Отхожу от окна и тут же снова возвращаюсь. Тучи нависают над пасмурным двором, прохожие в черных куртках плетутся по тропинкам. Не те прохожие, всё еще не те. Где же она? Душу сжимает тисками подозрений.

    Но, может быть, пришла уже, а я не заметил? Отворачиваюсь и осматриваю комнату: здесь тоже пусто. Выхожу в коридор — никого. Бабушка что-то делает в ванной… Что-то моет. Лошадь какую-то маленькую, что ли.

    — Ба, когда она придет?

    Поворачивается, смотрит на меня, лошадь почему-то грустно ржет. Ну что ты смотришь на меня, лучше просто скажи. Выхожу и закрываю дверь.

    Неужели… снова? Этого не может быть. Не снова. Пожалуйста, не снова. Все хорошо. Она придет, я знаю. В этот раз всё не так. В этот раз по-настоящему. Я знаю…

    Открывшиеся глаза упираются в темноту. Едва различимые складки ткани передо мной… Штора? Штора, Эш за спиной. Нет. Нет, черт возьми, не нужен никакой Эш за спиной. Верните мне ее. Господи, опять?..

    Воздух то замирает в легких, то судорожно выталкивается мелкими прерывистыми выдохами. Я напрягаю все тело, все доступные мне мышцы, чтобы только ни звука не просочилось наружу. Подушка под левой щекой мгновенно становится сырой и неприятной, и почему-то щиплет кожу под высыхающими и тут же вновь намокающими дорожками из глаз.

    Сзади какое-то шевеление, негромкое мычание — застываю и пытаюсь не дышать. И снова тишина… Пронесло, вроде бы. Медленно вбираю воздух, восстанавливая дыхание, но тело, не слушаясь, вновь заходится крупной дрожью.

    Теплые пальцы ложатся мне на бок под одеялом. Как я люблю эти пальцы и как я не хочу, чтобы сейчас они ко мне прикасались.

    — Все хорошо? — слышу тихий голос.

    Ребра под его ладонью приподнимаются и опускаются в такт моему рваному дыханию, а я только жду, сгорая от стыда, когда сведенное горло позволит мне говорить.

    — М? Да, — отвечаю наконец, изображая полный бодрости голос посреди ночи.

    Пальцы мягко съезжают с ребер, но через несколько секунд вдруг оказываются прямо у моего лица, исследовательски проводят под глазами и упираются в, черт возьми, мокрую подушку. И… снова пропадают. Снова тишина.

    — Точно? — раздается еще через полминуты.

    — Да.

    — Ладно…

    Шевелится, переворачивается на спину, кажется. Хоть бы заснул и забыл. Хоть бы заснул и никогда не думал, что я вот такой — по ночам в подушку. Хоть бы…

    — Просто сон. Не обращай внимания, — говорю, потому что нет, не забудет.

    — Сон о чем? — спрашивает немного равнодушно и немного с любопытством, словно говоря: «Да мне похеру, что ты там ревешь, не загоняйся», — и я это немного ценю.

    — Да это… У меня бывает. Иногда. Изредка.

    Молчу: какой-то очередной внутренний блок не дает мне ответить на его вопрос.

    — Если не хочешь говорить — окей. Но если ты думаешь, что я как-то не так отнесусь к тому, что ты скажешь, — не надо так думать.

    — Да, — усмехаюсь. — Ты на удивление терпеливо относишься ко всему, что я говорю.

    — А как я должен относиться? — спрашивает он мягко и вкрадчиво. — Думаешь, меня твой… внутренний мир должен оттолкнуть?

    — Ну, это было бы логично, потому что ничего хорошего в этом мире нет, — бормочу я тихо.

    — Ну, во-первых, это ложь, — продолжает он спокойным размеренным голосом. — Во-вторых, хорошее или нет — это не имеет для меня значения. Я не занимаюсь оценкой, Макс. Для меня важно просто понимать человека.

    Пока я пытаюсь определиться, что на это ответить, он продолжает:

    — Ты знаешь, для меня большинство людей — это черный ящик. Да наверное, и для всех так. Но проблема в том, что кто-то может этим довольствоваться, а я не могу. Мой мозг не может. Я не могу испытывать что-то к черному ящику, пусть он даже очень красивый, милый, умный и забавный. А люди… они всегда боятся. Они боятся открывать себя для кого-то. Многие боятся даже себе самим говорить правду. Поэтому мне всегда было сложно строить с кем-то отношения. Но с тобой это по-другому. Ты не боишься принимать себя. И ты разрешаешь мне тебя узнавать. Я этому рад.

    Его слова окатывают приятным теплом, и угнетенность, с самого пробуждения сжимавшая грудь в жесткую пружину, постепенно ослабевает.

    — То есть если я сейчас всё не расскажу, ты меня бросишь?

    — Нет, Максим. Где, конечно, такое видано, но я не пытаюсь тебя шантажировать.

    — Ну ладно. Как хочешь.

    Где такое видано, что я вообще нашел тебя? Где такое видано, что я лежу с тобой в постели и ты мне говоришь, что я какой-то там для тебя не такой, как большинство? Но, впрочем, ты ведь и сам для меня уже не этим даже неправдоподобным сочетанием мозгов и внешности настолько исключителен. Ты исключителен тем, как не страшно мне, при всей этой твоей внешности и при всех этих твоих мозгах, с тобой говорить. Тем, с какой силой мне хочется с тобой говорить… обо всём, чём угодно.

    — Ну… — переворачиваюсь тоже на спину, — это, в общем, про маму. Стандартный сценарий.

    Он чуть наклоняет в мою сторону голову на подушке.

    — Какой сценарий?

    — Ну… Типа… 

    И все-таки немного страшно, и все-таки лежать к нему спиной, пряча от него лицо, было мне комфортнее. 

    — Она появляется — дома, или на улице я ее где-то встречаю, не важно. Конкретные сцены и действия всегда разные, но суть одна и та же. В общем, она появляется и говорит, что жива. И я ей отвечаю — нет, это сон. А она говорит — не сон, всё по-настоящему. Я говорю — ты всегда так говоришь, а потом снова оказывается, что сон. И она говорит — да, всегда был сон, но теперь точно по-настоящему, теперь наверняка. В общем, в итоге ей удается меня убедить, и я снова верю. И мы общаемся, и я радуюсь… и так далее. А потом… Потом что-нибудь происходит. Тоже всегда по-разному. Или она уходит куда-то и пропадает, не возвращается, или ей начинает становиться хуже, она болеет, или… А иногда я просыпаюсь еще на том моменте, когда всё хорошо. Не знаю, что неприятнее.

