it's like the sun came out
and the day is clear
my voice is just a whisper
louder than the screams you hear
♫♪ exitmusic - the cold
♫♪ break my fucking sky – cyclone
Первое, что сделал Фрэнк Галлагер, когда проснулся — охуел.
Голова трещала — мама не горюй, словно по ней стадо слонов прогулялось прошлым вечером. В старые добрые времена алкоголь легко устранял утренние последствия весёлой ночки. Вот только сейчас ночки были совершенно обычными, как у лузеров-трезвенников, а затылок всё равно сводит жесть как. Жизнь без бухлишка — одна из самых несправедливых вещей, что случались с ним за всю его многострадальную, полную духовных поисков жизнь. Он слишком долго не пьёт, и его головушка теперь платит ему за это сполна, реагируя дикими утренними приступами на внешние раздражители, особенно на ядрёный дезодорант, которым Чаки опрыскивает себя каждое утро.
А виной всему сучка-печень! Из-за неё Фрэнк вот уже который месяц не может позволить себе ни капли, поэтому в борьбе с головной болью приходится креативить. У его обожаемой прелестницы Фионы в ящике на кухне есть всё: от банального парацетамола до всевозможных анальгетиков. Вывалишь горсточку, кофе запьёшь — и как новенький. А если ещё и травкой закусить, то вообще сказка. Фрэнк надеется, что тупица Чаки не додумался заныкать новые запасы где-нибудь в другом месте после того, как он обчистил его матрас на прошлой неделе.
Проковыляв до гостиной вниз по лестнице, Фрэнк внезапно останавливается, заслышав громкий шёпот, раздающийся с кухни.
— …я не хотел! Слушай, хреново вышло, да, но я хотел, как лучше…
— Боже, да признай, что ты не прав, хотя бы раз!
Опять срутся. Тяжела всё-таки жизнь многодетного отца — ни минуты покоя ведь не дадут. На часах нет ещё и семи, и Фрэнк навострил уши, притаившись за перилами. Должно быть, произошло нечто экстраординарное, раз в такую рань его психованные высерки решили потрепать друг другу нервишки. Их приглушенные голоса едва различимы отсюда, и Фрэнк не уверен, кто именно эти двое. Его дети владеют удивительным навыком ругаться так, чтоб никого не разбудить. Интересно, от кого они могли это перенять? Определенно не от них с Моникой.
— Я тебе ещё раз говорю…
— Что, что «ты мне ещё раз говоришь»? «Извини, что ты думал, что я извинюсь»?
Фрэнк изо всех сил напрягает слух в попытке установить личности ранних пташек, чтобы понять, стоит ли идти на кухню и связываться с ними ради кофе и обезболивающих. Стоит ему только показаться в поле зрения одной из его дочерей, Дебби, та начинает орать на него — якобы он нахлебничает и вообще на всём готовеньком живёт. Что за женщины пошли! Возьми да уберись сама, надорвёшься, что ли? Маленькая лохматая феминистка, кажется, стала забывать, кому она обязана всем своим существованием.
— …а кто возлагает на тебя ответственность за нас? Вечно приебёшься! Заебал, блять!
— …
— Когда ты уже перестанешь всё за всех решать?!
— Когда вы все перестанете страдать хуйнёй!
— О, так это мы страдаем хуйнёй?!
Голоса звучат знакомо, но Фрэнк всё равно не может распознать их владельцев. Память в последнее время частенько ему изменяла, проститутка такая. Ночью досаждает яркими воспоминаниями о днях, которые он предпочёл бы благополучно забыть, а утром уходит, оставляя его наедине с толпой незнакомых детей. Расплывчатые картинки из прошлого чередовались тёмными провалами, и Фрэнку оставалось только глазами хлопать, когда очередным утром какой-то чернокожий подросток накидывал на плечи рюкзак и пробегал мимо, крикнув что-то Фионе на прощание. Ему часто снится один и тот же сон: будто он листает помятые, отдающие спиртом страницы старого фотоальбома и натыкается на пустые слюдяные конверты. Он перелистывает ещё и ещё, но фотографий нет; ещё пару страниц — фото снова появляются. Фиона отрастила волосы, Лип стал повыше, и… откуда у него пятый ребёнок? Господи.
— И кто бы это говорил, Лип…
Лип? А, старина Фи́липп. Интересно-интересно… Этот даже не живёт здесь (Фрэнк проверял). Наверное, стоит послушать, чё там произошло, раз уж наиболее рациональный из его отпрысков проделал весь путь сюда в такой ранний час. Башка болит, конечно, но это ничего, потерпит. Фрэнк тишком сползает вниз и, пристроившись на нижней ступеньке, видит, как старший сын смотрит снизу вверх на рыжего. Последний определённо шарит в тактике устрашения и знает, как правильно использовать свои метр восемьдесят в длину. Фрэнк ненавидит, когда с ним так делают.
— Со своей жизнью разберись сначала, чтоб мне мозги промывать… — шипит рыжий, нависая над братом.
— А ты у нас, значит, мозги никому не промывал? — Лип отпихнул рыжего, но тот едва сдвинулся с места, всё так же продолжая взирать на Липа сверху вниз. — Вспомни Карен! Хорошо ты о ней отзывался? Ты только и делал, что…
— Я в ваши отношения не вмешивался, алло блять! — Гейская веснушка упрямо выдвигает подбородок, и Фрэнк усмехается, тряхнув головой. Клейтон всегда так делал. Однажды, когда у этого ссыкливого нытика был день рождения, Фрэнк позаимствовал на загаражной парковке ржавую тарантайку и привёз Клейтона на озеро вместо школы. Мороз и солнце — день был, на самом деле, чудесный; солнечные лучи бликами играли на закованной в лёд поверхности, и всё вокруг блестело и сверкало, прямо как в фильмах. Казалось бы — вот она, жизнь, стой и наслаждайся прекрасным видом, так мелкий хуёныш только и делал, что выдвигал свой сраный подбородок и ныл из-за пропущенной контрольной по математике. Образование — это мошенническая система, созданная для стандартизации умов молодого поколения и вытягивания денег у старшего, но разве могут такие хлюпики, как Клейтон, идти против системы?.. Мать впиздячила Фрэнку по самое не балуйся, когда мелкая подлюка наябедничала на него. Многое из детства забылось, но воспоминание о том дне никогда его не оставляло.
— …и Боже мой, Лип, Микки с Карен сравнивать? Тупость, — продолжает рыжий, как там его… Алан? А, нет, бля, Иен — да, точно, Иен. — Микки из кожи вон лез, чтобы помочь мне — я кинул его, а теперь проведи аналогию и сообрази, умник, кто из нас с Микки больше на неё похож.
— Господи, Иен…
— А что? Так и есть.
— Всё, перестань…
— Она ебанашка, и, представь себе, я тоже! — Алан взмахнул руками и хлопнул себя по бокам. — Чокнутый. Ненормальный. Псих, — выплёвывает он с расстановкой.
