Вечер в библиотеке Хогвартса был тихим — только шорох страниц и редкий треск рассохшихся полок нарушали гулкую пустоту. Лучи заката пробивались сквозь витражи, окрашивая потёртые полки в багровый и золотой — цвета угасающего пламени, что колебалось на сквозняке. Пылинки кружились в воздухе, оседая на стопки книг, словно отголоски прошлого, цепляющиеся за всё, что ещё держало. Запах старого пергамента и воска сочился из углов, едкий, как память. Гермиона сидела за длинным столом, сортируя книги с механической точностью. Перо черкало по списку, вычёркивая названия — она не могла остановиться, даже когда пальцы затекли от напряжения, а глаза жгло от усталости. Это был её щит — от пустоты, что подкрадывалась ближе с каждым днём, от мыслей, что грызли её изнутри. Вчерашний спор с Малфоем застыл в памяти: его холодный взгляд, шорох книги, исчезнувшей под мантией, слова, что резали, как шипы. Она вцепилась в перо, чернила продавили вмятину в бумаге, но рука не дрогнула. Хогвартс был её якорем — последним, что держало её над пропастью. Отказаться от этого значило упасть: потерять родителей, себя, смысл.

    Драко стоял у соседней полки, лениво перебирая фолианты, неторопливо скользили по корешкам. Мятая мантия с пыльным подолом лежала на кресле. Сам он казался призраком того Малфоя, что когда-то властвовал в коридорах, словно хозяин этих стен. Теперь — сутулые плечи, бледная кожа, взгляд, что цеплялся за неё короткими, острыми уколами. Её упрямство, скрип пера, ровные стопки книг жгли, как уголь под кожей. Он выдернул книгу из ряда, хлопнул её на полку — звук расколол тишину, пыль поднялась шлейфом, оседая на рукаве.

    — Всё ещё спасаешь мир, Грейнджер? — протянул он, голос сочился ядом, но в нём мелькнула театральная нотка, будто он играл роль, которую давно разучил.

    Гермиона подняла голову, перо замерло, чернила растеклись кляксой по пергаменту. Его поза, этот тон — всё всколыхнуло в ней старую злость, смешанную с чем-то новым, тяжёлым как осадок на дне котла. Она смотрела на него и видела не того, кем он был — не высокомерного мальчишку с острым языком, — а оболочку, цепляющуюся за обломки былого.

    — А ты всё ещё прячешься за своим именем, Малфой? — ответила она. Голос надломился от злости, но в нём мелькнула горечь — не за себя, а за него, за эту пустую оболочку, что осталась.

    Его усмешка угасла, глаза сузились до холодных щелей, свет заката поймал их стальной блеск. Он шагнул ближе, и его тень накрыла её пергамент, словно разорванный флаг. Пальцы скользнули по краю стола, оставляя след в пыли, и замерли в дюймах от её списка.

    — Прячусь? — переспросил он. Голос опустился до хриплого шёпота, яд в нём смешался с чем-то глубоким, почти живым. — Это ты прячешься, Грейнджер, за своими книгами, за этим геройством. Думаешь, если будешь перебирать страницы, мир перестанет рушиться?

    Рука сжала пергамент, край скомкался, и она медленно встала, стул скрипнул, отъехав назад. Взгляд встретил его — горящий, но усталый. Его слова задели страх, что жил в ней давно: Хогвартс ускользнёт, как родители, как всё, что она любила, оставив её в пустоте.

    — Я делаю то, что нужно, — сказала она. Голос стал твёрже, но дрожь в нём выдала её. — В отличие от тех, кто язвит и таскает книги тайком.

    Он усмехнулся — коротко, резко, но взгляд стал острым, как лезвие. Пальцы небрежно вытянули потрёпанный том с полки, страницы зашуршали под его рукой, рассеивая напряжение её слов.

    — О, какая наблюдательность, — бросил он, насмешка в голосе не скрывала раздражения. — Может, тебе Орден Мерлина вручить? За то, что лезешь в мои дела?

    — Если твои дела угрожают Хогвартсу, я буду совать нос, — ответила она, голос стал тише, но в нём зазвенела сталь.