    Я замолкаю, и комната погружается в тишину. Иногда только чуть-чуть слышу его дыхание и потом один вздох — более отчетливо. И уже когда моя нервозность взведена до предела и когда начинает казаться, что его единственным ответом сейчас может быть «ну и нахер ты мне это рассказываешь?», я наконец слышу его голос:

    — Что с ней случилось? На самом деле.

    — Ну, у нее был рак.

    Снова пауза, от которой неловко: не дай бог он сейчас жалеет меня — не дай бог он заговорит и я услышу какие-то сочувствующие оттенки в его голосе. Но спустя несколько секунд он спрашивает, и его интонация ровная, нейтральная:

    — Когда ее не стало?

    — Семь… — не веду счет, поэтому каждый раз приходится вычислять, — лет назад. Чуть больше. Мне пятнадцать было. Только исполнилось тогда недавно. Она мне разрешила на концерт съездить в Москву. На Рамштайн. Я приехал, она спрашивает, как концерт, но я вижу, что ей совсем не до концерта никак.

    Почему-то перед глазами так и застыла эта сцена, когда я захожу в зал — еще в куртке, только разувшись — а она в комнате, сидит на постели в белой ночнушке, говорит со мной и одновременно ругается, что не может встать, а вокруг нее суетится бабушка. Помню по числам, что это было ровно за две недели до ее смерти. Помню, что я тогда стоял и хотел обратно в Москву.

    — Я был отвратительным сыном, — берет вдруг злость на себя. — Она не заслуживала такого.

    — Почему отвратительным? — внимательный спокойный голос.

    — Я не знаю. У нас были хорошие отношения, когда я был совсем ребенком. Мы общались, она мне с работы всегда звонила, когда я приходил после школы. Я рассказывал, что было… А если она задерживалась вечером, то я ее высматривал, от окна не отходил. Однажды она задержалась почти на час, и я тогда чуть с ума не сошел. Был уверен, что она под машину попала. Потом отчитывал ее… А летом и весной я ее иногда встречал после работы, и мы ходили домой по парку… Читала мне книги, когда я болел. Кино всякое вместе смотрели. А потом не знаю, что произошло. То ли я вошел в переходный возраст, то ли это началось, когда она сказала мне, что ложится в больницу. Я даже не помню, что я тогда чувствовал — испугался или нет, или даже не понял, что это что-то серьезное. Мне кажется, я просто наслаждался свободой. Я ее тогда даже не навещал. Ни разу. Меня не звали, а я и не просил. А когда она вернулась… Она похудела сильно, и джинсы новые себе купила… Я вообще был рад очень, когда она джинсы начала носить — когда ей за сорок пять уже было. До этого только юбки. Я думал — теперь моя мама крутая и современная. Так вот, она похудела тогда… И я ей сказал: «Мам, ты клево выглядишь, тебе надо почаще в больнице лежать». — Сжимаю зубы до боли в черепе, пытаюсь бесшумно вдохнуть и выдохнуть и наконец продолжаю, когда ком уходит: — И, естественно, это была шутка, но я не понимал тогда, насколько она ужасная. Хотя мама не обиделась тогда, ну или не показала просто… Потом она еще несколько раз ложилась в больницу. Ей химию тогда делали, видимо. Я тогда не знал, что с ней было, и не спрашивал у нее. Только из обрывков каких-то разговоров что-то вычленял. И, в общем, она периодически была то дома, то в больнице, и потом уже совсем дома, когда сказала, что в больнице больше ничего сделать не могут. Я тогда тоже не до конца понимал, что это значит. Я когда забирал ее из больницы в последний раз… Она попросила меня забрать, потому что ей было сложно передвигаться. У нее с ногой что-то стало — она прямо была широкая и раздутая… Ну то есть тогда это было для меня «что-то», теперь понимаю, что, видимо, метастазы, новые опухоли… И я в такси когда ее сажал, я прям ее ногу заталкивал — она почти не сгибалась даже. Вот, а у меня в тот день в школе отмечали какой-то праздник… Новый год или еще что-то такое. И я то ли очень хотел туда попасть, то ли просто злился, что из-за этого всего опаздываю… Да, в общем, долбоебизм, но вот именно об этом я тогда думал. И мы пришли домой, и она говорит мне — иди, ничего, там все началось только. А я опять… эту свою хуйню завел… сказал, что не хочу уже. Хотя хотел на самом деле. И она начала меня уговаривать и чуть не заплакала тогда, и я таким говном себя почувствовал. Пошел все-таки. В общем, общаться мы тогда практически перестали. Я только говорил, что ухожу гулять, она говорила, чтобы вернулся не поздно, я говорил — ладно. Она даже уже перестала что-то у меня спрашивать, про уроки там и все остальное, потому что я огрызался только. Заботилась о ней в основном бабушка. Не помню даже, делал ли я что-нибудь, кроме того, чтобы застегнуть на ней сапоги, когда она шла гулять на балкон, и какого-нибудь банального «принести-подать»… Мне хочется верить, что делал что-то еще. Что не совсем уж мудаком был. Записывал для нее биатлон по телеку, чтобы она потом посмотрела… Но потом она, конечно, не посмотрела уже.

    — Макс, — слышу голос рядом с ухом и чувствую ладонь у себя на плече. — Если тебе тяжело, не надо говорить.

    И я вдруг понимаю, что меня колотит, давно уже — ноги подрагивают, руки, все тело.

    — Фак. Нет, все хорошо, — вырывается такой же нервный и прерывистый смех. — Все нормально. Господи, ну ты и связался с ебанатом…

    — Прекрати, — он сильнее сжимает мою руку, но потом начинает гладить. — Давай ты потом дорасскажешь.

    Я пробую глубоко дышать, как он учил меня, и стараюсь расслабиться — дрожь понемногу утихает.

