Прислоняюсь спиной к прохладному стеклу двери с надписью «не прислоняться» и, сквозь шум мчащегося по тоннелю старого вагона, вновь и вновь проигрываю в голове этот голос — показавшийся мне таким другим, чужим, недружелюбным, когда я в первый раз услышал его в трубке, и ставший за эту неделю уже привычным, но все еще каждый раз долгожданным и приятно ласкающим ухо.

    Я не люблю разговоры по телефону — не любил их никогда, — наверное, потому что значительную часть мыслей привык выражать мимикой, повышая свои шансы не сказать глупость. В начальной школе моя одноклассница имела настойчивую привычку позвонить мне — по тогда еще проводному стационарному телефону — и поболтать часика так с два. Говорили мы ни о чем конкретном, просто обо всех приходящих ей в голову вещах, а когда вещи переставали вдруг приходить и вместо них возникали молчаливые паузы, она всеми силами стремилась не дать разговору закончиться, пытаясь сгенерировать новые темы для обсуждения: «На улице такой жирный мужи-и-ик пошел». Надо ли говорить, что эти два часа я с гораздо большим удовольствием провел бы за… Да уж не помню, чем, до появления доступного интернета, я мог с удовольствием заниматься, но явно не общением с людьми. Поэтому иногда, когда становилось совсем невмоготу, я посреди слова нажимал на кнопку для разрыва соединения — мол, я не при делах, оборвалось что-то — и потом не до конца клал трубку, чтобы было постоянно «занято». Проблемы с техникой всеми понимаемы и всеми разделяемы. А вот когда ты не хочешь общаться с человеком, но боишься ему об этом сказать… — да, такие проблемы иметь нормальным людям не положено. 

    Наверное, именно поэтому я всегда себя так недолюбливал — не то чтобы не любил совсем, но вот именно недолюбливал — оттого что аморфный, серый — мутная расплывчатая пелена перед чужим взглядом — и оттого что всё в моей жизни и моем характере имеет приставку «недо-». 

    Вот то ли дело Эш. О том, что конкретно и в каких деталях ему не нравится, ты узнаешь сразу же, стоит только тебе появиться в его поле зрения. 

    То ли дело Эш и его так любимый мной голос… Мысли вновь возвращаются в приятное блаженство, когда убеждаюсь после очередного объявления станции, что ехать еще далеко. 

    Я не люблю разговоры по телефону, но когда слышу специально присвоенную мной тебе мелодию звонка, сердце тут же радостно ускоряется. Я не думал, что так будет, — не думал, что станешь мне звонить каждый проведенный не вместе вечер и спрашивать, как мой день, и рассказывать про то, как зашел в берлинское метро, и тебя там оштрафовали, как зашел в берлинский ресторан, а престарелые русские отмечали там чей-то юбилей, пели и ходили «паровозиком», как зашел к берлинскому чиновнику, а тот зачем-то стал демонстрировать тебе заячью лапку, добытую на недавней охоте; не думал, что будешь так беззаботно и расслабленно смеяться в трубку и говорить в конце, после нескольких секунд молчания, что скучаешь по мне, — говорить не как формальность и не чтобы мне приятное сделать, а как будто действительно, в самом деле тебе хочется сейчас быть со мной. 

    Вспоминаю, как после твоего пожелания спокойной ночи я каждый раз глупо лежал в обнимку с телефоном и еще долго-долго улыбался и не думал даже спать. В конце концов, куда еще спать, когда уже, кажется, целые две недели не пробуждаешься ото сна? 

    Хоть чувство нереальности происходящего теперь не так крепко держится своими крючковатыми когтями за дрожащие в страхе мысли, время от времени я все равно погружаюсь в гадания: как, почему это случилось со мной, в какую магическую лотерею я выиграл? А погрузившись, начинаю себя ругать: увереннее нужно быть, увереннее, гнать засидевшиеся в голове подростковые комплексы прочь. Ведь столько моих проблем можно было бы решить, просто осознав, что их не существует... Все эти фантомные страхи, вся эта годами забиваемая мной под плинтус самооценка, всё это «на всякий случай буду считать себя самым днищным днищем — чтобы если кто-то другой меня тоже таким посчитает, то я бы не так сильно расстроился». Ведь есть еще другой способ не расстраиваться — просто, черт возьми, прекратить считать, что мнение посторонних людей обо мне отражает объективную действительность, а не является всего лишь проекцией на эту действительность их собственного, наполненного своими проблемами и страхами, сознания. Просто, черт возьми, немного больше доверять себе. 

