Он никогда не считал себя безумцем. А то, что жизненные обстоятельства всячески намекали ему на это, расценивал не иначе как ряд странных и в некотором роде даже забавных случайностей.

В ночном сумраке лезвия глайдера сверкнули подобно двум вспышкам молний. От неожиданности или же от страха он среагировал позже, чем следовало, и когда рванулся в сторону, его захлестнула волна немыслимой боли. Всё нутро его сжалось в ком, что затвердел и вспыхнул огнем где-то чуть ниже груди. Он не давал ему вздохнуть, воздух в лёгких засвистел и после перешёл в сухой хрип. Чувствуя, как сознание медленно покидает его, он сполз на дощатый пол. Рукой нащупал пробоину в собственном костюме и с ужасом понял, что из неё ручьём текла кровь. В правом боку словно застрял раскалённый до красна штырь — так сильно жгла нанесённая глайдером рана.

Крик застрял у самого горла. Вместо него он издал сдавленный стон и впился невидящим взглядом в расплывчатую фигуру. Та неподвижно сидела на возвышении, подобно коршуну, готовому вот-вот спикировать на свою жертву. Ответный удар мог последовать в любой момент. Он ждал его как закономерный исход минувшей битвы, как заслуженную кару за собственные деяния. И лишь крохотная мысль — всё, что осталось от него в те мучительные минуты — не позволила смириться с грядущей участью.

— Питер, — выдавил он из себя и затрясся в новом приступе боли. — Не говори Гарри… не говори ему…

Всё тело горело. Жар прилил к лицу, охватил саднящие лёгкие в горячий обруч, лишив всякой возможности дышать. Сил, чтобы продолжать борьбу, не осталось. Голова отяжелела, и ему ничего не осталось, как уронить её на груду кирпичей. Никакая боль не могла сравниться с той, что копошилась у него под рёбрами. Будто рыба, выброшенная на берег, он корчился в муках, открывая и закрывая рот в жалких попытках вдохнуть хоть каплю воздуха.

— Мистер Озборн?

Перед глазами заплясали гротескные кровавые тени: то вытянутые и угловатые, то слишком широкие и невзрачные, сквозь которые проступили белые пятна — линзы на красной паучьей маске. Высокая фигура склонилась над ним. Дыхание, чужое, не его вовсе, странно участилось.

— Норман?!

Он понял, что его пытаются приподнять с пола, и выгнулся дугой. Ком в груди сжался сильнее прежнего, из раны с новой силой хлынула кровь, окропляя собой старые пыльные доски. В знак протеста он вцепился в запястья Паука и попытался сказать хоть что-нибудь, но изо рта вырвался мерзкий булькающий звук. Мгновение и страшная судорога вынудила его согнуться в три погибели. Он едва успел перевернуться набок, как его вырвало кровью, слишком тёмной и густой, от одного вида которой ему стало в стократ хуже.

Пот катился по лицу крупными каплями, глаза застлала пелена тумана. Всё вокруг происходило слишком заторможено, точно в замедленной съёмке. Тихий дрожащий голос причитал где-то у самого уха. В словах, практически неразличимых за стуком собственного сердца, угадывалось отчаяние. Паркер обещал помощь, обещал найти её и привести сюда, как только доберётся до населённых кварталов, и не было особого смысла сомневаться в его речах. Но Паук… Что собирался сделать Паук, а не Питер?

Чужие шаги даже не успели стихнуть, как его вывернуло снова. Он не знал, чего бояться больше: умереть от потери крови или же захлебнуться собственной рвотой. Но спустя несколько томительных минут, за которые у него получилось хоть сколько-нибудь выровнять дыхание, к вполне естественным страхам добавился ещё один. Покрытые свежей кровью губы искривились в ухмылке.

Вот тупица!