— Хорош уже, Иен. Ты не псих, — настаивает Лип, понизив тон. — Ты через многое прошёл, многого добился, и сейчас тебе просто нужна стабильность, окей? Микки не сможет тебе её дать…
Рыжий запрокинул голову и выдохнул, приложив ладонь к лицу. М-м-м, кажется, драма намечается; Фрэнк на карачках проползает к дивану и отскрёбывает кусок древней пиццы от ковра под столиком — в качестве попкорна, пожалуй, сойдёт. Микки, Микки… Где-то он слышал уже это имя. Фрэнк пожевал губами, задумавшись на минуту, и вдруг его осеняет: тот самый Микки! Младшенький Терри Милковича, славный коротышка и (почти) тайный обожатель веснушчатых писосов. Этот пацан в кладовке Кэш&Грэб тогда ещё лежал под рыжим — давно, впрочем, было-то… О нём до сих пор вспоминают? Фрэнк думал, паренёк давно уж в ящик сыграл, ну или по стопам отца последовал…
— Иен, он в тюрьме провёл ёбаную тучу лет! Ты что…? Это же меняет людей; мне что, нужно объяснять тебе это?.. Блин, ну вспомни тогда, что было после его помолвки. Вспомни, что с тобой творилось на его свадьбе, и как ты из дома сбежал… Не помнишь? Зато я, блять, прекрасно всё помню, и я не хочу, чтобы ты ещ…
— Может, поговорим о том, что с ним творилось, когда я Ева увёз, например? — прошипел Иен, подаваясь вперёд. — Или как изменял ему с левыми людьми? Эти парни, они… они даже не нравились мне, вот в чём пиздец. Я просто давал им, и всё. Знаешь, кто так делает? — Рыжий судорожно вздохнул. — Шлюхи так делают. Чувствуешь, Карен завоняло? Или, может, вспомнишь…
— Всё, Иен, хватит. Не надо, пожалуйста, — говорит Лип, проводя руками по затылку. Кудрявый нерд определённо нервничал. — Всё позади, ты изменился. Ты же сам это понимаешь…
— А ты почему этого не понимаешь?! То говоришь, я большой взрослый мальчик теперь, а потом со мной, как с пятилеткой, возишься! — заорал гей, и Фрэнк поморщился. Не хватало только, чтобы пискливый младенец — чей он, кстати? Фионин, наверное, — проснулся и своим утренним концертом навлёк ещё одно стадо слонов на его бедную головушку.
Фрэнк нехотя стаскивает себя с дивана, бросает корочку от пиццы на пол и дефилирует на кухню. Те двое тут же замолчали и напряглись, увидев его. Все его дети так делают. Как будто Фрэнку не всё равно, чё они там выясняют.
— Я бы поостерёгся на твоём месте, сын, — мимоходом бросает он Липу, доставая кружку из шкафчика над раковиной. — Этот шизик больше тебя по габаритам. Леща пропишет — улетишь… Ты не думай, я за бодипозитив, но против физиологии не попрёшь, мой мальчик. Эх…
Включив чайник, Фрэнк начинает рыться в ящике с таблетками. Его присутствие в помещении — крайне эффективное средство при зачистке помещения от остальных Галлагеров, поэтому эти тинейджеры точно свалят сейчас, Фрэнк уверен. В конце концов, можно и в другом месте подиспутировать, чтоб не будить Фионину личинку. Впрочем, личинка ещё полбеды; Фиона тоже горластая, и гнев её будет вполне праведным: детей-то воспитывать тяжело, уж кому как не Фрэнку ей сочувствовать. Рассуждая так, Фрэнк как-то неожиданно для самого себя оказался развёрнут ровно на сто восемьдесят градусов и прижат к краю раковины хваткой рукой старшего сына.
— Как ты его назвал? — Лицо у Липа пошло красными пятнами, и это не предвещает Фрэнку ничего хорошего. Он опасливо сглатывает, глядя тому в глаза. — Повтори, с-сука!
— Лип, хорош, он того не стоит, — вздыхает милосердный гей. — Отстань от него.
— Послушай своего брата, сынок. Ты спокоен, ты абсолютно спокоен, расслабься, выдохни… Хватило с Галлагеров психушек…
В глазах кудрявого проскакивает недобрый блеск; считанные мновения — Лип нахрапом сгребает Фрэнка за грудки и трясёт, бухая того задком об раковину. Фрэнку остаётся только охнуть и приподнять руки в оборонительном жесте.
— Слушай сюда н-нах-й! — рычит он сквозь зубы. — Ещё раз назовёшь его психом — я тебя закопаю, блядь, живьём, глубже, чем ты Джинджер закопал! Жи́л, как собака, и подо́хнешь так же, — глаза у Липа горят безумным огнём, а губы расплываются в злой улыбке, обнажая почти волчий по своей экспрессии оскал. Его пальцы всё туже затягивают воротник под кадыком, и Фрэнк уже на всё согласен, лишь бы этот сопляк отпустил его. Он попытался было дёрнуться в сторону, каким-нибудь макаром выскользнуть, но Лип держит его слишком крепко. — Ты понял меня, Фрэнк?!
— Лип, мы сейчас перебудим всех, — тихо произносит рыжий. Одной рукой он аккуратно берёт Липа за плечо, а другой обхватывает кулак у Фрэнкова горла. — Мне похер на него, окей? Не надо…
Картина маслом: псих успокаивает психа. Фрэнк бы усмехнулся, но он не в том положении, чтобы шуточки травить. Да и не понимают его в этом доме, что, впрочем, давно было известно, а теперь ещё и проверено эмпирическим путём.
— Нет, я слишком устал от этого говна, — Лип движением плеча скидывает с себя братскую руку, при этом всё же чуть ослабляя хватку. — Хватит это терпеть, блядь.
Рыжий ухмыляется — едва заметно, одними уголками губ. На первый взгляд, этот тип весь такой против домашнего насилия и вообще безобидный, но Фрэнк-то знает, что он оценил поступок своего разбушевавшегося братишки. Выражение его лица сбивает Фрэнка с толку. Фрэнк не помнит, чтобы кто-нибудь из его братьев смотрел на него вот так, с простой теплотой, особенно после такого срача. Никто в его семье не заступался за него перед матерью.
Пэгги Галлагер была величайшей манипуляторшей всех времён и народов. Она прекрасно умела чередовать кнут и пряник так, чтобы дети всегда оставались на её стороне. Медленно, но верно по мере их взросления Мамуля настраивала братьев друг против друга. Они ждали, пока кто-нибудь из них облажается (или специально подстраивали), а потом доносили матери за ништяки. Фрэнк сам себе пообещал ещё лет в шесть, что своих он такой хуетой терроризировать ни в жизнь не станет, и выполнил это обещание. Вместо того, чтобы строить друг другу козни, его дети сплотились в большой и дружный коммунизм и завели холодную войну с ним и Моникой. Безусловно, то, что сейчас происходит — реальное подтверждение всей пользы родительского пренебрежения; они же реально друг за друга горой стоят! Да эти пиздюки по гроб жизни Фрэнку должны быть благодарны. Спасибо нужно сказать, малыш, вместо того чтобы толкать на раковину и угрожать. Пожалуйста. Не за что.