    Драко вцепился в книгу, страницы затрещали под пальцами. Колкость уже вертелась на языке, но тут стекло за его спиной вздрогнуло. Сова влетела в библиотеку, крылья рассекли сумерки с мягким шелестом, когти стукнули о стол. Конверт выпал из клюва — смятый, с чёрной печатью Азкабана, отпечатанной, как клеймо. Птица взмахнула крыльями и скрылась в темноте.

    Гермиона заметила, как его дыхание сбилось — короткий вдох, пауза, выдох. Книга выпала из рук, шлёпнувшись на пол с глухим стуком, пылинки закружились в воздухе. Он потянулся к письму, вскрыл его рывком, надорвав край. Свет заката угас, оставляя его силуэт в полумраке, костяшки побелели, сжимая края. Перед глазами встал почерк отца — жёсткий, угловатый, как нож, вонзающийся в старые раны. Каждое слово било: «Ты должен быть сильнее», «Малфои не сдаются», «Где твоя гордость?». Голос Люциуса — холодный, требовательный — звучал в голове, будто он стоял здесь, в этой пыльной библиотеке, а не гнил за решёткой. Грудь сдавило, горло стянуло, и на миг он снова был ребёнком, дрожащим под взглядом отца, который ждал от него невозможного. Воздух застрял в груди — не от страха, а от груза этой бумаги, последней нити к человеку, которого он ненавидел, но не мог отпустить.

    — Что уставилась? — бросил он, голос хрипел, ломкий, с оттенком злости, что казалась щитом. Он скомкал письмо в кулаке, но не отбросил — пальцы стиснули его сильнее, будто если отпустить, он потеряет и эту связь с прошлым, что душило его. — Ждёшь, что я разревусь, Грейнджер?

    Она отложила перо — оно легло на стол с тихим звуком, чернила растеклись по списку. Её взгляд смягчился, уловив в его движении что-то хрупкое, чего она не ждала от Малфоя.

    — От кого оно? — спросила она тихо, с осторожностью. Но в голосе мелькнула искренняя тень любопытства.

    Драко не ответил сразу. Пальцы сжали пергамент до треска, он опустил взгляд. В груди кольнуло — не страх, а нечто, чему он не хотел давать имени.

    — От отца, — выдавил он, слова резали горло. Он швырнул письмо на стол — смятое, с печатью Азкабана, блеснувшей в угасающем свете, как отпечаток прошлого. — Довольна?

    Она не шевельнулась, только смотрела. Драко отвернулся, шагнул к креслу, где лежала мантия, и замер. Плечи напряглись, дыхание стало неровным. Перед глазами встала мать — её трясущаяся рука перед судом, взгляд в пустоту поместья, где всё рушилось. И отец — его холодные слова, его тень, что всё ещё давила.

    — Всё ещё боишься за них? — спросила Гермиона еле слышно, будто проверяла мысль, что давно крутилась в голове. В её голосе не было жалости — только тихое узнавание.

    Его движения замедлились, уголок рта дёрнулся в горькой усмешке, но он не обернулся.

    — А ты, небось, гордишься, что спасла своих магглов? — бросил он, голос сорвался, хриплый и резкий, и маска, что он носил, треснула. Он повернул голову — не до конца, лишь чтобы поймать её взгляд краем глаза, и в этом движении мелькнула усталость.

    Гермиона шагнула ближе — шаги мягко отозвались в тишине, пульс участился. В памяти вспыхнули мать с чашкой чая, отец с газетой — запах утра, их голоса, зовущие её. Потом — пустота, чужие улыбки в Австралии, её палочка, дрожащая в руке. Внутри рвала боль — острая, как нож, что она сама вонзила, стирая себя из их жизней. Полумна однажды сказала, что Малфой тоже потерял — тогда это звучало как бред, но теперь она видела это в его глазах, в его сгорбленных плечах.

    — Я их потеряла, — сказала она, голос сорвался, слёзы жгли глаза, но не падали. — Стерла им память. Думала, что спасаю… думала, что так правильно.

    Драко повернулся к ней — медленно, полностью, и их взгляды встретились. Его глаза были острыми, но растерянными, как будто её слова ударили его в грудь. Она стояла, сдерживая слёзы, и он вдруг увидел её — не Грейнджер, что вечно всех спасает, а ту, что сломалась, как он.

    — И как ты с этим живёшь? — вырвалось у него, хрипло, почти против воли. Его рука скользнула к столу, пальцы коснулись смятого письма, но он не взял его — просто замер, глядя на неё.