    — Да там уже и нечего дорассказывать… Просто мудаком я был, вот и все. Нет, я переживал, конечно. Я каждую ночь из другой комнаты ее дыхание слушал — она тяжело дышала и громко слышно было, и когда мне пауза между выдохом и вдохом слишком длинной казалась, я тут же паниковать начинал. Я жил тогда в зале, а она — в нашей комнате, которая моя сейчас… Но я переживал только вот так, про себя, а в остальном мудаком был. А когда уже ей совсем стало плохо, и она не вставала, к нам начала приходить ее коллега с работы… Ну то есть я возвращаюсь из школы, а она там — простыни гладит, делает что-то, бабушке помогает, в общем. А ты, ну, ты представляешь, я не люблю чужих людей. Вдобавок она периодически начинала учить меня жизни — говорила, мол, иди поговори с мамой, а то потом жалеть будешь. Это меня вообще неимоверно бесило. Да, то, что она делала, — это, конечно… мало кто такое делать бы стал. Хотя для мамы, может, и не мало кто, она очень хорошим человеком была… Это я уже получился какой-то херней непонятной. Да и права эта тетка, тетя Валя ее звали, — права она, естественно, была, что жалеть буду, но тогда я бы все равно слушать ее не стал, даже если бы и верил ей… Ну и… как-то раз я так прихожу, иду к маме в комнату и сажусь и смотрю на нее, весь, блин, такой недовольный. Она спрашивает, что случилось, и я говорю, что какого фига тут постоянно эта тетка ошивается, давай лучше я буду гладить, и стирать, и все остальное. И мама тогда разозлилась на меня. Не помню, чем этот разговор закончился, но я потом подумал… Она у меня так ласково спросила это «что случилось», и, наверное, она думала, что я пришел потому что… ну, может быть, потому что мне не все равно и потому что я расстроен ее состоянием… Но нет, я пришел, потому что я расстроен тем, что меня на час лишили личного пространства. — Замолкаю и пытаюсь унять вновь активизировавшуюся дрожь в теле. — А в тот день… почему-то приехали все родственники. Из Питера приехали, из Подмосковья тоже. Вернее, они за день до этого приехали. Она их позвала… «проститься». Я не знаю, откуда она знала. Может быть, это чувствуется как-то. Может быть, совсем стало плохо. И вот потом там ее уложили спать и… А перед тем, как ее уложили спать, она говорила всем «простите меня». Я в соседней комнате сидел и не заходил туда. Мне от этого «простите» было как-то… стыдно и не по себе. Я думал: «Мам, зачем ты это говоришь?» Она ведь обычно такой сдержанной старалась быть… В общем, ее уложили спать, погасили свет, а потом моя тетя… тетя Тома туда вернулась зачем-то, выходит и говорит: «Всё». Может, она еще сказала «отмучилась» или что-то такое, как обычно взрослые говорят… Или просто сказала «Люба умерла»… Да не помню я, что она сказала… А у меня ни одной эмоции. Я думаю — всё, ясно. Я был готов к этому. А ко мне подходит дядя Никита — не тот, с которым мы похожи, — ее муж. А он такой пузатый был… Он потом тоже умер — дальнобойщик, разбился. Так вот, подходит, а я сижу в кресле — я даже не встал тогда и не повернулся — и прижимает меня головой к своему животу. Говорит мне что-то… Что же он говорил… Не помню. Но суть в том, что я не чувствовал тогда ничего. Только что мне неудобно от такого положения и вообще от того, что он обнимает меня. А потом я пошел все-таки в эту комнату — мне там надо было что-то взять. Она на боку лежала. И я зашел, и когда повернулся идти обратно — заставил себя посмотреть на ее лицо. Чтобы, как бы… не знаю, что. Доказать себе, наверное, что я сильный и что могу. Глупость какая-то. Но я доказал. Я смотрел на него долго, все время, пока шел обратно. И теперь я его помню, как сейчас смотрю… Она с закрытыми глазами лежала, как будто спала. Но видно было, что не спала. Видно было, что там уже… никого нет. Не знаю, как и почему, и ведь прошло несколько минут всего, а уже лицо было какое-то посиневшее, и как будто бы растекшееся немного, и неживое… Как воск. А на следующий день мне позвонила Алена Потапченко. Это из параллели девчонка, мы с ней дружили тогда, у нас рэп-банда какая-то была. Она говорит: «Прими мои соболезнования». Вот прямо так… Я даже в жизни никогда не слышал, чтобы кто-то так действительно говорил… И я ей говорю — спасибо. Она спрашивает, как я, и все такое, и я бодро так отвечаю, что все нормально, все хорошо. И она говорит — блин, я знала, конечно, что ты сильный, но чтобы настолько… А я и сам думал, что я сильный, но тогда я почему-то не обрадовался, что она тоже такого же мнения, а подумал — да какой, блин, я сильный, я просто ненормальный, бесчувственный. А я в тот же день вечером еще пошел с друзьями на каток. Бабушка и родственники сказали — молодец, пусть развеется. А мне было не от чего развеиваться. Мне только было немного совестно от того, что я должен быть в трауре, а я тут на катке катаюсь… А больше — ничего. А…

    — Всё, хватит. — Чувствую сильные руки вокруг себя, но тело трясется — как будто хочет вырваться из них. — Макс.

    — Какой же я мудак… А потом…

    — Всё, остановись, пожалуйста.

    — Потом года через два только после ее смерти… Только тогда я почувствовал. Когда она мне приснилась в первый раз…

    — Макс, ты просто был подростком, — настойчивый голос мне в ухо. — Это просто защитный механизм. Иногда люди выбирают закрыться от боли. Даже от той боли, которая еще не наступила. И это не потому что они мудаки.

    — Это потому что они слабые… а не сильные.

    — Слабые, сильные, нет здесь никакой разницы.

    Нет, слишком крепко держит… слишком хорошо держит, надежно. Как железные оковы вокруг меня… И спустя несколько минут мое тело уже не сопротивляется, уже в умиротворенной покорности затихло, повернувшись набок. Чужой нос прижимается к моему, а карие глаза, от близости раздваивающиеся перед моим взглядом, упорно в меня всматриваются — не различаю в темноте их цвета, различаю только, что моргают иногда. Широкая грубоватая ладонь лежит у меня на щеке и слегка поглаживает большим пальцем.

    Ну, всё, успокоился, что ли? Давай приходи в себя… И ты мне еще говорил, что у тебя все хорошо дома было. А, ладно, и сам я дурак — сначала говорит, что родителей нет, живет в черт знает каком бедламе, потом говорит, что все хорошо. Ну конечно хорошо, а как еще оно бывает?

    Хотя это еще не такой бедлам, какой у Брыльцова был… Там-то просто бомж-хата и один зассанный матрас. Неудивительно, что сгинул. Баптист, епт… Интересно, брат его где теперь… Или «корона». Ох уж этот заваленный кусками потолка душ и выломанная железная дверь посреди комнаты… Корона-хаус, да, чудесные были времена.

    Ну, а ты, Макс, еще отлично обернулся. Может, и не так уж бестолкова эта твоя потребность казаться примерным мальчиком.

    — Извини, я не знаю, с чего я так разошелся, — нарушаю наконец приятно-ленивое и начинающее немного усыплять молчание.