    Да, наверное, это как раз то, о чем ты говорил: на двадцать третьем году жизни мне нужно наконец повзрослеть. Но, что очень удобно, у меня сейчас есть отличная «модель взрослого» под рукой. Вернее, почти под рукой: всего лишь в трех тысячах километров от меня. 

    Как чувствуешь себя ты, стоя в вагоне метро? Стоя, впрочем, где угодно. Ты чувствуешь себя свободно, как хозяин. Хозяин своей жизни, своих мыслей, своих действий. Ты сам для себя определяешь, что правильно и что неправильно, что хорошо и что плохо, и не лезешь за консультацией в интернет. Ты — квинтэссенция самодостаточности. Каково это — быть тобой?

    Заставив себя выкарабкаться из уютного залипания на пуговицах пальто стоящей передо мной девушки, я поднимаю голову и неспешно осматриваю людей в вагоне — попутно внушая себе, что смотреть по сторонам — это мое естественное право, и почти даже не боясь встретиться с кем-то взглядом. 

    К моему удивлению, никто не кидается ко мне с возгласом: «Чё пялишься?!» — да и мало кто вообще обращает на меня внимание. В основном люди смотрят в свои телефоны, книги, кто-то просто пустым взглядом перед собой, и только один парень, рассматривавший нечто то ли у меня на ухе, то ли где-то рядом с ним, спешно отвел взгляд. Да, вроде как не крокодилы и не инопланетяне. А этот вон даже меня застеснялся. Неплохо.

    И какая-то неосязаемая стена, какой-то невидимый барьер, изоляционной лентой обматывающий меня и обособляющий от окружающего мира, — до того даже мной не осознаваемый и естественно вписанный в мою повседневную жизнь — вдруг начинает таять, подогреваемый откуда-то налетевшим и охватившим меня воодушевлением.

***

    Кальвадос уже открыт и даже любезно налит мне миниатюрной Лизой в бокал, откуда с удивительной скоростью и проворством его потребляет прижимающаяся ко мне сбоку девушка, имя которой я то ли никогда и не знал, то ли узнал и сразу же забыл.

    — Ты, наверное, еще и в свободу воли не веришь? — говорит другая, сидящая напротив на обширном диване-кровати и уже полвечера атакующая меня странными околофилософскими разговорами.

    — Да какая свобода воли? — отвечаю по-пьяному эмоционально. — Зачем в нее верить, если ее не существует? Это иллюзия. Всё поведение человека однозначно предопределено. 

    — А тебя Влад разве не учил про этот… как его… вероятностный характер и что наоборот всё случайно? — доносится с другого фронта, где наш кружок замыкает довольно симпатичная — по крайней мере, при имеющемся здесь освещении от небольшого торшера в противоположном конце комнаты — блондинка.

    — О, ну тогда тебе надо определиться, воля все-таки управляет человеком или случайность. Но на самом деле законы микромира в макромире не действуют. Не, вернее, действуют, конечно, но… как бы это… их эффект в обычных условиях не будет проявляться. В общем, короче, в мозге человека квантовые процессы не играют никакой роли. Функционирование цельной системы все равно...

    — По твоей логике, любой поступок можно так оправдать, — прерывает снова первая. — Он не виноват, что убил свою жену и детей, просто так было предопределено. 

    — Да блин, что значит оп… — развожу руками, неловко врезавшись уже пустым бокалом в подбородок греющей мне бок неизвестной девушки. — Ой, извини… — Но она только тоненько хихикает. — Что значит «оправдать»? Если человек мешает жить другим людям, его надо изолировать. Или вылечить, помочь исправиться и т. д. Вот и всё. Виноват он там или нет, дело десятое. Мы сбиваем с крыш сосульки, чтобы они не упали на головы людям. Не потому что сосульки злые и виноваты. А просто иначе они принесут вред. 

    Ощущая сомнения в логической связности только что выстроенной аргументации, я предпринимаю попытку спасти себя бегством. В конце концов, уже давно пора сменить декорации вокруг.

    — Нет, я что-то слишком трезв, чтобы продолжать этот разговор, — отстраняюсь от тут же протянувшей недовольное «э-эй» девушки и встаю с дивана. — Еще вернусь.

    Выхожу из комнаты и по небольшому коридорчику собираюсь добраться до кухни, чтобы чем-нибудь заполнить удручающую пустоту в своем бокале, но останавливаюсь, когда боковое зрение вдруг отправляет мне сигнал тревоги.