— Если ты хоть немного нас любишь, в чём я крайне сомневаюсь, то Иена ты должен любить больше всех. А знаешь, почему? — хохотнул Лип в его лицо, угрожающе осклабившись, и у Фрэнка спина пошла мурашками. — Потому что он единственный, кто выбрал тебя. Родителей не выбирают, мы не выбирали, а он — выбрал!.. У него была прекрасная возможность отречься от тебя и свалить подальше отсюда, и никто из нас не винил бы его за это. Но он здесь, и он всё ещё называет тебя своим отцом.
— Лип…
— Помнишь ДНК-тест? — спрашивает Лип, совершенно не внимая благоразумию своего брата. — Память ты себе давно пропил, но что Иен — биологический сын твоего брата, ты помнить должен.
Фрэнк смутно помнит тот день. Они сидели и обедали все вместе по какому-то поводу. По какому — Фрэнк не помнит, но всё равно кивает. Если показать, что согласен на сотрудничество, возможно, кудрявый отпустит его, и он сможет, наконец, налить себе кофе и насладиться жизнью без головной боли.
— Ну так мы выследили Клейтона после этого. Клейтона помнишь, брата своего? Отца Иена?
Фрэнк снова кивает; сейчас это лучший выход, а то хер знает, что у психов на уме: один скалится, другой лыбится — сплошная клиника. Кудрявый и втащить, кстати, может. Фрэнк не очень-то и удивился, что Клейтон — настоящий отец рыжего; он давно догадывался, ещё с тех пор, как пробрался к этому нытику в дом и обнаружил в туалете заляпанные чем-то фотки Моники. Кроме очевидной внешней схожести с Иеном, у Клейтона всегда была какая-то ненормальная тяга к тому, что принадлежало Фрэнку.
Давным-давно, когда выборы были честными, Рейгана ещё не поносили на каждом углу за долги, а Фрэнк был юн и полон надежд, он гулял с пацанами под железнодорожным мостом и нашёл там бездомного щеночка. Паршивенький такой комок светлой шерсти, грязный до безобразия и с каками у глазиков. Щеночек лизал из битой пивной бутылки, и один из приятелей Фрэнка тогда с насмешкой выдал, что это его абсолютно точная собачья версия. Эти придурки начали тыкать в щенка палками, а Фрэнк схватил его и убежал; они что-то кричали вслед, но Фрэнку до лампочки было — он с первого взгляда влюбился в это глупое, вонючее и косматое существо. Той ночью Фрэнк притащил Фрэнки к себе. Домой он его занести не мог — у Мамули была аллергия, поэтому Фрэнк спрятал собаку в сарайке со всякой рухлядью, построив ему конуру из полусгнивших досок и старого матраса. Каждые утро и вечер он носил своему новому другу Мамулину похлёбку и воду, а если у него водилось пиво, то делил с ним.
Разумеется, как только Клейтон узнал, он захотел эту собаку себе. Он пытался накормить Фрэнки апельсинами (кто вообще кормит собак апельсинами?) и называл Пиратом (слишком уж по-гейски…). В один прекрасный день Фрэнку это надоело. Он разозлился и сказал брату, чтобы тот не смел даже подходить к его собаке; этот сучёныш заверещал, побежал к Мамуле и сказал, что Фрэнк не даёт ему поиграть с собачкой. Всегда справедливая Пэгги aka «ни себе ни людям» Галлагер долго не заморачивалась: один выстрел щенку в голову прямо на их глазах — и проблема решена. «Ещё раз притащи эту хуйню, блядь, я тебе…!»
— У него дом в Норд Сайде. Просторный такой дом, с сайдингом. Задний дворик с клумбами. Тойота на ходу. Симпатичная жена, ребёнок. Один, кстати, ребёнок — хоть кто-то из вас додумался погуглить про контрацепцию, — Лип ухмыляется и продолжает. — И знаешь, что? Будь я на его месте, — Лип большим пальцем указывает себе за плечо, где, периодически ухмыляясь в пол и закатывая глаза, стоит рыжий, — я бы переехал к нему, даже не раздумывая. У меня была бы собственная комната и компьютер, и этот чувак отправил бы меня в профильный лицей, давал бы мне деньги, когда я с классом ездил на экскурсии; я бы забыл свою прежнюю жизнь и твои попойки…
Фрэнк захихикал.
— Какие странные мечты, сынок, — он просто не смог сдержаться, чтобы не подстебнуть пацана. Возможно, придётся поплатиться за это собственным лицом, позволив ему украсить его фонарями, но — боже мой, какая ирония! Этот ребёнок, который сам регулярно устраивает попойки и вообще больше всех на Фрэнка похож, больше всех его не жалует. — От себя не убежишь, гены — они такие…
— Я предложил Иену развести его хотя бы на алименты, — стиснув зубы и проигнорировав провокационный комментарий, продолжает Лип. — И знаешь, что он мне сказал? Чтоб я нахуй шёл и что я вообще его не уважаю. Он мог вытрясти из него денег в обмен на молчание и потратить их на колледж, но и этого не сделал, несмотря на то, что ты, блядь, ни цента не пожертвовал ему на учёбу!
— Лип, хватит…
— Cказал, что ему насрать на этот тест, что мы — его семья, что эта халупа — его дом и что ты, сука, его отец!.. У него был отличный шанс свалить из этой дыры и не видеть больше твою противную рожу, но он остался здесь!
— Всё, всё, раунд, — Иен снова попытался отцепить от него кудрявого, и на этот раз попытка оказалась успешной. Лип отпустил Фрэнка и отскочил к стиральной машине, вытирая шею.
— В следующий раз подумай, уёбок, прежде чем называть его психом и игнорить за столом!... Если мы вообще, блядь, сядем с тобой ещё когда-нибудь за один стол…
Фрэнк поправляет воротник и чувствует себя странно. Будто грызёт его что-то. Он вспоминает свою училку из начальных классов, ярую ирландскую католичку (вот времена-то были, сейчас таких фриков в школы пускают, интересно?), которая впаривала им про божественное искупление для каждого, кто жаждет избавиться от чувства вины. К нему не прилипала особо вся эта религиозная дичь, поэтому, что бы Фрэнк ни делал: бил ли стёкла, бухал ли в туалете — с чувством вины ему приходилось сталкиваться только тогда, когда он попадался. Если его ловили и стыдили перед всем классом, он чувствовал себя виноватым. Не ловили — ну и славно, можно дальше забыть о нормах и делать, что хочется тебе, а не клерикалам из министерства образования. Благодаря этим ублюдкам великая нация превращается в сборище зомбоверунов, которые за каждое матерное словцо исповедуются, а из-за убитого комара вообще готовы башкой о пол разбиться перед священником. Как будто им простятся вещи похуже, если они это сделают; будто поход в церковь сделает их лучше Фрэнка. Впрочем, лучше от этих рассуждений Фрэнку не становится: всё же где-то он перед ними виноват, и это гложет его, как ржа железо, несколько десятков лет. Все эти десятки лет он топил свою совесть в спирте, а сейчас — эпоха трезвости! Что делать то? Чем глушить?
