— Всё… — Окончательно падаю на грудь, прислоняясь щекой к резиновому напольному покрытию, кажущемуся мне сейчас шелковой простыней. — Я больше не могу.

    — Отлично. — Эш присаживается рядом со мной на корточки и заботливо заглядывает в глаза. — А теперь еще столько же.

    Внутренне проклиная всё сущее и заимствуя силы не иначе как из подземных демонических миров, напрягаю дрожащие руки и с надсадным ревом пытаюсь оторвать хотя бы плечи от пола.

    Переусердствовать… вдох… не надо, говорит. Выдох. Подыхать, говорит… вдох… не надо. Выдох. Если, говорит… подыхаешь… вдох… то всё, останавливайся… выдох… говорит.

***

    Мозг напряженно гудит, пытаясь скоординировать путающиеся руки — «дрилл» простой, всего лишь три движения: увести кулак с траектории, блок на предплечье, прижать локоть — или, как я это про себя называю, «раз, два, три», — но то и дело что-то выходит не так. Эш терпеливо высказывает замечания и настойчиво повторяет «расслабь руки», кажется, не понимая, что я не могу расслабить руки: после полуторачасовой «разминки» мне приходится прилагать все мои силы, чтобы просто удержать их на весу.

    — А можно ты мне лучше покажешь какие-нибудь крутые штуки? — спрашиваю с надеждой, когда он наконец дает мне небольшую передышку.

    — Какие еще крутые штуки? — легонько вскидывает брови.

    — Ну, вот как ты с глазом делаешь или вот это с заломом пальцев.

    — Максим… — говорит после недолгого молчания, и я уже чувствую «нет» в его голосе, — ты понимаешь, что знание нескольких приемов — оно тебе вообще ничего не даст? Вот совсем. Вот я даже не могу выразить, насколько это само по себе бесполезно.

    — Ну, ладно… — не чувствуя себя в положении с ним спорить, покорно смиряюсь с судьбой.

    — Слушай, я не заставляю тебя, как мистер Мияги, красить забор, — все-таки смягчается немного и улыбается даже. — Но тебе надо уяснить одну вещь. Конкретные приемы — это не столь важно. Важны три составляющие — это тактика, реакция и база. И именно в таком порядке. Соответственно, база — это то, что мы сейчас делаем. Если ты хочешь действительно иметь какое-то преимущество перед среднестатистическим человеком, то эта база должна стать твоим двигательным инстинктом. Она должна быть рефлекторной и наработанной до автоматизма. Все остальные, «сложные» вещи — они просто накладываются на эту базу.

    Подзывает меня к себе ладонью, намекая на окончание перерыва, и начинает объяснять мне другой дрилл — теперь с боковым ударом. Отдохнувшие руки резво включаются в работу, но через десять секунд снова становятся деревянными.

    — А может быть, ты просто боишься, что научишь меня приемам и потом не сможешь от меня защититься, если я вдруг… как там это… кинусь на тебя с ножом. — Чуть освоившись с новой последовательностью движений, позволяю наконец своему мозгу отвлечься.

    — Скорее, боюсь, что ты с непривычки выбьешь мне глаз на тренировке, — отвечает со скучающим выражением. — Хорошо, объясню тебе так… Отдыхай. — Отпускает мои руки и делает шаг назад. — Реальный бой — это не серия таких вот чистеньких правильных приемов. Это месиво. У тебя соскользнула рука, ты запутался в чьей-то необъятной куртке, человек дернулся не туда, куда ты ожидал, — есть миллион факторов, которые никакая теория никогда не сможет учесть. И есть миллион разных людей тоже: кто-то высокий, кто-то низкий, кто-то гибкий, кто-то самбист, кто-то хер знает что. Что сработает на одном, вполне может не сработать на другом. База позволяет тебе не концентрироваться на нескольких приемах, которые могут оказаться ни к селу, ни к городу или вообще невыполнимыми в данных условиях, а действовать инстинктивно. Что-то одно не получается — ты сразу же перешел на другое действие.

    — Хорошо, ладно, я понял, — киваю, не решаясь больше испытывать его шутками. — А тактика в чем заключается?

    Продолжаю встряхивать ноющие мышцы на руках, не имея, впрочем, никакой уверенности в том, что это вообще помогает, — просто когда-то давно нас учили так делать на физ-ре.

