Водитель, молчаливо-угрюмый мужчина лет сорока на вид, безупречно выбритый и одетый в строгий черный костюм, движется по трассе со скоростью скандинавского пенсионера, невозмутимо и бесстрастно глядя перед собой, пока нас обгоняют другие легковушки и иногда грузовики. Изредка, отрываясь от взгляда в окно, я рассматриваю его с заднего сиденья: ровную короткую стрижку, ухо, идеально выглаженный белый воротник рубашки; даже перхоти нет на плече. Хотя и не знаю, почему я ожидал, что она там будет, — наверное, в универе у преподов насмотрелся.

    Изредка — потому что боюсь, что заметит в зеркале. Еще когда я только увидел его с утра — стоящего рядом с машиной сбоку от моего дома — еще тогда я сразу же подумал: «С таким лучше не шутить». Не то чтобы я часто шучу (и вообще заговариваю) с незнакомыми людьми, но с этим предпочел бы вообще ничем не выдавать своего присутствия.

    Так что в основном мое внимание в этой поездке устремлено к пасторальным осенним пейзажам, пасущимся коровкам и разноцветным деревням, где чередуются покосившиеся заброшенные домишки и аляповатые трехэтажные особняки с башенками — у кого-то даже видел засыпанный опавшими листьями бассейн. Да еще иногда подолгу залипаю в телефон, любовно пялясь на короткие сообщения от Эша: «ты же любишь острое, да?», «тепло одет?», «опиши мне, что на тебе надето…». Последнее, пока пялился, было отредактировано и заменено на «шучу».

    Вчера Эш настоял на том, чтобы я был доставлен в пункт назначения на его собственном транспорте, аргументировав это тем, что «вдруг билетов не будет или на поезд опоздаешь». Я хоть и пробормотал ему в ответ какое-то передразнивающее «ме-ме-ме», но отказываться не стал. Чувствую себя теперь немного непривычно: никогда еще не ездил на машине с персональным водителем. Хорошо хоть, он передо мной дверь открывать не стал. И хорошо, что соседи к такому времени еще не проснулись и на улицу не повыходили…

    За окном частят теперь более высотные постройки: кажется, мы уже в каком-то ближнем Подмосковье. Во встречном направлении плотно застывшей полосой вытягивается пробка — спустя несколько минут езды, конца все еще не видно. Телефон в руке вдруг тихо вибрирует, и я радостно кидаюсь взглядом к экрану, однако вместо нового сообщения от Эша я вижу предложение какого-то неизвестного магазина купить у них шапку по промокоду на «сезонной ликвидации». «Отъебитесь, есть у меня шапка», — посылаю им мысленные лучи негатива и вновь впериваюсь в окно. На тротуаре — спуск в подземку с характерной красной буквой «М» наверху.

    Уже скоро я наконец буду с тобой…

***

    Вокруг — какая-то загруженная и оживленная промзона. Куда ни взгляни, повсюду тянутся длинные серые строения с огромными ртами въездов. Вдоль них стоят в рядок припаркованные машины, а между рядами неторопливо проползают другие машины, подыскивая себе место. В одном из таких рядов остановился и мой сегодняшний водитель, ничего мне толком не объяснив.

    Эш написал, что «скоро будет», и я сижу в слегка нервозном ожидании, — когда вдруг дверь слева открывается, и он залезает на сиденье рядом со мной, поправив полу черного короткого пальто. Я едва успеваю посмотреть в его лицо, красиво оттененное темно-серым то ли шарфом, то ли мешковатым воротником свитера, как он подается в мою сторону, подтянув меня к себе за затылок, и на несколько мгновений припадает к моим губам.

    — Привет, — шепчет он, отпуская меня, и отдаляется, а я в такой панике, что и ответить не могу. Ладно, окна затонированы, но водитель! Водитель же! Блин! Боюсь даже повернуться к нему, чтобы увидеть его реакцию.

    Но Эша, кажется, ничто в происходящем не смущает.

    — Пойдем, — буднично кивает он мне и, обращаясь к водителю, говорит: — Спасибо, Миш, всё на сегодня. 

    Краем глаза я все-таки подсматриваю, что тот вроде бы делает какое-то движение головой, и побыстрее выбираюсь из машины.

    — Он… то есть… знает? — встречаю я Эша вопросом, как только он оказывается рядом со мной, и натыкаюсь на его удивленно-непонимающий взгляд. Только через несколько секунд до него, кажется, доходит, о чем я спрашиваю, и он улыбается, слегка засмеявшись.

    — Это слишком неудобная вещь, чтобы скрывать, — отвечает он и начинает идти куда-то вдоль дороги.

    — По-моему, жить, не скрывая ее, еще неудобнее…

    — Кому как, — равнодушно пожимает плечами. — Если ты школьник из поселка Нарышкино и твои одноклассники о таком узнают, то да, для тебя это катастрофа. Ну, а в моей жизни любая тайна — это просто лишний вектор воздействия на меня.

    — В каком смысле «воздействия»? 

    Мне наконец удается поравняться с ним, но тут же вновь приходится отойти ему за спину, пропуская проезжающую мимо машину.

    — Ну Макс, господи, банального воздействия под названием «шантаж». Есть много людей, которые что-то от меня хотят. И не все они очень умны.

    — А-а… — тихо протягиваю я.

    Он сворачивает налево, направившись к одному из гигантских входов, обозначенному такой же громадной и внушительной буквой «D». В голове формируются всё новые вопросы, как-то: что мы здесь делаем? куда мы вообще идем? — но им приходится вставать в конец очереди. 

    — То есть… все твои знакомые об этом знают? — уточняю я.

    — Слушай, — вздыхает Эш, — я не знаю, все мои знакомые знают или не все. Естественно, я не кидаюсь при знакомстве с человеком тут же сообщать ему, что ебу парней в жопу. И, наверное, я вообще без сильной нужды не стану об этом упоминать. Но если мне придется каким-то образом соврать, чтобы скрыть этот факт, — то нет, я, скорее всего, не буду врать.

    Я нерешительно молчу перед следующим своим вопросом, раздумывая, стоит ли вообще его задавать, как вдруг Эш сам на него отвечает:

    — Конечно, это грустно, когда кто-то перестает с тобой здороваться. Когда ты теряешь людей… да даже не из-за того, что они плохие друзья, а просто потому что мозг у них так устроен, — говорит он тихо и печально и словно обращаясь вовсе не ко мне, а к кому-то, о ком мне неведомо. — Потому что, видите ли, то, что ты любишь одного человека, а не другого, не вписывается в их ебаную первобытную картину мира.

    — М-да… — говорю я и глупо усмехаюсь: — В ту самую картину, которую задумала природа?

    — Ага, — отвечает Эш, помолчав. — Заезжала провести пресс-конференцию по итогам последних тысячелетий. Я тут, грит, задумала калаш, сигареты «Прима» и чипсы со вкусом трансжиров. А вот то, что мужик с мужиком, — ну это совсем не по плану, — раздосадованно качает он головой, скривив губы.

    Почему-то возникает острое желание обхватить его за руку и крепко прижаться, но, хоть я и не школьник из какого-то там села, от посторонних глаз мне все равно неуютно, и, сдержав свой порыв, я просто, как будто невзначай, провожу тыльной стороной ладони по его локтю.

    — М? — он вопросительно поворачивается ко мне, и я понимаю, какой бестолковый у меня вышел жест: наверное, он подумал, что я так привлек его внимание, чтобы что-то показать.

    — Не, ничего, просто, — невнятно бормочу я, но Эш, впрочем, и не настаивает на объяснении; замедляет шаг и вскоре останавливается совсем.

    — Нам сюда, — говорит он.

    Только теперь я в полной мере обращаю внимание на окружающую обстановку. Мы стоим на какой-то крытой парковке, вдоль одной из сторон которой тянется длинная вереница однообразных кафешек: палатка с витриной и несколько столиков перед ней.

    Нет, никаких «Макдаков», «Бургер Кингов» и прочего модного и молодежного. Мелькают названия «Былина», «Родник», простое и ясное «КАФЕ», а также что-то, состоящее из непонятных мне иероглифов.

    Я в замешательстве смотрю на Эша, но он уже отодвигает металлический стул за одним из столиков и, улыбаясь, показывает мне на него пальцем, мол, «садись». Я подхожу и приземляюсь на кожзамовую обивку сиденья, передо мной — светло-зеленая клеенка с каким-то узором, а справа у края стола — баночки с соусами разных оттенков красного. Эш садится напротив меня.

    — Извини, конечно, что не веду тебя в «Пушкин» или «Белого Кролика», но!.. Я тебе отвечаю: это, — показывает он пальцем на застеленный клеенкой стол, — лучшее место в Москве, где ты можешь попробовать вьетнамскую еду. Пожалуй, оно даже лучше многих мест во Вьетнаме, где ты можешь попробовать вьетнамскую еду.

    Он говорит с таким воодушевлением, что мне становится немного смешно. Сегодня он какой-то другой. Какой-то более… легкий, мягкий, открытый. Совсем не как вчера и, наверное, даже не как когда-либо до этого.

    — Ну ладно, — улыбаюсь я. Понятия не имею, что такое «Пушкин» и «Белый кролик», но мне с ним хорошо где угодно. — Пока что твои вкусы в еде меня не подводили.

    — Потому что они безупречны, — он лениво пожимает плечами, прикрыв глаза.

    Я собираюсь показать ему язык в знак того, что и не таких безупречных видали (хотя это, конечно, было бы неправдой с моей стороны), но в этот момент к нашему столику подходит парень азиатской внешности и останавливается, выжидающе глядя на нас. Эш открывает предварительно взятое им из окошка палатки меню и упирает палец в одну из картинок — парень кивает.

    — В принципе, оно здесь всё охуенное, — разворачивает теперь меню ко мне, — так что ничего прям конкретного советовать тебе не буду.

    — Ок, спасибо за совет… — говорю я, рассматривая красочные фотографии, из которых, собственно, всё меню и состоит. Наконец тыкаю пальцем в то, что выглядит как рис с морепродуктами.

    Официант пишет что-то в блокнот и, забрав меню, пропадает в помещении палатки. Через несколько секунд возвращается, положив перед нами две пары упакованных палочек.

    — Вилки, — медленно и отчетливо проговаривает Эш, задрав голову к официанту. Тот снова пропадает и вскоре приносит металлические вилки; Эш благодарно кивает.