— Неблагодарные, — бормочет он себе под нос. — Никакого уважения к старшим.
— Бля, я его убью нахер, — рычит Лип, снова кидаясь с места в сторону Фрэнка, но рыжий вовремя схватил его.
— Лип, ну всё-ё уже, — с ухмылкой тянет он и встаёт перед братом, заслоняя Фрэнку обзор на кудрявого. — Ну чё ты пристал к нему? Нашёл тоже, на кого нервы тратить. — С этими словами Иен мнёт его плечо, и кудрявый вроде как начинает успокаиваться; остервенелое выражение его глаз смягчается на что-то более спокойное.
— Сколько ты ещё тут прозябать будешь, Иен? — тихо спрашивает он. — Поехали домой, поговорим нормально.
— Я здесь не прозябаю, Лип…
— Бля, да я не это имел в виду…
— Я понял, что ты имел в виду, я ничё не говорю, просто… Просто мне хорошо здесь.
Фрэнка почти тошнит от трогательной сцены, развернувшейся перед его глазами. Они больше не шипят друг на друга, не размахивают руками — только тихо разговаривают, потирая друг друга за плечи. Ему до крайности отвратительно наблюдать за этими сюсюканиями. Он моргает пару раз и с разочарованным вздохом отворачивается, наливая себе кофе. Братья должны вести себя не так. Братья созданы для того, чтобы вздрючивать тебя время от времени, коммуниздить твои вещи и спать с твоей женой.
— Окей, а домой ты вообще собираешься?
— А ты извинишься?
— Господи, Иен, ты как баба иногда, ну честное слово… — Лип легонько, без агрессивного подтекста стукает Иена кулаком в плечо и неторопливо отступает на шаг к двери. — Ладно, мне на пару пора… А ты, если так хочешь, веселись здесь с этим обрыганом.
Иен фыркает и снисходительно кивает, и Лип, открывая дверь, в последний раз оборачивается к Фрэнку:
— Будешь булькать на него, я приду и морду тебе на жопу натяну, усёк?
Фрэнка не запугаешь таким примитивом. Конечно, не лишним было бы прочитать мальцу лекцию о почтительном отношении к главе семьи в патриархальных ячейках общества, но это он просто не успел. Мелкий кудрявый умник слишком быстро ретировался, оставив его наедине с шизиком, с тем самым его сыном, который как бы не совсем его сын. Иен, закрыв за братом дверь, рванул к стойке. Там стояла миска с желтоватой мешаниной, пачка с молоком, ещё какая-то посуда была; видимо, ещё до Липа рыжий что-то готовил. Фрэнк потеснился и обошёл стойку, чтобы не мешать, но рыжему, кажется было всё равно — он будто перестал его замечать и, уткнувшись в миску, со знанием дела перебалтывал комочки.
— Что ты готовишь такое? — начал Фрэнк, оперевшись рукой на тумбу.
— Блинчики с черникой. — Отвечает Иен, не поднимая глаз. Кажется, он не намерен продолжать разговор.
— Лучше с шоколадом сделай. Вот когда я был маленьким…
— Детям нужны фрукты и ягоды в рационе, — перебил Иен, всё так же упрямо пялясь в миску. — Если не целиковые, то хотя бы в блинчиках.
— Не-не-не, — усмехается Фрэнк, мотая головой и поднимая указательный палец вверх. Какой же всё-таки наивный этот пацан. — Брехня это всё… брехня полная! Пирамида питания! Да её буржуи придумали, лишь бы бабла побольше выудить из твоих карманов. Почему, ты думаешь, эта полезная жрачка такая дорогая?.. Человеческое тело к любой пище адаптируется, главное, чтобы витами…
— Слушай, Фрэнк, — раздражённо прерывает его Иен, наконец-то оторвав взгляд от готовки. — У меня сейчас куча всего в голове, и я реально не в настроении выслушивать твои идиотские монологи. Ты не мог бы просто взять, что тебе нужно, и уйти? Я даже шоколада наплавлю в блинчики специально для тебя, только дай мне побыть одному, пожалуйста.
— Ты когда вернуться-то успел? — спрашивает Фрэнк после минутного молчания.
Иен вздохнул, видимо, недовольный тем, что Фрэнк не внял его убедительной просьбе.
— В среду, Фрэнк. Спасибо, что заметил.
— И что же привело тебя под своды родительского дома, сын мой? Я и не чаял уже, думал, ты всё, с концами…
— Лип свинью подложил.
— Не-не, вот тут ты тоже не прав, — снова мотает головой Фрэнк. — Твой брат ничего тебе не подкладывал. Твой брат сам и есть свинья… Ну, так у него башка работает, ничего не поделаешь. Ты не обижайся на него, это ведь… Это то же самое, что обижаться на дебила за то, что он таким родился. Они ничего не могут с этим поделать. Вон, у Чакильбана спроси.
Иен театрально выпучил глаза и приподнял брови.
— Воу, к этому я не полезу точно.
— Ну что ж, — пожимает плечами Фрэнк, — в любом случае, тебе всегда тут рады, сынок. А ты правда мне с шоколадом сделаешь…
— Не твой сынок.
Иен сказал это себе под нос, но Фрэнк расслышал его.
А нечем глушить.
Давайте будем честны: Иен ему никогда не нравился особо. Скорее всего потому, что этот ребёнок — единоличностное воплощение Клейтона и Моники. По внешности — копия брата. Нос пуговицей, дебильно выпячивающийся подбородок, цвет волос и то, как он округляет глаза, когда хочет изобразить удивление — блять, ну вылитый Клейтон Галлагер. Делиться этот Клейтон-номер-два тоже не любил: стоило Фрэнку одолжить его пивас из подвальных запасов, он тут же начинал зудеть, прямо как папаша.
Монику он ему напоминает больше, чем кто-либо из остальных его детей. Чересчур восприимчивая, ранимая до крайности натура — вот она, его Моника, его любовь, и как можно было не видеть её в мальчишке, который так отчаянно плакал, когда она уходила? Фиона и Лип без конца суетились вокруг ревущего высерка, а Фрэнк едва сдерживался, чтобы не выбросить его нахер в окно. В отличие от этого ребёнка, он кое-как держался, несмотря на то, что Моника вообще-то была его женой и это ему нужно было расклеиваться, а не кому-то другому. Впрочем, Фрэнк знал, что она вернётся. Фиона и Лип (который, к слову сказать, был не намного старше рыжего) тоже это знали, знал и Иен; знал и всё равно продолжал пускать сопли и истерить целыми днями.
