Всё это так далеко в прошлом, какими они были дураками, и какие дураки они сейчас. Жан-Жаку двадцать девять, но дурак он, как будто всё ещё восемнадцать, и ему так же ни капельки не стыдно.

Он только что показал лучшую свою программу за всю карьеру и похитил претендента на серебро, затолкал в подсобку, пофиг, это же Олимпийские — можно всё или почти всё, главное, что претендент не против, а очень даже за.

Он находит потайную молнию. Отабек наклоняет голову, лбом послушно в плечо. Маленький подвес не слушается, выскальзывает из пальцев, снова и снова. Не даётся, сопротивляется. Жан-Жак нервно выдыхает, Отабек закидывает руки за голову и сам с молнией возится.

Жан-Жак его спиной к себе разворачивает, серого света из оконца под потолком мало, но достаточно, чтобы рассмотреть подлый бегунок, схватить его и, наконец, дёрнуть. Молниеводитель жалобно вжикает вниз на два сантиметра, не больше, спотыкается, тянет за собой ткань и тормозит, сжёвывая края. Жан-Жак целует открывшийся позвонок под чёрным шнурком, обхватившим шею. На шнурке простое кольцо из красного золота, Жан-Жак знает. Он придерживает ворот другой рукой, тянет ещё, слайдер туго проезжает, открывая ещё немного тела и застревает окончательно. Намертво — ни вниз, ни вверх, как ни дёргай.

— Заело! — капризно хнычет Жан-Жак, пытаясь справится с проклятой молнией и с эмоциями, навалившимися всей спутанной кучей за один раз!

Всё, что он хочет: снять этот чёртов костюм, ну разве он много просит, а? Ну можно хоть раз быть посговорчивее, а, Отабек?

Отабек откидывает голову, прижимается спиной к груди, просит:

— Оставь. Потом разберёмся. В номере.

В номере.

До него ещё доползти нужно.

Жан-Жак не спал четыре дня, он на пределе откатал, как не сдох хоть, нет никаких сил, чтобы не злится и чтобы ждать какое-то потом. Он все силы оставил на тренировках, сбросил на лёд вместе с половиной своего веса, килограмм на сто похудел, не меньше!..

— Да вся жизнь потом! Как же я заебался!!!

Отабек нежно по щеке гладит, привычно, как будто они всегда были вместе. Как будто Отабек всегда был с ним таким милым. Таким спокойным и сильным. А не то, что было на самом деле…

— ...Хуя он похудел.

— Завидуешь? — Жан-Жаку двадцать семь, он поднимает голову, чтобы посмотреть в бирюзовые глаза. — Сломай ногу, такой же будешь.

Даже в спортивной куртке поверх тренировочного костюма изменения бросаются в глаза. После перелома у Отабека были месяцы, чтобы восстановиться, но форму он не набрал.

Как собирается выступать — непонятно, на предыдущем чемпионате падал через раз. Он всё равно выйдет на лёд, конечно, с решительным взглядом, как раненый спартанец на последнюю битву.

— Зато в белом покатается хоть. А то всё в чёрном да в чёрном последнее время, как печальное известие, да? — спрашивает Плисецкий, но ответа не ждёт: — Ц, всё равно проебёт. Хоть бы аксель свой ебучий не вздумал опять…

Обычно Плисецкий по пустякам не треплется. И не по пустякам тоже. И уж точно не сплетничает с Джей-Джеем…

— Помнишь, как у него полкаблука отвалилось прямо на разминке? — говорит Жан-Жак не в строку. — Он так долго крутил ботинок в руках, рассматривал, будто сейчас взглядом починит… Я бы не удивился, если бы починил. Он сказал тогда: «Сдюжит». Так в нём и вышел, я охренел.

— Да все охренели. — Юрка буравит взглядом то один, то другой глаз Жан-Жака и что-то в глазах ищет.