    — Ну, тактика — это очень обширная тема. Самое основное, что тебе на данном этапе надо знать… Я думаю, ты это и так знаешь. Отсутствие конфликта лучше наличия конфликта и вдвойне лучше наличия физического конфликта. Если у тебя есть возможность договориться, лучше это сделать. Если не получается договориться, но есть возможность бежать, тоже лучше это сделать. Потому что как бы ты ни был хорош, навыки ближнего боя — это не панацея, это всего лишь более высокие шансы.

    — Хорошо, ну, а если я не могу бежать?

    — Мы к этому придем, — кивает, прикрыв глаза. — Но основное правило — чем короче твой бой, тем лучше. Никогда не пытайся махаться кулаками лицом к лицу. Сразу заходишь сбоку или сзади и переходишь на болевой или на травму. Но здесь тоже надо смотреть по ситуации, потому что какому-нибудь обдолбанному наркоше на болевой будет похуй, и его надо сразу выводить из строя и обездвиживать.

    — А это не будет… м-м-м… превышением самообороны?

    — Ну как тебе сказать… — Эш слабо усмехается. — Законодательство России, конечно, предпочитает, чтобы ты лучше умер, но ни в коем случае не нанес драгоценному напавшему на тебя грабителю несоразмерных телесных увечий. Лично я такого гуманизма лишен и предпочитаю решить дело постфактум хорошим адвокатом, чем рисковать жизнью.

    — Ну, а если ты не рискуешь жизнью? Во многих случаях это ведь не грабители, а просто «попиздились и разошлись».

    — Ну да, просто попиздились и разошлись — до тех пор, пока однажды вы не разошлись, а он просто всадил нож тебе в бочину. Не пытайся угадать, что происходит в голове у человека. Разумеется, лучше постараться свести деструктивные действия к минимуму. Но если у тебя есть хоть малейшие подозрения, что тебе что-то угрожает, — просто спасай свою жизнь и всё.

    Вместо ответа только тяжело вздыхаю в надежде, что спасать свою жизнь мне никогда не потребуется.

    — Отдохнул? Переходим на локоть, принцип тот же самый.

    Собрав крохи восстановленных сил, бросаю утомленное тело в новый цикл движений.

    — Нет, не бей сбоку, старайся бить сверху. Вот, хорошо. И не стой на прямых ногах. Встань в нормальную стойку.

    — Я не могу не стоять на прямых ногах… — бормочу себе под нос, стараясь зарядить ему локтем ровно в центр лба. — Если я согну ноги, я упаду.

    Эш мое бормотание игнорирует, и я все-таки подгибаю колени — ватные замученные мышцы тут же начинают неконтролируемо трястись. Впрочем, ничего — кажется, еще не падаю.

***

    Мягкий коврик под моим безжизненным телом приятно ласкает оголенный живот и делает невозможным даже подумать о каком бы то ни было шевелении. Через едва приоткрытую форточку в комнату струится сладостно-прохладный уличный воздух: Эш не дал мне распахнуть окно на полную и вывалиться вниз, ловя горячей кожей ветерок в полете. Простудишься — сказал.

    — А ты точно делаешь мне массаж? — все-таки заставляю свой язык начать лениво ворочаться.

    — А что еще я, по-твоему, делаю? — слышу голос Эша откуда-то сверху.

    — По-моему, ты просто лапаешь мою задницу.

    — Ну, это примерно и есть определение массажа, — отвечает уклончиво.

    Не испытывая ни сил, ни желания сопротивляться такому определению массажа, вновь умиротворенно затихаю, предоставляя тяжелое гудящее тело целиком в чужое пользование.

    — Я, кстати, впечатлен, — вновь говорит Эш, перебравшись теперь ладонями на мои бедра. — Ожидал, что ты сдашься быстрее.

    — В смы-ысле ожидал? — оскорбленно переспрашиваю и даже пытаюсь, повернув и приподняв голову, на него с недовольством посмотреть.

    — Ну, люди не всегда выдерживают со мной пять часов в зале… Тем более, в первый раз.

    — Да ладно. — Кладу голову обратно. — Ты половину этого времени просто болтал.

    Теплые шероховатые ладони растирают кожу вверх вдоль позвоночника, вес с моих ног пропадает, и тут же я ощущаю влажный язык сзади на шее — проводит дорожку по всей длине и заставляет меня молниеносно встрепенуться.