    — Зачем? — спрашиваю я и, разодрав полиэтиленовую обертку, достаю палочки. — Мне надо учиться. Хм… — я вожу палочками перед носом и сосредоточенно принюхиваюсь. — Мне кажется, они рыбой пахнут.

    — Может быть, — спокойно отвечает Эш. — Я думаю, они их моют и потом снова упаковывают. Так что лучше ешь вилкой.

    Я медленно кладу палочки обратно на стол.

    — Отличное место… — говорю я и перевожу взгляд на витрину справа от себя, встретившись глазами с брюхом огромного скорпиона, застывшего в бутылке с желтоватой жидкостью.

    Ладно. Посмотрим, что будет дальше.

***

    — А твой водитель специально в костюме?

    — В смысле? — фирменно приподнимает брови Эш. — Ты имеешь в виду, заставляю ли я его носить костюм?

    — Ну да…

    — Нет. Это исключительно по его собственному желанию.

    — М-м-м…

    Осушая третью рюмку, я, попривыкнув, уже не так активно морщусь от разливающейся во рту горечи. Зато прочие эффекты только усиливаются: сердце бьется все чаще и хочется идти воротить горы.

    — Блин, да от него похлеще, чем от энергетика, штырит, — говорю я.

    — Ага, — отвечает Эш. — Я не знаю, что это за чай, но он довольно мощный. Давай, самая суровая порция осталась. 

    Я двигаю к нему свою рюмку, и он наполняет ее, перевернув небольшой белый чайник почти вертикально, — с самого дна уже.

    — А обычных кружек у них нет? — спрашиваю я и все-таки кривлюсь, делая новый глоток.

    — Никогда не видел, — пожимает плечами Эш. — Ну вообще для Востока чайные чашки такого размера — это нормальная ситуация. Просто обычно они выглядят чуть более изящно.

    Допив до дна, я звучно ставлю рюмку на стол. Опустошенная тарелка стоит тут же рядом — несмотря на все сопутствующие странности, надо признать, что было и правда восхитительно вкусно.

    — Ну всё. Теперь я готов.

    — Готов на что? — со спокойной улыбкой спрашивает Эш.

    — На все ради тебя, — пытаюсь иронично усмехнуться: пусть думает, что это шутка. — Не на что, а к чему. Готов учиться быть нормальным человеком. Ты обещал.

    — Так уж прям и обещал? — почему-то недоверчиво щурится Эш.

    — Эй! Это чего это?

    Он долго и задумчиво смотрит на меня, как будто что-то прикидывая, а я с головой окунаюсь в тревогу. Ведь, может быть, он просто пошутил вчера, а я, как идиот, подумал, что ему действительно больше заняться нечем, кроме как в моих заебах ковыряться.

    — Макс, — наконец нарушает он молчание, — я могу попытаться помочь тебе преодолеть какие-то твои страхи… Но ты должен понимать, что от тебя здесь зависит гораздо больше, чем от меня. И если ты хочешь, чтобы что-то все-таки изменилось, тебе придется отказаться от твоего жизненного принципа «знания — бесполезны». Ты умный чувак, и ты сам осознаешь нелепость некоторых своих действий. Но да, это осознание почему-то висит в твоей голове мертвым грузом. Его нужно начать использовать.

    — Я постараюсь, — отвечаю, подумав. — Но переходить от мыслей к действию все равно довольно сложно.

    Эш на несколько мгновений поднимает глаза к потолку, как будто тщательно пытаясь понять, что здесь для меня может быть сложного, и затем отвечает:

    — Хорошо, мы об этом отдельно поговорим. А теперь скажи мне, пожалуйста, если я не прав… По всему, что ты рассказываешь, у меня складывается впечатление, что-о-о… — он делает паузу, словно подыскивая нужные слова, — что ты как будто все еще считаешь себя маленьким мальчиком, который должен заслужить одобрение взрослых. Или даже неважно, ты просто считаешь себя кем-то неавторитетным. Считаешь, что у людей могут быть требования к тебе, но своих требований у тебя почему-то нет.

    — Ну, — раздумываю пару секунд, — просто я не считаю, что имею право что-то от кого-то требовать.

    — Ну смотри, — говорит Эш. — К примеру. Ты вот что-то упоминал про неправильный заказ в ресторане… Смотри, официанту платят деньги за то, чтобы он тебя обслуживал. Соответственно он должен принести тебе именно то, что ты заказывал. Ты можешь от него этого требовать. Разве нет?

    — Ну, а он может просто послать меня на хуй и уволиться. Потому что его все заебали своими тупыми требованиями. 

    Замечая стремительно проявляющееся на лице Эша недоумение, я даю себе мысленный подзатыльник и пытаюсь объяснить более внятно: 

    — Я просто не хочу быть вот этим мудаком, которому тут скатерть не так постелена, а тут чай на один градус горячее, чем нужно, а тут у вилки зубчики слишком широкие.

    — То есть, в твоем понимании, слишком широкие зубчики у вилки и то, что тебе принесли фруктовый салат вместо курицы, — это равнозначные причины для недовольства?

    — Нет, конечно. Но тем не менее меня бесит подобное поведение людей. Я не хочу так делать. Да и вообще блин — ну просто не чувствую я этого права в себе — что-то от него требовать, — я раздражаюсь, уже и сам запутавшись в причинах своего поведения. — Потому что фундаментально, безо всей этой выдуманной людьми системы, без всяких этих государственных и юридических надстроек, у меня такого права нет.

    Уже только замолчав, понимаю, что сказанное мной должно, наверное, показаться ему полной поебенью. И что вот сейчас он решит, что больше не хочет вникать в эту чушь, и уйдет. Однако он смотрит на меня серьезно и невозмутимо и, кажется, даже не собирается подниматься из-за стола.

    — Фундаментально, Максим, без юридических надстроек, — проговаривает он медленно и тихо — в контраст с моим распаленным голосом, — понятия «права» не существует вообще. И у тебя его не может быть или не быть. Ты просто взял силой или заставил силой. И твои рассуждения об этичности каких-либо требований в этих условиях никакого смысла не имеют.

    Я отчего-то подвисаю после его слов. Да, звучит логично… Наверное, это как раз демонстрирует разницу между нами: он бы заставил, а меня бы сожрали.

    — Слушай, — вновь говорит он, — давай для дальнейшего общения по этой теме условимся, что мы живем в обществе, в каком-никаком государстве, где большинство людей все-таки стараются следовать общепринятым нормам и законам. И, соответственно, давай научимся правильно жить именно в рамках такого общества. Хорошо?

    Его вкрадчивый гипнотизирующий тон не оставляет мне другого выбора, кроме как кивнуть и сказать «хорошо».

    — В таком случае насчет долженствования, — продолжает Эш. — Да, естественно, если ты скажешь мне «ты должен купить мне машину», это будет неправильно, потому что мы с тобой так не договаривались. Но когда речь идет о заранее установленном порядке, не надо стесняться мыслить этими понятиями. Официант должен оказать тебе соответствующий сервис. Всё. Без философствований.

    — Постараюсь, — вздыхаю я под его пристальным взглядом.

    Без философствований сложно. Без философствований я не умею. Чертов интеллигент…

    — И насчет мудаков, — добавляет Эш. — Во-первых, если ты выражаешь какую-то претензию, то совершенно не обязательно быть при этом мудаком. Ты вполне можешь сделать это в спокойной, не оскорбляющей никого форме. А во-вторых, я хочу, чтобы ты проникся одной простой мыслью… О том, что тебе на самом деле не нужно всем нравиться.

    — Ну… Я знаю, я понимаю, что это не является необходимым. Это, скорее, какая-то внутренняя потребность.

    — Максим, это не внутренняя потребность. Это просто модель поведения, которая в тебе устоялась, потому что в каких-то условиях она была тебе выгодна. Ну, логично, если ты всем нравишься, то никто не хочет тебя обидеть, и всё вроде как у тебя хорошо. Проблема в том, что все такие модели — это не сознательное поведение, ты не контролируешь процесс. Поэтому даже в тех случаях, когда эта модель уже и не выгодна, когда она приносит тебе больше вреда, чем пользы, ты все равно ей следуешь. В общем, я хочу сказать, что, чуть повысив свою критичность по отношению к окружающим — естественно, в правильном ключе, корректно и без грубостей, — ты не наживешь себе миллиона врагов, которые будут хотеть с тобой расправиться. А вот качество твоей жизни при этом значительно улучшится.

    Я блуждаю взглядом по столу, механически вертя в руках помытые деревянные палочки, и время от времени залипаю на его пальцы: длинные, крепкие и красивые, с аккуратно подстриженными ногтями.

    — Я тебя не заебал еще? — отвлекает меня низкий голос с непривычно заботливыми интонациями.

    — Нет, нет, ты правильно все говоришь, — отвечаю я, подняв к нему лицо. — И я согласен с тобой. Ну я просто… даже если я буду осознавать это поведение, я все равно не знаю, как от него избавиться. Ну то есть, даже понимая, я не могу все равно переступить через себя.

    — Хорошо, — терпеливо говорит Эш. — Смотри, для начала я предлагаю тебе заняться следующей вещью… Я хочу, чтобы ты понемногу начал менять свое внутреннее восприятие себя. То есть я хочу, чтобы вот ты шел по улице — или что угодно делал — с четкой мыслью о том, что ты — это взрослый самостоятельный человек, со своим видением жизни, которое ничуть не хуже чьего-либо еще. Ты можешь вот прямо сейчас попробовать представить себя таким человеком?

    Ну, давай попытаемся. Глубоко вдохнув, я расправляю плечи. Кручу головой по сторонам, глядя своим авторитетным критическим взглядом, и всё вокруг вдруг становится каким-то тяжелым и блекло-серым.

    Что вообще делают взрослые? Живут своей взрослой жизнью, жалуются, что отдают государству половину зарплаты, выбирают целую неделю шторы в гостиную…

    — Взрослые — скучные, — с сожалением выдыхаю я и сутулюсь обратно, поставив локти на стол.

    — Да? — бровь вверх. — Что же ты со мной тут сидишь, если я скучный?

    — Да ты тоже какой-то неправильный взрослый.

    — Я — неправильный взрослый?! — как-то очень смешно возмущается Эш. — Ну-ка обоснуй. Я отличный взрослый.

    — Ты-ы-ы… Ты любишь шоколад.