    Впрочем, тут же осаживаю себя: ведь какие, собственно, есть основания для тревоги? Да, в кресле в другой комнате сидит этот чувак с двумя шрамами, пытавшийся в прошлый раз зарезать меня взглядом, ну и что с того? Ничего опасного, по здравому размышлению, для меня в нем нет. Вон он улыбаться умеет даже… И улыбка-то, несмотря на сопутствующее обрамление на щеке, выглядит поразительно милой. Более того — доброй. Такой искренней, бесхитростной, душевной… Редко вижу способных так улыбаться людей. И, что самое интересное, эта улыбка необычайно идет ему, выглядит настолько неотъемлемой и естественной частью его лица, что сейчас даже сложно представить, как он может быть каким-то другим. Чешет радостно высунувшего язык Лизиного ретривера, и, кажется, полная идиллия у них. 

    Но вот пес, привлеченный чем-то в другом углу этой многолюдной комнаты, убегает, и вместе с ним лицо бритого постепенно покидает так заворожившее меня прежде выражение. Он вклинивается в какой-то происходящий вокруг него разговор, а я, будто очнувшись, все-таки прохожу дальше на кухню. 

    Да, признаюсь, что предпочел бы не видеть его сегодня. С облегчением выдохнул, не обнаружив его в квартире в начале этого вечера, и понадеялся уж было, что с Лизой его не связывают особо дружеские отношения, ну или просто, как и Эш, он будет занят чем-нибудь другим. Но нет, однако ж, — пришел. 

    «Пришел и улыбается…» — полубессознательно бормочу в мыслях, наливая колу в стакан с виски. Закончив свои махинации, переключаю внимание на происходящую за столом карточную игру, параллельно раздумывая, вернуться ли мне в тихую «философскую» комнату или поискать что-то более интересное. Однако буквально через несколько секунд оказывается, что «интересное» уже само меня нашло и, не оставив мне другого выбора, стремительно влетает на кухню.

    Да, именно влетает — другого слова не подобрать — в виде той самой мрачно-молчаливой Тани, с которой я вынужденно познакомился в прошлое воскресенье. Этим вечером я ее тоже здесь не наблюдал и уже счастливо успел забыть о существовании оной. А, кажется, зря: идет она прямиком ко мне. Останавливается рядом и уже открывает рот, чтобы что-то сказать, в то время как я уже готовлюсь услышать «тебе тут не место, вали отсюда», как со стороны входа раздается громкое и повелительное:

    — Тань!

    На голос поворачиваемся оба.

    — Че, проснулось желание поболтать? — Бритый опирается плечом о косяк, руки скрещены на груди, на губах теперь уже совсем не добрая усмешка. — Пойдем поболтаем, — кивает головой чуть назад и в сторону.

    Таня закрывает рот и лишь сверлит теперь его взглядом. Я, слабо понимая, что происходит, тоже молчу и отхлебываю зачем-то побольше из своего стакана. Только компания играющих в карты, не обращая ни на что внимания, продолжает свои азартные выкрики.

    — У меня с тобой общих тем нет, — Таня наконец выдает со злобой. 

    Возвращает на несколько мгновений сверлящий взгляд мне в лицо и, осуждающе покачав головой, так же вихреобразно покидает кухню. Бритый отступает, чтобы ее пропустить, однако, к моему беспокойству, шагает затем обратно — и отсутствие рядом Эша начинает в этот момент ощущаться мной особенно остро. 

    Делаю еще один гигантский глоток, даже два. Но бритый больше ничего не говорит, только равнодушно пробегается по мне глазами и, похлопав себя по карманам джинсов, достает из правого сигареты, а из левого зажигалку — какую-то красивую, не одноразовую, — после чего выходит на прилегающий балкон, закрыв за собой дверь.

    Желание вернуться в покинутую мной несколько минут назад комнату, а еще лучше — в покинутую мной сегодня днем квартиру Эша, в которой он разрешил мне в эти выходные остановиться, — неумолимо растет, но еще быстрее растет раздражение из-за всей этой чертовщины, и каких-то непонятных, бумерангами вертящихся вокруг меня треугольников ненависти, и уж от совсем не укладывающегося в мою голову факта, что именно этот бритый, по неясным причинам записанный у Эша в телефоне как «Киса», почему-то решил прийти мне сейчас на помощь.