    — Эй, перестань! Дай я в душ хотя бы схожу. — Но язык только проскальзывает дальше к уху, и чужие губы нетерпеливо оттягивают мочку. — Я отвратительный, и потный, и грязный, перестань.

    — Чушь, — шепчет расслабленно, пробирается под меня руками и обхватывает, наваливается на спину.

    — И вообще я так опоздаю… Уже два почти… А мне еще снова к бабушке… И так из-за тебя менеджмент прогуливаю, — предпринимаю еще одну вялую попытку урезонить его.

    — Я тебя отвезу. — Целует от плеча к лопатке.

    — Ты ужасно влияешь на меня… — Переворачиваюсь к нему лицом, когда он чуть-чуть приподнимается, давая мне пространство для маневра.

    — И про менеджмент расскажу все, что ты хочешь знать… — Снова опускается, и его зубы сжимаются вокруг моего соска — не сильнее и не слабее — а именно так, чтобы я сошел с ума.

    — Ничего не хочу знать про менеджмент…

    Еще полминуты назад казавшееся полностью выжатым тело обретает второе дыхание — да не второе, а двадцать пять дыханий сразу.

    — Отлично… — шепчет Эш в мои губы, и я жадно вталкиваюсь языком ему в рот.

***

    Аномально теплый октябрь, радовавший погодой вплоть до последнего своего дня, только-только сменился снежно-моросящим ноябрем, полным слякоти, луж на расколотом асфальте и летящих брызг проезжающих мимо машин. Даже обычно чистенький и блестящий мерс Эша для поездок в универ покрыт сейчас снизу толстым налетом грязи, неудачно обтеревшись об которую я испачкал себе левую штанину. Ну нет у меня, черт возьми, навыка нормально вылезать из машин.

    За неимением мест у обоих протяженных университетских корпусов, мы припарковались в каком-то дворе в отдалении и теперь выбираемся из него по старой разбитой дорожке вдоль таких же старых и поломанных беседок и детских качелей. Впрочем, я этому даже рад — ну, не дорожке и беседкам, а тому, что никто из моих знакомых не видел, что я приехал с ним. В самом этом факте, конечно, нет ничего предосудительного: мало ли подвез — может быть, живем рядом. Но когда тебе действительно есть что скрывать, кажется, что любое незначительное свидетельство может сделать правду очевидной.

    — А как же то, что все говорят, что лучше не рыпаться и отдать всё грабителю? — вспоминаю вопрос, который пришел мне в голову еще на тренировке, но быстро был заткнут куда-то миллионом других. — Ну, типа, жизнь дороже «айфона».

    — Ну если грабитель тебя будет что-то просить отдать, а не просто заберет все сам с твоего хладного тела, то конечно отдай. Жизнь несомненно дороже «айфона».

    — Хм. Ну то есть в классическом сценарии «кошелек или жизнь» отбиваться не надо? Или что?

    Наблюдая впереди преграду в виде трех разговаривающих между собой женщин и коляски с ребенком, я, выбрав место посуше, делаю шаг на траву, но тут же рывком возвращаюсь обратно, схваченный и притянутый за локоть Эшем.

    — Куда ты пошел? — врывается мне в ухо строгое и властное.

    — Ну…

    — Подвинутся, — говорит, не дожидаясь от меня объяснения, и через секунду женщины действительно чуть расходятся в стороны, пропуская нас.

    — Ну они… с коляской, — пытаюсь все-таки обосновать свое поведение.

    — Коляска на колесах, — отвечает бесстрастно. — А дорога для того, чтобы по ней ходить, а не для того, чтобы стоять на ней и перекрывать ее.

    — Ладно, так что насчет грабителя? — возвращаю его к предыдущей теме.

    — Еще раз… — говорит после паузы. — Отсутствие конфликта…

    — Да, да, лучше наличия конфликта. Но с грабителем у тебя уже есть конфликт…

    — Не обязательно, — делает равнодушно-утомленное движение бровями. — Профилактика тоже работает. Просто не нужно доводить грабителя до ограбления тебя. Поверь, конкретно ты ему не нужен. Ему нужна подходящая жертва. Достаточно не выглядеть и не вести себя как подходящая жертва, и он в твою сторону не пойдет.

    — А как выглядит подходящая жертва?