    На чужом лице не мелькает ни эмоции. Лишь иногда моргают пристально смотрящие на меня глаза. 

    — Ты любишь молочный шоколад… — пробую еще раз, уже менее уверенно.

    — Пф, — оживает наконец Эш. — Какой глупый стереотип.

    Он становится похож на самодовольного кота — кажется даже, что с важным видом сейчас облизнет лапу, — и я улыбаюсь.

    — Максим, — слегка улыбается он в ответ, и иллюзия кота растворяется, — я не имею в виду, чтобы ты представил себя каким-нибудь пятидесятилетним мужиком, который с унылой миной идет на ненавистную работу. Нет, естественно. Суть просто в том, чтобы избавиться от этого твоего мышления школьника-отличника. Ты вырос, всё, — он вдохновенно округляет глаза. — Ты можешь устраивать свою жизнь так, как ты хочешь, а не так, как это видят окружающие. И при взаимодействии с людьми тебе не нужно концентрироваться на мысли «они от меня ожидают». Концентрируйся на мысли «я ожидаю от них». Например, не «этот продавец от меня ожидает, что я куплю у него беспроводную пластиковую ванночку для ног», а «я ожидаю от этого продавца, что он не будет впаривать мне всякую хуйню». Не «эта соседка ожидает, что я добропорядочный милый мальчик», а «мне есть 18, я могу пить пиво, и, пока я не начинаю дебоширить и орать на весь подъезд, моим соседям совершенно неуместно иметь об этом мнение». Принцип понятен?

    — Хорошо, — киваю, — я попробую.

    — Помимо этого, — добавляет Эш, — еще одна вещь. Давай с тобой условимся, что твой главный приоритет — это ты и твое собственное благополучие. И в этом нет ничего плохого или постыдного. Никогда не стесняйся делать что-то для себя. Хотя некоторые люди скажут тебе, что думать о себе — это плохо, непорядочно, безответственно, — не надо на это вестись. Ты же понимаешь, что так говорят исключительно те люди, которые хотят, чтобы ты делал так, как хорошо было бы им. Потому что всем вокруг очень удобно, когда ты послушный и исполнительный. Естественно, всем, кроме тебя.

    — По-моему, ты все-таки хочешь сделать из меня мудака, — негромко усмехаюсь я.

    — Я хочу вытащить тебя из эксплуатации другими мудаками, — проговаривает он строго, но спустя несколько мгновений устало вздыхает: — Слушай… мораль — это хороший регулятор в целом. То есть если общество не достигло того этапа, когда в нем преобладают здоровые, гармонично развитые, сознательные и счастливые люди, которые сами понимают необходимость взаимопомощи, то в этом случае — да, мораль, общественное осуждение — это отличные механизмы принуждения человека к работе на общее благо. Но мы сейчас рассматриваем твой частный случай, где вот эта боязнь чужого мнения приняла совершенно неадекватные масштабы. И тебе это доставляет столько ненужных неудобств… которые к тому же, извини, но совершенно не приносят обществу большой пользы.

    — Ну… наверное, ты прав… в целом.

    — Договорились тогда?

    Ну вот. Сам теперь меня эксплуатирует. Смотрит на меня так уверенно, как будто я уже ответил «да». Впрочем, какого черта? Я сказал, что хочу измениться, значит, буду меняться.

    — Да.

    — Супер, — говорит Эш и достает бумажник из внутреннего кармана пальто. Критически заглянув внутрь, бормочет: — Наличка, ненавижу наличку…

    — У меня есть… 

    — Да не, забей. 

    Он вытаскивает несколько бумажек и кладет их на стол. 

    — Пойдем, — уверенным движением забирает свой телефон и встает. 

    Я неловко выползаю вслед за ним, с грохотом отодвигая железный стул, застревающий в каждой выемке бетонного пола. Эш, улыбнувшись и кивнув подошедшему официанту, окидывает меня беглым взглядом и, убедившись, что я все-таки смог выбраться из-за стола, начинает куда-то идти. Спустя несколько шагов я догоняю его.

    — А медитации помогают? — интересуюсь, отвлекая его от задумчивого взгляда на серебристо-металлические часы на запястье.

    — С чем помогают? — немного рассеянно спрашивает он.

    — Ну, с тем, чтобы стать менее нервным.

    — Да.

    Я жду от него, как обычно, развернутого продолжения, но продолжения почему-то не следует. Что ж, ладно…

    Эш куда-то целеустремленно ведет меня через парковку, и, пока мы виляем между рядами машин, я судорожно придумываю тему для разговора. Это занятие, вошедшее в привычку еще в подростковом возрасте, всегда очень выматывает меня, и из-за этого я не люблю оставаться с людьми наедине. Боюсь, что если тишина продлится дольше двадцати секунд, то меня сочтут скучным и неинтересным и не захотят со мной больше общаться. В компаниях мне в этом плане более комфортно: как будто с меня снимается какая-то ответственность. Впрочем, и там не все гладко: периодически поступающие в мой адрес реплики «чего ты все молчишь?» и «расскажи что-нибудь» заставляют меня отвечать ерунду типа «да чего вам рассказать?» и ощущать себя полнейшим идиотом.

    — У меня был тик в детстве. — Не знаю, прошло двадцать секунд или нет, но мозг подсовывает неожиданное воспоминание. — Ну или не тик, а не знаю, как это называется… В общем, я то и дело сильно жмурил глаза. И меня водили на сеансы психотерапии в больнице. Как ни странно, мне там нравилось. Там была темная комната, и нас было несколько детей…

    — Ты уверен, что это были сеансы психотерапии? — иронично перебивает меня Эш.

    — Ой, иди ты. 

    — Извини, — говорит он, спрятав в поджатых губах улыбку. — Продолжай.

    — Ну, короче, нас просили смотреть на свечку и представлять поляну в лесу, и как мы там идем, и что там ручей какой-то течет. И вроде даже после этого тик у меня прошел. Интересно, это можно назвать медитацией?

    — Можно. Хотя медитацией обычно называют концентрацию на чем-то более… простом. Например, на дыхании. Можешь попробовать. Мне это помогает при раздражении. От людей слышал, что помогает, когда они волнуются. Перед публичным выступлением, например. Ну или, в твоем случае, перед звонком сантехнику.

    — М-м, а насмехательство над моими проблемами входит в терапию?

    — Нет, — невозмутимо отвечает Эш. — Я насмехаюсь над твоими проблемами, потому что тебя это не задевает. Ну и еще потому что я злой.

    — Ты не злой, — говорю, внимательно зачем-то всмотревшись сперва в его лицо.

    — Довольно злой, — уверенно возражает он и подтверждающе кивает своим словам.

    Парковка наконец заканчивается, и Эш открывает какую-то белую пластиковую дверь, пропуская меня вперед. В уши бурными волнами тембров и акцентов тут же врывается суетливый гомон толпы, поверх которого фонит какая-то музыка. Глаза силятся вобрать в себя пестрящий вокруг хаос и сложить из него, как мозаику, знакомые мозгу предметы: вот стойки с кроссовками, ботинками, сапогами, вот футболки и платья, вот… А, женская косметика. Вдаль, сколько хватает взгляда, бежит ряд разномастных прилавков гигантского крытого рынка.

    — Вау. Я думал, на рынки сейчас никто не ходит, — перекрикивая шум, я стараюсь успеть за вновь оказавшимся впереди Эшем и не врезаться при этом во все возможные препятствия на своем пути. Иногда я совсем легонько цепляюсь пальцами за его пальто — маскируя под попыткой не потеряться свое желание прикоснуться к нему — и сразу же отпускаю: это действие кажется слишком наглым.

    — А зачем мы здесь? — снова обращаюсь я к нему, так и не получив никакой реакции на свою предыдущую реплику.

    — Низачем, — отвечает Эш, как будто даже не повышая голоса — но его все равно каким-то образом прекрасно слышно. — Это просто кратчайший выход к цивилизации.

    Мы несколько раз куда-то поворачиваем, и я уже даже не пытаюсь следить за редкими свисающими с потолка указателями, полностью доверившись Эшу и его навыку ориентации в пространстве. Оставь меня здесь одного, я, пожалуй, не только цивилизацию не найду, но и обратно на парковку не смогу вернуться. «Кратчайший выход», тоже мне.

    После очередного поворота, однако, Эш вдруг замедляет шаг и потом останавливается совсем, заинтересованно глядя на палатку с детскими игрушками. Неопределенно хмыкнув, подходит ближе. Продавщица, тут же хищно вскочив со стула, начинает вдохновенно расписывать свой ассортимент, под задумчивое молчание Эша постепенно затихая и закончив наконец вопросом, мальчик у него или девочка.

    — У нас мальчик, — немного рассеянно отвечает Эш и берет с прилавка упаковку разноцветных мелков. — Сколько?

    — Пятьдесят рублей, — говорит продавщица и тут же бросается рекомендовать радиоуправляемые КамАЗы и Мерседесы, но Эш безжалостно мотает головой, достает бумажник и вновь грустно смотрит в отделение с наличкой.

***

    — А я думал, что Москва продвинутая, и все говорят «ла́тте», — негодую я по поводу произнесенного девушкой-баристой «латте́ для вас». Горячий стаканчик с кофе обжигает пальцы, и я передаю его из одной руки в другую. 

    Эш пожимает плечами, бросив на меня недолгий взгляд искоса.

    — Я как-то… — говорит он спустя метров тридцать, когда мы сворачиваем от широкого шоссе и углубляемся в какой-то двор, — лет шесть назад… В общем, тогда все и везде говорили «латте́», и, когда я говорил правильно, меня не понимали с первого раза и постоянно переспрашивали, что я хочу. Я был тогда во Владимире, проездом, и зашел в какое-то… ну, что-то типа придорожного кафе. Подхожу к девушке за баром, думаю — не буду выебываться, попрошу у нее латте́, — он усмехается, глядя куда-то себе под ноги. — С таким презрением на меня никогда еще не смотрели. Поправила меня таким тоном, что мне стыдно стало. Хорошо, в кружку не плюнула.

    — Возможно, этой девушкой был я, — солидарно киваю.

    — Или Альберт Эйнштейн, — с педантичными нотками уточняет Эш, подняв указательный палец.

    — Ах да, конечно. Как я сразу не заподозрил.

    Он слабо улыбается, делая очередной глоток из картонного стаканчика.

    — А вообще я думал, что ты любишь черный кофе, — вспоминаю это его важное «без молока» в Рыбинске.