    Гермиона опустила взгляд на свои руки — они дрожали, и на миг ей показалось, что в них не перо, а палочка, отнявшая её семью. Свет заката угас, библиотека утонула в серых сумерках.

    — Не знаю, — сказала она тихо, и голос сломался. — Просто… живу. А ты?

    Он выдохнул — резко, будто её вопрос вытолкнул воздух из груди.

    — Думаю, что живу, — произнёс он глухо, с оттенком насмешки над собой. Он отвернулся к полке, шагнул к ней, будто хотел уйти от её взгляда, но остановился. Пальцы скользнули по корешкам книг, словно ища опору, но не находя её. Он провёл языком по сухим губам, стиснул челюсть, тень от полки легла на его лицо, остро очертив скулы.

    — Я… — голос дрогнул, он на миг закрыл глаза. — Всегда боялся.

    Он усмехнулся — коротко, горько, без тени веселья.

    — За них. За всех.

    Ладонь матери стиснула его вновь — перед судом, последнее тепло, что он помнил. Теперь она заперлась в своей комнате, не писала сама — её рука дрожала, как у отца, но она молчала. «Малфои правили миром», — твердил Люциус всю жизнь. Где этот мир теперь? В Азкабане, где отец требовал силы, как будто это могло вытащить его? В депрессии матери, где тишина была громче её шагов? В изгнании, где их имя стало пеплом? Внутри кричала вина, страх, ненависть к себе, но он не мог это выпустить. Он не спас их, и этот провал душил его, как петля, что он сам затянул.

    — Они всегда говорили мне, что Малфои должны быть сильными, — сказал он, и голос стал ниже, почти сорвался, — вот только никто не сказал, как. Как держать себя в руках, когда всё, что у тебя было, рассыпается, как пыль в этом проклятом воздухе.

    Он оттолкнул книгу на полке, чуть не задев её, издал горький смешок — пустой, без веселья.

    — Похоже, Азкабан — новый курорт для Малфоев. Интересно, в путеводителе есть раздел с рекомендациями? Как выжить, когда твой отец требует невозможного из-за решётки?

    Гермиона подняла взгляд, губы скривились — не в улыбке, а в усталой тени чего-то похожего. Его слова задели её рану, и это кольнуло сильнее, чем она ожидала.

    — Может, там и про Австралию что-то есть, — сказала она тихо, в её груди закололо — не от злости, а от тоски, что она гнала прочь каждый день.

    Драко замер, её слова легли холодом на кожу. Он чуть скосил взгляд, ловя её краем глаза. Австралия. Это слово повисло между ними, тяжёлое, как её признание, и он понял, что она не язвит. Она дала ему кусочек своей боли, и он не знал, что с этим делать.

    — Я ничего не сделал, — сказал он, удивившись, что говорит. — Отец в Азкабане. Мать заперлась в поместье, молчит. А я тут, таскаю книги и жду, пока всё рухнет. Или пока рухну я.

    Гермиона посмотрела на него — коротко, но внимательно. Рука дёрнулась, шрам на запястье мелькнул в тусклом свете, тонкий, как его метка. Драко заметил, но отвернулся. Она перехватила его взгляд, но не отвела свой.

    — Значит, мы оба их не спасли, — сказала она, сухо, как факт.

    Он резко выдохнул, будто собирался сказать что-то важное, но передумал. Уголок рта дёрнулся в усмешке, но глаза остались пустыми.

    — Ну что, Грейнджер, — голос снова стал насмешливым, но хриплым, — оба провалились? Великие героиня и падший наследник — отличная компания для пыли и старых книг.

    Драко потянулся к письму на столе, смял его в кулаке и сунул в карман — движения резкие, но пальцы застыли на миг, будто он боялся отпустить эту ниточку к прошлому. Молчание дрожало между ними, полное невысказанного. Он шагнул к креслу, пальцы скользнули под мантию, вытащили книгу — потёртый переплёт скрипнул в руке, и он замер, глядя на неё. Та самая книга, что он унёс вчера, оставив её с пустыми руками. Он протянул её — резко, но с неуверенностью, будто сбрасывал тяжесть, которую больше не мог нести.

    — Возьми, — сказал он, голос хрипел, но насмешка в нём угасла. — Думаю, это связано с Хогвартсом. Разбирайся, Грейнджер.