    — Все нормально. — Снова моргает, и гладивший меня палец останавливается. — Мне не надо было тебя так расспрашивать.

    — Да я же сам начал…

    С возвращением самообладания приходит и стыд от излишней откровенности, какой зачастую сопровождал меня раньше многочисленными похмельными утрами, когда к гудящей голове и омерзительному ощущению тошноты прибавлялись, словно желая меня добить, воспоминания того, что я нес накануне вечером, — чувство почти забытое, так как уже давно я научился контролировать свой язык, да и пить стараюсь не слишком много.

    — Я с одним своим другом когда кино смотрю, — говорю, желая хоть как-то этот стыд заесть, — и если там кто-нибудь начинает страдать из-за своих давно умерших близких, то он начинает раздражаться, типа — да блин, его жена умерла пять лет назад, сколько можно горевать-то. Я говорю, типа — ну, у всех по-разному. Но, конечно, не говорю, что я сам такой, — усмехаюсь, однако с лица Эша серьезность не уходит.

     — Не знаю, Макс, — отвечает, сосредоточенно нахмурившись, и я не сразу понимаю, чего такого он не знает. — Обычно называют цифру «три года». Три года человек при нормальных обстоятельствах переживает такие события. Но это взрослый человек, да и в твоих обстоятельствах, конечно, ничего нормального не было. Не знаю… как с этим надо справляться.

    — Я думал, ты все знаешь, — говорю полушутливо в очередной попытке разбавить обстановку.

    Он собирается что-то ответить, но в комнате вдруг становится чуть светлее, и пока я пытаюсь определить источник внезапно возникшего освещения, Эш поворачивается на спину и, напряженно щурясь, поднимает перед собой телефон с ярко горящим экраном.

    — Да, Леш, начинайте без меня, я скоро присоединюсь, — говорит в трубку вместо «алло» и через пару секунд отнимает телефон от уха и вновь смотрит на экран. Белые электронные цифры показывают «07:15».

    — Постарайся снова заснуть, — обращается теперь уже ко мне, сев на постели и отбросив телефон в сторону. — Так быстрее отойдешь. Хорошо?

    — Хорошо. — Сажусь тоже. — А можешь свет включить?

    — Зачем? 

    Он негромко хлопает в ладони, и по комнате рассеивается мягкое теплое освещение. Заинтересованно хмыкнув, я повторяю его движение: становится ярче. Хлопаю снова, и яркости прибывает еще.

    — Ну да, или можешь поиграться со светом вместо этого, — делает Эш скептическое лицо и собирается вставать, но я беру его за предплечье.

    — Нет, стой. Я просто хотел посмотреть, как ты выглядишь с утра. А то ты всегда успеваешь куда-то убежать до того, как я проснусь.

    — М, ну и как же я выгляжу?

    Густая шевелюра лохмато торчит в стороны, чуть примятая с одного бока; с этого же бока неровно краснеет щека, которой он лежал на подушке. Тонкие, еле заметные морщинки на лбу. Несколько седых волосков, пробивающихся тут и там в ударными темпами отрастающей у него за сутки щетине. Или даже больше, чем несколько… И на голове тоже… Как это я раньше не замечал?

    — На все девяносто семь, — киваю наконец, прервав свое слишком затянувшееся его разглядывание.

    — Что? — простирает он ко мне непонимающий взгляд.

    — Блин. Ну, в смысле, не на девяносто семь лет, а типа как… на все сто… только на девяносто семь… — бормочу, пытаясь зачем-то объяснить и без того не очень смешную шутку, пока он встает и одевается и больше уже не обращает на меня внимания. — Ну, короче, забей. Ты клево выглядишь.

    — Ок, — говорит он со скучающим выражением, направляясь теперь к выходу из комнаты. — Ложись спать, Макс.

    Быстро хлопает два раза, и перед глазами снова темнота.

***

    Второй сон — про чудовищ в поезде — действительно развеял безрадостно тянущее чувство в груди, и теперь, полный плещущегося в крови адреналина, я выхожу из спальни и спускаюсь по короткой лесенке в опенспейс.

    За стойкой сидит Дима в очках и, механически помешивая трубочкой розовую жидкость в огромном стакане, что-то сосредоточенно повествует своему собеседнику — молодому парню в белой рубашке и с зализанными назад волосами. Однако, заметив сбоку меня, поворачивается, прервавшись, и смотрит — дольше, чем обычно смотрят люди, — отрывает затем руку от стойки, на которую опирался локтем, и медленно качает ей пару раз в знак приветствия.

    Я подхожу ближе, отчасти потому что, находясь в центре чьего-либо внимания, я всегда начинаю делать странные вещи — просто чтобы хоть что-нибудь сделать, пока все ресурсы моего мозга заняты паникой и усилением потоотделения, — и отчасти потому что твердо вчера решил придерживаться принципа «больше взаимодействия».

    — Привет. Он… там? — не придумав, чем еще объяснить свое внезапное вторжение в их беседу, показываю пальцем наверх, где этажом выше должен находиться спортивный зал.

    — Да, — кивает Дима с вежливым лицом, но только вот его улыбка заставляет меня чувствовать себя очень странно — так, будто он знает какой-то мой секрет, о котором я и сам понятия не имею.

    — А он… обычно бывает против, если к нему поднимаются посмотреть? — выдаю новый неожиданный для самого себя вопрос, учитывая, что никаких планов подниматься и смотреть у меня до этого разговора не было.

    — Никогда не пробовал, но, думаю, не будет. — Все та же таинственно-учтивая улыбка.

    Н-да. Теперь, чтобы не выглядеть глупо, действительно придется подниматься. Пробормотав какое-то невнятное «ок, спасибо», отправляюсь к винтовой лестнице, ощущая между лопатками крепко вцепившийся в меня чужой взгляд. Впрочем, это, наверное, всё иллюзии, потому что почти сразу же Дима вернулся к прерванному мной разговору.

    — Не нужно в лоб говорить человеку, что мы перережем все его деловые связи и не оставим ему возможности для ведения бизнеса. Особенно человеку с нестабильной психикой. Ты видишь, что… — и без того негромкий голос затуманивается расстоянием, и я уже перестаю различать слова, когда взбираюсь по лестнице наверх.

***

    — Смена! — громко командует Эш сквозь чуть сбившееся дыхание.

    Четыре пары мутузящих друг друга людей останавливаются и, несколько мгновений хаотично побродив, находят себе новых партнеров.