    — Люблю, когда не выспался.

    Двор теперь тоже остается позади, и, миновав какой-то маленький деревянный домик, обнесенный забором, мы вдруг попадаем в… семнадцатый век? Разве что несколько машин, припаркованных рядом с обветшалой двухэтажной постройкой из темно-красного кирпича, выдают тот факт, что мы не прошли по случайности через невидимый временной тоннель.

    — Вау. Здесь кру-уто, — восхищенно протягиваю я.

    Впереди раскинулся ансамбль невысоких старых зданий из такого же красного, а кое-где рыжевато выцветшего кирпича. Здания перетекают одно в другое: первое, с крыльцом во весь фасад, соединяется с домом повыше, у которого вместо нижнего этажа — две широкие арки ворот. От этого дома тянется в сторону толстая стена, по верху которой выстроен проход с покатой крышей, держащейся на частых коротеньких колоннах. Другим концом стена упирается в башенку с узкими бойницами и колоколом внутри; чуть поодаль за башенкой виднеется эстетично-мрачноватый собор, устремленный вверх пятью черными куполами.

    — Да, — говорит Эш. — Это мое любимое место в Москве.

    — М-м-м, оно секретное? — спрашиваю я.

    — В смысле? — он вскидывает брови, но совсем не высоко: наверное, уже привык к той ерунде, которую я все время говорю. Ну и что, я вот тоже привык к его поднятым бровям. Скоро стану экспертом и смогу определять степень его удивления с точностью до миллиметра.

    — Ну, такое место, куда ты приводишь только… особых людей?

    — Извини, но нет, — смеется Эш и, остановившись, достает из кармана набор купленных на рынке мелков. Вытаскивает белый, смотрит на него пару секунд и говорит: — Ладно. Давай попробуем.

    Не успеваю я испугаться, что он хочет буквально попробовать его на вкус, как он, отойдя от меня на шаг, садится на корточки и рисует круг на асфальте между нами.

    — Э, попробуем что? — спрашиваю я в замешательстве, пытаясь определить цель его действий.

    Он собирается что-то ответить, но вместо его красивого и любимого голоса я слышу вдруг мерзкий скрежещущий крик откуда-то сбоку:

    — А ну чего удумали! — различаю я в нем слова.

    Повернувшись на звук, я замечаю пожилую женщину, стоящую внутри этого самого прохода на стене. С воинственным выражением лица она наблюдает за нами через проем между колоннами. 

    — Это вы нам? — слышу теперь все-таки голос Эша.

    — Вам! — рявкает женщина, вздернув подбородок кверху, отчего начинает выглядеть еще враждебнее.

    — А что мы удумали? — кричит ей Эш, все еще сидя на корточках.

    Тетка на мгновение подвисает, но затем вновь атакует раздирающим уши скрежетом:

    — Вандализмом занимаетесь!

    Эш все-таки встает и поднимает вверх руку, показывая ей зажатый в пальцах белый параллелепипед.

    — Это мел. Никакого вандализма. Он смоется дождем.

    — Кто вам тут мыть будет!

    — Он смоется дождем, — повторяет медленнее, громче и отчетливее.

    — Уходите! — тетка в решительном отказе мотает головой.

    Эш звучно вздыхает.

    — А как вас зовут? — вновь обращается он к ней.

    — А?! — пронзает барабанные перепонки.

    — Как вас зовут? — громче повторяет Эш.

    — Наталья Ивановна Крановская! — гордо заявляет тетка после раздумья.

    — Наталья Ивановна, вы видите вот эту черную тучу? — Эш показывает рукой на горизонт, где в небе действительно сгущается что-то недоброе. — Через полчаса она сюда придет, и этот асфальт будет кристально чист.

    Тетка молчит, и на несколько секунд у меня появляется надежда, что она успокоится; но, конечно же, это было бы слишком просто.

    — Я вас… — Озлобленно что-то забормотав, она скрывается в глубине дома.

    — Наталья Ивановна, вы куда? — кричит Эш ей вслед. — Наталья Ивановна, вы за метлой пошли? — И, с раздражением выдохнув, он тихо ругается: — Старая карга. Ладно, я не знаю, кто из нас прав, но здесь мы, кажется, спокойно не порисуем.

    — А что мы хотим рисовать? — все еще пытаюсь понять я, но он только отвечает «пойдем», и мне ничего не остается, кроме как уже привычно за ним следовать.

***

    Теперь круг нарисован на совсем новеньком черном асфальте у торца какой-то кирпичной девятиэтажки. Девятиэтажка тоже откуда-то из прошлого, но явно из менее древнего. Я бы дал ей лет пятьдесят на вид или, в крайнем случае, семьдесят.

    На этой девятиэтажке жилой район заканчивается, и дальше к набережной спускается крутой склон, покрытый увядающей травой. Река внизу пасмурно поблескивает, отражая серое небо. Невдалеке ее пересекает широкий каменный мост, ведущий к каким-то невзрачным зданиям и заводам на другом берегу. 

    Пока я изучаю окружающие виды, Эш старательно чертит в середине круга нечто странное. Какой-то прямоугольник… с палками…

    — Итак, Максим, это твой любимый диван, — говорит он наконец, уперев мел в центр начерченной конструкции.

    — А-а-а. 

    Да, теперь это имеет смысл: палки — это, видимо, ножки; да, кровать с ножками, точно. Стоп, нет, какой еще смысл? 

    — А заче-ем здесь… мой любимый диван?..

    — А вот это… — рисует «под диваном» какую-то жирную точку, — это нейтронный мяч.

    — У меня под диваном нейтронный мяч? — пришла моя очередь вскидывать брови.

    — Да. Ты знаешь, что такое нейтронный мяч?

    — Я знаю, что такое нейтронная звезда… — отвечаю неуверенно.

    — Хорошо, теперь уменьшай ее до размера мяча.

    — Ну, я боюсь, мой диван сломается от такого мяча…

    — Не сломается. Это метафорический нейтронный мяч.

    — А-а-а, вот оно что, — киваю я с умным видом.

    — Можешь думать о нем просто как об источнике гравитации. Центре притяжения.

    — Хорошо…

    — Соответственно, чем ближе ты к этому источнику, тем сильнее тебя притягивает, тем сложнее тебе выбраться. Чем дальше ты от источника, тем проще и свободнее ты перемещаешься.

    — То есть мне нельзя подходить к своему дивану? — уточняю я.

    — Образно говоря.

    — Я могу жить у тебя тогда, — воодушевленно улыбаюсь.

    — Что ты можешь, я не сомневаюсь, — отвечает Эш, иронично на меня посмотрев. — Ты спрашивал, как тебе переходить от мыслей к действию — я попытаюсь предложить тебе один вариант.

    Пока я раздумываю, как мне расценивать его первую реплику, он продолжает:

    — Все, что внутри этого круга, — длинными полосками заштриховывает поверхность, — это зона, где ты чувствуешь себя наиболее хорошо, безопасно, в общем — зона комфорта, как это называется в быту. Заканчивается она там, насколько я понимаю, где начинаются люди, — он вопросительно поднимает ко мне голову.

    — Ну, примерно так, — подтверждаю я, и он начинает рисовать за пределами круга фигурки людей.

    — Соответственно все эти действия, к которым тебе нужно перейти, лежат где-то далеко за пределами твоей зоны, и ты банально не можешь туда допрыгнуть. Нейтронный мячик слишком силен, а ты, к тому же, слишком плохо прыгаешь, — рисует петлю вовне от границы круга, изображающую, видимо, траекторию прыжка. — Идентифицируем это как проблему. — Подписывает: «проблема» — и рисует к петле стрелочку. — Так?

    — Так, — соглашаюсь я.

    — Хорошо, теперь давай смотреть, что у нас по периметру… Вот здесь у нас продавец, — ставит крестик на границе круга и рисует рядом голову в кепке.

    — Почему он в кепке?

    — Потому что его не волнует мнение людей о нем. И потому что компания обязала. И вообще, что ты имеешь против кепок?

    — Не знаю, — пожимаю плечами, — я не люблю кепки.

    — И тем не менее, ты купишь у него третий чайник себе домой. Максим говорит «да»… — проговаривает он медленно и пишет рядом: «М.: "да"». — Дальше, — ставит новый крестик, чуть поодаль от первого. — Это Владимир Николаевич Прожегов, — пишет «В.Н.П.». — Максим говорит «да»… Дальше, — новый крестик. — Михаил Юрьевич Кузнецов. — «М.Ю.К.». — Михаил Юрьевич говорит: «Принеси мне лапку совы-девственницы, которая родилась в первый год цветения персикового дерева на горе Фаншипан», — пишет мелом: «лапку совы. пожелание. М.: "да"». — Пока все верно? — задирает ко мне голову.

    Скрестив на груди руки, я пытаюсь изобразить на своем лице осуждение, но вот только никак не получается стереть улыбку.

    — М-м, — протягиваю я, — ну хорошо, что дальше?

    — Что дальше, ты мне скажи. Мы говорим о твоих проблемах, давай, — он приглашающе машет рукой.

    — А-а, мы говорим о моих проблемах. А я думал, это просто твой стендап.

    — Уел, — кивает Эш, — уел. Но серьезно, давай, я постараюсь без излишней креативности, извини.

    Он мило и немного виновато улыбается мне, и я ненавижу чертов мир за то, что не могу прямо сейчас взять и поцеловать эти губы.

    Впрочем, если подумать, то сегодняшний день ведь тоже часть мира. И эта холодная погода, от которой у Эша слегка краснеют щеки и — совсем незаметно — кончик носа. И этот ветер, который роняет ему на плечи желтые листья и чуть колышет его мягкие каштановые волосы. Нет, пожалуй, мир ничего так.

    — Ну хорошо. Я боюсь чихать при людях, — выдаю первое, что приходит на ум.

    — Почему? — Эш заинтересованно наклоняет голову набок.

    — Ну-у-у… Не знаю. Наверное, потому что все всегда говорят «будь здоров», и я боюсь, что если я буду очень часто чихать, то их заебет это говорить, и они перестанут, и все будут думать — о-о, ему никто не сказал «будь здоров», и мне будет от этого неловко, как будто из-за меня нарушена какая-то социальная норма…

    — Оке-ей… — растерянно говорит Эш и ставит очередной крестик.