— Тренер его крестился на каждый прыжок, — хмыкает Жан-Жак, — я думал, его хватит приступ.

Ботинок в тот раз сдюжил, а Отабек взял серебро.

Жан-Жак золото, а Плисецкий нихуя не взял, между прочим.

— Что, всё так и делает вид, что в первый раз тебя видит? — Плисецкий усмехается и чуть наклоняет голову на бок. — Я бы ему даже поверил, что между вами ничего нет, если бы не твоя сияющая рожа каждый раз, как ты ему «привет» орёшь. Ты бы завалил уже что ли, сколько лет можно орать? Завали, Жанна.

Жан-Жак передаёт бутылку миз Салливан через борт. Жмурит один глаз, расплываясь в улыбке. Каждый знает, что Леруа и Алтын заклятые соперники, вот и всё. Сплетен и Плисецкого Жан-Жак не боится.

— А между вами что, Ю-ра?

— А мы лучшие друзья, у тебя что, интернет отключили за неуплату? Тяжеленько весь сезон без призовых?

— Все там будем. — Жан-Жак беспечно жмёт плечами. — Иди с лучшим другом поздоровайся, пока сплетни не поползли, что в просто-дружеском раю не всё гладко.

Всех русских ругательств он так и не выучил, так что неизвестное слово, злобно воткнутое в спину, отскочило, не достигнув цели.

Отабеку дают музыку и Жан-Жак смотрит, как тот петляет, затем разгоняется, прыгает каскад, как на духу. Не прав Плисецкий. Отабек раскатался, и это видят все, у кого глаза открыты.

Не первый раз, в конце концов. Ему просто нужно время и немного взбодриться. Отабек филигранной дорожкой шагов идёт к своей цели, прокладывает уверенно путь, как всегда. Заканчивает тренировку, уходит из поля зрения, а вечером плетётся по безлюдному длинному тусколоосвещённому коридору. Куда?

Жан-Жак-то понятно — уснуть не может, как всегда перед прокатом, и вот идёт чай пить в бар, чтобы не шуметь в номере, не будить Белз и Жю-Жю. А этот куда попёрся, на ночь глядя?

— Отабек, ты куда?

Делает вид, что не слышит. Видите наушники? Ничего не слышу. Ползет с катка с честно поникшими плечами.

Выглядит уставшим. Подавленным и… плохо он выглядит. Зря он вышел в этом сезоне, не восстановившись нормально. Прав всё-таки Плисецкий: он продует в этот раз — с таким видом не выигрывают.

Жан-Жак сегодня кричал ему «Отабек, ты куда?» шесть раз. Отабек шесть раз посмотрел на него этим своим равнодушным взглядом. Это рекорд, и это навязчиво, но хотелось как-то подбодрить, поддержать, правда. Видно же, что он из последних сил шевелится. Не всем, конечно, видно, но для Жан-Жака как на ладони: держится Отабек одним святым духом да упрямством…

Жан-Жак догоняет, трогает за плечо. Отабек оборачивается, снимает наушники. В глазах вся мировая скорбь, надо же, не рад видеть старого друга, даже обидно немного.

Старый друг.

Время то ли откатывается назад, то ли замерзает в ледяной прохладе, тянущей с катка.

Коридор вдруг удлиняется, становится территорией вне времени. Чистилищем между обыденной суетой и выступлением.

Отель пристроен прямо к катку, в одном конце коридора ледяная арена, которая завтра будет окружена судьями и жаждущими зрелища зрителями, в другом — раздевалки, туалеты, бары и соединяющий два здания стеклянный переход к рядам одинаковых комнат жужжащего муравейника.

Звёздный час фигуриста и будни фигуриста соединены холодным безликим туннелем. Дорогой, которую завтра пройдёт каждый из них к триумфу или поражению.

Сейчас в чистилище пусто.

И делать тут нечего.

— Отабек, ты чего там делал?

Отабек вздыхает устало.

— На лёд посмотреть ходил.

