримасу.

    — Преподы не запоминают всяких студентов просто так.

    — М-м, может быть, — как-то отвлеченно говорит он через несколько секунд, задумчиво глядя перед собой.

    Ну вот. Опять куда-то от меня провалился. Вернись, мне хорошо с тобой.

    Как будто в солидарности с моим внутренним призывом, вдалеке гудит, приближаясь, поезд. Кажется, первый за этот вечер. Санкт-Петербург — Адлер? Или Москва — Таганрог? В этом направлении все едут куда-нибудь на юг.

    В темноте мелькают проносящиеся мимо окошки купе и плацкартов.

    Ну, а у меня и здесь почти юг, почти солнце… Такое немного неприступное и задернутое облаками солнце.

    — Ты знаешь, я вспомнил… — говорю, когда шум утихает, — насчет удавалось ли мне на кого-то подействовать своим этим… «назло кондуктору».

    Он переводит на меня ожидающий взгляд, и я продолжаю:

    — В общем, в детстве, если мама что-то хотела по телеку посмотреть, а у меня в это время мультики были, я уходил, короче, с обиженным видом, типа «ладно, смотри, обойдусь», и она потом приходила ко мне и говорила «ну хорошо, иди включай мультики», а я отвечал «нет, не пойду». Она обычно не оставалась меня уговаривать, но потом все-таки мне надоедало, я считал цель достигнутой и шел смотреть.

    — Ну, Максим, — отвечает Эш с неопределенным выражением, снова найдя что-то важное для рассматривания вниз по холму, — твоя привычка к манипуляторству обратилась теперь против тебя. К сожалению, большинство людей в этом мире — не твоя мама. — И после паузы добавляет: — И я, кстати, тоже. Никогда не пытайся со мной так делать.

    А вот это было грубо. И совершенно необоснованно, между прочим. Никогда и не собирался с тобой ничего подобного делать. Ну разве что совсем немного этим утром.

    Чувствую, как от спячки с самого вышеназванного утра пробуждается обида, открывает пока один глаз, собирается уже потягиваться, но… нет уж. Получает обухом по голове и лежит дальше.

    — Да ладно, мне и не придется, — снова притискиваюсь к нему вплотную. — Ты же просто купишь мне мой собственный телевизор, да?

    — Либо так, — отвечает он с легкой улыбкой, не имея — и к лучшему — ни малейшего понятия о моей внутренней борьбе и увлеченно перебирая травинки перед собой, — либо куплю тебе специальный кляп для самых подъебистых.

    Я дотрагиваюсь носом до его скулы и поворачиваю к себе любимое лицо: вернее, просто прикладываю осторожно ладонь к его щеке — поворачивается сам.

    — А что его покупать… Он же вот, — касаюсь его губ своими, неторопливо затягиваю.

    Чувствовать его лицо под пальцами — до мурашек непривычно; забираться в мягкие волосы, гладить… Совсем не как тогда во сне, в Рыбинске. Совсем по-настоящему. Не как секс и даже не как поцелуй, а почему-то гораздо… интимнее. Никогда в жизни я никого вот так не касался. Никогда в жизни не хотел касаться. 

    И только теперь, сжимая его в своих ладонях, я наконец осознаю, насколько сильно соскучился по нему за этот неестественно долгий день. И все, чего сейчас хочу, — чтобы день этот стал еще дольше, чтобы никогда не заканчивался.

    Замираю, вглядываясь в окна вновь гремящего по рельсам поезда, когда чувствую его руку, расстегивающую мне ширинку.

    — Расслабься, они тебя не видят, — громкий шепот пробивается мне в ухо сквозь стук колес, и горячее дыхание стелется по шее.

    Хочу ответить, что где-то тут совсем недалеко как раз горит фонарь, но становится вдруг слишком невмоготу что-то говорить, и с губ срывается только тихий стон.

***

    — Отнести?

    Не знаю, как я вдруг оказался у него на руках. Просто в один момент я еще сижу на земле, выражая острое нежелание идти домой, и в следующий уже дергаю ногами в воздухе.

    — Не-е-ет. Не надо, — обхватываю его за шею, вцепившись пальцами в кожаную куртку. Находиться в таком положении очень непривычно. Вряд ли он, конечно, меня уронит (по крайней мере, случайно), но миндалевидное тело где-то в мозгу все равно тревожно сигналит.

    — Боишься, что бабушки увидят? — прижимаясь к нему головой, чувствую вибрацию его насмешливого голоса.