    — Еще я не люблю свой день рождения. Не люблю, когда меня поздравляют. Не люблю в принципе лишнее внимание к себе. Если мне приходится в этот день в универ идти, то постоянно чувствую себя как под прицелом. И пытаюсь быть максимально милым, меня это прям выматывает.

    — Почему максимально милым?

    Присев рядом с ним на корточки, я протягиваю руку к его стаканчику кофе, оставленному на асфальте:

    — Можно?

    Он кивает, и я делаю глоток: холодный, но все еще вкусный.

    — Ну… Мне кажется, это опять что-то из детства, когда если у кого-то был день рождения, то все говорили: «У него сегодня день рождения, его нельзя обижать, нельзя наказывать». Ну или не говорили, но мне что-то такое помнится… И я не знаю, типа… мне кажется… — Замолкаю, пытаясь в мелкой паутинке трещин на асфальте разглядеть, что мне кажется, но и там нет ответов. — Может быть, раз мой мозг считает, что в день рождения на человека нельзя злиться, то я пытаюсь сделать так, чтобы на меня никто не злился. Блин, короче, я не знаю. — Задолбавшись разбираться, снова встаю.

    — Хорошо… Я поставлю маленький крестик, — ставит что-то больше похожее на точку, — потому что эта проблема только на раз в год. Когда у тебя день рождения, кстати?

    — Можно я не буду говорить?

    — Можно.

    — Двадцать пятого апреля.

    — М-м, — поджимает губы Эш, — ну раз ты не воспользовался возможностью не говорить, мне придется тебя поздравить, прости.

    — Ладно уж, переживу, — небрежно усмехаюсь, а у самого аж грудь распирает от эмоций. И ведь всего-то из-за чего? Из-за того, что он, кажется, не планирует бросать меня еще несколько месяцев? И понимаю, что не поверил до сих пор. Как сначала не верил в то, что мы вообще можем быть вместе, так и сейчас не верю, что это хоть сколько-нибудь долго продлится. А вот, однако ж, прошло уже полнедели, а там и целая пройдет, а там и вдруг… вдруг действительно до двадцать пятого апреля?.. Как, откуда вдруг столько счастья?

    — Ну что, давай еще, — его голос выдергивает меня из мечтаний.

    — Еще… — задумываюсь. — Еще я не могу сказать «добрый вечер» или «добрый день» вместо «здравствуйте». Даже не «здравствуйте», а «здрасьте». Не то чтобы это сильно мешает мне жить, просто меня бесит, что не могу.

    — А что мешает тебе это сказать? — хмурит брови Эш.

    — Я считаю это почему-то слишком пафосным. И я не хочу быть пафосным. Но меня бесит, что мешает мне не мое собственное нежелание, а опять же чужое мнение. Не хочу, чтобы другие подумали, что я такой.

    — Ну, для начала, я не вижу в этих фразах ничего пафосного, но… окей, это интересный пункт, — рисует крестик.

    — О, — вспоминаю вдруг, — а на днях я вообще жестко ударился в кретинизм в магазине. Я, короче, зашел в «Дикси» мороженое купить, иду к холодильнику, а там рядом с этим холодильником стоит какая-то тетка, в форме — ну, видимо, из персонала — с кем-то болтает и опирается на этот холодильник рукой. И я, как идиот, не стал к ней подходить и просить подвинуться и сделал вид, что мне нужно печенье с другой полки рядом. Купил печенье.

    — Вкусное хоть? — помолчав, спрашивает Эш и, оторвавшись от рисования каких-то непонятных фигур рядом с очередным крестиком, поднимает голову. Смотрит то ли на меня, то ли сквозь меня.

    — Не-а, я не люблю печенье. Я его не стал открывать даже, дома лежит.

    — Очень жаль… — Он вновь возвращается к своему чертежу, что-то заштриховывает и, видимо, закончив, встает. — Окей. Пожалуй, для примера хватит.

    Я огибаю круг, остановившись рядом с Эшем, и с такого ракурса различаю контуры толстой кудрявой женщины, упирающей палочки-руки в бока; рядом — знак «кирпич». Эш, критически осмотрев свой рисунок, чертит теперь еще один круг, побольше — так, что старый оказывается внутри него.

    — Что теперь со всем этим делать… — Разгибается, забрав назад чуть растрепавшиеся волосы. — Большой круг здесь — это цель. То есть чтобы не приходилось никуда из зоны комфорта прыгать, логично будет ее расширить. Расширять ее будем медленно, по чуть-чуть, но планомерно и постоянно. Постоянно — это значит каждый день, в любой мелочи. Это значит… — Он снова садится на корточки и указывает мелом на буквы «В.Н.П.» — Это значит, что предлагает тебе Владимир Николаевич в понедельник работать не на половину, а на целую ставку, и ты ну вообще никак не можешь сказать «нет», просто немыслимо это для тебя. Ладно, окей — но не говори хотя бы сразу «да», попытайся сопротивляться. Спроси, например: «Можно подумать?» — Переводит теперь мел на крестик «М.Ю.К.» — Дальше, Кузнецов… Если ты вдруг почувствовал, что у тебя возникло желание побыть невинной жертвой, — не поддавайся ему. Подумай о том, что твоя цель — это твой комфорт, а не уличение кого-то в мудачестве. Или попытайся сам найти для себя какую-то мысль, которая отбивала бы у тебя желание бестолково страдать. И используй ее, каждый раз. Не получилось — не ругай себя, но пробуй снова. Не пускай себя углубляться в это состояние. С дебильными просьбами — опять же, очень постепенно, очень вежливо — начинай его от себя отваживать. Говори «хорошо, попозже», или просто кивай и ничего не делай, или что угодно, но только не кидайся сразу же всё выполнять. Дальше… — Перемещается вдоль границы круга. — «Добрый вечер». Ну, здесь все просто. Пересиль себя и скажи кому-нибудь «добрый вечер». На следующий день снова скажи. С чиханием то же самое. Просто пересиливай себя и чихай. Если тебе это как-то поможет, можешь поначалу стараться чихать тише.

    Обойдя круг, он снова садится и обводит мелом крестик рядом с фигуркой толстой тетки.

    — Насчет взаимодействия с людьми в целом. Отныне. Если у тебя нет ужасного панического страха какого-то действия — пожалуйста, соверши это действие. В таком виде, в каком сможешь. Хорошо?

    Я киваю, и он начинает рисовать короткую «траву» на поверхности маленького круга с крестиками.

    — Начальный этап — обжить вот эту зону, которая рядом с твоим привычным поведением, но чуть-чуть выбивается из него. На примере ситуации с теткой — для этой зоны подойдет, если ты просто попытаешься молча протиснуться через нее. Где-нибудь в следующей зоне, — рисует теперь «траву» повыше, — ты можешь предварительно посмотреть на нее и улыбнуться. Дальше — ты можешь подойти и голосом попросить ее подвинуться. Ну, это просто пример, чтобы ты понимал суть, — пожимает плечами. — Смысл в том, чтобы маленькими шагами — но при этом настолько большими, насколько можешь — ты приращивал бы новые территории, осваивался в них и двигался к границе большого круга. При этом необходимо, чтобы ты стремился не скатываться обратно к центру, — проводит тоненькую линию в направлении «дивана». — Если все-таки скатился, катастрофы в этом нет и ругать себя ни в коем случае не нужно, просто старайся надолго здесь не задерживаться. Чем дольше ты проводишь в изоляции, тем быстрее ты теряешь навык, тем сложнее тебе преодолевать притяжение нейтронного мячика и выбираться заново.

    На мою руку с уже почти пустым стаканчиком чужого кофе приземляется прозрачная капля и за ней другая, а третья — уже на нос. Я поднимаю взгляд вверх: та черная туча до нас все-таки не дошла и вообще скрылась из виду, но небо все еще беспросветно затянуто.

    — Естественно, я не могу рассмотреть каждую ситуацию, с которой ты можешь столкнуться, — Эш поднимается и, два раза подпрыгнув, встряхивает ноги, — но основное правило — как можно больше взаимодействия с людьми, если оно не причиняет тебе очень сильного дискомфорта. Говори с ними, спрашивай, смотри на них, не бойся их, а еще не забывай думать о том, о чем я тебя просил.

    — Перестраивать восприятие себя?

    — Да, да, именно это. — Разминает шею. — Не замерз еще?

    — Пока нет.

    — Ну тебе стало чуть-чуть понятнее, как переходить к действию? — спрашивает, посмотрев на меня немного уставшим, но участливым взглядом.

    — Ну… Да, я понял смысл, но надо попробовать на практике. Боюсь, что мои шаги получатся очень небольшими.

    — Главное — постоянными. Видишь трудность — не пытайся откупиться печеньем.

    — Хорошо, — улыбаюсь я.

    — Ладно, — говорит Эш, вздохнув, — пойдем пройдемся немного?

    Согласно кивнув, я достаю телефон, включаю камеру и поднимаю ее над рисунком на асфальте, пытаясь захватить все в один кадр, пока моросящий дождь разводит на экране скользкие лужицы.

    — Э, что ты делаешь? — чему-то удивляется Эш.

    — Ну… сфоткать хочу. 

    Все-таки прицеливаюсь и делаю снимок.

    — Зачем? — Он недоумевающе на меня смотрит. — Ты же сказал, ты понял всё.

    — Понял. Но зачем ты тогда все это рисовал?

    — Пф, зачем рисовал… — Он разворачивается и, убрав руки в карманы пальто, идет к лестнице, спускающейся со склона. — Я просто люблю писать мелом. А в этой вашей аудитории только блядская современная доска с маркером.

    — М-м-м, ну поздно. Твои художества теперь оцифрованы и навеки запечатлены в памяти моего телефона. — Я догоняю его и, прижимаясь плечом (черт возьми, как я соскучился по прикосновениям к нему), показываю доказательство на экране.

    В ленивом скепсисе Эш вздымает бровь и слабо улыбается.

    — Смотри лучше под ноги, — говорит он, и я вдруг упираюсь в его руку, мягко преградившую мне путь вниз кувырком по лестнице.

    Ступеньки начались как-то совсем неожиданно и вообще не внушают доверия: высокие, кривые, тут и там со сколами и настолько узкие, что на некоторых поместится, наверное, одна только пятка. Ну и как по таким спускаться — боком, что ли, как на лыжах?

    Впрочем, Эш с обычной своей уверенностью начинает двигаться вниз, и я аккуратно ступаю за ним: если что, поймает. Ну или же полетит вместе со мной, и я наконец обниму его в кратком мгновении счастья.