Вдруг необъяснимая радость овладела им без остатка. Он открыл рот и безудержно захохотал. Совладать с этим порывом у него вышло не сразу. Контролировать то существо, что жило под его кожей, становилось всё труднее и труднее. В бессильной злобе он закрыл себе рот руками, вдохнул носом приторно-сладкий запах крови и зажмурился так сильно, что заболели глаза. Он пытался отогнать наваждение, вернуть контроль над собственным телом, и вскоре всё действительно исчезло. Лишь недовольный шепоток остался в глубине сознания, слишком затуманенного болью, чтобы на него можно было полагаться.

Оставил нас одних. Вставай! Надо убираться!

Он замотал головой. Ладони от лица так и не отнял — боялся, что монстр вновь подчинит его волю. Если и умирать, то умирать самим собой.

Конечно, и пусть все узнают, кто ты есть на самом деле.

Слабеющее в своём ритме сердце застучало сильнее. От мысли, что тайна, которую он так старательно скрывал ото всех, предастся огласке, внутренности сковало спасительным холодом. Он умрёт, а что потом? Солгал Питер или нет, но люди явятся сюда и обнаружат бездыханное тело Нормана Озборна, облачённое в полётный костюм. В таком случае даже идиот сообразит, куда ветер дует, а репортёры так тем более. Все те разговоры и газетные статейки о краже собственных разработок, об упадке компании и её последующем подъёме, о гибели неугодных коллег и партнёров — всё всплывёт на поверхность, и что станется тогда с Норманом? С его посмертной репутацией? С компанией? Что будет с Гарри?

Образ сына промелькнул в замутнённом сознании, как спасительный свет маяка. Со стоном он приподнялся на локтях и почти сразу уткнулся головой в пол. Живот скрутило в очередном спазме, который однако вышел сухим и, скорее, раздражающим, чем болезненным. Нити густой кровянистой слюны потекли изо рта. Норман утёр их покрытой грязью и копотью перчаткой, лишь мимолетно представляя, насколько жалким и беспомощным выглядел со стороны. Гораздо сильнее его заботило возвращение домой. Проделать подобное с дырой в боку казалось ему невозможным. И всё-таки он надеялся хотя бы попытаться встать на ноги, а дальше… будь что будет. Пусть сгинет под развалинами старой лечебницы, пусть утонет в реке; всё что угодно, но не постыдное разоблачение.

Дремлющее внутри него существо довольно заурчало. Оно только и поджидало удобного случая, как бы вырваться на волю. На этот раз Норман не стал ему мешать. Перевернувшись на спину, он огляделся и увидел погнутое крыло своего глайдера. Из-под приборной панели струились клубы дыма, но под стальным корпусом по-прежнему гудел двигатель. Мысль о том, что им ещё можно планировать, окрылила его, а остальное было не столь важно.

Шум ветра и громкие выхлопы турбины — единственные воспоминания о полёте в тягучих предрассветных сумерках. С высоты охваченный тусклыми огнями город казался тихим и умиротворённым, исполином, дремлющим под покрывалом гудзонского тумана. Дремал и Норман, из последних удерживаясь на кренящемся влево глайдере. Граница между сном и явью стёрлась. Он не был уверен, что действительно видел огоньки сирен и всполохи огня на Квинсбургском мосту. В сомнения поверг его и вид пентхауза с остроконечными башнями на стыках крыш и зубчатыми стенами из красного кирпича. Словно мифическая крепость, он возвышался средь небоскрёбов, завораживающий и неприступный. Норман не верил, что добрался домой. Однако жёсткая посадка убедила его в обратном. От напряжения натруженные мышцы сковала режущая боль. Он отпустил руки и, слетев со скользкого от крови глайдера, рухнул на каменный пол.