    Но — что ж — ведь существует простой способ получить если не ответы на все мои вопросы, то хоть какую-нибудь проясняющую дело информацию. Ну то есть как простой… 

    Я допиваю стакан до конца, наливаю еще один — теперь уже без колы — и следую на балкон. Пластиковая дверь легко и бесшумно поддается.

    — Можно сигарету?

    Балкон довольно широкий и просторный, застекленный. Одну из стен снизу доверху занимают полки, заставленные пустыми бутылками разных сортов и мастей: от вина, пива и, кажется, чего-то более крепкого; в слабом свете проникающих с кухни лучей я различаю множество незнакомых мне названий на этикетках. 

    Бритый стоит, опираясь локтями на небольшой подоконник и высунувшись в проем. Мельком на меня взглянув, распрямляется и неторопливым движением достает пачку «Парламента», протягивает мне. Обнадеженный отсутствием посыла меня на хуй, я вытаскиваю сигарету и, даже не успев еще попросить, получаю красиво извивающийся на ветру огонек перед лицом. Закуриваю и открываю соседнее окно. Перед взглядом — какой-то одинокий темный пустырь, знаменующий окончание здесь цивилизованного города. 

    — А можешь объяснить, что это было только что? — спрашиваю наконец.

    — Что было что? — лениво и очень недружелюбно косит на меня глаза. 

    — Ну, что ей от меня было нужно?

    — Догони, спроси, — говорит как выплевывает и вновь возвращается к рассматриванию темноты впереди.

    Да уж нет, я лучше с тобой тут постою. В конце концов, не этот вопрос действительно меня интересует.

    — А в чем… твоя проблема со мной?

    — С тобой? Какая еще проблема? — отвечает, как мне кажется, раздраженно.

    — Ну… ты, типа, гомофоб или что?

    Вижу, как подает голову назад и его профиль приобретает опешившее выражение.

    — Че-то я не улавливаю, когда мы с тобой вообще познакомиться успели и еще какие-то проблемы завести.

    — Ах-хах, ну, ок. Наверное, я тебя неправильно понял. Ну а с Э… — Тьфу, господи. — С Владом у тебя тогда какая проблема?

    — Ну мои проблемы с Владом, наверное, я обсужу с Владом, — впервые за минуту разговора поворачивает ко мне лицо, в слабой улыбке прослеживается издевка и как будто затаенная угроза.

    — Ладно, я не лезу… — отворачиваюсь теперь сам, не выдерживая давления его взгляда. — Просто напрягает весь этот негатив вокруг.

    Он делает еще несколько долгих затяжек и затем вдавливает бычок в дно стоящей тут же на подоконнике стеклянной пепельницы. Однако уходить почему-то не спешит. Я тоже не спешу, хотя сквозь не такой уж и тонкий слой окутывающего меня алкогольного опьянения все равно начинаю подмерзать. Осторожно и незаметно оглядываю его левую — ближнюю ко мне — руку, полностью оголенную ниже короткого рукава футболки. Ни одной даже мурашки, черт возьми... Впрочем, за этим ли я вообще пялюсь на его бицепс так долго?.. Черт, блин, хватит.

    — Слушай, я не знаю, где он тебя взял, — произносит вдруг, помогая разогнать мои неподчиняющиеся мне мысли, — и это не мое дело, но я скажу тебе одно. У этого человека есть проблемы. Видимо, серьезные. И я бы тебе рекомендовал держаться от него подальше.

    «Где он меня взял»? Ну охуеть. Ты со всеми, интересно, так общаешься, или только со всякими презренными гомиками?

    — Вау. Крутая рекомендация. И что у него за такие проблемы, из-за которых мне надо держаться подальше?

    — С психикой, — отвечает спустя несколько секунд, и я чувствую отчетливую злобу в его голосе.

    — М-м, ну, может, мне тогда стоит не держаться подальше, а помочь ему? — Этот бритый теперь снова начинает меня раздражать.

    — Ты ему ничем не поможешь. Только хуже сделаешь. — Последнее проговаривает тихо, едва различимо.

    Ответить я не успеваю, потому что балконная дверь открывается и раздается громкий женский голос:

    — Ну мне тебя по всей квартире, что ли, надо искать? Что ты унесся, мне свой телефон оставил? 

    На автомате поворачиваюсь и вижу в проеме незнакомую мне девушку: длинные рыжие локоны, темная водолазка с высоким горлом, в зоне декольте пересеченная цепочкой, и какая-то цветасто-узорчатая юбка; за косметикой и полумраком не понятно, но вроде бы красивая. 

    Бритый поворачивается тоже.

    — Яш, что ты бучу начинаешь? 