***

    — Ну то есть по сути ты просто говоришь мне — тренируйся, — резюмирую свои мысли по поводу всего нашего сегодняшнего разговора, когда страшная лестница уже где-то за спиной, а справа от меня, ударяясь о камень набережной, плещется беспокойная на ветру река.

    — Да, Максим, — Эш одобрительно кивает, — в этом ты совершенно прав. Я тебе говорю — тренируйся, и я тебе говорю, что не надо на первой тренировке рассчитывать выжать сто пятьдесят килограмм от груди, а потом говорить: «Ах, я ни на что не способен, я уже пытался, я себя знаю». Ты тренируешься — ты можешь. Ты не тренируешься — ты не можешь. Да, настолько банально и просто. И этот принцип распространяется на поразительно многие вещи в жизни. В том числе даже и на твою лень.

    — Хм-м, — вспоминаю вдруг то, с чего вся эта эпопея и началась: я ведь тогда просто пожаловался ему на неспособность заставить себя убраться. — Ты меня поэтому умываться попросил?

    — Да. Ты это делаешь? — обращает ко мне недоверчиво-строгий взгляд.

    — Угу.

    Недоверчивость, однако, возрастает, переходит в подозрительный прищур.

    — Да честно, делаю! Каждое утро.

    — Хорошо, — ослабляет наконец свой визуальный хват. — В таком случае потом я тебя еще кое о чем попрошу.

    — М-м, то есть я, типа, буду тренироваться делать больше вещей и потом я привыкну делать много вещей?

    — Да, если ты при этом не будешь тренироваться лежать на диване. В обратную сторону это тоже работает. Привычки закрепляются и хорошие, и плохие. Чем чаще ты делаешь какой-то выбор — например, выбираешь лень или выбираешь действие, — тем с большей вероятностью ты сделаешь тот же выбор в следующий раз.

    На лицо мне все чаще начинают шмякаться крупные капли дождя. 

    — А мы идем в каком-то определенном направлении? — Я вопросительно поворачиваюсь к Эшу.

    — Нет, — пожимает он плечами. — Что, не хочешь гулять?

    — М-м-м-м… — протягиваю в затруднении, не решаясь признаться себе, что не хочу чего-то делать с ним. Да и ведь очень даже хочу на самом деле, просто с еще большим удовольствием хотел бы делать это в тепле и сухости.

    — Хорошо. Пройдемся еще немного и поедем тогда.

    Дорога отклоняется влево от реки, но мы продолжаем следовать вдоль набережной, нырнув теперь под поредевшие кроны деревьев и оказавшись на широкой тропинке. Вокруг практически безлюдно: то ли всех распугала промозглая октябрьская погода, то ли это просто заслуга не самого живописного района. Впрочем, вся эта тишина и сонливость окружающего пространства даже внушает чувство уюта. Или, может быть, это чувство внушает чужая шея в темном воротнике, в которую окружающее пространство просто обязывает уткнуться…

    Погрузившись в приятные мысли, я чуть не подпрыгиваю от неожиданности, когда откуда-то сзади — и как будто совсем близко — раздается речь из громкоговорителя. Женский голос произносит что-то неразборчивое: то ли «оплачено», то ли «разворачивай». Я оборачиваюсь в инстинктивном страхе: какие-то старые водительские привычки немедленно подсовывают ассоциации с гаишниками, норовящими меня за что-нибудь оштрафовать. Однако позади пусто, на дороге ни одной машины — и тогда уже в голову приходит более разумное объяснение: ведь рядом река, и наверняка это громкоговоритель с катера. Я поворачиваюсь в другую сторону, чтобы убедиться в своем предположении, но взгляд встречает только тянущаяся вдаль нетронутая гладь воды…

    — У тебя все хорошо?.. — слышу слегка обеспокоенный голос Эша.

    — Просто не пойму, что это было…

    — Что было что? — спрашивает со странной непонятливостью.

    — Ну… громкоговоритель. Не понимаю откуда.

    — Какой громкоговоритель? 

    Я впериваю взгляд ему в лицо, на котором, к моему замешательству, не проскальзывает и тени осознания, только бровь начинает тянуться выше на лоб.

    — В смысле? — выдаю я, не зная, что еще сказать на его абсурдный вопрос.

    — Что «в смысле»? — Эш недоумевающе мотает головой. — Я не понимаю тебя.

    — Сейчас был дико громкий голос… из громкоговорителя, — говорю, запинаясь от тавтологии, и снова пытаюсь пригвоздить его взглядом… куда-нибудь. К дереву.

    — Чего? — неуверенно усмехается Эш, глядя на меня как на умопомешанного.

    — Что «чего»? — продолжаю наш высокоинтеллектуальный диалог, замечая, однако, как Эш вдруг меняется в лице и улыбка уходит. — Ты меня собираешься убедить, что у меня галлюцинации?

    Он не отвечает, в мрачной задумчивости опустив глаза, но я не могу долго ждать:

    — М-м?!

    — Нет, просто… — говорит наконец, не поднимая взгляда, — это очень странно. Я раньше… Я думал, это… Нет, ничего.

    — Да что-о? — Его растерянный тон начинает меня не на шутку нервировать.

    — Просто… м-м… Здесь был случай, — напряженно вздыхает. — Лет пятнадцать назад, наверное. Я помню, я как раз только поступать собирался… В общем, тут катер перевернулся. Пятьдесят три человека на борту, вместе с… персоналом. Никто не выжил. И потом… Я сам никогда не верил, но люди говорили, что иногда слышали здесь…

    Я резко толкаю его в плечо, вспомнив заодно ту девушку с косичками и полностью разделяя теперь ее эмоции.

    — Ты че мне загоняешь? — возмущаюсь, однако его обескураженный вид заставляет меня на мгновение испугаться, что я ошибся.

    — В смысле загоня… — начинает он, но прямо посреди слова вдруг заходится в хохоте, закрыв рот ладонями.

    Я наблюдаю за ним исподлобья, пока он пытается — или не пытается даже — успокоиться; и спустя несколько секунд он наконец говорит, отдышавшись:

    — Прости, — и снова срывается на смех. — Ты забавный.

    Позади раздается теперь гудок, и я все-таки вижу выплывающий откуда-то из-за поворота катер.

    — А ты странный. — Снова поворачиваюсь к Эшу. — Сегодня.

    — Сегодня? Да нет, это всего лишь обычный я, — пожав плечами, он упирает в меня томный взгляд карих глаз. — Ты просто меня еще не так хорошо знаешь.

    Его последняя фраза, по непонятной для меня самого причине, кажется мне очень пошлой, и пока я в нерешительности пытаюсь сообразить, что на нее ответить, он уже снова меняется — трансформируется в умиротворенное спокойствие.

    — Не нравится? — спрашивает с легкой улыбкой.

    — Да нет, нравится. — Делаю паузу, потому что то, что хочу сказать дальше, не привык говорить людям — кажется слишком сентиментальным, — но все-таки пересиливаю себя: — И я хотел бы узнать тебя. Хотя мне все время как будто казалось, что я знаю тебя очень давно.

    Эш, издав какое-то мелодично-задумчивое хмыканье, улыбается шире.

    — Это мило.

    Он шагает ко мне и надевает мне на голову капюшон, чего я сам почему-то сделать не догадался. Впрочем, раньше и дождь был не такой сильный: не стекал широкими дорожками по его лбу и щекам, не падал, застывая крошечными блестящими бисеринками, на темные и чуть слипающиеся теперь от влажности ресницы, и не хотелось мне так отчаянно слизнуть распластавшиеся тонким слоем капли с его губ.

    — Думаю, поедем?

    — М-х-м, — соглашаюсь, не в силах выйти из магического транса, и только надеюсь, что мы поедем куда-нибудь, где я смогу вцепиться изо всех сил в его тело и забрать его целиком себе.

***

    Его спальня в этой квартире практически ничем не отличается от уже виденной мной аскетичной комнаты, в которой я провел ночь двое суток назад — разве что выглядит гораздо более изысканно: даже пустое пространство здесь какое-то особое, с иголочки. Матрас на полу, шкаф в стене и какое-то небольшое дерево — или просто высокий куст, — единственный элемент, благодаря которому становится похоже, что здесь действительно кто-то живет. Хотя теперь уже не единственный: есть еще я, повалявшийся на его постели и нарушивший идеальный порядок этого места.

    За стеклянной стеной — погружающаяся в разноцветно горящие сумерки дождливая Москва, вот только дождя я совсем не слышу, как не слышу и вообще ни единого звука, кроме глухого шума воды за дверью в душ. Классически, после лишающих меня способности думать головой прелюдий, Эш решил, что это самое удобное время для того, чтобы помыться.

    С другой стороны, может быть, мне тоже нужно помыться?

    Преодолевая неуверенность, я подхожу к двери и чуть надавливаю на нее — не заперта. Это придает решимости: не хотел бы, чтобы заходили, — закрылся бы. Звук льющейся воды становится громче теперь. Раскрываю проем еще чуть шире, думая о том, как это глупо, наверное, выглядит с внутренней стороны: крадущаяся по миллиметрам дверь. А может быть, даже страшно — как в фильмах ужасов. Хотя вряд ли Эш станет бояться подобных вещей.

    Приоткрываю дальше, и в поле зрения попадает тумбочка, на которой лежит его телефон — беззвучно светящийся экраном с фотографией и именем какого-то человека.

    — У тебя телефон звонит, — на автомате погромче выкрикиваю и почему-то боязливо замираю.

    — Кто? — доносится спустя пару секунд его резонирующий голос.

    Шагаю теперь в ванную, не глядя по сторонам, а от резко откуда-то взявшегося волнения в мыслях заевшей пластинкой начинает крутиться: «— Кто говорит? — Слон». Чуть наклоняюсь над тумбой, всматриваясь в буквы, и отвечаю:

    — Сл… Ой. Роб… — Пытаюсь произнести теперь второе слово — очевидно, фамилию — но безуспешно: — Кри… Край-йх…

    — Сбрось.

    Исполнительно тянусь к телефону, но Роб уже и сам отчаивается быть услышанным, и фотография исчезает, заменяясь уведомлением о пропущенном вызове. Вернее, о двадцати пяти пропущенных вызовах… Ну ничего себе. Интересно, это за две минуты в душе или за весь день? Он сегодня и правда совсем немного говорил по телефону… С Димой только своим, кажется.