Жан-Жак улыбается.

— Что на него смотреть, он с тренировки на месте! Пошли чай попьём? Ты же любишь чай. И тебе нужно кушать — ветром не уносит ещё?

— У меня в номере чай.

— Там и попьём! — радостно кивает Жан-Жак.

— Нет.

— Ну не будь ты таким букой, улыбнись!

Отабек смотрит обречённо, давит пальцами в переносицу и спрашивает с едва скрываемым раздражением:

— Что тебе нужно, Джей-Джей?

— Как можно больше, желательно всё! — Жан-Жак игриво дёргает бровями.

— Как же ты заебал меня. — Взгляд у Отабека меняется, ноздри вздрагивают.

Когда Отабек в последний раз так смотрел, Джей-Джей угодил в школьный медпункт с подбитым глазом.

Отабек берёт за локоть:

— Давай-ка обсудим это раз и навсегда! — Тащит за собой в сторону катка, но, по пути, заталкивает в подсобку. Дверь медленно закрывается за ними, угрожающе скрипя.

— Оу, мой…

— Заебал! — рявкает Отабек, толкает в плечи, не сильно, просто. Но Жан-Жака внезапно срывает.

Да кто он такой, чтобы пихаться?

Может, думает, что ему всё можно тут, раз он весь такой крутой?

Может, уж тогда ответит, чего он из себя строит вот уже кучу лет?

И, может, он хотя бы ударит тогда нормально, как умеет, а не вот этот детский тычок?!

У Жан-Жака вдруг выбора нет больше — только схватить за олимпийку и прижать к стене, чтоб не дёргался, для большей экспрессии задеть полку, с которой с грохотом валятся клюшки и кегли, хорошо хоть стойку с коньками не зацепил. Он немного сдерживается — Отабек ужасно выглядит, тощий, почти как в свои пятнадцать.

Запахи пыли и пластика перебивает вдруг ещё один, очень знакомый — сухой травы и перегретой летним зноем земли, захлёстывая неуловимыми ощущениями из прошлого.

Дверь закрывается до конца, и становится чернее, чем в могиле.

— Это я-то заебал, Отабек?! — Джей-Джей не видит лица, он говорит в темноту, которая пахнет летом: — Я ничего не сделал тебе! Это ты заебал грубить!

— Когда ты уже отвалишь? — рычит темнота в ответ. — Что тебе непонятно в слове «нет»?!

Отабек выкручивает запястья больно, толкает от себя, Жан-Жак выхватывает из чёрной пустоты толстовку, рывком к себе. Бьётся спиной в стопку гимнастических матов, борется, заламывает засранца, гнёт его к полу, ругается, когда маты съезжают, валятся на спины тяжёлыми дохлыми пластами. Он дёргает за ногу почти выбравшегося из невидимой кучи Отабека. Отабек вслепую находит его в их погребальном шалаше, захватывает плечом шею и шипит:

— Я спрашиваю, что тебе не понятно?!

— Да с твоим пещерным акцентом нихрена не разобрать! — акцента у Отабека больше нет, но когда он злится, боже, это нужно на диктофон записывать. Жан-Жак не даёт себя скрутить, сам Отабека подминает. — Ты, кажется, говоришь, что это ты заебал!

Жан-Жак наваливается сверху, Отабек обречённо хнычет:

— Как же ты заебал меня-а-а!

— Что? Ты говоришь, что ты заебал?

— ЗАЕБАЛ!!! — Отабек отжимает его от себя, предплечьем и коленом.

— Да стой ты, Бекс! Стой, блядь!

Отабек, запыхавшийся и уставший, только что легко мог бы его скинуть, но останавливается. Не сдается, но и не дрыгается больше. В возникшей паузе Жан-Жак тщетно всматривается в темноту — ничего. Только острый локоть в грудь и колено в живот давит.

Отабек пахнет корицей.