Минувшим вечером он оставил дверь на балкон открытой, и за ночь морозный ноябрьский воздух просочился во все уголки просторного и богато обставленного кабинета. Огонь в камине потух. Света нигде не было, и Норман почуял угрозу в обступающей его тьме. Ему следовало побыстрее добраться до спальни, спрятаться в ней от всего мира, чтобы ни одна живая душа не раскрыла его секрет, но тело более не слушалось. Едва перебирая онемевшими конечностями, он подполз к лежаку, что стоял у входа на балкон, и положил на него голову. После полёта наступило некоторое облегчение, и всё-таки Норман чувствовал, как нутро стягивалось в узел, и сотни игл, воткнутых в плоть и проникающих ещё глубже с каждым вымученным вздохом. Одна из них причинила ему особо сильную боль. Острый слух уловил шаги в коридоре. Кто-то стремительно приближался, и причиной тому, как ни странно, мог стать грохот от посадки заглохшего глайдера на каминную решётку. Норман зажмурился и спрятал лицо в сгибе локтя. Желание провалиться сквозь землю ощущалось как никогда прежде, однако сбыться ему было не суждено. Некто остановился совсем близко. Неуютную тишину прорезал мягкий старческий голос:

— Я надеялся, что вы вернётесь, сэр.

Норман осторожно приоткрыл глаза. Из темноты на него глядело бледное лицо дворецкого.

— Бернард…

Столь сильного порыва объяснить всё здесь и сейчас он не испытывал много лет. Но горло стянуло так сильно, что наружу вырвался лишь жутковатый скрип. Да и не было в разъяснениях особого смысла — дворецкий смотрел на Нормана с видом человека, который не нуждался в них уже очень давно.

— Не надо ничего говорить, — сказал тот, поглядывая на пробоину в костюме. — Никаких душевных бесед и никаких медиков, я полагаю. Вы позволите мне помочь?

На это Норман ничего не ответил. Только кивнул и с благодарностью сжал протянутую ему ладонь. Наконец-то он почувствовал себя в безопасности.

Он не помнил, сколько спал. Время стало для него той незначительной мерой, о которой не стоило ни то, что переживать, но и думать. Весь мир с треволнениями и невзгодами затаился на задворках сознания, и Норман остался наедине с болью. Она обрушивалась на него сокрушительными волнами, заставляя корчиться в судорогах, трястись в крупной дрожи и мять простыни онемевшими пальцами. И хотя интервал между приступами становился всё очевиднее и продолжительнее, иной раз Норман просыпался от жалобных стонов, которые издавал сам в изматывающих муках. Тогда ему становилось холодно. По мокрой от пота коже пробегали мурашки, волосы на затылке вставали дыбом, и Норман только сильнее натягивал на себя одеяло, ведь отчего-то оно каждый раз оказывалось у него в ногах.

Немного позже ему стало очевидно чужое присутствие. Проявлялось то в поднесённом ко рту стакане воды, в стягивающих живот бинтах, в тёплом махровом полотенце, утирающем пот со лба. Казалось, Бернард всегда был рядом. Мягкий голос всё чаще прорывался сквозь завесу беспамятства. И хотя смысл его слов оставался неясен, в них читалась неподдельная забота, за которую Норман цеплялся, как за единственную ниточку. Времени для него не существовало, остального мира — тоже. Однако он дал себе слово проснуться полностью, а затем, когда обжигающая боль в боку превратилась в зудящее покалывание, всё получилось.

Спальню заливали солнечные лучи. Щурясь от яркого света, Норман отвернулся от окна и посмотрел на циферблат часов. До полудня оставалось не больше часа, и от этого на душе сразу сделалось не по себе. Подниматься с кровати настолько поздно было для Нормана непозволительной роскошью. Собственный бизнес не терпит и пары минут лишнего отдыха, однако на сей раз тревога зародилась вовсе не из мысли о количестве пропущенных звонков. Что случилось за то время, пока он спал? Сколь быстро новость о тайне его личности разлетелась по городу?

Не паникуй! Даже если Паук принялся трезвонить об этом на каждом углу, ему никто не поверит. Забыл, что писали в газетах? Он всего лишь мерзкая ползучая тварь, досаждающая Нью-Йорку, а ты — уважаемый человек.

Человек, что лежит с дырой в боку, пока его секрет может в любой момент перестать быть таковым. К чёрту этот город, к чёрту общественность! Паркер в курсе происходящего, значит и Гарри тоже.

