Господин Шэнь приходил в Павильон Цветущего Персика часто, не реже трех раз в месяц. Настолько часто, что другие девушки в весеннем доме при виде него, привычным жестом отодвигающего веером занавески, начинали хихикать и стрелять глазами в Дзю. Господин Шэнь общался со многими из них, но с Дзю — чаще всего.
Она ничего не отвечала на вопросы и игнорировала намекающие взгляды. На прямые вопросы хозяйки дома, стоит ли ей подсчитывать сумму выкупа, женщина растягивала губы в подобострастной улыбке и безукоризненно вежливо отвечала, что госпожа намного лучше знает, как будет лучше для Павильона Цветущего Персика. Хозяйка на это гневливо фыркала и резким взмахом руки отправляла ее восвояси.
Иногда Дзю даже сомневалась, желает ли хозяйка, чтобы она осталась работать или же чтобы все-таки ушла с выкупившим ее.
Господин Шэнь привычно ждал ее за столиком, скрыв нижнюю половину лица за шелковым веером с изящным изображением хризантем, безмолвно показывая, ради кого он здесь[1]. Дзю столь же привычно достала чайный набор и начала неспешно, по всем правилам, готовить чай.
Молчать с этим мужчиной, наслаждаясь ароматом свежезаваренного чая и завихрениями поднимающегося от чашки пара, было самой уютной вещью в мире. На столике стояла небольшая плошка с печеными каштанами и кунжутными шариками[2], напоминая о далеком прошлом и редких счастливых моментах из него.
Заметив в собранных в высокий пучок темных волосах, за гуанем[3], застрявший лист бамбука, Дзю растянула покрытые алой помадой губы в лукавой улыбке.
— У меня есть новое стихотворение. Не хотите ли послушать, господин Шэнь?
Темные глаза прищурились, ища подвох, хотя уголки губ и подрагивали в попытке скрыть усмешку. Мужчина благосклонно кивнул, отставив чашку к лежащему на столе вееру.
— От тебя любое стихотворение будет песней. Даже если твой талант в поэзии столь же велик, как твой талант к игре на флейте.
Дзю позволила себе надуть губы в притворной обиде, зная, что его это только развеселит. Играть она умела только на гуцине, о чем господин Шэнь прекрасно знал и не стеснялся поддевать ее.
Она могла бы ответить столь же язвительно, но тонкий укол стихотворением был бы изящнее и неожиданнее.
— Пышно так разросся бамбук,
Что растила почти пять лет.
От осенних его холодов
Я спасала заботой своей.
И однажды весною ростки
Через кровлю пробились на свет…
Не придется теперь лицезреть
Терем яшмовый в гуще ветвей![4]
Ехидный взгляд на гуань дополнил последнюю строку. Мужская рука понятливо дернулась наверх, ощупывая волосы, и достала застрявший лист под досадливый взгляд.
— Хорош ли был стих? — тонкие женские пальцы стащили с чужой ладони бамбуковый лист, прислоняя его к своим губам. В глазах напротив мелькнули смешинки. — Все-таки, как Вы и сказали, у меня талант играть на флейте.
Шутка была острой и проходилась в первую очередь по ней самой, но сдерживаться Дзю не стала. Возможно, зря — лицо господина Шэня тут же посуровело, глаза потемнели, губы дернулись в подавленной усилием воли презрительной гримасе.
Женщина заметила перемену в настроении и дала ему время справиться с собой. Вместо слов она переместилась к стоящему у стены гуциню, начав легонько перебирать струны пальцами в спокойной мелодии.
— Каждый раз, как думаю об этом, понимаю, насколько ты невероятна, — тихо, почти неслышно выдохнул мужчина, устало закрыв глаза пальцами.
Дзю замерла, оборвав мелодию на середине.
— Не я здесь мастер школы заклинателей.
— Но именно ты можешь… — он скривился, не в силах произнести это. — Ужасно, просто отвратно. Как ты себя сдерживаешь, все никак не пойму?
Этот разговор у них начинался уже не в первый, и даже не в пятый раз. У них было общее прошлое и общие проблемы, но он свои лелеял и оберегал, а она со своими боролась. Оба от этого только сильнее погружались в пучину страхов, но менять что-либо не собирались.
— Это не так сложно, как кажется. Мало кто из клиентов настолько ужасен, как… В общем, я привыкла. Продалась за яшмовые заколки, если тебе так проще.
— Не проще, — голос хлестнул кнутом. Лежащие на столе руки сжались в кулаки до побелевших костяшек. В глазах мелькнула застаревшая, знакомая еще с первого его посещения Павильона Цветущего Персика, горечь. — Тебе не хочется уйти отсюда?