    — Тебе десять минут уже звонят без перерыва, — отвечает возмущенно и протягивает бритому телефон.

    — Я, во-первых, ушел только пять минут назад, — отвечает тихо, но с напором; забирает из ее руки телефон и выходит вслед за ней. — Во-вторых…

    Закрывает дверь, и звук его голоса заглушается. Я остаюсь один, с уже до фильтра догоревшей и, видимо, потухшей на ветру сигаретой и с неприятно давящим осадком на душе. И хоть не доверяю я тебе, «Киса», ни на грамм, тем более в отношении «этого человека» — мало ли, что ты там во всяких письмах начитался, — хоть не доверяю, но все равно твои слова, как мерзкие ядовитые сорняки, заползли в сознание, и теперь еще неизвестно, как быстро мне удастся от них избавиться. 

    Через задернутое тюлем окно смотрю в уютную теплую кухню, беспорядочно заваленную посудой, едой и алкоголем, и на весело хохочущих над чем-то людей за столом, и всё это кажется мне сейчас каким-то параллельным миром. Непонятно откуда взявшееся чувство одиночества, такое же обширное и мрачное, как простирающийся за спиной пустырь, по-хозяйски раскидывается в груди.

***

    Лиза к концу вечера — вернее, к двум часам ночи — стала уже какая-то уставшая, злая и будто бы заебанная, но на прощание все равно заобнимала меня и зацеловала, что немного даже притупило мое чувство одиночества, хотя полностью от него и не избавило. 

    Таню я после того эпизода больше в квартире не видел, а вот бритый, дойдя, кажется, до кондиции, сначала на целый час превратился в центр всеобщего внимания (моего в том числе, ибо поредевшие после полуночи гости собрались уже все вместе в одну группу): рассказывал какие-то истории, шутил и даже пел и играл на гитаре, прямо душа компании, — но потом как-то сник, помрачнел и, по-моему, даже вырубился. 

    Провожали его с рыжеволосой красоткой как раз передо мной — да я бы ушел и одновременно с ними, но специально пять минут выждал, чтобы не спускаться вместе вниз. Нет уж, с кем с кем, а с тобой взаимодействовать я больше не хочу, бритая киска. 

    Внутренне приложив ладонь ко лбу от только что сформированного собственным тупым сознанием каламбура, я выхожу из лифта и заглядываю в телефон: связь наконец вернулась и приложение показывает десять минут до прибытия такси.

    К моему разочарованию, первым, что я замечаю, подняв глаза от экрана и открыв железную домофонную дверь, является та самая парочка, которой я так надеялся избежать. Мимолетное удивление от того, как можно было так долго выходить из подъезда, тут же сменяется пониманием — и раздражением: бритый, шатаясь, медленными и плохо контролируемыми движениями отряхивается — видимо, уже успел где-то поваляться.

    — Господи, тебе обязательно было так нажираться?! — тишину прорезает рассерженный крик его спутницы. Полностью ее сейчас поддерживаю.

    — Да, мне обязательно было так нажираться, Яна! — теперь уже и бритый рычит в ответ, хотя голос сильно виляет.

    Я делаю несколько шагов от подъезда и останавливаюсь, не желая подходить к ним ближе и пытаясь силой мысли ускорить отсчет минут на экране телефона.

    Но всё напрасно.

    — Эй, ты! — Бросаю взгляд искоса в сторону бритого и убеждаюсь: действительно обращается ко мне. — Как тебя там… Иди сюда. Мы тебя довезем.

    Блин, обойдусь как-нибудь, спасибо.

    — Я уже такси вызвал.

    — Что?.. — переспрашивает, но с какой-то агрессивной интонацией, как будто наезжая. Впрочем, почему «как будто»?

    — Такси вызвал, — повторяю громче.

    — Какое такси, отменяй, иди сюда, — подается в мою сторону.

    — Никит, отстань от него!

    Да, послушай свою девушку. В последние несколько минут она высказывает очень здравые мысли.

    — Да че значит «отстань»?! — разворачивается к ней теперь. — Я что, пристаю к кому-то, что ли? Я хочу довезти, блять, человека до дома! Хочу доброе, блять, дело сделать!

    Яна поднимает руки в останавливающем жесте, вертит головой, как будто говоря «делай, что хочешь, мне все равно», и уходит в направлении небольшой стоянки. Черный джип приветственно мигает сигналкой.

    В первое мгновение я мысленно призываю ее уехать и оставить бритого тут одного, но потом передумываю. Останется-то он не один, к сожалению. 