    Вспоминаю, однако, что совсем не его телефонные разговоры занимали мои мысли, когда я сюда шел. Отворачиваюсь от стены, чтобы рассмотреть наконец, где я нахожусь. Пространство обширное, чуть ли не размером с его комнату (впрочем, комната как раз совсем небольшая). Под ногами, кажется, какой-то гладкий — тем не менее теплый — камень. Огромная квадратная ванна, и где-то в полутора метрах от меня — стеклянная дверь, отделяющая душевую. Стекло совершенно прозрачное, и я могу наблюдать все в деталях: как смотрит на меня, убрав мокрые волосы с глаз; как шрамы и царапины рассекают его торс, все еще вызывая во мне рой противоречивых эмоций; как…

    — Ты… побрился? — спрашиваю от неожиданности.

    — Не надо было? — в ответ насмешливо задирает бровь.

    — Нет, просто… Нет, все нормально. — Чувствую себя идиотом после своего вопроса и еще немного извращенцем, потому что в голову вдруг прокрадывается мысль о том, что хотел бы сам это сделать — хотел бы собственными руками его там побрить… — А можно… к тебе?

    — Раздевайся, — говорит, как будто только этого и ждал.

    Подхожу к стеклянной двери и тяну ее на себя.

    — Но я же ленивый, не забывай. — Шагаю внутрь, тесня его под струями воды; кофта мгновенно промокает, за ней джинсы. — Не хочу раздеваться сам.

    Заканчиваю говорить и чувствую себя в одно мгновение сжатым чужими руками, так что становится даже немного трудно дышать; по-хищному страстно его язык вталкивается мне в рот, а зубы упираются в зубы, и безрассудное животное желание берет надо мной окончательный верх.

***

    — Ты не знаешь, как китайцы истребляли воробьев, серьезно? — вопрошает с удивленным видом и скользит пальцами ноги по моей голени, уже не прикрытой полотенцем.

    — Нет, простите, я из деревни и не очень эрудирован. Так зачем?

    Наклоняет голову набок, чтобы осудить меня взглядом. А я пытаюсь другой ногой забраться ему под штанину: мне кажется нечестным, что у меня — одно только полотенце, а он уже полноценно одет. Впрочем, если подумать, то ему, наверное, некомфортно было бы находиться со мной без футболки. Сидеть вот так вот напротив, чтобы я постоянно пялился на его шрамы. Надеюсь, когда-нибудь мы сможем нормально поговорить на эту тему и не прятать больше слона в комнате… Хм, да что у меня за тема со слонами сегодня?

    — Ну, воробьи жрали их зерно. И Мао Цзэдун не придумал ничего лучшего, кроме как убить воробьев. Это было в пятидесятых или шестидесятых, кажется… — Нашаривает на полу рядом с диваном свое пиво и делает несколько глотков, ставит обратно.

    — Убить воробьев — это как вообще? Стреляли они по ним, что ли?

    — О-о! — восклицает, как будто вспомнил что-то важное. — Убивали-то они их, кстати, довольно изощренно. Они, в общем… ну там, где эти воробьи тусовались, — они приходили туда и начинали кричать, шуметь, в общем, всеми возможными способами пугали воробьев, чтобы те не садились на землю и летали вокруг, выдыхались, и потом, когда они совсем выматывались, то все-таки были вынуждены сесть, и там уже их добивали. Ну или просто они сами умирали и падали, хз.

    — Бля. Какой пиздец. Пизде-ец…

    — Ну да.

    — А почему эти воробьи не могли куда-нибудь далеко улететь?

    — Не знаю. Наверное, китайцы были везде, — пожимает плечами и после паузы продолжает: — Ну потом они, конечно, пожалели о своих действиях, потому что из-за отсутствия воробьев расплодились всякие вредители и с зерном стало еще хуже. У них тогда несколько миллионов человек от голода погибло. Так что потом им пришлось завозить воробьев из Союза.

    — Завозить? Это как — в коробках, что ли?

    — Ну, подробностей не знаю. В клетках, наверное. Как-то же перевозят птиц.

    — Н-да. Пиздец. — Отпиваю какой-то там овсяный супер-хуюпер стаут из своей бутылки (существование данного сорта пива — еще одна новость моего дня; эта, впрочем, приятная) и пытаюсь прекратить представлять заваленные мертвыми воробьями улицы. — Ладно, так что ты мне хотел сказать до этого?

    — А я что-то хотел сказать?

    — Ну да. Ты что-то хотел сказать, но упомянул воробьев.

    Начинает задумчиво блуждать взглядом, но через несколько секунд, с выражением сожаления изогнув губы, констатирует:

    — Не помню.

    Собираюсь предложить ему зарубиться в таком случае в плойку на гигантском экране — в этой комнате, назначение которой я определил для себя как «комната отдыха», телек еще больше, чем тот, что в «гостиной», — как вдруг раздается очень странный звук, похожий на звонок в дверь, но только такой ненавязчивый и мягкий, что как будто физически приятно от него становится. Не могу даже определить, с какой стороны он идет, — кажется, что отовсюду.

    Впрочем, Эшу, похоже, этот звук не понравился: хмурится и тянется к телефону, а при взгляде на экран отчего-то еще мрачнее становится. «Чё?..» — разбираю еле слышное, и спустя несколько секунд он встает, бросает мне короткое «извини» и выходит.

    Вздыхаю. Наверное, это действительно был звонок и у Эша какие-то неожиданные гости. Может быть, друзья — «О, Владя, пойдем забухаем, вечер субботы же и поебать, что у тебя тут чувак в полотенце», или какой-нибудь толстый красный дядька с расстегнутым воротником рубашки — «Владислав, я хожу вокруг твоего дома третий день — пожалуйста, поговори со мной».

    Интересно, выпроводит или нет? Предпочтет ли им мою компанию?

    Встаю с дивана, поправляю на талии полотенце и иду в сторону выхода. От опенспейса эту комнату отделяет уютный, заставленный растительностью «мини-лабиринт» (как я его тоже сегодня окрестил), и здесь я и останавливаюсь в колебаниях. Конечно, мне дико любопытно, кто, и зачем, и главное — как надолго — отвлекает от меня моего Эша, но выходить вот прямо так, без всякой нормальной одежды… Впрочем, если он действительно не скрывает свою ориентацию… то какая разница?

    И вообще, ты мне сам сегодня говорил — больше взаимодействия с людьми. Можешь — делай. А я могу же? Могу. Всего лишь три шага, и стена, за которой я прячусь, закончится. Что страшного случится? Ничего не случится. Могу…

    От мыслей отвлекает предупредительный «дзынь» лифта, и, кажется, я различаю шаги, и…

    — Ог-го, — громкий голос, переходящий в такой же громкий — и почему-то мне кажется, что искусственный — смех. — Что, халупа в Чертаново тебя заебала? Или Катя зачастила в гости?

    Громкий голос и… знакомый?

    — Да, Никит, — слышу Эша, но звучит он как-то совершенно на себя не похоже — механически ласково и при этом будто льдом от его слов сковывает. — И халупа меня заебала, и Катя заебала. Что ты хотел?

    — А что, не рад меня видеть? — явно слышная, почти издевательская насмешка.

    А я — могу. Делаю три шага и потом четвертый…

    — Ты обдолбался, что ли? — Голоса Эша, наполненного таким омерзением, я еще никогда не слышал. Но говорит он это, к счастью, не мне, а смотрит… э-э-э… на того бритого парня из квартиры с хорьком?

    Да, действительно он. Память на лица у меня никчемная, и шрамов с такого ракурса я не вижу, но это определенно он. Метров десять между ними: Эш у барной стойки, опирается на нее одной рукой; бритый стоит почти еще у самого порога — джинсы, черная рубашка и черный пиджак, руки в карманах, какая-то папка под мышкой. Стоит и улыбается чуть ли не звериным оскалом, стоит и… замечает теперь меня.

    А я замечаю шрамы, когда он ко мне поворачивается. Поворачивается одной головой, но так устремленно смотрит — без стеснений разглядывает, снизу доверху ощупывает глазами, — что мне страшно становится. Звериного оскала уже нет, как и издевки, и искусственного смеха. В лице — смесь удивления и… отвращения — такого откровенного, что самому неприятно теперь, гадко — но только не от этого его лица, а как будто бы… от самого себя? Никто никогда не смотрел на меня так.

    — Да ты окончательно ебнулся, Вольский, — говорит не мне, но из тисков не отпускает, пригвождает к месту, не дает скрыться под землю.

    — Прошу прощения, блять? — агрессивно откуда-то справа — спасает меня. Я дышу, снова дышу, боготворю кислород, обожаю его. Окаменевшие было мышцы теперь способны двигаться, и страшные иллюзии, атаковавшие сознание, расплываются, несутся прочь вместе с чужим взглядом.

    — Что, помогает? — Чужой взгляд нацелился на Эша теперь, но Эш-то ведь не я, его так просто не скрутишь.

    — Вообразить не могу, что ты несешь, — цедит слова.

    Снова чувствую искры, застывшие в готовности молнии — секунда, две, три, пять… Подходит и кидает папку на стойку. Коротким движением пальцем отправляет ее по глянцевой поверхности к Эшу.

    — Что это? — Эш кладет на папку ладонь, но не открывает.

    Чуть-чуть потрещав, воздух, кажется, все-таки разряжается. Возникает желание медленно и незаметно сделать теперь пару шагов назад — за надежную непроницаемую стену — но нет. Могу стоять? Буду стоять. Могу даже стоять не как долбоеб. Вот пройдусь, сюда, к другой стене. Облокочусь. И вовсе не боюсь тебя, Джейсон Стэтхэм шрамированный. Ну давай еще, посмотри на меня, все равно ничего не сделаешь.

    — То, чем занимаются некоторые члены одной организации в свободное время. Подумал, тебе будет интересно. — Нет, смотреть он что-то больше не собирается.

    Эш медленно начинает листать, страницу за страницей — вижу отсюда какой-то текст и картинки, кажется, фотографии.

    — Где ты это взял? — переводит хмуро-сосредоточенный взгляд обратно на бритого.

    Однако тот лишь пожимает плечами; разворачивается, собирается уходить.

    — Стой. — И бритый на мгновение замедляется. — С кем ты работаешь? Ты же понимаешь, что я все равно узнаю?