Да, Фрэнку, может, и не нравился этот ребёнок, но он никогда не переставал думать о нём как о своём сыне. Он ведь растил его, разве нет? Кормил, одевал, каждый год обивал пороги учительских, чтоб взять направление на ебучие родительские курсы, когда его вместе с остальными хотели забрать в детский дом; прятал их всех на заднем дворе, когда Чёрный Марти с Сангамона продал Фрэнку элитную траву вместо обычной, а потом приёбал к ним в дом с претензиями. Фиона каким-то образом уговорила его амбалов выпустить их на заправку, а Фрэнку за это три дня под дулом калаша приходилось расплачиваться своим анусом в буквальном смысле. Он ни единой живой душе не проболтался, когда застукал рыжего с самым немытым гопником всея Саус Сайда. Вот на какие жертвы Фрэнк шёл ради своих и не совсем своих детей! Клейтон только и сделал, что в Монику кончил; вся чернуха досталась именно ему, и это его заслуга, что Иен Галлагер сейчас стоит перед ним, жив и (почти) здоров. Он просто не выжил бы в этом мире, если б не Фрэнк.
Фрэнк проглатывает пригоршню таблеток, запивает их водой, затем снова тянется к кофейнику. Вторая чашка явно не помешает.
— Ну-с, — снова начинает он, — что же так разозлило твоего братца, сын мой?
Иен медленно поднял глаза и тупо уставился на него.
— С каких пор тебя это ебёт? — спросил он, нахмурив брови и сморщившись.
Фрэнк почти искренне кладёт руку на сердце.
— Ты обижаешь меня, сын, — говорит он, прикрыв глаза и мотнув головой. — Разве ты не моего гнезда птенец?
У Иена глаза полезли на лоб. Он не отвечает какое-то время и снова утыкается взглядом в сковородку, продолжая жарить блинчики. Фрэнк терпеливо ждёт ответа, попивая кофе.
— Ты правда… хочешь узнать? — Иен косится на него с лёгким прищуром, чуть склоняя голову на бок.
— Конечно, сын мой. Я за тем и спросил.
— Э-эм… — пытаясь подобрать слова, рыжий на минуту задумался и, видимо, забыл перевернуть блин. Запах горелого почувствовался в воздухе, и он подскочил на месте, когда Фрэнк ойкнул и указал на сковородку.
— Блять, ну ёбаный в рот, — выругался рыжий, скидывая почерневший кусок тонкого теста в мусорное ведро. Залив на сковороду новую порцию, он облокотился на тумбу и глубоко вздохнул. — Помнишь Микки Милковича?
— Конечно, помню! Дражайший жопотоварищ моего ненаглядного сына! — восклицает Фрэнк. — Как я мог забыть этого милейшего молодого человека, ты что… А, его ведь закрыли, да, надолго? За то, что пытался прикончить мою придурочную дочурку… если я не ошибаюсь? А я и не поблагодарил его за это, ай-ай-ай…
— Э-э-э, оке-ей, — очумело произносит Иен; кажется, рыжий немного удивлён таким массивом информации, поступившей из его долгосрочной памяти. — Ну так вот, его недавно выпустили. Он хотел встретиться со мной, но Лип соврал его брату, который пришёл к нам, когда… — он прервался и моргнул пару раз, вздыхая. — В общем, он думал, что я не хотел больше с ним ничего, и… Боже, я не знаю, Лип просто свинья.
Он вытер глаза рукавом и, замолчав, достал из холодильника ведёрко с черникой и начал закатывать ягоды в блинчики. Фрэнк ни хера не понял. Почему из всех людей именно Микки Милкович вызывает такую реакцию? Мальчишка, которого он помнит, был похож на неряшливого гномика-переростка, ещё и вонял. Хотя, чего уж там — люди никогда не понимали, что Моника увидела во Фрэнке.
— И что ты собираешься предпринять, чтобы снова завоевать сердце очаровательного мистера Милковича, сын мой?
Дыщ! Иен швырнул обмазанную тестом кастрюлю в мойку, и спустя несколько секунд Фионин спиногрыз наверху начал свою традиционную утреннюю разминку голосовых связок. Фрэнк что-то раздосадованно простонал, но тут же замолк, когда заметил, что Иен прожигает его свирепым взглядом и играет желваками. Фрэнк осторожно, без резких движений ставит чашку на стол и в целях самосохранения отступает назад, к столу. Хер знает, что происходит и почему рыжий смотрит на него, как домостроевец на суфражистку, но, в любом случае, Фрэнку с ним не совладать. К тому же мозг этого пацана наверняка сейчас весь перепичкан лекарствами… Нет, Фрэнк определённо не будет испытывать судьбу. Как бы слинять незаметно?
— Это из-за того, что Лип тебе сказал? — глухо выдохнул Иен. — Из-за того, что он тебя прижал как следует, ты мне щас жопу лижешь? Я почти оценил твоё стремление наверстать упущенное, Фрэнк, но, к сожалению, ты опоздал лет так на двадцать пять, поэтому будет просто замечательно, если ты щас отъебёшься и оставишь меня в покое…
— Блин, чё у вас там горит? — раздаётся сверху голос Фионы.
Иен шумно выдыхает и медленно переводит глаза с Фрэнка на лестницу, затем включает вытяжку и начинает остервенело рыться в шкафчике, пошмыгивая время от времени.
— У нас нет освежителя, — говорит Фрэнк, догадавшись, что он ищёт.
— Тебе-то откуда знать?
— Дезодорант закончился недавно, надо было пополнить запасы…
— Блять, ну конечно, — прошипел Иен, захлопывая дверцу шкафчика так, что тот аж покачнулся. Включив воду, он начал скидывать посуду в мойку, и вдруг Фрэнк заметил, как что-то блеснуло в его глазах; Иен расставил руки по обе стороны раковины и скривился.
— Зачем я вообще пытаюсь что-то исправить? — шепчет он. — На что только надеюсь?
Ну, Клейтон — он и есть Клейтон, и Фрэнк не очень-то удивлён, что его сын впадает в драму, как стереотипный педик. Сколько раз Карл этот дом поджигал — диван горел, двери вроде тоже бывалые, и ничего, а тут всего лишь парочка блинчиков. Чё переживать-то? Но озвучить это и приободрить рыжего Фрэнк не успел, потому что вспомнил Монику. Снова. Такие мелочи всегда приводили её в полное отчаяние.