    — Пойдем-пойдем, — подзывает меня рукой и, к моему ужасу, нетвердой походкой начинает приближаться.

    Вот черт, ладно. Ладно, ладно. Если только ты не сядешь за руль, то так уж и быть.

    Отменяю заказ, ждать который оставалось всего пять минут, и следую за бритым к джипу. Ну, не убьет же он меня, в конце концов, в лесу. Залезаю на заднее сиденье, а тот с усилием забирается на переднее пассажирское, полуупав при этом на Яну, которая только разозленно его отталкивает. Пытается теперь обмотаться ремнем безопасности, а Яна недружелюбно спрашивает, смотря на меня в зеркало заднего вида:

    — Куда ехать? 

    Я называю адрес Эша, и через несколько секунд мы стартуем. Выезжаем со двора, делаем еще несколько поворотов…

    — Ах, ты живешь у него, что ли… — говорит вдруг бритый, как будто только что смог обработать услышанную информацию, и чему-то тихонько начинает смеяться.

    Я не отвечаю — да и это, кажется, был не вопрос, — пытаясь наслаждаться видом мелькающих за окном огоньков. И через некоторое время, уже абстрагировавшись от того, где и с кем я нахожусь, я замечаю какой-то негромкий звук на фоне; интенсивность звука нарастает и позволяет мне наконец идентифицировать его как храп. И это, кажется, первый в моей жизни храп, который я могу слушать с удовольствием. 

    В центре огоньки сменяются полноценно освещенными улицами, местами все еще довольно оживленными. Одну из улиц я даже узнаю: почти приехали. Яна сворачивает в какой-то узенький переулок, ориентируясь по навигатору, и через пару сотен метров мы на месте.

    Я говорю «спасибо» и тянусь открыть дверь, как вдруг перед моим носом появляется рука с какой-то… карточкой?

    — На. — И когда только проснуться успел? — Это мой номер. Можешь мне позвонить, когда что-то пойдет не так. 

    — Что должно пойти не так и зачем мне звонить? — с недоверием спрашиваю, но визитку все-таки забираю.

    Поворачивается, переваливается через сиденье и смотрит на меня мутным расфокусированным взглядом.

    — А вот когда пойдет… тогда и позвонишь, — изрекает медленно, старательно проговаривая слова, и, удовлетворившись выданным объяснением, снова откидывается на спинку.

    Не видя смысла задавать еще какие-то вопросы, я выхожу наконец из машины, которая, даря мне чувство глубокого облегчения, тут же начинает стремительно удаляться. В свете многочисленных здесь ярких фонарей рассматриваю небольшую черную карточку, на которой белым выбито: «Nikita Vereshchagin», указаны два номера — российский и еще один с незнакомым мне кодом «+44» — и адрес электронной почты. Больше ничего, даже названия какой-либо компании.

    Наверное, я бы тут же и выбросил эту визитку в расположенную рядом с подъездом урну, но, по здравому размышлению решив, что плевать на личные неприязни и что карман не оттянет, да и вообще слишком стильно выглядит, чтобы лежать рядом с какими-нибудь объедками на свалке, все-таки прошел мимо и визитку убрал.

***

    Написав Эшу, как он меня и просил, что успешно добрался до постели, жду теперь ответа, попутно пытаясь разгрузить голову от угнетающих мыслей. Ответ довольно скоро приходит в виде звонка.

    — Привет. — Все недобитые мысли тут же улетучиваются под уже почти родной любимый голос из динамика.

    — Привет. Я так дико, ужасно, пиздецки по тебе соскучился, — выпаливаю скороговоркой.

    — О-о, сколько выпил-то?

    — Да ну тебя, блин. Я серьезно.

    Слышу в трубке выдох-смешок.

    — Ты улыбаешься сейчас? — спрашиваю и закрываю глаза, пытаясь прорисовать перед внутренним взором его лицо.

    — Да, я улыбаюсь, — мягко и тихо.

    Прорисовал — и лицо, и шею, и ключицы, и каждую оставшуюся деталь его образа — и тело начинает ныть, каждая клетка кожи начинает ныть, жаждет касаться его, вжиматься в него, уничтожить всё разделяющее нас пространство — вплоть до последнего миллиметра. Губы невыносимо зудят, без толку кусаемые и облизываемые, и дышать в прежнем темпе становится уже невозможно.

    — Так хочу поцеловать тебя и… — Расстегиваю слишком сильно давящую сейчас ширинку джинсов. 