    — Боюсь, что кто угодно увидит. Да, я не такой бесстрашный, как ты. 

    И, если честно, не вижу конкретно в этом ничего плохого.

    — Ну, если что, ты можешь притвориться смертельно раненым или что у тебя приступ эпилепсии.

    — Нет, пожалуйста, не надо, — произношу настойчивой скороговоркой. — Я не умею изображать пену во рту и кровь из живота.

    Он вновь усмехается, и спустя мгновение я стою на земле.

    — Серьезно, Макс, я опаздываю, — лениво дергает бровями. — Или пойдем, или я оставляю тебя с твоими маньяками.

    — Ну, ты сам виноват, что опаздываешь, — выхожу вслед за ним на тропинку. — Никто не заставлял тебя делать… мне… тут… 

    Господи, да что со мной не так, что я, как шестиклассница, стесняюсь произнести слово «минет»?

    — Вот как? — доносится спереди. — Хорошо, я учту твои пожелания.

    — Нет-нет-нет, — остановившись завязать шнурок, я метаю взгляд в его удаляющуюся спину и бегом догоняю, — это никакие вовсе не пожелания.

    Эш удостаивает меня лишь слабым поворотом головы, и дальше я бреду за ним в тишине.

    — Подожди, — притормаживаю, когда уже сворачиваем обратно в посадку, и немного опасливо беру его за руку, потянув к себе.

    Вглядываюсь в его лицо, боясь заметить, как по нему заскользят жалящие искорки раздражения. Но, не заметив, приободренный, легонько сжимаю в пальцах ткань его кофты на груди. Дальше будет негде — и я нетерпеливо, всем собой подаюсь к нему в попытке утолить зудящую жажду поцелуев и выхватить губами каждое последнее мгновение этого вечера.

    Он отвечает мне, но жажда не проходит — только усиливается, смеется над моей наивностью. Раскатывается лавиной по всему телу. За спиной гудит очередной поезд, но на этот мне уже плевать: здесь нас точно не увидят.

***

    Господи, как же крышу сносит, когда слышу эти его стоны, которые так неумело пытается скрыть. И когда чувствую, как моментально затвердевает его член. И от взгляда на его лицо, когда кончает. 

    Такой робкий и такой наглый… Как это, черт возьми, сочетается в нем? 

    Хочется сжать изо всех сил и не выпускать. 

    М-м, а ты уверен вообще, что это именно его т…

    Боже, уверен, отъебись уже. Ты и сам знаешь, что я уверен. Не начинай мне снова мозги парить на ровном месте. Не сегодня. 

    А-ха-ха, «на ровном месте» же. Где ты в своей жизни ровное место-то нашел?

    — Блять! Ебло, включай поворотник хоть, когда перестраиваешься мне под колеса.

    Ух, бесите. Оба.

    Ладно, вдох-выдох, о чем мы там. 

    Лена… Лена-Лена-Лена, где ты есть… 

    — Привет. Не разбудил?

    — Нет… Все нормально. 

    Черт, разбудил все-таки.

    — Ленок… — Блять, «Ленок»? Что я несу? — М-м, Лен, отмени мне, пожалуйста, все завтрашние встречи после обеда.

    Н-ну, давай, реагируй. Не проснулась еще?

    — А… и… те, что в Брюсселе, тоже?

    Ох ты ж епт, а может, правда у меня Альцгеймер?

    — Фак. В Брюсселе… Если бы я только помнил, что у меня завтра Брюссель. Сейчас. Думаю. Нет, не отменяй. Отправлю туда кого-нибудь.

    — Предупредить?

    — Не нужно, позвоню сам.

    — А с Эдером как?

    — Это кто?

    — Бывший ассистент вашей… мачехи. 

    — А, тьфу. Перенеси, пожалуйста. И скажи ему, что если он снова так же бесполезно потратит мое время, как в прошлый раз, я его скормлю ей на блюдечке.

    — Хорошо.

    «Хорошо», как я люблю твое «хорошо».

    — Спасибо, Лен. Извини, что разбудил. Спокойной ночи. 

    — Ничего страшного. Спокойной ночи. 

    Хм… 

    Какое это странное чувство… ждать завтрашнего дня. Уже и забыл, что так бывает. 

    И ты забыл тоже, да? Те времена, когда мы были одним целым… Когда еще не ненавидели друг друга. 

    Ну, что молчишь теперь, а? 

    Молчи, молчи, правильно.

    Ждать завтрашнего дня, н-да… Переберусь в правый ряд, что ли.