Когда-то они были на мели, да на такой мели, что жили в машине с тремя голодными детьми и перебивались с второсортной наркоты на третьесортную еду. Монику это особо не удручало: она улыбалась, танцевала в фонтанах, кормила голубей остатками бургеров и придумывала детям совершенно дурацкие сказки на ночь. Фрэнку тогда казалось, что её вообще, блять, ничем не сломить; она была как солнце в небе, свет которого никакие тучи не смогут скрыть насовсем. Но только случись какой-то пустяк — например, мужчина в баре отворачивался от неё, не посчитав привлекательной, или кто-то из знакомых игнорил её на улице, или Фионина училка говорила, что та слишком много болтает в классе — Мони теряла весь свой свет и меркла на глазах, превращаясь из его драгоценного солнышка в тихое существо, которое забивалось в уголок и проводило там недели, не переставая плакать.
Фрэнк смотрит на Иена и видит хорошо знакомые симптомы. Когда у шизиков начинается истерика, они часто кладут руки на плоскую поверхность. У них содрогаются плечи и текут ручьи из глаз, и глаза эти беспокойно бегают по пространству перед собой, будто их бесноватый носитель ждёт кого-то, кто придёт и подтвердит, что он в полной пизде.
Чувство вины, от которого Фрэнк пытался избавиться с помощью этого разговора, теперь грызёт его ещё больше. Моника перед ним — да, в другом образе, в другом человеке, но это она, слишком безнадёжная и слишком любимая. Когда-то давно он пел ей. Строил ей домик из стульев и одеял, держал её за руку и пел её любимую колыбельную, чтобы напомнить ей, как она прекрасна и что угрюмые, нормальные женщины рядом с ней не стояли.
Иногда это работало, иногда нет.
Она пропадала на неделю, возвращалась, потом снова пропадала на месяц, возвращалась, два месяца, полгода…
Ушла насовсем.
— Иен, ты там? Что там у тебя? — Фиона топчется наверху и не спускается — видимо, пытается успокоить не затыкающегося ребёнка.
Иен ничего не отвечает ей, продолжая опираться руками на раковину.
— Она не будет ругать тебя за это, знаешь ведь Фиону, — Фрэнк указывает на мусорку с горелыми блинчиками и хочет сказать ещё что-то подбадривающее, отцовское, но Иен резко оборачивается. В его глазах Фрэнк видит ярость.
— Хули ты тут забыл?! — взрывается он. — Ты на меня едва смотрел, когда я жил здесь! Теперь карму чистишь?!.. Мне никто не нужен был, никто! Я только в армию хотел, ёбнули бы — и слава богу… И это просрал, а даже если бы нет, всё равно — гены же, они такие, да? — Иен заходился в крике и размахивал руками, с шумом выдыхая судорожные всхлипы. — Не пьёшь таблетки — ты придурок, пьёшь — ещё хуже, как мертвец… я мёртв, Фрэнк, понимаешь? Всё… всё бесполезно, я уже давно… Я… Да боже мой, зачем я вообще с тобой говорю?! Чё за хуйня…
Вода всё ещё бежит из крана; Иен отворачивается от него, подставляет руки под кран и плещет себе на лицо. Ошеломлённый Фрэнк пытается переварить то, что только что произошло, как вдруг ему в голову приходит одна идея. Он не до конца понял, что рыжий хотел сказать этим не шибко связным монологом, но тот явно в расстроенных чувствах, и Фрэнк собирается ему помочь. А заодно и избавиться от неприятного, зудящего голоса ебучей совести, которая так некстати проснулась именно тогда, когда он бросил пить.
— Одевайся, сынок. Быстрее, а то твоя сестра щас…
Фрэнк промаршировал мимо Иена в гостиную и достал из-за кресла свою куртёху. Затем он вернулся на кухню и стянул с крючка у двери ключи от Фиониной машины. Иен стоит столбом; лицо у него мокрое, рот немного приоткрыт от удивления, и он смотрит на Фрэнка так, будто он собирается его похитить.
— Ну чё стоишь? — нетерпеливо прокряхтел Фрэнк, натягивая ботинки. Дом понемногу просыпался, и, судя по торопливому топоту, раздающемся сверху, скоро тут появится назойливая длинношёрстная протобестия, которая точно уж не даст им никуда уехать. — Давай, пошли!
— Куда, Фрэнк?..
— Где твоя куртка?
Фрэнк идёт обратно и быстро обнаруживает искомый предмет на вешалке в прихожей. Навряд ли кому-то из Галлагеров по карману такое шикарное пальто из чёрного кашемира, но рыжий всё-таки в Норд Сайде сейчас живёт, работает — умеет, значит, крутиться…
— Давай-давай, сынок! — приговаривает Фрэнк, накидывая пальто на Иена и подталкивая его к выходу.
К его удивлению, Иена не пришлось уговаривать. Они прошли к парадному входу и наконец остановились у бледно-зелёной «дюши», припаркованной на обочине.
— Фрэнк, мы разрешения не спросили. Она взбесится.
— Не взбесится, сынок, всё пучком, — говорит Фрэнк, залезая на водительское сиденье. — Она же не работает по выходным, куда ей машина сейчас?
— Фрэнк…
— Мы недалеко. Вернёмся — она и не заметит.
— Ты хоть трезвый?
— Господи боже, да трезвый я! Ради этого дня и бросил, — ворчит Фрэнк, начиная выходить из себя. — Когда ты стал таким пидрилой? Залезай уже.
Иен не слушается и продолжает стоять на обочине. Окинув Фрэнка недоверчивым взглядом, он застегнул пальто и обошёл машину, сходя с обочины на проезжую часть. Дверь открылась, и Иен сел на пассажирское сиденье рядом с Фрэнком.
— Я, сынок, такие места знаю… Тебе понравится, гарантирую.
— Что-то я пиздец как сомневаюсь в этом, — бормочет Иен в ответ. — Куда хоть едем-то? — спросил он, пристёгиваясь.
— На экскурсию!
— М-м, как исчерпывающе, — иронично хмыкнул Иен. — Блин, я и впрямь придурок, раз согласился поехать куда-то с тобой в одной машине.
Фрэнк пропустил это мимо ушей. Вообще-то его дети были бы гораздо счастливее, если бы почаще садились с ним в одну машину. Люди много чего говорят, но, тем не менее, они не знают главного: Фрэнк Галлагер умеет веселиться.
<center>***</center>
Где-то минут двадцать они едут почти в полной тишине. Радио почему-то не работает, поэтому Фрэнк что-то напевает себе под нос. Видимо, Иену это не нравится — он то и дело вздыхает и бросает в его сторону недовольные взгляды, но Фрэнк не придаёт этому значения.
— Ты, оказывается, неплохо водишь, когда трезвый, — с ухмылкой заметил Иен, когда они были почти к цели.