    — И — что?.. 

    — Ну ты знаешь, что-о… — Господи, как я хочу — впервые в жизни — секса по телефону и как ненавижу свою неспособность такие вещи озвучивать.

    — Ну так что же? — не дает мне спастись.

    — Ты специально издеваешься…

    — Нет, я просто хочу услышать, что ты хочешь, — бархатисто-непреклонный.

    — Тебя хочу. 

    — Как сильно? — спрашивает, как будто уточняет дополнительный вопрос на экзамене, а мой пульс отчего-то взмывает из стратосферы в открытый космос.

    — Сильно. Очень сильно хочу тебя. Я теку, блять, как школьница, как хочу тебя.

    Шумный шелест выдоха мне в ухо.

    — Ты не перестаешь меня удивлять.

    — Ах, ну чем я тебя удивляю? — Охватывает вдруг с головы до ног нетерпением. — Тем, что стоит мне о тебе подумать, и у меня встает? Тем, что я могу за минуту довести себя до оргазма, просто представляя твой член у себя во рту?

    На целые несколько секунд пропадает куда-то, не отвечает — слышатся только шорох и шуршание в трубке.

    — Уже довел или еще только доводишь? — говорит наконец, и голос серьезный, как никогда.

    — Только…

    — Подожди пока… Убери руки.

    Убираю руки… Вернее, руку.

    — А теперь я хочу в деталях услышать, что ты делаешь с моим членом у себя во рту.

***

    — Не-е-е, ты че… Я это… У меня даже появилась одна поклонница. И еще я, кажется, понравился собаке.

    — Ого, у тебя отличные стандарты, — отвечает сквозь новый приступ смеха. — Ну и что — значит, зря боялся?

    — Да блин, когда я боялся? Не боялся я ничего.

    Чувство не совсем уж и праведного возмущения пробуждает внезапное желание забраться куда-нибудь в тепло. На автомате провожу рукой по матрасу, хотя и до этого уже заметил, что одеяло отсутствует. 

    — Ну как скажешь, — доносится из трубки.

    — Так… А где вообще-то одеяло? — игнорирую его усмешку, переключившись теперь на беспокойство о собственном будущем.

    — Одеяло? — переспрашивает почему-то непонимающе.

    — Ну, типа, да.

    Повисает странное молчание.

    — Ты в моей комнате собираешься спать?

    — Ну… собирался… — отвечаю неуверенно и в следующий момент пугаюсь, что чересчур по-хозяйски себя здесь почувствовал — ведь хоть он и разрешил мне переночевать в своей квартире, про свою комнату он ничего не говорил. — Но я могу уйти в другую, если надо.

    — Нет, как хочешь. Одеяло… м-м-м… — протягивает задумчиво.

    — Ты не знаешь, где у тебя одеяло? — Испуг отходит.

    — Я им не пользуюсь. Наверное, должно быть в шкафу.

    — В смысле не пользуешься? В прошлые выходные мы здесь спали под одеялом.

    — Да, потому что я его доставал для тебя. Один я без него сплю.

    — Блин, как можно спать без одеяла? — недоумеваю громко и совершенно искренне.

    — Да просто. — Почти вижу, как он безэмоционально пожимает плечами. — Дело привычки.

    — Интересная привычка. Это, типа, чтобы жить еще более аскетично? Закаляешь дух, все такое?

    — Да нет… — отвечает тихо. — Просто когда мы в Россию приехали, мы жили бедно, у мамы не было денег на одеяло. А потом в интернате у меня другие дети каждую ночь отбирали одеяло, и я привык спать без него. Потом я даже сам стал кидать им свое одеяло, но они перестали брать, потому что так скучно было. Но я все равно с тех пор сплю без одеяла.

    — Ого… ничего себе… это…

    — Да наебываю я тебя, — резкий шуршащий смешок из динамика. — У меня климат в комнате автоматически подстраивается под мои потребности, и одеяло мне без надобности, стал спать без него.

    — Блин, ну какого хрена… — возмущаюсь теперь уже абсолютно по делу. — Ты знаешь, что ты немного…

    — Немного мудак? — понимающе подсказывает.

    — Ну, типа, немного да. Я вообще-то искренне начал тебе сочувствовать.

    — Извини, — голос смягчается. — Это тоже дурная привычка.

    — Да, а эта как появилась? Чтобы заработать на пропитание в детстве, тебе приходилось всех наебывать?

    — Ой, всё, — недовольно цокает. — Уже и понаебывать чуть-чуть нельзя.