    — Ну вот примерно как ты. Взгляд под ноги, руки в карманах, мысли в облаках.

    — Вот неправда! — возмущаюсь. — Я, между прочим, уже почти целую неделю хожу и смотрю на людей. Прям в глаза. Они, кстати, тоже на меня смотрят, оказывается. Некоторые мне улыбаются даже.

    — М-м, что ж, ты молодец, — пытаюсь вычленить в его голосе ироничные нотки, но, к моему удивлению, их, кажется, там нет.

    — Ну ты так и не ответил ничего нормального.

    — Максим, психология взаимодействия с преступниками и оценка их намерений и возможностей — это вопрос не на пять минут по дороге до универа. Мы обсудим это, если ты хочешь. До этого можешь придерживаться того, что «все говорят».

    — За-ну-да, — еле слышно проговариваю сквозь сжатые губы.

    — Хорошо, хочешь нормальный ответ — нет нормального ответа. — Услышал все-таки… — Понимаешь, у некоторых людей существует представление о неком теоретическом преступнике — это, очевидно, такой высокоморальный человек, наделенный железной логикой и безупречной выдержкой. Практический преступник, с другой стороны, на вопрос «зачем ты перерезал горло человеку, который отдал тебе все свои две тысячи?» знаешь, что отвечает? Он отвечает: «Не знаю». Нет короткого универсального ответа на вопрос, как себя вести. И мало того, что нет ответа, — впервые попав в экстремальную ситуацию, ты не то что не будешь вспоминать какую-то там теорию, ты вообще не можешь заранее угадать, как ты себя поведешь. Ты будешь совершенно другим, незнакомым себе человеком. Так что короткий ответ — избегай таких ситуаций. Не заходи в лифт с незнакомцами. Не заходи в подъезд, если за тобой хвост. Не срезай дорогу по темным переулкам. Так яснее?

    На несколько мгновений поворачивает ко мне голову, видимо, чтобы определить, стало ли мне яснее.

    Интересно, ты такой эмоциональный, потому что беспокоишься обо мне или потому что я тебя достал?

    — Я как-то встретился с чуваком из инета… — По ассоциации с подъездами и паранойей в голове всплывает случайное воспоминание. — Мне было лет пятнадцать вроде… Да вообще-то хорошо еще, если пятнадцать… А ему хз… Двадцать с чем-то, наверное. И он поперся зачем-то провожать меня домой. А мне че-то стремно от него было, и я его повел не к своему, а к другому дому, чтоб он не знал, где я живу. Ну и еще чтоб меня никто с ним не видел. Но, к счастью, он не стал меня прям до подъезда провожать. А он еще каратист какой-то был. Помню, затирал мне, что его ноги официально являются оружием и он не имеет права драться ими просто так. Что-то мне прям везет на каратистов, кстати. А относительно недавно даже еще один каратист был. Я тоже с ним один раз только встречался, и за тот день он раз двадцать упомянул, что «не на помойке себя нашел».

    Эш картинно задирает бровь, но затем скучающим голосом произносит:

    — Ничего себе, какие у меня были соперники.

    — Да вообще-то и не такие были, — бормочу неслышно. Сначала мне отчего-то было неловко говорить с ним о других мужиках, хоть технически это даже не бывшие, но сейчас неловкость под воздействием его подстрекающей самоуверенности куда-то улетучилась, осталось только… Да, наверное, я его все-таки немного боюсь.

    — Единственная разница в том, что я не каратист, Максим.

    — Ну да, да, я знаю.

    Лабораторный корпус уже почти позади, и теперь слева тянутся гигантские окна спортивного зала. В этом спортивном зале я, кажется, за все пять лет так ни разу и не был: нашу недостаточно элитную «спецгруппу А», в которую я входил из-за проблем со зрением и позвоночником, в любую погоду выгоняли заниматься на улицу.

    — А этому всему… ну, то есть этому не-карате тебя в армии учили, да?

    — Не совсем, — говорит неопределенно, и через несколько секунд я уже решаю, что мой вопрос останется без ответа, как вдруг он продолжает: — Да есть у меня на самом деле первый дан по карате, — произносит так, как будто признается в чем-то неблаговидном. — И КМС по боксу. КМС еще до армии получил. Но только все, что мне это дало, — это скорость реакции, координацию и постановку удара.