    В разных вариациях это продолжается уже двадцать минут, все из которых я сижу на полу у стены, метрах в пятнадцати от происходящего действия, и, не отрываясь, слежу, в основном, конечно же, за Эшем — и не только по эстетическим соображениям. Помимо него, из всех присутствующих здесь только ранее виденный мной водитель, да еще один неизвестный парень в камуфляжных штанах демонстрируют хоть какой-то серьезный навык. Остальные, на мой посторонний взгляд, просто рубятся кое-как без всякой систематичности. Скорее всего, я их недооцениваю и, скорее всего, один на один с любым из них у меня не было бы и шанса, но выглядит все это гораздо менее эффектно, чем то, что делает Эш. Хоть, в силу какой-то нечеловеческой его скорости, я с трудом могу за его движениями уследить, они все же кажутся гораздо более точными и умелыми, да и партнеры его гораздо чаще кричат и бьют ладонью в качестве стоп-сигнала.

    Впрочем, оказывается, что я не так уж и не прав, когда слышится очередной окрик Эша:

    — Паша, работай четче! И машешь руками слишком широко.

    Парень в противоположной стороне глухо рычит и с удвоенной активностью нападает на своего противника — наверное, Паша.

    На меня же с момента моего появления здесь никто особого внимания не обращал — даже Эш за все время ограничился лишь недолгим взглядом в мою сторону, когда я только зашел. Тем не менее собственное присутствие здесь кажется мне каким-то глупым и неуместным и оттого чувствую себя немного некомфортно. Однако не ухожу — мало ли что я там чувствую. Сегодня чувствую, завтра не чувствую. Так ведь оно должно работать?.. Да и смешно это — бояться глупости какого-то там сидения у стены. Вся человеческая жизнь всё равно одна сплошная глупость.

    Время близится к одиннадцати, и, пока я рассуждаю о жизни, Эш уже заканчивает тренировку, — теперь они просто стоят и общаются о каких-то 5,45-м и 7,62-м калибрах и что 7,62-м хорошо стрелять по прячущимся за деревьями людям, а если пробить бегущего на тебя человека, то он продолжит бежать и «не поймет, что уже умер». Эш собирает оставшийся кое-где инвентарь, складывая его в коробку, и в разговоре не участвует — только на последнее замечает, что если в колено выстрелить, то не продолжит.

    Наконец начинают движение к выходу, и Эш отделяется от остальных, чтобы встать рядом со мной и сверху вниз на меня посмотреть.

    — Что, хочешь к нам присоединиться?

    — Ну… на самом деле, я был бы не против. Мне нравилось заниматься рукопашкой…

    Он как-то немного обидно усмехается и, ничего не ответив, вслед за всеми уходит, оставив меня одного в залитом ярким солнцем пространстве. Не к месту почему-то вспоминается спортивный зал в школе и то, как я ненавидел тогда физ-ру…

***

    Наскоро приготовленная Эшем яичница с сыром неумолимо исчезает с моей тарелки, пока, сидя у другого конца барной стойки, он обсуждает с Димой какие-то свои дела; парня в белой рубашке уже не видать.

    — И… нужны чемоданы для Гватемалы, — говорит Дима.

    Я давно уже перевел их разговор в фоновый режим и не пытался вслушиваться в кучу непонятных вещей, но создание уцепилось за странную фразу — наверное, потому что последовала за ней тишина.

    Я на автомате приподнимаю взгляд от тарелки: они сидят и, не отрываясь, друг на друга смотрят.

    — Ты опять? — говорит наконец Эш.

    Дима вздыхает:

    — Я не понимаю твоего скептицизма.

    — Дим, что ты не понимаешь? — задирает брови Эш. — Ты не понимаешь, что в этих чемоданах обратно повезут?

    — Да нет же, не будет она в них ничего обратно везти, — отрицает Дима.

    — Она — не будет, — говорит Эш, выделив слово «она», и делает паузу, прежде чем продолжить. — Ты снова концентрируешься на каких-то локальных проблемах. Везде плохо. Везде. Я не могу помочь каждому отдельно взятому ребенку. И к тому же это незаконная херня.

    — С каких пор тебя волнует законность чего-либо? — удивленно смеется Дима.

    — Вот с такими фразами потише.

    — Хорошо. — Дима вновь становится серьезным. — Я просто не понимаю, чем этот конкретный случай вызывает…

    — Дим, я всё сказал, — обрывает Эш, устало нахмурившись, и берет зазвонивший в этот момент телефон. — Да. Привет.

    Дима утыкается в ноутбук, и дальше я слышу только реплики Эша:

    — Да.

    — Возможно, а что?

    — Зайдешь? А почему ты решила именно сегодня зайти?

    — Лиз, ты полгода у меня не была, и вот внезапно именно сегодня?

    — Нет, мне просто интересно, что вызвало такое желание.

    — Хорошо, заходи. Нет, нет, я не занят. Заходи. Давай, я жду тебя.

    — Ну конечно она будет, как же ей не быть?

    — Нет, Лиз, приходи, я жду тебя. Вас.

    Он заканчивает говорить и встает, приглашающе махнув рукой Диме.

    — Пойдем вниз.

    Тот кивает и закрывает крышку ноутбука.

    — Подождешь меня часик? — Эш останавливается рядом со мной и легонько скользит пальцами мне по плечу.

    — Угу.

    Сильнее растирает пальцами, подбираясь к моей шее, но затем все-таки отпускает и уходит. Оборачиваюсь через пару секунд и вижу его спускающимся по винтовой лестнице — туда, куда в прошлый раз я так и не смог попасть.

    Подожду, куда я денусь. И, кажется, потом тоже подожду, когда кто-то придет в гости. Что ж, сегодня ты все утро от меня куда-нибудь убегаешь, пусть… Ведь вчера ты был со мной целый день, и я от этого одного уже счастлив.

***

    В гостях оказалась та самая миниатюрная девушка с косичками, которая вызвала у меня несколько недель назад ужасный приступ ревности, а также ее непримечательная спутница. Впрочем, сейчас уже я нахожу последнюю гораздо более интригующей — хотя бы потому, что за весь этот час, который мы просидели на мягких диванчиках в одном из углов гигантской квартиры, она не произнесла ни слова. Вообще ни одного. Она внимательно следит за разговором, посматривая то на меня, то на Эша — но в основном на миленько щебечущую Лизу — и просто молчит, изредка разбавляя это молчание какой-нибудь мимикой.

    Брюнетка с тощеньким каре, квадратным лицом и подведенными снизу глазами, одетая примерно как… я. К другим, помимо речи, вещам, которые эта девушка не привечает, я также отнес бы улыбку, смех и вообще любые позитивные эмоции. Конечно, делать такие выводы на основании часа «общения» не слишком правильно: может быть, у нее просто сильно болит зуб.