    — Блин, ты просто слишком талантливо врешь, меня это немного пугает. 

    — Да брось, я даже не старался сейчас. 

    Успеваю только издать какой-то гневный звук, как он уже меняет тему:

    — Ладно, Макс, короче, одеяло должно быть… — делает недолгую паузу, — справа, в шкафу, на верхней полке. 

    — Хорошо, но если его там не будет, я снова позвоню тебе и разбужу.

    — Нет, я отключу телефон, — отвечает спокойно.

    — Эй! 

    — Ну, если ты мне не доверяешь, то можешь проверить сейчас.

    — Нет, — решаю после раздумья, — мне слишком лень вставать.

    — Та-а-ак… — слышу недоброе.

    — Что? Я умываюсь! Не было разговора про проверку одеял!

    — Хорошо, — его голос вновь спокоен и лишен выражения. — Десять отжиманий. Каждое утро.

    — А-а?.. — неуверенно переспрашиваю.

    — Ну, ты хотел заниматься со мной. Ты можешь отжаться хотя бы десять раз?

    — Да в смысле? Могу. 

    — Окей. Тогда двадцать. Каждое утро.

    Мои губы растягиваются в широкой улыбке, глаза закрываются, и необъяснимое чувство счастья, явно не имеющее ничего общего с предвкушением физических нагрузок, заполняет меня изнутри.

    — Хорошо, — отвечаю, а мышцы лица от все еще не сходящей улыбки начинают болеть. 

    Наверное, во всем виноват алкоголь. 

***

    И ведь так хотелось рассказать ему про этого долбаного бритого и его дурацкие предупреждения… Так хотелось сказать ему: «Этот мудак считает, что я буду его слушать, серьезно? Шрамированный верзила, он думает, что достаточно ему что-то страшным голосом про тебя сказать и я убегу? Какого черта он вообще лезет в это?» Хотя я, конечно, сам к нему полез, но это не важно.

    Но не стал ничего говорить. В общем-то, чего я этим добьюсь? Эш расстроится — или разозлится — или и то, и другое. Разозлится на меня, что расспрашивал о чем-то. Разозлится на бритого, а там любой лишний повод — и вообще неизвестно чем всё обернется. Нет уж, придержу как-нибудь свои эмоции при себе. 

    Ведь, в конце концов, это просто раздражение и ничего больше. Это даже не беспокойство, не переживания по поводу правдивости всех его предостережений. Да, у Эша действительно есть что-то очень тяжелое на душе, что-то серьезное и даже пугающее на первый взгляд. Что-то, с чем он не справляется сам. Но и что с того? Ты вообще-то в курсе, бритоголовый, что если человек обращается к психотерапевту, это не значит, что он серийный убийца и ему надо лоботомию делать? 

    Да, как Эш и сам сказал, я не слишком хорошо его знаю. Я не знаю почти ничего о его жизни, и о его прошлом, и о его проблемах тоже. Но я знаю о том, что не показывает никому. И я слышал его голос, когда он стоял со мной на лестничной площадке и хотел убедиться, что я живой; и видел его глаза, когда на холме у железной дороги он обернулся ко мне и не понял, что значит «тратить со мной время»; и чувствовал его руки, когда он обнимал меня в семь утра, опаздывая на свою тренировку. Да и не важно для меня все остальное. 

    А помочь можно всегда, что бы там ни было. Вот он же мне помогает, и я ему… м-м-м… вот оно. Да, и я ему помогу. 

    Рука нащупывает на верхней полке материю, резким усилием тянет на себя, и тишину комнаты прорезает смешавшийся с глухим ударом звон. Я с ужасом поворачиваюсь к разлетевшимся по полу, сбоку от меня, осколкам. В руке зажато нечто похожее на огромный плед.

    Судорожно соображая, что я сделал не так, прихожу к выводу, что, на самом деле, почти всё: родился, вырос, стал долбоебом, не отличающим «справа» от «слева», а шерстяной плед от одеяла. Хорошо хоть с единственным в комнате шкафом не промахнулся и с верхней полкой. Впрочем, что уж тут хорошего…

    Бросаю плед на пол рядом с собой и сажусь на корточки, разглядывая крупные и помельче кусочки прозрачного стекла… Ну вот и что теперь? Звонить Эшу и биться головой об экран телефона? Да только он же звук отключил…

    Конечно, не выглядит как что-то очень ценное… Выглядит просто как… Хм… Вообще странно, конечно… Почему они… Еб… бать. Что за?..