Тетрадями, исписанными шариковой ручкой, комнатой в родительском доме с деревянным потолком и льняным покрывалом на кровати в звёздах белых и оранжевых, от облепиховых пятен…

Жан-Жак откровенно просит:

— Поддайся мне.

Лица не видно, только тусклый блеск глаз.

Жан-Жак сильнее давит, шепчет:

— Ну!

Отабек расслабляет руки, колено отводит в сторону.

Жан-Жак стонет: «Блядь». Перехватывает запястья, заводит Отабеку за голову, гладит середину ладоней, и они вздрагивают, раскрываются цветами навстречу ласке. Жан-Жак с силой ведёт к локтям, к плечам, по рёбрам, под поясницу. Тело податливое, готовое, настоящее, выгибается, отвечает красноречивее любых слов. Собственное неровное дыхание встречается с дыханием Отабека. От палящего воздуха на губах сознание вихрем уносит ко всем чертям.

Жан-Жак с себя брюки приспускает вместе с бельём, цепляет резинку штанов Отабека, останавливается, ждёт реакции, прежде чем потянуть вниз. Отабек сообщает севшим голосом:

— Гондонов нет.

— Целых два вообще-то: ты да я. — У Жан-Жака голос не лучше, но плевать, он на взводе, у него от возбуждения уже в ушах шумит, и он согласен просто на всё. — Как будем решать?

— Давай. — Отабек шепчет так пылко, будто в любви признаётся, а не вопросы дрочки решает. — Каждый себе.

Жан-Жак натягивает трусы обратно, и прижимается через ткань. Не то чтобы совсем безопасно, но сойдёт.

— Давай так. — И начинает двигаться, не дожидаясь ответа. Фиксирует Отабека за плечо, за бедро, хватает, вжимает в мат, и это всё совсем нереально, потому что Отабек под ним стонет, гнётся так, чтобы всем телом проехаться от груди до паха, виском по виску, щекой о щёку, руками под толстовку, за спину к себе ещё ближе, каждое движение, каждый вдох стирает между ними границы, и минуты не проходит, а Жан-Жак помрёт если не кончит прямо вот сейчас.

Ему вдруг кажется, что ни дня не было, чтобы он не скучал; он ни на секунду не забывал того, что между ними было. Жан-Жак еле успевает оторваться, чтобы одежду не заляпать, Отабек нетерпеливо тянет его за задницу обратно, на себя устраивает удобнее, и трётся о Жан-Жака, вжимая в себя. Русские слова режут, будят дикие воспоминания. Жан-Жак помнит, как это работает, и тоже по русски говорит: «Ещё! Ещё, Бека!» И по-французски: «Я хочу тебя, хочу твой член, у меня от тебя крышу сносит, я так соскучился, я бы тебе отсосал, я бы дал тебе, Бекс, хоть как. Ноги бы раздвинул, на живот бы лёг… Как тебе нравится? Я и сам трахнул бы тебя по-всякому, если бы ты захотел. Бекс, я тебе везде бы присунул, куда только пролезет… — Жан-Жак берёт его за шею, чуть сжимает пальцы. — Я положу тебя на спину, Бекс. Я буду осторожен, я подготовлю тебя так нежно, что ты забудешь, как тебя звать…»

— Блядь, Жан!

Жан-Жак накрывает рот Отабека своим, и ответ на поцелуй отчаянный и несдержанный;

Отабек стонет так, будто они дома одни и мамка не спалит, он вздрагивает от оргазма всем телом, а через несколько секунд Жан-Жак кончает второй раз.

Воздух, застрявший в лёгких, вырывается с хрипами, царапает пылью пересохшее горло.

Скользко сплетаются испачканные пальцы.

В ушах грохочет, сердце гремит во всём теле, переходит с галопа на лёгкую рысь.

Жан-Жак разваливается обессиленно сверху, умирая выброшенным на берег мокрым китом, ждёт, когда сможет нормально слышать и сипло бормочет:

— Всё очень классно, конечно, и я хочу это обсудить. То, что сейчас было.

