Эдгар слишком долго жил в самообмане, полагая, что искусство рождается из боли. Отчасти, безусловно, это правда, но на деле, для того, чтобы получить долгожданное вдохновение, ему не хватало простого человеческого тепла.

Эдгар оглядывается нервно, словно самый настоящий вор, но ни секунды не медлит, прежде чем поддеть ручкой кисти защелку на чужом окне, открывая его. Рама ударяется об стену с оглушительным (для его слуха) грохотом. Алхимик шепчет короткую молитву в надежде на то, что шум этот окажется незамеченным, и спешит забраться внутрь, содрогаясь от холода.

Аристократия столь противна, что не каждый способен выдержать их сморщенный нос, кроме кого-то из той же аристократии.

В каком бы месте не находилась последняя хранительница свитков древнего рода, куда бы не завёл её лабиринт неизвестной ей самой жизни, пока играет свою долгую и печальную песню бамбуковая флейта, потёртая временем, всё в жизни остаётся спокойным. Но что будет, если в мелодию вдруг коварно ворвутся преступные нотки варгана, нарушая всё спокойствие и превращая всё в калейдоскоп из запутанных событий, доселе неизвестной потревоженной душе?

Без привычного белого макияжа, ярких теней и помады бывшая Охотница неизбежно выглядит старше, приземленнее и проще. Обыденнее. Но у нее улыбка, как чистый яблоневый цвет. И смеется она так, что у Маргарет внутри все переворачивается, и щекам становится тепло.

Жадность — сладкая погибель где-то под хрустнувшими рёбрами.

Дедукция даже самого гениального детектива может подводить.

Он не уверен зачем он начал эти взаимоотношения, ведь, кажется, эта дрянная птица даже имени его не помнит.

Прошло уже много лет с того когда он был тут в последний раз. Он уж боле ничего не помнит, но помнят его.

эдгар смотрит на него жалостливо — так, как смотрят на безнадежно больных, на погрязших по пояс в трясине, на людей, которых поглощает мертвая гниль, или на тех, кто носит на себе въевшуюся в кожу черную метку.