    Гермиона взяла книгу, её пальцы коснулись его — тепло обожгло его холодную кожу, и он отдёрнул руку. Она открыла переплёт, страницы зашуршали, слабый свет поймал символ — четыре линии, сходящиеся в круге, как отголосок чего-то древнего.

    — Ты отдаёшь мне это? — спросила она тихо, и в голосе мелькнула тень удивления.

    — Не обольщайся, — буркнул он, отводя взгляд к полке. — Просто не хочу, чтобы эта рухлядь меня доконала.

    Она прижала книгу к груди, их взгляды пересеклись снова — коротко, но достаточно, чтобы тишина между ними сменила тон. Не враждебная, не гнетущая, а новая — словно воздух стал чуть легче.

    ***

    Гермиона стояла у полки в углу библиотеки, где тени сгущались, поглощая последние лучи угасающего дня. Драко ушёл давно — его шаги растворились в коридоре, оставив шорох мантии и слова, что резали, как битое стекло. Книга, которую он отдал, лежала на столе в центре комнаты, её потёртый корешок источал слабый запах плесени. Символ — четыре линии в круге — прятался под обложкой, как немой вызов. Она цеплялась за корешок старого тома, пальцы впились в потёртую кожу, но мысли путались, возвращаясь к нему снова и снова. «Думаю, что живу», — сказал он, и этот хриплый, сломанный голос пробивал её привычную броню. Холодная рука, дрожь в пальцах, взгляд острый, голый, без стен. «Всегда боялся. За них. За всех». Она выложила свою боль, как карту, а он ответил не ядом, а правдой в потёртом переплёте. Почему он это сделал? Что-то сдвинулось между ними, как тень, что падает иначе при закате, и она не знала, как это уложить в голове — Малфой, этот Малфой, потерянный, как она сама.

    Она подошла к столу, взяла книгу и сжала её так, будто та могла ответить. Затем шагнула к окну. Стекло запотело, за ним — пустота, ветер гнал силуэты по камням, как призраков, что не нашли покоя. Сумерки сгустились, запах пыли и старых чернил осел в горле, едкий, как её сомнения. Его слова цеплялись, как колючки: он боялся за них, как она за своих. Её родители, стёртые её же рукой, его семья, рассыпанная войной — зеркала, треснувшие в одинаковых местах.

    Лёгкие шаги позади хлестнули по нервам — знакомый ритм, чуть неровный от усталости. Она узнала их раньше, чем обернулась.

    — Ты ещё здесь? — Гарри остановился в проходе, волосы растрёпаны, очки запотели от сырости. Глаза усталые, но тёплые.

    Она выдохнула, корешок скрипнул под пальцами, выдавая её.

    — Решила остаться, — голос ослаб, она сглотнула, пряча тень его слов, что всё ещё жгла её изнутри.

    Гарри шагнул ближе, глаза задержались на потёртом переплёте, прижатом к её груди. Он потёр висок — старая привычка, выдававшая тревогу.

    — Это от Малфоя? — спросил он, без осуждения.

    — Да, — кивнула она. — Он сам её отдал. Час назад… или больше.

    — Сам? — Гарри нахмурился, шагнул ещё ближе, голос стал ниже. — Зачем ему это?

    Она помедлила, слова застряли, как ком в горле, пульс забился в висках.

    — Не знаю, — сказала она тихо и медленно опустила книгу на стол. — Мы говорили… о прошлом. О том, что потеряли. И он отдал мне это.

    Гарри выдохнул, пар растаял в холоде, рука легла ей на плечо — тёплая, шершавая от мозолей, как якорь в бурю. Он смотрел на неё долго, глаза за стеклом очков потемнели.

    — Это не уходит, да? — сказал он тихо, взгляд метнулся к окну, где сумерки гасили последние лучи. — После Сириуса я думал, что если остановлюсь, то потеряю его совсем. Сидел в «Норе», смотрел в стену, а ты заставила меня встать.

    — Да, — прошептала она, голос сломался. — Всё ещё не уходит. Родители… я думала, если спасу Хогвартс, это заглушит пустоту. А сегодня… я сказала ему про них. Про заклинание. И он… он не стал язвить. Просто смотрел.

    — Малфой? — спросил Гарри, с ноткой удивления. — И что он сказал?