Придавленный китом Отабек молчит, и Жан-Жак рассуждает:

— Во-первых, это, конечно, был раббинг, причём очень-очень…

— Слезь, пожалуйста, пока это не превратилось в эротическую асфиксию, — глухо бубнит Отабек.

— Месье знает толк… — Жан-Жак сползает и заваливается рядом, гладит Отабека. Ребра можно пересчитать. Как он катается вообще?

Отабек сезон начал только с января и пока только по льду валялся, и так страшно падал, что даже в записи сердце замирало.

Хотя с каскадами и квинтом на сегодняшней тренировке спорить сложно. И с тем видео, в сети, на котором Отабек дважды сделал чистый четверной аксель. Факты, они такие. Нагибают предположения.

Отабек возится, шуршит, достаёт из кармана пачку салфеток, Жан-Жак вытирает руку обо что-то рядом.

— Бекс. Ты ведь тоже этого хотел всё время, скажи?

Отабек проводит губами по лицу, щекочет кожу беззвучным ответом.

Он вздыхает, уткнувшись Жан-Жаку в плечо, будто вспоминает, или пытается запомнить, или надышаться не может.

— Ты иногда меня забывал, да, Бекс?

— Да, Жаным. Иногда я забывал тебя.

Жан-Жак сглатывает ком в горле.

— Ты обещал помнить.

— Мы оба живём дальше, Жан-Жак, — напоминает Отабек.

Они славно лежат на обшарпанном мате, как на плоту среди ночного моря, и не понятно где небо, а где вода — всё одинаково чёрное. Нет ничего вокруг, и даже между их телами не видно краёв. Отабек кончиками пальцев гладит плечи, и кажется, что так спокойно и легко Жан-Жаку давно не было. Уже несколько лет.

— Почему ласточки? — Отабек говорит тихо, будто боится спугнуть и давит пальцем на одну из птичек Жан-Жака. Их две — по одной на тыльных сторонах ладоней.

Жан-Жак тоже тихо отвечает, почти шёпотом:

— Это стрижи. Они означают стремление к победе и непрерывное движение. Стрижи почти всю жизнь проводят в полёте. Самые быстрые птицы. Удачу приносят.

— У них очень мощные крылья и короткие лапки, — продолжает за ним Отабек, — из-за этого стрижи не могут ходить по земле… И если садятся, то взлетать им очень тяжело.

— Но они всё равно это делают. — Жан-Жак поворачивается на бок, к Отабеку лицом. — Каждый раз.

— Да. Тебе подходит.

— А тебе знаешь, кто бы подошёл? Сыч! Только о-очень маленький.

Жан-Жак получает тычок в плёчо и скалится. Он бы ответил. Но если ответит, то чем это кончится? Этот момент в котором они сейчас — вне времени, такой идеальный. Он просто не может стать лучше, но разрушиться может за одну секунду. За одно движение и одно слово. Пространство скрутится, выплюнет их обратно, в бесконечный коридор от катка до перехода и оставит с недоумением в голове и чувством вины в груди, поэтому Жан-Жак не бьёт в ответ, а говорит:

— Ты загорел. На море реабилитировался, да?

— В Италии. Никогда столько не плавал в море.

— Ты тренировался и в Италии, и в Америке. И что, не мог поплавать? Немного и фигуристам можно.

— Ты же знаешь. Тренировки. Учёба. Тренировки.

— Да, жить ты никогда не умел.

Если бы Отабек умел жить, то никто бы не услышал его имени. Ему всегда приходилось пахать вдвое больше других. Придумывать что-то новое и исполнять всё без помарок, чтобы держать планку.

Плисецкий вот с любой программой сияет, даже с бодуна. Если очень хочет.