    — Тьфу, всего-то…

    — Ну еще довольно неудачное падение, когда я попытался на улице одному челу захуярить маваши в голову. Не делай так, кстати.

    — М-м, постараюсь удержаться от соблазна при случае…

    Господи, да что у тебя за жизнь-то была?

    — А на службе… — говорит снова, когда мы уже огибаем главный корпус и невдалеке перед нами маячит вход в левое крыло. — Ну, я познакомился там со своим основным учителем — он проводил у нас тренинг, но это было не регулярное мероприятие. Так что я потом занимался у него отдельно. И это почти единственный человек, который давал мне реально полезные и применимые вещи. Вообще в российских силовых структурах всё не очень хорошо обстоит с подготовкой к ближнему бою. Никакой единой системы нет, и каждый учит на свой лад и не очень задумываясь о какой-то практической эффективности своей техники. Ну, справедливости ради, там, где я служил, навыки ближнего боя, в принципе, не нужны. Но, например, в какой-нибудь полиции, которая работает с обычными гражданскими… Когда — уж молчу про остальное — некоторые сотрудники не умеют даже задержание нормально провести, не травмируя при этом никого… Ну это просто пиздец на самом деле.

    — Хм. А я думал, им просто нравится бить людей.

    — Когда нравится — это совсем другой разговор, — недовольно косится на меня. — Я говорю про случаи, когда они втроем не могут одного человека скрутить. Десять минут ебутся, чтобы затолкать его в машину, и хорошо еще, если у него все кости после этого целыми останутся.

    — Ну… ладно. А почему не нужны навыки там, где ты служил?

    Еле успевая за ним на своих с трудом волочащихся ногах, я взбираюсь на массивное каменное крыльцо, когда он уже открывает контрастирующую с обшарпанными стенами новенькую пластиковую дверь.

    — Ну, потому что если ты каким-то образом остался без автомата, — говорит, оборачиваясь ко мне, — ты в лучшем случае просто бесполезен, в реальном случае — ты бесполезен и труп.

    Один из зашедших перед нами студентов с любопытством оглядывает Эша и вновь отворачивается к своим друзьям, а за моей спиной хлопает новенькая пластиковая дверь со сломанным доводчиком.

***

    Вникать в лагранжев формализм никак не получается. Да и, если быть честным, совсем не хочется. Глаза просто скользят вверх и вниз по идеально сидящей на Эше черной рубашке с двумя расстегнутыми сверху пуговицами.

    Еще какие-то полтора месяца назад, с этой самой парты точно так же раздевая его глазами, я мечтал о несбыточном, я отчаивался и бросал надеяться и в следующую же секунду снова верил в невозможное.

    И невозможное почему-то произошло. Невозможное произошло — и теперь, раздевая его глазами, я совершенно точно знаю, что я перед собой увижу. Увижу темно-красные, широкие, или же тоненькие, совсем белесые… Совершенно точно что-то знаю и так же точно не знаю ничего.

    «Я видела во сне как ты умрешь. Тебя забьют палками и загрызут собаки»

    Я в ту ночь видел только какие-то невнятные обрывки: кажется, бритый пытался спрятать меня от Эша в бункере с беженцами, но там вдруг появился огромный, состоящий из черного дыма спрут, владеющий телекинезом. Помнится, я думал: этому спруту и так нечего делать нас всех убить, на что ему телекинез-то еще? С утра сильно болела голова, я выпил два стакана воды и нашел в холодильнике какой-то одинокий помидор, но тот очень скоро после употребления попросился наружу.

    «Ты не заслуживаешь жить среди людей. Твоё место среди чертей»

    Не знаю, зачем мое сознание продолжает это проигрывать. Проигрывает даже каким-то голосом — женским, надрывным, а иногда наоборот — как сквозь зубы. Иногда кажется, что голосом странной Тани. А иногда чьим-то еще.

    Я бы не стал никогда читать эти записки. Не позволяю себе такого, не хочу считать себя этим человеком. Поднял только две, от шока. Поднял только потому, что сначала не понял, кровь там на них или не кровь. Да и потом не понял с уверенностью, но больше-то быть нечему. Две были с размазанным красным, а остальные смотреть не стал — собрал поаккуратнее и сложил обратно в коробку.