    — Ничего такого. Просто… отдал мне это. Как будто устал держать.

    Она провела кончиками пальцев по переплёту, чувствуя каждую неровность, тиснение, тёплую шероховатость старой кожи. Будто касалась самой памяти — чужой, но теперь доверенной ей.

    — Может, он тоже сломался, — сказал Гарри тихо, голос стал ниже. — Как я в палатке. Помнишь, как ты сидела со мной, когда я молчал? Ты не сдалась, даже когда я был пустым.

    Она слабо улыбнулась — воспоминание вспыхнуло в голове: её голос, читающий ему вслух, пока он не заговорил.

    — А теперь ты тут, — сказала она, с тенью благодарности. — Как всегда.

    — Привычка, — усмехнулся он мягко, но глаза остались серьёзными. Он помедлил, потёр шрам на лбу. — А с Роном… что у вас?

    Она напряглась, ладонь стиснула край стола, дерево впилось в кожу. Тишина сдавила воздух, и она выдохнула — медленно, рвано, как будто выпускала что-то тяжёлое.

    — Он отмахнулся, Гарри, — сказала она тихо, слова падали, как камни в пустоту. — Может, мы разные? Может, война нас сломала, и ничего не будет как прежде? Каждый зарылся в своей боли, и мы перестали слышать друг друга.

    Она замолчала, дыхание пресеклось, будто горло стянуло верёвкой. Она боялась это сказать, боялась услышать, как её голос ломается на этих словах. Вчера утром он встретил её в коридоре, ткнул локтем, потянул за рукав с привычной улыбкой, как будто всё было как раньше. Но в зале его взгляд ускользнул, слова резанули. Она тянула их нить годами — через битвы, через потери, — а теперь та трещала, и её руки пустели. Это признание давило, как камень на груди, которого она не могла сбросить.

    Гарри замер, рука задержалась на её плече, пальцы впились чуть сильнее, прежде чем соскользнуть. Он посмотрел на неё — прямо, без тени отвода глаз. Его взгляд, тёмный и усталый, поймал её, как всегда ловил, когда она тонула в себе. Шрам белел в полумраке, но лицо смягчилось, уголок рта дрогнул, будто он хотел улыбнуться, но не смог.

    — Ты про Рона? — спросил он, голос стал тише, но твёрже. — Или про нас всех?

    — Про него, — сказала она, горло сдавило, но она продолжила, — и про нас тоже. Он устал выживать, а я… я не могу остановиться. И я не знаю, как это исправить.

    Гарри выдохнул, пар растаял в холоде.

    — Война нас не отпустила, — сказал он, голос стал глубже, с тенью горечи. — Я вижу это в Роне, в тебе, в себе. Он хочет «Нору», семью, что-то простое. А ты… ты держишься за Хогвартс, как я держался за борьбу. Но мы не разные, Гермиона. Просто… каждый ищет свой путь обратно.

    Его слова задели её — не как укол, а как тихий удар, что отзывается в костях. Палатка вспыхнула в памяти — его молчание, её книги, шаги Рона в лесу. И теперь это повторялось, но глубже, больнее.

    — Я не хочу его терять, Гарри, — сказала она тихо, голос ослаб. — Но я не знаю, как быть рядом, если он уходит.

    Гарри посмотрел на неё, тепло в его глазах смешалось с тенью тревоги.

    — Ты не теряешь его, — сказал он твёрдо, как говорил в палатке, когда Рон ушёл. — Ему нужно время, чтобы понять, чего он хочет. А тебе — не ломать себя ради этого.

    Она крепко взяла его руку, пальцы замерли на его запястье, тепло его кожи пробилось сквозь её холод. Слабая улыбка тронула губы — не от облегчения, а от его присутствия, что не давало ей упасть, как не давало все эти годы. Гарри кивнул, взгляд задержался на ней — тёмный, усталый, но живой, и в этой тишине между ними проступило что-то нерушимое, как дыхание после долгой ночи. Он шагнул ближе, но не коснулся её снова — просто стоял рядом, твёрдый и знакомый, как стена, что не рухнет. Она выдохнула, глядя в его глаза, и пустота отступила — не исчезла, но стала тише, пока он был здесь. Завтра могло принести новые трещины, новые потери, но сейчас она могла дышать.