— Четыре месяца в завязке, мой мальчик! — воскликнул Фрэнк, стукнув ладонью по рулю. — Эти уебаны из центра мне не верят, но пошли они нахуй, республиканцы проклятые! Мне не нужна какая-то пластиковая хуюлька, чтоб подтвердить то, что я и так знаю. Бюрократы ёбаные… — бухтит он сам себе с некоторой толикой печали в голосе. Лучшие моменты он пережил с этими двумя печёнками — родной и пересаженной; как сейчас Фрэнк помнит вкус прохладного пива у себя на языке и приятное тепло, разливающееся по телу. Каждая мышца в его теле расслабляется; туман обволакивает его сознание по мере того, как он вливает в себя содержимое бутылки, одаривая его потрясающим чувством лёгкости. Он никогда не мёрз, в самую холодную чикагскую ночь мог на улице переночевать, а сейчас ему даже дома на полу становится холодно.
— Ну-ну, посмотрим, надолго ли тебя хватит в этот раз, — смеётся Иен, отворачиваясь к окну. — Ты так уже делал, когда мы мелкими были. На слабо тебя, что ли, в Алиби кто-то брал, не помню. Типа, не пьёшь неделю — косарь твой. Там ещё мужики ставки делали, и ты не пил и начинал быть нашим отцом… Ну, так себе отцом, конечно, но ты хотя бы помнил о нашем существовании. Однажды вы с Моникой даже в парк нас водили, помнишь? Ты купил всем троим по мороженому, и Моника тогда чуть не заревела от восторга…
Фрэнк очень хорошо запомнил тот день. Они были в парке, действительно. Иен уронил своё мороженое и закатил истерику; Моника потащила их всех обратно к палатке, требуя, чтоб Фрэнк купил новое. Денег у них больше не было, только на пиво осталось. Фиона отдала рыжему своё, и тот успокоился; казалось бы, проблема была решена, но тут истерику закатила Моника. Фрэнк отчётливо помнит, как она упала на коленки рядом с расплавившимся на солнце рожком и как дико ему тогда хотелось выпить. Словно чесалось что-то у него прямо под кожей, и хоть ты тресни — не дочешешься. Сейчас он тоже чувствует этот странный зуд, пытается игнорировать его и крепче сжимает руль.
— …а потом ты снова напился и нассал в штаны прямо перед нами на улице. Ты всегда возвращался к бухлу.
Все его воспоминания вертятся вокруг Мони, её побегов и истерик; наверное, его должно беспокоить то, как на самом деле мало он помнит о своих детях. Когда Фиона оспаривала у Фрэнка опеку, она рассказала судье историю о том, как он оставил их с Липом и Иеном на обочине, но Фрэнк не помнил этого; вообще, его отпрыски много чего ему припоминали, и он часто гадал, было такое на самом деле или нет. Иен плакал тогда, да, но он всё время плакал. Как они должны были догадаться, что этот пиздюк заболел, а не просто капризничает, как всегда?
Фрэнк рассуждает так сам с собой каждый раз, когда память возвращает его к тому дню против его воли.
Потому что, блять, этот ребёнок неимоверно болтлив и слишком много ноет. Фрэнк никогда не бил своих детей, но вот этот его однажды довёл. Снова скулил из-за Моники, пока он пытался сплавить Марти позаимствованный у латиносов металлолом. Фрэнк дал ему знатный подзатыльник, и пацан влетел передком в кирпичную стену и тут же перестал горланить, только носом потёк. Всё-таки это работает, чтобы там ни вещали ярые ювеналы.
— За что ты меня так ненавидел? Что я сделал-то тебе?...
Иен спросил это так тихо, что Фрэнк, скорее всего, не услышал бы, если бы не остановил машину, заглушив двигатель. Нельзя сказать, что он на самом деле ненавидит Иена. Фрэнк и не задумывался над этим никогда; он сам себе не мог объяснить эти вспышки гнева и жестокость по отношению к нему. Подсознательно он даже не воспринимает Иена Галлагера как отдельного человека, потому что постоянно находит в его внешнем виде и повадках образы определённых людей.
Фрэнк ничего не сказал ему в ответ, и Иен вздохнул, открыл дверь и вылез из машины. Фрэнк последовал его примеру.
— Зачем мы сюда приехали? — спрашивает Иен, оглядывая великолепный пейзаж, раскинувшийся перед ними.
— А почему бы и нет, сын мой? — отвечает Фрэнк, направляясь к терминалу, чтобы заплатить за парковку. Пошарив для вида по карманам, он оборачивается к Иену и указывает на терминал. — У тебя есть что-нибудь для этой штуки?
— Нет...
— Поищи в карманах-то.
— Какие нахер карманы, Фрэнк, ты меня в трениках выпер! Кошелёк дома остался.
Фрэнк пожевал губами, махнул рукой и зашагал в сторону набережной. Иен последовал за ним.
— Фиона убьёт тебя, если ей потом штраф придёт.
— Не придёт… Мы быстро.
<center>***</center>
Они идут по замурованной в бетон косе, вдающейся в озеро. С одной стороны раскинулся город с его офисными небоскрёбами, с другой — огромная ледяная пустыня, покрытая трещинами и подтопями у краёв. Ни конца ни края не видать этой пустыне, и небо над ней всё ещё темнит и хмурится, но вот уже перевалило за семь, и вдали на горизонте видны первые проблески зимнего солнца. Чем дальше Фрэнк и Иен уходят от берега, тем больше оно начинает подсвечивать ледяное пространство.
Фрэнк останавливается, когда они достигают широкой площадки, которая отделялась от косы узким переходом и была сделана, наверное, специально для философов, желающих подумать в тишине без подвыпивших гуляк и утренних бегунов. Впрочем, людей и так нет: слишком поздно уже для ночных прогулок и слишком рано для пробежек. Фрэнк уже приготовился к тому, что Иен опять начнёт ныть, однако тот не говорит ни слова. Вместо этого рыжий подходит к краю и смотрит вниз, слегка перегнувшись за ограду.
— Вот сюда я пришёл после операции и послал Бога нахуй, — Фрэнк, глубоко втянув в себя морозный воздух, нарушил молчание первым.
— Ты меня за этим сюда притащил? — насмешливо фыркает Иен. — Чтоб я посмотрел, как ты Бога поно́сишь за херовую печень?
Ну что ж ты глупый-то такой, а, пацан? Фрэнк не такой уж и монстр, чтобы тащить тебя утром на мороз сугубо ради своих целей. Пэгги Галлагер на тебя нет.
— Я уже своё отпоно́сил, сын мой, — усмехнулся Фрэнк. — Твоя очередь.
Иен недоумённо морщится, вскинув бровь.
— Чего?
— Давай, — подначивает Фрэнк, махнув на озеро. — Поори на этого ублюдка за то, что мозги тебе забраковал, и что брат у тебя придурок, и отец — не очень… Оба отца, — поправляется он, — и вообще…
— Я не собираюсь орать на небо, — фыркнул Иен, запихивая руки в карманы. — Я в Бога-то не верю даже.