Хотелось. И не хотелось — тоже. Здесь было спокойно и лучше, чем раньше. Разумеется, иногда ей хотелось чего-то большего, но… Ей не пять лет, она знает, что мир не будет исполнять ее желания просто потому что. Некоторые поклонники предлагали ее выкупить — но она всегда с вежливой улыбкой отмалчивалась, а потом высказывала свой отказ хозяйке. Она предпочитала привычную стабильность, не желая вновь становится игрушкой в чужих руках. Здесь у нее была хотя бы иллюзия свободы.
Той свободы, которой желал для нее сидящий напротив и в наличии у себя которой она его убеждала.
— Все, кто предлагал мне пойти с ними, мне не пришлись по душе, — с легкой улыбкой ответила Дзю, закрыв глаза. — Да и здесь все не так плохо, особенно когда есть кто-то, кому радуется сердце.
Господин Шэнь ничего на это не ответил, молча потянувшись к набору для мацзяна[5]. Вскоре они нашли новую тему для разговора, и мужчина вновь повеселел, разражаясь колкими комментариями, такими привычными и родными.
Но правда была в том, что единственным, кому радовалось ее сердце, был он сам. Слишком понимающий, слишком осторожный, слишком травмированный.
Господин Шэнь ни разу не возлег с ней. Даже когда она хотела этого, даже когда открыто предлагала. Даже когда, в помутнении рассудка, оставила в своей комнате «Трехдневное блаженство»[6], которое он не мог не заметить. Даже когда цепляла поясок, позволяя верхним слоям одежды соскользнуть с плеч. С колкой улыбкой он поправлял на ней одежду и неизменно напоминал, что ему нужно только ее общество, ее душа, а не ее тело.
Она столь же неизменно восторженно улыбалась выученной улыбкой и переводила тему. А в глубине души скребли кошки, нашептывая, что она недостойна. Он может общаться с ней, спать в ее объятиях, даже дружить, но… Она ему не нужна. И никогда не будет. Ему противно видеть ее здесь, знать, чем она занимается.
Дзю не могла его винить. Она лучше кого бы то ни было знала, что он пережил и какой след это на нем оставило. Знала, почему он носит с собой веер и пресекает им попытки прикоснуться к себе. Знала, почему его взгляд становится таким острым, когда в поле его зрения появляется другой мужчина. Но и не плакать по ночам от боли в сердце после таких отказов не могла.
Разум твердил, что она ему не ровня. Она лишь опавший цветок, сохраняющий красоту и остатки молодости лишь с помощью раскрытых им заклинательских техник и косметики. А он — бессмертный мастер, уважаемый заклинатель, благородный человек.
Было немного обидно, но любое общение с ним дарило тепло и радость. Ей было приятно заваривать ему чай — у них была маленькая традиция выпивать ровно девять чашек — и выбирать сладости, играть с ним в мацзян и сочинять стихи, чтобы в следующее его посещение прочесть их ему. Нравилось перебирать струны под его довольную улыбку — и острые слова, если она ошибалась или резко дергала струну, ей тоже нравились.
Дзю умела читать, но плохо писала, и поэтому каждое изящно выведенное рукой господина Шэня слово было для нее драгоценной жемчужиной. А самым большим своим сокровищем она считала подаренный ей стих про хризантему:
Хризантемы осенней нет нежнее и нет прекрасней!
Я с покрытых росою
Хризантем лепестки собрал.
И пустил их в ту влагу, что способна унять печали
И меня еще дальше
Увести от мирских забот[7].
Перечитывая эти строки, Дзю видела в них признание, что она помогает ему позабыть о всех горестях. И эгоистично принимала первую строку за свою принадлежность ему, ведь теперь осенью ее жизни был он[8]. Обманываться было так сладко…
Дзю знала, что ее жизнь — Павильон Цветущего Персика, и самая большая дозволенная ей радость — встречи с господином Шэнем, когда он приходит к ней по своему желанию. Знала, что никогда ее не выкупят, ведь никому, кроме него, она этого не позволит. Знала, что никогда не встанет рядом с ним.
— Дура, — коротко бросала ей вслед хозяйка, когда Дзю отказывала очередному чиновнику, желающему забрать ее себе в наложницы.
Дзю не спорила, она была согласна. Она просто смиренно выполняла свою работу и ждала встреч с господином Шэнем.
Но когда в девятый день девятого месяца[9] он пришел к ней с девятью хризантемами и подтверждением от хозяйки, что заплатил за нее выкуп — число которого состояло сплошь из девяток, не иначе как месть хозяйки, заметившей ее любовь к этой цифре… Дзю честно подумала, что ее чем-то отравили.
Но нет. Господин Шэнь все с тем же невозмутимым лицом под руку вывел ее из Павильона Цветущего Персика, усадил в повозку на шелковые подушечки и сел рядом. Уткнувшись лицом в хризантемы, Дзю терялась в своих мыслях.
— Ты забрал меня. Зачем? — голос ее был хриплым и надтреснутым от волнения.