    Коробка упала набок, всё перемешалось, и я не знаю, как оно лежало изначально. Не знаю, видел Эш или нет, понял ли, что там что-то трогали. Если и понял, то не сказал.

    Но, по крайней мере, теперь уже я уверен, что не разбил ничего. Да я и сразу почти понял, что не разбил: звук не такой был, а осколки хоть некоторые и разлетелись, но другие лежали ровным вытянувшимся рядком — один поверх другого. Не с чего им было бы лежать один поверх другого, если бы они только что разбились.

    А может, и не поэтому понял. Может, из-за фотографии. Я не знаю, что меня больше поразило — кровь или фотография. Да не сама фотография — а то, в каком она была виде. Фотография — обычная, среднего такого формата, размером примерно А5 — была порвана на маленькие-маленькие, мизерные клочочки. Но была бы она просто порвана — это ладно. Фотография была собрана заново из этих клочочков, как мозаика, и скрупулезно, старательно наклеена на несколько соединенных между собой полосок скотча. Настолько скрупулезно и старательно, что на обратной стороне даже вполне отчетливо читался незнакомый мелкий почерк (кое-где только чуть-чуть растекшийся — наверное, из-за скотча). «Для skywall и Revolver Ocelot» — было написано сверху. Далее, ниже: «Двум самым невероятным людям на свете. Никогда не теряйте то, что у вас есть». Еще ниже: «С белой завистью, anamika». И дата: «10 августа 2017» — совсем немногим больше двух лет назад.

    Я прочитал это всё несколько раз. Много раз. Гораздо больше раз, чем читал записки. Не мог не прочитать: все эти «чужое», «личное» и «нельзя» куда-то спешно ретировались вдруг, оставив меня наедине с моим слабохарактерным любопытством.

    Бритый на этом фото был вовсе никакой не бритый, а с обыкновенной светло-русой шевелюрой — но узнавался все равно очень легко, тем более если брать в рассмотрение два шрама на левой щеке. Даже улыбка узнавалась — похожая на ту, что я видел в субботу, когда он Лизиного пса чесал. Разве что выражение лица на фото у него было несколько растерянным, переходящим из смеха в удивление: кадр явно получился спонтанно.

    У Эша никаких изменений в плане прически не было, и вообще он выглядел там как совершенно обычный счастливый Эш. Совершенно обычный, запрыгнувший сбоку на бритого и с запрокинутой головой смеющийся, Эш.

    Мне кажется, он так не смеялся, даже когда пытался напугать меня историей про затонувший катер.

    Другое содержимое коробки в виде каких-то тетрадных листочков с надписями и рисунками я рассматривать не стал — и так чувствовал себя крайне мерзко от того, что вломился, куда меня не звали. Сложил снова в стопку осколки стеклянной рамки для фотографий и вернул всё на полку.

    С тех пор уже почти неделю мои мысли, как забившаяся в паутину муха, бестолково и хаотично мечутся между разными сценариями того, что, черт возьми, могло у двух взрослых мужиков случиться, что от «самых невероятных людей на свете» они за два года дошли до открытого выражения чуть ли не ненависти друг к другу.

    И ведь, казалось бы, сценарий тут может быть только один и совершенно очевиден: случилась рыжеволосая красотка, которую любить и удобнее, и социально поощрительнее, и вообще не так уж и плохо, наверное. Но этот сценарий не нравится мне по двум основным причинам: во-первых, он вызывает во мне массу непривычных и неприятных эмоций, таких как ревность, например, а во-вторых… Во-вторых, хоть на примере Эша я и уяснил, что стереотипное восприятие людей дает очень много сбоев и вообще никуда не годится, но мой подсознательный «гей-радар» в отношении него все-таки не ошибся. И отчего-то мне кажется, что не ошибается он и применительно к бритому, глухо молча и не подавая никаких признаков жизни рядом с ним.

    А еще этот сценарий никак не учитывает ни записки, ни кровь, ни все остальное. Может, это, конечно, и не связано, а может… Впрочем, это я как раз стараюсь лишний раз не обдумывать и вопросы о том, чью я видел кровь и почему она там была, себе не задавать.

    Да и мало ли кровь; кровь — это все же не труп. У нас вот в подъезде с позавчерашнего дня тоже кровь: на лестнице и на площадках между пролетами — может, кто-то с разбитым носом спускался.