    — Так ты что же, на ДР ко мне не придешь? — возмущается Лиза после сообщения Эша о том, что его не будет в России в следующую субботу.

    Знала бы она только, как расстроен я.

    — Лиз, ты с прошлой недели была в курсе, что я не приду к тебе на ДР. — Эш наклоняет голову набок и поджимает губы, как он обычно делает, чтобы выразить свой укор.

    — Ну это всё было «может бы-ыть», это были пла-аны… — нетерпеливо цокает Лиза и откидывает назад голову.

    — Это было довольно точно, — отвечает Эш, мило улыбнувшись.

    — Ну тогда ты приходи, — поворачивается вдруг Лиза ко мне, пренебрежительно махнув на Эша рукой: — Без этого зануды. У нас будет весело-о, — многозначительно играет бровями.

    — Ну… Я подумаю.

    — Ну… Я настаиваю, — передразнивает мою интонацию.

    — Лиз, что ты делаешь? — спрашивает Эш устало.

    — В смысле что я делаю? Ты не придешь, пусть приходит Максим. Хоть какой-то мне нужен с тобой коннект. — И, заговорщицки прикрыв пальцами рот с одной стороны, чтобы Эш этого как бы «не видел», она громко шепчет мне: — Извини, на самом деле ты мне просто нравишься и я хочу тебя увести.

    — М-м-м, — киваю, чуть округлив глаза, как будто всё принял к сведению и обязуюсь хранить наш секрет.

    — Но вообще я серьезно, приходи. — Игривое выражение пропадает с ее лица. — Буду рада.

    Дождавшись от меня неопределенного покачивания головой, она вновь переключает внимание на Эша:

    — Ах, про обезьян-то я тебе рассказала, а вот как мы на утес лезли…

    Кажется, речь снова о ее поездке на Бали, в которой они подверглись нападению шайки обезьян, — можно теперь вырубить мозг и отдыхать. 

    — Там этот утес почти вертикальный и никакого человеческого спуска и подъема не предусмотрено, прям по выступам карабкаешься. А мы ж, дураки, додумались туда перед закатом спуститься. И потом я понимаю — а как мы в темноте будем лезть обратно?

    Следующий час проходит в продолжении рассказов о путешествиях, а также в обсуждении многочисленных общих друзей и знакомых, в частности некоего Вовы, которого, по словам Лизы, требуется «спасать» от его новой девушки, встречающейся с ним исключительно ради денег, на что Эш интересуется, почему ей — Лизе — необходимо быть в каждой бочке затычкой, и утверждает, что люди сами разберутся со своими собственными отношениями. Мне, однако, слышится в этом не только беспокойство по поводу личных прав и свобод Вовы, но и какой-то другой, скрытый подтекст — который должен читаться только в их долгих взглядах друг на друга и многозначительных паузах между словами.

    Наконец я слышу долгожданное:

    — Ну что? Пойдем? — Лиза смотрит на подругу и потягивается, затем обращается уже к Эшу: — Нам на «Новокузнецкой» надо быть через полчаса. Я ее еле уговорила на «Джокера» сходить.

    — О, это ты зря, — отвечает Эш со скукой в голосе. — Хороший человек от такого фильма обплюется.

    — Тебе, стало быть, понравился? — неожиданно доносится незнакомый мне голос — удивительно приятный и даже красивый голос, — но вот только лицо, к которому я тут же обращаюсь взглядом, ничего приятного не сулит.

    Эш, даже не посмотрев на внезапно заговорившую Лизину подругу, вытягивает в ее сторону руку с поднятым большим пальцем:

    — Клевая шутка, Тань, спасибо, я на нее рассчитывал. 

    — Ты серьезно? — раздосадованно удивляется Лиза, не обращая внимания на эту небольшую пикировку. — Блин, а я читала тоже отзывы: «фильм говно», «фильм говно», один за другим прям… Но рейтинг же у него высокий такой.

    — Нет, фильм норм. — Эш лениво откидывается на спинку дивана. — Просто видеоряд мрачный и идеи подает слишком противоречивые — поборники морали на блюдце в замешательстве. Ну и вся эта веселая бойня на экранах меня уже, например, заебала, если честно.

    — А-а… — протягивает Лиза отстраненно. — Да, помню, ты еще с «Омерзительной восьмерки» ушел тогда… за пять минут до конца… Ну ладушки! — вдруг хлопает она себя по коленям и встает, за ней поднимается угрюмая Таня. — Проводишь нас, или сами будем выбираться?

    — Тебя, Лиз, конечно, провожу, — тоже встает Эш и жестом предлагает Лизе проходить вперед.

    Процессия к выходу растягивается на несколько метров: во главе стремительно шагает странная Таня, как будто желая побыстрее отсюда убраться, за ней чуть поодаль идет Лиза, уверенно схватив Эша под руку и что-то активно ему нашептывая, вновь заставляя неприятные чувства шевелиться внутри меня, и, собственно, вышеназванный я уже плетусь в самом конце, не слишком понимая, нужен я вообще во всем этом шествии или нет, — ведь проводить она просила только Эша.

    Когда парочка впереди меня достигает вешалки рядом с лифтом, Таня стоит уже одетая, с нетерпеливо поджатыми губами. Лиза, в контраст с ней, беззаботно что-то тараторит и наконец, юрко обернувшись в подставленную для нее Эшем курточку, кидается на прощание его целовать. В этот раз хоть не в губы.

    Я останавливаюсь неподалеку от них, облокотившись о колонну. Вроде как и провожаю, а вроде как и сам по себе стою, жду Эша просто. Уже делая шаг к лифту, Лиза с обольстительной улыбкой напоминает мне про свой день рождения, а ее подруга… А ее подруга окатывает меня напоследок долгим злобным взглядом. Черт, всего два дня, а как меня это уже задолбало. И ты в центре такого негатива живешь всё время? Да я бы свихнулся.

***

    Несколько черных птиц за огромным стеклом яростно машут крыльями, вися на фоне дождливого неба и пытаясь если не продвинуться вперед, то хотя бы удержаться на месте, пока порывы бушующего осеннего воздуха бьют их в отважную птичью грудь. Более удачливые члены стаи уже скрываются из виду за каким-то внушительным старым зданием.

    — Вот некоторые сначала такие… — говорю, перехватывая за каемку кружку обжигающего пальцы чая. — Ой, что-то лето такое холодное… Или — ой, что-то лето такое жаркое, и снега нет на Новый год, и ураганов таких раньше не было. А потом — а? какое еще глобальное изменение климата? какие еще льды тают? льды же далеко.