Собственное предположение напугало Нормана. С огромным усилием он сбросил с себя одеяло и свесил ноги на пол. Любое движение сопровождалось ноющей болью, мышцы одеревенели, голова, точно налитая свинцом, клонилась в сторону. Скрытая под бинтами рана дала о себе знать ощущением, схожим с копошением в ней насекомых, но тем ни менее терпимым. Причиной тому, должно быть, была одна из вскрытых ампул, что лежали на тумбочке у кровати. Норман не знал, как скоро ему потребуется новая доза болеутоляющего, но всё же решил рискнуть. Стянул со спинки стула домашний халат, накинул его на плечи и поднялся на ноги. Комната поплыла перед глазами. Он сделал шаг, и его качнуло влево. Второй шаг дался куда проще — Нормана повело в противоположную сторону, но уже не так сильно. Казалось бы вновь взбурлившее в желудке чувство тошноты улеглось. Стало гораздо легче дышать, и Норман вздохнул спёртый воздух полной грудью.

Зайдя в ванную, он ужаснулся собственному отражению. Из зеркала на него глядела мертвенно-бледная тень, с синюшными веками, ввалившимися внутрь черепа глазами и кровавыми разводами вокруг потрескавшихся губ. И без того острые черта лица заострились донельзя. Влажные от пота волосы прилипли к иссечённому морщинами лбу. Всё бы ничего, если бы отражение не щерилось в своём жутком оскале.

Всё прекрасно, Норман. Ты жив. Остальное не столь важно.

Под душем он пробыл не менее часа. Долго сидел в ванной, привалившись к кафельной плитке, наслаждаясь струйками горячей воды, льющихся ему на голову. Затем поднялся, взял ножницы с края раковины и разрезал стеснявшие тело бинты. К удивлению, открывшееся зрелище вызывало своим видом, скорее, смешанные чувства. Рваная дыра в боку, сразу под нижними рёбрами, сочилась кровянистой слизью. Неровные края побагровели и втянулись внутрь. Норман мало что смыслил в хирургии, но интуиция подсказывала, что ещё часов пять назад рана выглядела гораздо хуже. Ускоренная регенерация творила чудеса. Ранее он и думать не смел, что сможет выжить. А теперь нашёл в себе силы встать под душ и смыть с себя всю грязь — напоминание о сокрушительном поражении. Отныне пистолет заряжен, и дуло наставлено прямо Норману в лоб.

Выбравшись из ванной, он ещё с пару минут пробыл перед зеркалом, но так и не смог решить: выходить ли ему из спальни в таком виде или остаться в кровати. После двадцати с лишним лет службы Бернард наблюдал многое. Норман представал перед ним и в крайней степени бешенства, и в пьяном угаре, и содрогавшимся в беззвучных рыданиях. Но вдруг в дом заявится кто-нибудь ещё? Журналисты? Полиция?

Или Человек-Паук. Сейчас на тебя ведь так легко напасть.

Норман облокотился о раковину. Любые способы исправить совершённые грехи казались ему совершенно бессмысленными. Всё было плохо, как ни посмотри. Тогда, возможно, не стоило и начинать. Чтобы смыть с языка привкус крови, Норман набрал полный рот ополаскивателя и сразу подумал о стакане любимого виски. Вот, что помогало ему на протяжении всей жизни!

Размышления прервал робкий стук в дверь.

— Это я, сэр, — послышался голос Бернарда. — Вам потребуется помощь?

— Нет, — ответил Норман, сплёвывая ополаскиватель в раковину и запахивая халат.

— Можно войти?

— Входи.

Дверь открылась. В освещённом солнцем проёме показалась невысокая фигура дворецкого. Кроткий оценивающий взгляд и добрая улыбка, убивающая всякое желание конфликтовать с этим человеком — таковым был Бернард в его обычном проявлении. Всегда сдержанный и располагающий к себе он нёс бессменную службу в доме Озборнов, и ни разу ещё между ним и Норманом не случалось недопонимания.

— Доброе утро, сэр!

— Разве оно доброе?