    Бросает на Эша короткий взгляд, но не отвечает и возобновляет темп.

    А на меня больше не посмотрел, ни разу. Что, так противно? Ну, твои проблемы. Я, как уже говорил, — ништячок. И Эшу нравится. А у Эша безупречный вкус. А ты проваливай, да-да.

    — Хейзу позвони, — слышу его голос, когда он уже у лифта. — Мне кажется, он недолечил твое ментальное здоровье. А Эмма все равно уже в курсе.

    — Да, благодаря тебе, — Эш отвечает со смехом, но не с веселым смехом и даже не с искусственным, а с недоумевающе-агрессивным каким-то.

    — О нет, меня не благодари, — чуть ли не вежливо выкрикивает из лифта, и двери закрываются.

    Хейзу… Доктору Хейзу? Стоп. «Киса»? Это ведь он — «Киса». Да, черт возьми, это точно он.

    Спускаюсь по ступенькам с небольшого возвышения, на котором все это время стоял, и подхожу к Эшу. Черная папка закрыта, он опирается на нее локтями, убрав лицо в ладони.

    — Это кто-то с первобытной картиной мира? — спрашиваю осторожно, и он медленно поднимает лицо: шумно втягивает носом воздух, веки сомкнуты; оставляет пальцы у губ и долго выдыхает затем, одновременно открывая глаза и поворачиваясь ко мне.

    — Прости, что ты это наблюдал. Забудь про него. — Распрямляется теперь совсем.

    Но я пока не готов забыть. По крайней мере, не обо всем.

    — А кто… такой Хейз? — Эш выглядит сейчас спокойным (или просто утомленным?), и я решаюсь все-таки дать волю своему любопытству.

    — Мой психотерапевт.

    — Из-за… вот этого? — киваю подбородком в сторону его груди.

    — Да, из-за этого.

    — Ты все еще не хочешь об этом говорить?

    Долго молчит, то ли раздумывая, хочет или не хочет, то ли прикидывая, как меня поприличнее послать, и затем все-таки коротко мотает головой.

    — Не сейчас.

    — Ладно… А Эмма? — Всё, это последнее. Последняя тема, которую у меня сегодня хватит духу поднять. — И почему важно, что она знает?

    — Эмма — это жена моего отца, — отвечает устало. — Ну, вдова теперь уже. И она будет использовать любое говно, чтобы усложнить мне — и соответственно улучшить себе — жизнь.

    — Она тебя так не любит?

    — Ну, она не любит меня не только с личной точки зрения, но и с экономической. В общем, это банальная борьба за власть.

    — Борьба за власть внутри больших компаний? — вспоминаю его фразу из Рыбинска.

    — Угу.

    — То есть, теперь она знает, что ты… — снова киваю на его грудь, и меня самого уже начинает бесить эта моя неспособность выражать мысли словами.

    — Да ничего она пока не знает, — в голосе проскальзывает раздражение.

    — А что… произошло-то? Он ей сказал, что у тебя есть психотерапевт? — Пытаюсь вырисовать в голове картину взаимоотношений всей этой тройки: Эша, Эммы и бритого — но вот последнего всё еще совсем непонятно, куда впихнуть. — Он… на нее работает?

    — Нет. Он на себя работает. — Эш громко вздыхает и недовольно поджимает губы — то ли от мыслей о бритом, то ли от того, что я задолбал вопросами, — но спустя несколько секунд наконец говорит: — Скажем так. По ряду запутанных причин, многие из которых — моя вина, этот… товарищ… получил и-мейл, который предназначался для меня. И конечно у него хватило ума раскрыть его на весь экран и читать в присутствии человека, который близко связан с Эммой. И пока он читал и до него доходило, что это вообще такое, тот человек, естественно, уже все усвоил и впоследствии передал, куда надо. Ну, там не было никаких деталей в этом письме, но было достаточно информации, чтобы она заинтересовалась и начала бы теперь копать.

    — А-а… — Вроде бы что-то проясняется, но этот «товарищ» мне все еще не дает покоя. — А как так вообще получилось, что ты и по работе с ним связан, и еще… я так понимаю, в одной компании общаешься?

    — Получилось, — отвечает коротко, видимо, решив, что иначе я с вопросами не отвяжусь. Сгребает со стойки папку. — Не всё в жизни получается удачно. Можешь подождать меня в комнате, я скоро приду. — Направляется теперь в сторону винтовой лестницы, которую я исследовал во время своего первого пребывания здесь.

    В комнате… В какой из комнат-то? Впрочем, наверное, в той, где пиво осталось.

    Собираюсь уходить, когда взгляд цепляется за одиноко лежащую на стойке вилку, которой, не найдя на этой гигантской кухне открывашки, я орудовал для вскрытия второй порции овсяного стаута и, видимо, не положил на место. Беру ее, чтобы сполоснуть на всякий случай и вернуть в ящик, но тут же в недоумении застываю. Все четыре зубчика — вместе, смяты. Пытаюсь сообразить, мог ли я так изуродовать вилку, — но нет, нереально, да и ведь я точно другим концом открывал. Может быть, она уже такая была и раньше я просто не заметил? Может быть…

    Кладу вилку обратно на стойку, передумав убирать к остальным приборам: в конце концов, использовать ее по назначению уже будет трудновато. Кидаю взгляд в сторону лестницы, немного подождав, не появится ли Эш, и в каком-то странном отрешенном состоянии начинаю все-таки брести в «комнату отдыха».

***

    Спать? Нет, зачем еще. Лежу и пялюсь в темноту занавешенной стены-окна, снова и снова прокручивая в голове весь сегодняшний день и особенно вечер. Периодически тыкаю в телефон, чтобы убедиться, что прошли очередные полчаса.

    А что-то он там говорил еще про халупу и какую-то девушку… Настя? Нет, вроде. Аня? Лена? Нет. Тупой никчемный мозг. А говорят еще, что, когда эмоции испытываешь, всё лучше запоминается. У меня, по-моему, наоборот.

    Впрочем, на кой черт мне вообще ее имя? Ну, девушка какая-то. Может, и девушки у него были. Почему нет? Жена ведь… была. Или просто ради фикции была? Или вообще не было? Или…

    Так хочу обо всем его расспросить, но боюсь, что разозлится снова. И пусть тогда, в Рыбинске, у реки, я был для него совсем посторонним человеком и его реакцию можно назвать относительно обоснованной, но все равно мне почему-то кажется, что здесь нечто большее, чем просто личная тема. Про родителей-то он запросто рассказал, без швыряния всяких предметов в воду…

    — Макс, — неожиданный шепот мне в шею.

    — М-м? — Теряю мысль и замираю в ожидании.

    — Если тебе сложно со мной засыпать, у тебя есть здесь комната. Ты можешь спать там, я не обижусь.

    — Нет… Это не из-за тебя.

    — Думаешь о воробьях? — спрашивает после паузы.

    — Нет, — тихо смеюсь. — Но теперь да. Зачем ты, блин, мне напомнил?

    — Прости, — чувствую его губы у себя за ухом и потом на мочке, потом на шее. Обхватывает ладонью мое плечо. — Давай я расскажу тебе что-нибудь приятное тогда.

    — Хорошо. Расскажи мне про что-нибудь из твоих пятидесяти стран. У тебя есть любимое место?

    — У меня очень банальное любимое место, — усмехается. — Венеция.

    — Расскажи мне про Венецию.

    Ложится на подушку, просовывая теперь свою руку под моей и обнимая.

    — М-м-м… Это был один из первых городов, где я побывал… — снова переходит на шепот, — когда начал вообще бывать где-то за пределами России. Я ездил по Европе с компанией друзей, и мне тогда Вена очень понравилась. Я думал — какой же охуительный красивый город. Потом мы поехали в Италию, там какие-то маленькие северные городки, и все они такие уютные — не очень чистые, правда — такие старые, немноголюдные; мощеные улочки… Ходишь по ним и думаешь — господи, а эти люди ведь живут здесь, каждый день, гуляют с собаками… И прошла, наверное, неделя, как мы ездили по всем этим местам, и везде было так здорово, и я уже думал, что насмотрелся на всё. В Венецию ехал с таким настроем, что «ну, Венеция, окей…» И мне просто крышу снесло. Мне так снесло крышу от этого города… Мы добирались туда на катере. Начинаем въезжать в Венецию, и я вижу этот берег… А по берегу — много маленьких домиков, ну, двух-трехэтажные, некоторые повыше… И они стоят все друг рядом с другом, сплошной полосой, один дом в другой переходит безо всяких просветов, но они такие все разные. Все-все-все, все до единого — разного цвета, формы, разные фасады, и ни один не такой, как остальные. Это потом я только обратил внимание, что почти каждый дом — он даже в пределах собственных этажей разный. Первые два этажа построили в тринадцатом веке — и там такие маленькие простенькие окошки… квадратные или прямоугольные… и разбросанные по стене: одно тут снизу, другое там повыше… На одной половине дома три окна вплотную друг к другу, а на другой половине — только одно. А третий этаж построили в шестнадцатом веке, и там окна такие вытянутые, готические — и тоже в самых неожиданных комбинациях. А четвертый этаж еще позже пристроили… А в нескольких домах, там… когда их строили, то у них кирпичи, камни закончились — и они просто пихали в стены какие-то саркофаги — всё, что нашли. Эти саркофаги там в некоторых местах так и торчат… И ты идешь по городу, по этим узким-узким проходам… по лабиринтам между домами… и у каждого дома — своя история: в этом Казанова жил, в том Марко Поло, а тут Вивальди… Марко Поло — это же долбаный тринадцатый век… И ты идешь, и как будто сам в тринадцатом веке… И я просто рот не мог закрыть от восторга… Я ходил и тряс своих друзей и тыкал пальцем в каждый дом и кричал… «Господи… Господи, как это охуительно… Смотри, да ты видишь, как это охуительно…» Мне кажется, я их всех достал тогда. А утром там лучше всего, часов в пять утра… Просто бродить, без этого безумного потока туристов… Просто наслаждаться этой нелепой, беспорядочной красотой… Только вот запах там не очень… В большинстве мест еще терпимо… может даже вообще не ощущаться, но кое-где… тоже как в тринадцатом веке… И пиццу доставляют на гондолах… Макс?..

    Отлично, я сам себя уже усыпил, кажется…

    Спи, мой беспокойный Макс. Спи и ни о чем не волнуйся…