    — Но-но, Грета, спокойно, мы выживем, — Эш гладит меня по голове, и я нехотя отмахиваюсь. — Наверное.

    — Ладно, лучше скажи, стоит мне идти на это ДР или нет?

    — Ну Макс, решай сам, — строгий голос теперь, недовольный моей несамостоятельностью.

    Я бы решил не идти. Но… такой заманчивый шанс окунуться в твою жизнь. Окружить тебя со всех сторон, закрепиться. И чтобы, может быть, хоть чуточку сложнее тебе было меня потом выгнать.

    — А бритый там будет?

    — Какой бри… О господи, боишься его, что ли? — презрительно фыркает Эш, искоса на меня посмотрев.

    — В смысле боюсь? — удивляюсь совершенно неправдоподобно. — Просто интересно.

    — Не знаю. Откуда мне знать, будет он или нет? Не переживай, он тебя никаким образом не тронет.

    — Я и не переживаю… А подарить ей что?

    По его лицу я вижу, как он собирается уже снова раскритиковать мой вопрос, однако через секунду он отвечает:

    — Подари ей бутылку кальвадоса. Я даже скажу тебе, где можно хороший купить.

    — Во Франции?

    — Нет, глупый, в России.

    Пренебрежительно задираю верхнюю губу и верчу головой. Он вдруг придвигается ближе, совершенно по-хозяйски вонзает мне пальцы в щеки и целует — первый раз за весь этот день, и я, вновь уже успев отвыкнуть от его близости, только мягко поддаюсь напористым движениям его языка, да неуверенно обхватываю держащую меня руку.

    Вдыхаю через все еще открытый рот, когда его губы меня отпускают, и упираюсь лбом ему в скулу, сжимая теперь сильнее свою окольцовывающую его ладонь — чтобы не убежал от меня опять к другому краю пушистого коврика, застилающего жесткий холодный пол в этом «стеклянном углу».

    — А что это за люди, с которыми ты тренируешься? — задаю пришедший в голову еще утром вопрос, напомненный мне сейчас взглядом на мощное предплечье. — Это твои подчиненные?

    — С чего ты взял? — Наслаждаюсь шевелением его губ рядом с моим лицом.

    — Ну… там был твой водитель. Да и кто будет по своей воле приходить на тренировку в семь утра в воскресенье?

    — Во-первых, все они приходят по своей воле, включая моего водителя. — Тянет на себя руку, и мне все же приходится ему ее отдать; отстраняется, но садится рядом. — Во-вторых, нет — никто, кроме него, не мой подчиненный.

    — М-м-м… А кто тогда? У тебя какая-то секция?

    — Это не секция. Просто… клуб по интересам. С кем-то я служил, кого-то они привели, кто-то просто прознал и…

    — Ты служил? — перебиваю его, пропустив мимо ушей все последующие его слова.

    — Почему тебя это удивляет? — поворачивает ко мне непонимающее лицо.

    — Во-первых, да потому что когда ты, блин, все успел?! Тебе точно тридцать один?

    — Нет, тридцать два уже, — отвечает невозмутимо.

    — А, ну это, конечно, меняет дело! Блин. А я, получается, тебя не поздравил… — Вспоминаю, что ведь действительно видел тогда ВКонтакте, что он родился когда-то в октябре.

    — Ничего. Я тоже не слишком люблю поздравления.

    — Ну… ладно. А во-вторых, потому что все косят от армии. Все умные люди, по крайней мере, — произношу уже с меньшей эмоциональностью.

    — Может быть, — пожимает плечами. — Наверное, я не очень умным был. Я не косил от армии, я наоборот потом еще по контракту пошел.

    — А-а-а, что? — Теперь мои глаза опасно застыли на грани выпадения из орбит. — По контракту? Зачем?!

    — Блин, зачем-зачем, — отвечает тихо и немного раздраженно, — не знаю. Потому что меня хвалили, рекомендовали. Погеройствовать хотел, может. Приятно было. Приятно, когда ты в чем-то лучше всех. Когда считаешь, что от тебя что-то зависит. Что можешь пользу принести. Да и это я умел хотя бы, а больше я не умел ничего.

    — И почему тогда перестал заниматься этим? Понял, что от тебя ничего не зависит? — спрашиваю после паузы, немного сбавляя напор из-за непривычной с его стороны откровенности.

    Замолкает на несколько секунд, как будто раздумывает, почему перестал заниматься. Приоткрывает рот и берет ноготь в зубы, кусает — никогда раньше за ним такой привычки не замечал.

    — А, Влад?.. Владский?

    — Хуятский.

    — Хули ты выебываешься?

    — Да сплю я, заебал галдить.

    Иди с Амиром поболтай, блин.

    Ну всё, что ли? Тишина наконец?

    — Ты спишь, а я не сплю…

    Да черт тебя дери, щас как… Хм…

    — Эй… Ты чего такой?

    — Да достало меня всё это. Домой к мамке хочу, блять.

    — Ты своей мамке нахер не сдался, она тебя выпиздит опять.

    — Да знаю я без тебя, гений. Это фигуративное выражение, сука.

    — Фигуральное.

    И не закатывай мне тут глаза. Разбудил — мучайся.

    — Я просто думаю всё… Ну вот жил он свои шестьдесят лет… Жил, жил… Овец пас… Детей заставлял овец пасти… Ради чего мы его убили?

    — А ты не думай. Тебе по должности думать не положено.

    — Тебя это не ебет? Вот типа вообще, ни капельки?

    — Да потому что если бы ты его не убил, то он бы тебя убил.

    — Да может и убил бы… Но это же мы вторглись на его территорию. Мы были не правы, а не он. К тому же никакого отношения к этим выблядкам он не имел. Может и пусть бы убил.

    — Ох, широкая душа. Был бы ты таким пацифистом, когда в кадетке мной дверь выламывал.

    — Блять! Чувак, я был тупым пиздюком, и я тебе много раз говорил, что мне стыдно за это!

    — Да, когда я тебя к стенке-то поставил, ты говорил… Мгх… Блять! Отъебись!.. Лежи спокойно! Разбушевался…

    Тоже мне, несправедливо обиженный. Принцесса на горошине… Я тебя, по крайней мере…

    — А представляешь еще, если всё это всплывет?

    — Куда всплывет?

    — Ну вот куда говно всплывает, туда и всплывет. Как с Ульманом.

    — Так тебя совесть мучает или что накажут?

    — Да всё меня мучает, всё меня мучает, Влад!

    — А, ну тогда осталось только героически пасть на поле боя и точно тебя на иконке нарисуют.