— А надо было там оставить? — уязвленно фыркнул мужчина, щелкнув веером. Он отвел взгляд и тихо продолжил. — Хоть бей меня, но ты теперь моя жена.
Дзю опешила. Жена?.. А как же.?
— А как же поклоны[10]?
Шэнь презрительно фыркнул.
— Кланяться родителям, которые нас продали и бросили? Или богам, которым нет до нас дела? Если уж и кланяться, то только той редкой жемчужине, несущей душе покой.
Под ее ошарашенный взгляд мужчина церемонно поклонился ей, уважительно сложив руки перед собой.
Стоило ему податься для второго поклона, как она схватила его за плечи, останавливая.
— Ты не должен мне кланяться, я всего лишь…
— Всего лишь госпожа Шэнь и жена второго по значимости заклинателя в великой школе Цанцюн, — в его глазах сверкнула гордыня, кажущаяся Дзю отголоском мальчишеского бахвальства из их далекого прошлого.
Женщина устало приложила руку ко лбу, хоть внутри нее и распускалось фейерверками счастье.
— Ты не можешь просто забрать меня из весеннего дома и привести в заклинательскую школу как свою жену.
— Хочешь проверить? — и столько вызова звучало в его словах, что возражать она поостереглась. — А вот это, — он внезапно прикоснулся пальцами к ее лбу, стирая краску, — тебе больше не понадобится.
Пара вздохов потребовалась Дзю, чтобы понять — он стер косметику с ее шрама. И смотрел серьезно, словно разрезая душу напополам.
— Тебе больше не нужно скрываться. Никто отныне не посмеет кинуть на тебя косого взгляда.
— Но если кто-то узнает, что я рабыня из весеннего дома…
Шэнь Цинцю фыркнул и раздраженно ударил сложенным веером по своему плечу.
— Благодаря Мин Фаню теперь все знают, что я бывший раб. Поверь, еще большой вопрос, кто кому тут репутацию портит.
Имя всколыхнуло воспоминания — кажется, это тот юноша, ученик Шэня, который приходил к ней с вопросами, когда его учителя обвинили в уничтожении семьи Цю?..
— Отныне ты Шэнь Дзюшу[11]. И если что-то тебе не понравится — можешь взять мой веер и настучать всем по голове, — он с задиристой улыбкой протянул ей веер, словно предлагая попробовать. — У меня даже есть на примете одна ива[12], на которой ты можешь тренировать удары.
Откинувшись назад, Дзю… Дзюшу легко рассмеялась.
— Имей в виду, — она перехватила веер и ткнула кончиком ему в грудь, — против тебя это тоже может быть использовано.
Шэнь Цинцю с лукавой улыбкой перехватил ее руку и с насмешливым «Разумеется» коснулся губами ее запястья, заставив от неожиданности выронить веер.
…главы пиков Цанцюн были крайне поражены, услышав звонкий смех Шэнь Цинцю, и еще больше — узнав, что он привел на хребет свою жену.
И неизвестно, что было удивительнее — что этот сноб умеет смеяться или что какая-то женщина может его терпеть.
Юэ Цинъюань не сдержал облегченную улыбку. Пусть это и не его заслуга, но сяо Цзю снова радуется и открыто смеется, и от этого сердце поет.
[1] Дзю — «хризантема»
[2] Цзяньдуй или шарики с кунжутом — разновидность жареного китайского теста, приготовленного из клейкой рисовой муки. Тесто снаружи покрыто семенами кунжута, сразу после приготовления становится хрустящим и жевательным. Внутри теста большая впадина, образовавшаяся из-за расширения теста. Углубление в тесте заполняется начинкой, обычно состоящей из пасты из лотоса или, в качестве альтернативы, сладкой пасты из черной фасоли или пасты из красной фасоли.
[3] китайский мужской головной убор, в данном случае: Гуань 冠 (guān) — та самая высокая заколка-корона над головой, закрепляемая поперечной шпилькой.
[4] «Бамбук расстается с беседкой», Сюэ Тао
[5] Мацзян или маджонг — китайская азартная игра с использованием игральных костей
[6] афродизиак, сложносоставной повышающий потенцию состав
[7] Стихотворение Тао Юань-мина
[8] «Цю» — осень. Раньше эта осень была поместьем Цю, но теперь это «цю» из имени «Цинцю»
[9] Кроме очевидной параллели с именем «Цзю», хризантема — символ конкретно девятого месяца
[10] Новобрачные совершают три церемонных поклона Небу и Земле, три — родственникам и, наконец, еще три — друг другу. После этого они считаются мужем и женой.
[11] Вообще «дзюшу» это название рода хризантемовых в целом, что не очень подходит для имени, но можно либо допустить такую вольность, либо считать, что второй иероглиф в имени другой — например, «книга», очень в духе Цинцзин.
[12] «лю» — ива, намек на Лю Цингэ