Плисецкий сливает чемпионаты только потому, что в гробу видал эти ваши тренировки. Ему бы только орать и ругаться матом. Чуть даст себе слабину, и всё у него кувырком и через обломанный конёк. Ему всегда нужна особая мотивация. Ну там война или Агапе — какая-нибудь звезда, горящая в ночи Вифлеема.

Вот тогда он, через нехочу, всех в щепки уделает, и не важно, сколько времени это займёт и сколько усилий будет стоить.

Нет особой мотивации — нет Плисецкого.

У всех у них свои слабости, да?

Жан-Жаку вот не нужны особые мотивации, и серьёзных травм у него почти нет. Но он сам непредсказуемый, как понос. У него всегда один настрой — на победу, да только стоит чуть психануть — и всё, плакали медали и риттбергер выше всех.

Отабека пока что выбивали из седла только физические повреждения. Он стабилен, как потухший вулкан. Когда-нибудь все его бесконечные трещины рванут, извергнуться, и это будет конец.

Отабек осторожно гладит руку Жан-Жака примерно там, где набита тату.

— У птиц есть какой-то компас внутри: они всегда находят дом. — Жан-Жак по памяти касается своей татуировки: птицы с раздвоенным хвостом и двух «J» на фалангах пальцев. — Я смотрю на них во время приступов, помогает зацепиться за реальность. И узнать свои руки.

— Всё ещё, да?

— Уже очень редко, почти никогда, — отвечает Жан-Жак и переводит тему: — Что у тебя с Плисецким, Отабек? Поссорились?

Отабек обнимает, прижимает к себе, трётся об Жан-Жака носом и щекой, прячет лицо, дышит в ключицы — он тоже не хочет разрушать момент, пытается задержать, но не справляется. Куда уж ему, с такой плохой формой, да?

— Мы не будем обсуждать мою личную жизнь.

Вот и всё.

Кажется, что в каморке даже немного светлее стало. Можно различить очертания хлама вокруг. Их вытряхивает обратно в жизнь, растрепанных, вспотевших и серых от усталости.

— Знаешь, я…

— Твою тоже.

Жан-Жак спрашивает наконец:

— Что теперь?

— Теперь пора идти.

Отабек отпускает, и сразу становится холодно.

Жан-Жак уточняет, так, на всякий случай:

— И сделать вид, что ничего не случилось?

— Точно.

— Как будто мы зашли в подсобку и просто обсудили, кто кого заебал. Очень подробно.

Отабек поднимается и подаёт руку. Не так уж и темно. Они вместе укладывают маты на место, собирают барахло.

— Кстати, почему тут не закрыто было? — Свет из открытой двери ослепляет, Жан-Жак щурится и вдыхает полной грудью, понимая, как душно было в каморке. Они вдвоём сдышали весь воздух, который там был. Снаружи ярко и столько воздуха для свободного дыхания, почему же так хочется вернуться в этот затхлый хламовник? Жан-Жак проводит пальцем по замку на двери. Явно сломан.

— Я коньки хоккейные брал и клюшку с шайбой. Ночью не выдают, а я… — Отабек замялся.

— А тут как раз замок удачно сломан, — подсказывает Жан-Жак.

— Повезло, — соглашается Отабек.

— Чё лыбишься?

— А чё ты ушки растопырил? — лыбится Отабек.

Жан-Жак берёт Отабека за локоть, шепчет в ухо:

— Отабек.

— М.

— Тебе же понравилось?

Отабек улыбается, показывая ямочку на щеке.

— Да, я чуть не кончил.

— Гондон.

И уже в спину:

— СПИДом не заболеешь!

Отабек, не поворачиваясь, показывает средний палец и идёт дальше, уходит по бесконечному коридору спортивного комплекса, к переходу, чтобы затеряться в безмолвном лабиринте одинаковых дверей штампованных номеров.

Жан-Жак садится на пол этого равнодушного чистилища, проводит ладонями по лицу и усмехается, взлохмачивая волосы:

— Попили, блядь, чайку.