— Рад видеть, что вам стало лучше, — проигнорировал вопрос Бернард и жестом пригласил пройти в спальню. — Хорошо, что вы промыли рану водой, но повязка всё ещё необходима. Я принёс свежие бинты.

Норман повиновался. Какой бы стыд он не испытывал при дворецком, потребность в уходе оставалась на первом месте. В одиночку ему не справиться. И всё-таки так невыносимо было смотреть Бернарду в глаза.

Всё то время, что у них заняла перевязка, Норман пролежал, уставившись в стену. Заговорить первым он не решился, да и не видел в этом особого смысла. Тяжесть в голове постепенно переросла в давящую боль. В таком состоянии любые разговоры, скорее, вызвали бы в нём раздражение, чем вовлеченность. Бернарду же, напротив, было не по силам молчать дольше положенного. Он принадлежал к тому типу людей, коим претило притворяться, что ничего не произошло. Можно сказать, из них двоих в комнате находился только один человек, которого отличала честность.

— Вам потребуется укол, сэр?

Норман взглянул на горстку ампул, поблёскивающих в лучах ноябрьского солнца, и устало прикрыл глаза.

— Нет.

— Мне приятно это слышать. Вы очень быстро идёте на поправку. Подумать только: сутки и вы уже на ногах.

— Сутки? — удивился Норман. — Я пролежал так целые сутки?

— Верно, сэр. Вы вернулись ранним утром в субботу, а сегодня воскресенье.

— Бернард, то, что случилось вчера…

— Вы здорово меня напугали. Я ждал вашего возвращения всю ночь, а вы всё не появлялись. По телевиденью сообщили о взрывах на мосту, о детях в фуникулёре и женщине, захваченных в плен. Честно признаться, я опасался худшего.

Воспоминания о том дне были туманны и расплывчаты, как испорченные слайды в киноплёнке. Правда и тех крохотных мгновений, когда разум его прояснялся, хватило Норману в полной мере. Он застонал и закрыл лицо руками.

— Это не я!

Бернард аккуратно погладил его по плечу.

— Разумеется. Главное, что вы дома, а остальное как-нибудь приложится.

— Нет, ты не понял. У меня в голове…

— Я всё знаю. Те разговоры и крики за закрытыми дверьми, исчезновения посреди ночи, вспышки гнева — не нужно быть гением, чтобы догадаться.

И хотя в старческом голосе присутствовали нотки осуждения, Бернард говорил так мягко и совершенно беззлобно, что Норман в очередной раз растерял весь свой запал объяснить то, чего сам до конца не понимал. Он отнял руки от лица и впервые взглянул на своего собеседника. Тот сидел на краешке кровати и улыбался своей привычной улыбкой. Точно его не волновало присутствие убийцы в непосредственной близости.

— И давно ты в курсе?

— Давно, — Бернард пожал плечами. — Но я унесу эту тайну с собой в могилу. Можете быть уверены, сэр. Никто ничего не узнает.

Норман жалобно поморщился. В те минуты его голова была переполнена мыслями, и он попросту не понимал, какие ещё чувства испытывал к дворецкому, кроме бесконечной благодарности. Тогда же его одолела слабость. Он уронил голову на подушку и вдохнул мятный запах свежести от чистой наволочки. Лишь теперь он заметил, что за то время, пока он пробыл в душе, Бернард успел прибраться в спальне.

 — Никто… не знает?..

— Насколько мне известно, сэр. Потому не переусердствуйте раньше времени. Вам необходим отдых.

С этими словами Бернард накрыл Нормана одеялом, затем прошёл к окну и задёрнул массивные, бордовые занавески, приглушая надоедливый солнечный свет. В спальне воцарился полумрак, такой приятный, спокойный, отгоняющий дурные мысли. Чувствуя, как отходит ко сну, Норман попросил дать ему хотя бы глоток виски, но в ответ увидел лишь снисходительную улыбку. Разумеется, вместо виски на прикроватной тумбочке оказалась чашка горячего чая. Порой опека Бернарда переходила все дозволенные границы.