    Хожу по этой лестнице, и перед глазами каждый раз снова: «тебя загрызут собаки»…

    Всё, хватит, Макс. Не выдумывай всякие глупости. Так бы ты мне сказал, да? Нет, ты бы сказал «Максим». «Максим, хватит». Сказал бы и потом всё спокойно и досконально мне объяснил.

    Да уж, в моих мечтах.

***

    Пустая комната с одним тоненьким матрасом на полу окутана мягким ночным полумраком, создающим приятное и странное здесь ощущение уюта. А может, и не в полумраке дело, а в тихонько прокрадывающемся в ноздри запахе чужого геля для душа и расслабленном бархатистом голосе, пусть и отскакивающем негромким шумом от голых стен.

    Лежать вот так рядом с ним для меня до сих пор непривычно. Лежать и рассматривать его вблизи, преодолевая так давно укоренившиеся в недрах моего подсознания забитость и стеснительность. Замечать маленькие незнакомые детали. Обращать внимание на форму его уха… и на изгиб его ресниц. И на кадык, уходящий под короткую щетину.

    С каждым днем он становится для меня чем-то еще большим, чем был до этого. Чем-то, чего не покажут фильмы и не передадут книги. Чем-то, о существовании чего даже не подозреваешь, пока вдруг сам когда-нибудь не почувствуешь. И мне от этого немного страшно.

    Здесь, во всех этих деталях — он совсем другой. Здесь, без своей черной рубашки. Здесь, где он пустил меня заглянуть за порог, но преградил дальнейший путь холодной железной решеткой.

    Я не могу увидеть его целиком, скомпоновать из всех мелких штрихов. Перед внутренним взором маячит только этот обрывочный, противоречивый, несогласованный образ. Я собираю по крупицам всё новые грани, но не знаю, как их сложить с уже имеющимися.

    Сложить тебя, такого всезнающего, такого совершенного, самодостаточного, практично-делового, и… того человека, который бережно склеивает и хранит в коробке порванную фотографию. Сложить тебя и эти шрамы… Сложить тебя и меня…

    Совершенно не понятный мне, но такой любимый…

    — …и в процессе эти пигмеи периодически оттуда падают. У них смертность, типа, процентов шесть от общей, тупо на добывание меда. Ты представляешь, блин? Это тебе не в супермаркет сходить.

    — Извини, я что-то… прослушал, — говорю вместо того, чтобы, как обычно, просто угукнуть, когда я что-то прослушиваю.

    Он поворачивается ко мне со скептически-недовольным выражением, но, посмотрев с несколько секунд, вдруг меняется.

    — Что такое? — слышу беспокойные нотки в его голосе.

    И я не знаю, что ему ответить. «Ничего»? «Ничего, просто влюбился в тебя без памяти и теперь боюсь»? «Ничего, просто заметил тут у тебя в шкафу кровавые записки и немного переживаю»?

    Рука скользит вниз по его груди и замирает у шрама на животе — самого большого.

    — А этот… откуда? — спрашиваю несмело.

    Эш шумно выдыхает и после выдоха говорит:

    — Это было не такое страшное ранение, как выглядит.

    — Со службы?

    — Нет. С гражданки. Какой-то пьяный хуй ножом втащил.

    Я медленно взбираюсь выше по мелкой шершавой сеточке рубцов и всем телом ощущаю что-то хрупко зависшее сейчас в воздухе — что-то, что очень боюсь своим неправильным словом разбить.

    — Ты же знаешь, что ты тоже можешь мне… говорить… если захочешь…

    Да, звучит совсем не так уверенно, как получается у него. Да и, вообще-то говоря, звучит довольно жалко.

    — Что ты хочешь знать? — Эш спрашивает после паузы.

    Мне тоже требуется пауза, чтобы спросить, что я хочу знать. Даже еще более длинная пауза.

    — Ты… сам… это?..

    — Сам что? Режу себя? Да.

    Его слова, по какой-то неведомой для меня самого причине, заставляют внутренне вздрогнуть.

    — Зачем?

    — Иногда это помогает… как антидепрессант.

    — А… почему бы не использовать обычные антидепрессанты? — пытаюсь выразить осторожное недоумение.

    — Потому же, почему мне не грозит стать алкоголиком.

    — Эм… — Тут я уже совсем теряюсь. — В смысле?

    — Потому что, Максим, я никогда не хотел, чтобы мне становилось лучше.