    — М-м…

    — Но если серьезно, не надо. Пожалуйста, не вздумай.

    — Ты вот действительно хочешь… полжизни делать вот это? Быть элитным пушечным мясом во всех этих междоусобицах?.. И слушаться всяких пробитых, которые вообще неизвестно как попали на свое место?

    — На самом деле я хотел бы изучить физику… так, чтобы прям досконально… чтобы понимать, как… Да че ты ржешь?! Баранья башка.

    — Ушел из спецназа, чтобы стать ученым! Это, наверное, будет единственная в своем роде история.

    — Я уйду не из-за этого. Я уйду, если ты уйдешь.

    — Ну круто. А я уйду, если ты уйдешь. И че делать будем?

    — На самом деле я не знаю, отпустят ли меня так просто…

    — Ой, тебя. Звездный мальчик. Меня так-то тоже держат здесь не потому, что я к тебе приварен.

    — По-моему, тебя держат здесь, потому что ты выучил все известные человечеству пошлые анекдоты.

    — О, кста-ати, не все! Вчера Колымагин неплохой рассказал, я не знал такой. Короче, парикмахер стрижет офицера и спрашивает…

    — О боже, нет, Дэвид Блэйн, не-не-не-не, перестань!

    — Три пули словил. Комиссовали.

    — Чего-о? Блин, где ты служил?! — вновь громче, чем требуют приличия, изумляюсь. — Чем словил? Почему ты живой?

    — Ничем жизненно важным, — говорит без энтузиазма, игнорируя остальные вопросы, и подкатывает к себе по ковру телефон. — Ладно, давай поднимай жопу, тебе уже собираться пора. — Пробирается рукой мне за спину, кладет ладонь чуть ниже поясницы и слегка подталкивает. — Я Мише сказал в пять подъезжать.

    Разочарованно вздыхаю, но пресекаю эгоистичное поползновение озвучить жалобу и молча поднимаюсь. Что ж, всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Почему бы не в воскресенье в пять вечера?

***

    Одевшись, закидываю на плечо свою дорожную сумку и поднимаю взгляд на стоящего рядом Эша. Теперь что… помахать рукой? Сказать «ладно, пока»? Да тьфу, что я опять как…

    Он делает вдруг ко мне шаг и обнимает, просовывает руки под мою расстегнутую куртку и прижимает к себе, кладя подбородок мне на плечо. Теплый — теплее, чем все куртки этого мира. Нужный. Важнее.

    Растворяет застывшие внутри ледяными глыбами сомнения, страхи и неприятные мысли — о том, что утром я лишнее сказал, о том, что он неизвестно кем меня теперь считает, что лимит психологических проблем, которые он может в другом человеке терпеть, уже исчерпался. Прогревает насквозь. «Я люблю тебя», — так и рвется сквозь сомкнутые губы, но… ведь не ответит он мне сейчас. Нет, не ответит, Макс, будь реалистом.

    Тридцать счастливых секунд заканчиваются, и его руки медленно покидают мою спину.

    — Увидимся, — говорит и, как тогда, прощаясь со мной на пороге моей раздолбанной квартиры, на секунду зажмуривает глаза.

    И я только отвечаю:

    — Да, увидимся.

***

    — Она спит сейчас…

    — Ничего. Я просто зайду посмотрю.

    Спит, и правда. Дышит только как-то странно… Или мне кажется?

    — Ань, держи цветы поменяй. И почему засохшие стоят?

    — Так где же засохшие?.. Просто увяли чуть-чуть.

    Просто увяли, боже, что ты вообще тут целыми днями делаешь?

    — А? Владик, это ты?

    — Да, Елена Андревна. Простите, шумлю тут.

    — Да ты что, проходи. Ты же знаешь, я любому шуму рада… И уж тебе тем более. Ко мне-то кроме тебя и не заходит никто. Танюшка только изредка забегает… Вот и кукуем всё с Аней тут вдвоем.

    — Как вы чувствуете себя?

    — Ох, да всё нормально я чувствую. Что ты со мной, о болячках говорить пришел? Расскажи, как ты. Какие новости в большом мире?

    — А, точно, вы, наверное, про теракт в Париже хотите послушать и как турки сирийские города захватывают.

    — Да уж прям ничего хорошего не происходит?

    — Наверное, происходит. Вы знаете, Елена Андревна, я читаю…

    Епт, Анька, ты где такой стул-то откопала?.. Или сама подпилила?

    — …я читаю одно интернет-издание, и там была рубрика «добрые новости». Появилась она не так давно и не так давно же ее закрыли, потому что никто туда не заходил.

    — Ну это зря, я бы заходила. Вам-то, молодежи, конечно, крови и зрелищ подавай.

    Ага, крови и зрелищ… Надо будет узнать, как там «Танюшка» поход в кино перенесла. Не увезли ли на скорой…

    — Ладно, хорошо, может быть и есть у меня для вас парочка интересных историй. Вот был я недавно в Японии…

***

    — …и так погибла последняя бескрылая гагарка.

    — Ну это грустная история. Зачем ты мне на ночь глядя такое рассказываешь?

    — Извините. Если вас это утешит, история, скорее всего, выдуманная.

    — Выдуманная или нет, а все равно же всех перебили.

    — Ладно… Постараюсь вас в следующий раз чем-нибудь порадовать.

    — Ох, Владик, да мне достаточно того, что ты просто приходишь. Не надо меня ничем развлекать.

    Это вы так говорите, потому что вам не нравятся мои истории.

    — Ну, посмотрим. Ладно, отдыха… Блин, почему у вас руки такие холодные? Вам тепло здесь? Можно же сделать теплее.

    — Да всегда у меня такие руки… Кровь уже не циркулирует. Ничего не сделаешь.

    Ага, да что-то только не всегда. И дышит так еще…

    — Давайте я к вам доктора внепланово приглашу?

    — Влад, не хочу я никаких докторов, и если ты опять мне будешь про операции…

    — Не буду.

    Вот ведь… Ладно, это, видимо, семейное.

    — Вы же знаете, что вы мне можете в любое время позвонить? И если Аня что-то недоделывает…

    — Брось, всё хорошо у нас с Аней. И беспокоить я тебя не буду без крайней надобности. Знаю, что ты человек занятой. Придешь сам, когда время будет.

    Ну, всё хорошо так всё хорошо.

    — Что ж, тогда откланиваюсь и желаю спокойной ночи.

    — Влад…

    — Да?

    — Как там моя Катенька?

    — Катя… в порядке. Всё стабильно.

    — Ну, и слава Богу. Спокойной ночи.