— Ну, значит, на вселенную поори, господи, — огрызается Фрэнк, начиная терять терпение. Почему никто не понимает, что это реально помогает? — Просто… На вселенную, на генетику, на похеренную систему здравоохранения, на чё хочешь, блять. Выпусти гнев, мой маленький атеист. Тебе станет легче, уж поверь… Все Галлагеры так делают.
Иен отвернулся. Казалось, он даже не слушал Фрэнка, и тот с досадой осознал, что всё это пустая трата времени. Он уже был готов разразиться речью и напомнить ещё раз мелкому засранцу, что он и его брат — неблагодарные говнюки, но Иен вдруг опустился на корточки, просунул руку за решётчатое ограждение и взял крупную ледышку, отколовшуюся в проталине рядом с площадкой. Поднявшись, он с этой ледышкой в руках побрёл в сторону выхода к косе. Фрэнк не успел спросить, зачем ему лёд, потому что рыжий внезапно развернулся. Замах! Два быстрых шага к ограде, и вот кусок льда летит вдаль, и над Мичиганом раздаётся истошный крик…
— ЫААААААА!!! В пизду оно всё!!
Фрэнку стало не по себе.
— Ебись же ты конём, блядь!! За то, что я — как она, стал! За то, что мозг у меня га-авно! — С этими словами Иен раскидывает руки, и у Фрэнка перехватывает дух, когда слабый луч просыпающегося солнца вдруг подсветил его рыжую макушку. В этот момент Иен сам становится солнцем с ярким пожаром на голове. — И что отнял у меня всё… и всех! Сам гори в аду, сука!!
Фрэнк мелкими шагами подходит ближе и встаёт рядом.
— Ты всё ещё здесь, — осторожно подсказывает он.
— Я всё ещё здесь! — Иен заходится в страшном рёве. — Я всё ещё жив, блядь!!
— И с тобой всё будет хорошо.
— И со мной…! со мной-й… — его голос вдруг глохнет и срывается на скулящий шёпот. — Ы-ыгх, — слёзно выдыхает он. Мокрые дорожки катятся по его щекам, и он начинает захлёбываться в рыданиях, очевидно, не испытывая совершенно никакой неловкости от присутствия Фрэнка.
Фрэнк легонько похлопывает Иена по спине.
— Ты… ты молодец, сын. Серьёзно. Сколько ты уже мочалишься с этими пилюлями? Пять лет?
— Шесть, — глухо всхлипнул Иен, согнувшись и обхватив ладонями коленки.
— У-у, твоей матери столько ни за что не продержаться. Недели три максимум, на большее её не хватало.
Иен плачет, и Фрэнк продолжает похлопывать его по спине, не зная, что ещё сказать. Монике в таком состоянии нужно было услышать, что он её любит и никогда не перестанет. Впрочем, это далеко не всегда помогало.
— Знаешь, чего бы ты там ни нахуевертил — это, на самом деле, неважно, — назидает Фрэнк, прислонившись спиной к ограде и окидывая взглядом небоскрёбы, возвыщающиеся вдали. Иен выпрямился и вытер глаза.
— Твой бойфренд… Он всё равно будет тебя любить, хоть ты нассы ему в лицо. — Странная, наверное, аллегория получилась, подумал Фрэнк, когда заметил боковым зрением недоумённый взгляд Иена. — Ты, ну… знаешь, ты для него прекрасен в этой своей болезни. Ты как чарующий вселенский хаос, сын мой! Отважные и смелые вроде меня тянутся туда, к звёздам, зная, что без скафандра их нахер разорвёт. Эти ваши замашки, ну… даже если знаешь, что будешь потом страдать, всё равно… как мотылёк, летишь на огонёк. — Фрэнк объяснялся как мог, но, кажется, Иен его понимал, судя по его молчанию и опущенному взгляду. — Только в отличие от мотыльков, мы знаем, во что ввязываемся…
— Но я не хочу опять причинять ему боль, — пробормотал он. — Ему наверняка будет лучше без меня.
— Твоя мать всегда так говорила, и что? Бы́ло тебе лучше без неё?
— Нет, — грустно усмехается Иен, мотая головой. — Не было.
— Ну вот и мне не было. Я всё ещё люблю это существо.
— Но она же бросила тебя…
— Ну, она всегда возвращается, разве нет?
— И тебе этого хватает? В смысле, ты разве никогда не хотел, чтобы она оставила тебя в покое навсегда?
— Не-е, сын, ты не понимаешь… Она не сможет «оставить меня в покое», даже если захочет, потому что вот здесь застряла, — Фрэнк тыкает пальцем по виску. — С глаз долой — из сердца вон, ага — хуй тебе, так не бывает. Если бы только всё с людьми уходило… Да, такие вот дела…
— Охренеть.
Фрэнк поворачивается к Иену и видит, что Иен обескураженно смотрит на него широко раскрытыми глазами, а его губы чуть приоткрыты в растерянной ухмылке.
— Что?
— Просто… Просто это как-то мудро даже. На тебя снисходит просветление, когда ты трезв?
Фрэнк равнодушно пожал плечами. На самом деле он не уверен во всём этом, просто нужно было что-то сказать, чтоб рыжий успокоился, и у него это, видимо, получилось. Фрэнк пожевал губами, раздумывая над тем, чего б ещё такого «мудрого» толкнуть, но тут его отвлекла пожилая пара, прогуливающаяся по набережной. Люди помахали им, и они помахали в ответ.
— Господи, Фрэнк, сейчас ты мне даже нравишься немного.
— Оу, я тоже тебя люблю, сынок, — пропел Фрэнк, обнимая Иена за плечи.
— Ой, всё, иди нахуй. — Иен скинул его руку, но не отстранился, и Фрэнк ухмыляется и смотрит на озеро. Солнечные лучи танцуют на рыхлом льду, и всё это выглядит слишком идеально, почти как в тот день, когда они с Клейтоном прогуливали школу.
— Красиво тут, — шепчет Иен. — Можно, я ещё немного постою?
— Конечно, сын.
Совесть понемногу переставала зудеть и, наконец, совсем стихла — до поры до времени; возможно, Фрэнк перестанет «немного нравиться» Иену, как только они приедут домой, но ему, в общем-то, всё равно — он не за этим его сюда привёз. Фрэнк просто хотел, чтобы кто-то ещё увидел, каким красивым бывает это озеро зимой на рассвете. Хотел, чтобы кто-то ещё оценил этот вид.
Когда он снова обратил свой взгляд на Иена, то вспомнил ещё одну цель своей утренней прогулки. Пальто у рыжего очень хорошее и, скорее всего, приличных денег стоит. Он вроде менеджером работает? Хм-м… По всей видимости, с финансами у него неплохо, так чё бы не подкинуть старику-отцу… Фрэнк хотел уже заикнуться, но Иен смотрел вдаль и выглядел таким счастливым, что, наверное, несправедливо было бы так быстро прерывать его безмятежность, и он решил, что это подождёт.
Занимался рассвет.