    — Почему не хотел?

    Жду десять секунд, двадцать, но он всё не отвечает. Хрупкое в воздухе начинает слабо позвякивать и, кажется, готовится распасться.

    — И сейчас тоже не хочешь? — предпринимаю последнюю попытку.

    И вдруг я ощущаю нечто странное. Я ощущаю, как пробирается к моей лежащей вдоль тела левой руке его правая ладонь, сначала пытается как будто что-то нащупать, а потом просовывает пальцы между моими пальцами, смыкаясь в замок. И совершенно неожиданно я понимаю, что он только что взял меня за руку… Он только что взял меня за руку?..

    — Ну… ты видишь новые порезы? — Он поворачивает ко мне голову и замолкает в ожидании.

    Я бестолково шарю глазами по его груди, не понимая, что должен значить этот его вопрос.

    — Их нет, — говорит, так и не дождавшись от меня ответа, и вновь смотрит в потолок, а моя ладонь все еще крепко прижимается к его — теплой и грубоватой.

    «Их нет», — повторяю я эхом про себя. Повторяю, и это уже не хрупкое и эфемерное в воздухе — а совершенно отчетливое и материальное — раскатывающееся по телу и заполняющее меня целиком — ощущение счастья. И так же отчетливо я чувствую, как прямо сейчас проваливаюсь в бездну чужой души, закрыв глаза на все, что считаю нормальным и ненормальным, и будь что будет.

***

    — Сука, блять! Ты представляешь, блять? «Влада зарезали», Лобарь мне говорит. Я прихожу, и он мне говорит: «Влада зарезали»! Да кто так выражается-то, блять? «Зарезали», ты представляешь? Это надо было так, сука, выразиться! Блять, сука! Да у меня сердце, блять, чуть не остановилось на месте! У меня кишки, блять, чуть не выпали! Сука, Лобок, гондон ебаный косноязычный!

    — Бля, Кисунь, не ори, пожалуйста, а? Мне физически больно тебя слушать.

    — Ну это же пиздец. Да я аж дышать перестал!

    — Ну поди и уеби ему, я тут при чем? Че ты разорался?

    — Да ты… Сука… Какого хуя ты вообще полез к этому пидору?

    — Да я, блять, знал, что ли, что у него нож будет? Не было бы у него ножа, он бы сам щас на этой койке лежал бы…

    — Не знал, что ножа… Блин, я не понимаю, как ты одновременно такой умный и такой тупой. Дыр в тебе мало, что ли, делали?

    — Ой, на хуй иди. Раскудахтался… Пойдем покурим лучше. Сиги есть?

    — Тебе можно?

    — Да, дяденька, мне уже есть восемнадцать.

    — Блин, я не про сиги, а про «ходить».

    — Можно… если осторожно… Можем устроить гонку до лестницы. Ты без костылей против меня с зашитым брюхом. Ой, блять… сука…

    Ф-фу-ух…

    — Эй… в порядке?

    — Ага. Сам, блять, пошутил, сам посмеялся, сам скорчился в муках боли. Пойдем…

    Сука, как голова-то кружится. Не рухнуть бы реально…

    — Че там Светка? Придет?

    Скрасить мои серые больничные будни…

    — Че ты у меня-то спрашиваешь? Это твоя девушка, а не моя.

    — Да, ты уверен?

    — Чего-о-о? Ты, пёс, мне предъявить что-то хочешь?

    — Ну это ты с ней смотришь всякие комедии вдвоем на диванчике, мило хохоча.

    — Блять, я смотрю с ней вдвоем комедии, потому что ты ненавидишь комедии.

    — Я их не ненавижу. Просто они бессмысленны и не несут никакого интеллектуального развития. Я не хочу тратить на это время.

    — О да-а, интеллектуальное развитие — это именно то, конечно, чего тебе не хватает в жизни.

    Ебаное… окно… давай… О! Господи, свежий воздух. Даже, сука, дымить не хочется.

    — Да забирай ее, мне на нее похуй.

    Блин, душу бы продал за дождик еще… Че ты там шаришься, туча? Давай ебашь. Хочу озона.

    — Ты знаешь, Владский, что ты ёбаный мудак?

    — Знаю, Кисунь, знаю. О, смотри, там радуга! Во-он, смотри!

    Эх, как хорошо все-таки жить…