21 Плохая примета

Что же ты творишь, Отабек, на открытке же всё нормально было?

Отабек пропустил разминку и выперся ровно к своему выходу. Плисецкий не кричит ему «Давай!» — и это плохая примета.

Отабек бледнее своего сияющего белого костюма, бледнее Отабека только его тренер. Хореограф обеспокоенно хмурит брови.

 

Отабек выходит и под музыку рассыпается на всём, что с левой, падает со всех прыжков с правой.

 

— Ноа, у него же другая нога сломана была, другая! — Жан-Жак комкает рукав мистера Ноа.

 

— Да, чёрте-чё творится! — бурчит Ноа. Он нервно жуёт ус и даже не стряхивает с себя руку.

 

Его Ансо с Этьеном только завтра выступают, но на Жан-Жака и Отабека Ноа всегда приходит посмотреть, и обычно это бесит, но сейчас очень кстати.

 

Отабек вращается, захватив конёк рукой, на белом подъёме ботинка алым маком расплывается страшное.

 

— Ботинок! — вскрикивает мистер Ноа, как будто кто-то ещё этого мог не увидеть.

 

Миз Салливан сжимает плечо Жан-Жака крепче.

 

Жан-Жак слышит знакомый хриплый голос:

 

— Давай, Бека, соберись, трепьё!

 

Плисецкий ещё по-русски добавляет что-то, и всё повторяет: «Давай-давай-давай».

Поздно, Юра. Раньше нужно было «давай». Вовремя нужно было, а после уже не считается.

 

Что ж у тебя, Отабек, за ебливая привычка всё своей кровищей-то поливать? То рука, то голова… да с головой-то хрен с ней, всё равно мозгов нет, а вот нога — это важно, конечно.

 

Плисецкий сжимает кулаки, и, кажется, готов ворваться и на руках Отабека вынести, а потом каждого убить, кто имеет к происходящему отношение или просто рядом встанет, а до Жан-Жака вдруг доходит, что Плисецкий не просто волнуется, а волновался с самого начала. И что он подкатил на тренировке не просто так, а потому что к Отабеку подкатить не мог. Потому что они поссорились. Потому что Отабек был совсем слабый, и никто ему не мог сказать «остановись», вернее, он не слушал никого. И завалить Плисецкий просил, потому что Жан-Жак для Отабека, как красная тряпка. Потому что Отабеку бы тормознуть надо было, а не наоборот.

А сказать: «Жан-Жак, не провоцируй ты его, этот баран ведь, чтоб тебя обойти, и без ног катать пойдёт», Плисецкому не позволило… что-то. Этика, предположим.

 

Теперь Плисецкий может быть спокоен — произвольной Отабеку не видать, как своих ушей. Не так, конечно, как Плисецкому бы хотелось, но уж как есть.

Того, кто «позаботился» об Отабеке, конечно не найдут, тут концы в воду, хоть с собаками ищи, хоть с Плисецким.

 

Отабек вытягивает до конца, выволакивает себя в позу побеждённого гладиатора — на одно колено, под грохот финальных аккордов, кланяется под шелест зрителей, тащится к выходу, подобрав медведя, брошенного к ногам. Раздражённо отмахивается от помощи тренера, сверкнув нашитыми стёклами на рукаве, и сам идёт до скамьи. Хореограф тянется было к ботинку, но Отабек отталкивает руки. Он покорно ждёт оценок, смотрит на своё имя в последней строке, встаёт и выходит, не хромая.

 

***

 

— Белз, мне нужно. Ну неужели никак? В произвольную не отобрался. Он же улетит, сегодня же улетит, поменяет билеты, как пить дать.

— Джей-Джей. Ты волнуешься, я понимаю, но ты не помогаешь! Просто помолчи немного.

 

Белз холодно сверкает глазами, злобно сжимает зубы, но всё равно куда-то звонит, то беззаботно щебечет, то даёт какие-то обещания. Жан-Жак теребит подол её футболки, пока она не выходит из номера, оставив его с Жю-Жю вдвоём.

Она возвращается и показывает ему телефон. На дисплее горят три цифры.

 

— Будь потактичне. — Догоняет напутствие в спину. Или благословение. Но, будем реалистами, скорее всего, проклятье.

 

Тренер хмурит брови, но кивает и зовёт.

Жан-Жак выдыхает: хотя бы на Плисецкого не нарвался — и то спасибо.

Отабек выходит в коридор и прикрывает за собой дверь. На ноге повязка. Он не выглядит удивлённым, только уставшим и всего. Жан-Жак убирает руки в карманы.

 

— Ну?

— Как ты?

— Жить буду. Лезвия в ботинке. Три штуки. Ничего не задело, царапина и всё. Пришлось в других ботинках катать, те в мусорку, не починить — испорчены оба.

— Ты молодцом, Бекс, как всегда.

— Я квадраксель делал, Жан. Я бы сделал, точно сделал бы в этот раз.

 

Конечно, сделал бы. На тренировках его не делает только ленивый. А в программу не суют даже самые самонадеянные. А этот. Ребра, как стиральная доска, какой ему аксель.

 

— Конечно, сделал бы. Ты молодцом, Бекс, не последний раз, а.

— Я не справился, ты что, не понимаешь? — Отабек отворачивается. — В меня столько вложено…

 

Стойкое ощущение дежавю вызывает улыбку, Жан-Жак наклоняет голову, чтобы Отабек не увидел. Жан-Жак же не смеётся, нет, просто ирония.

 

— Ты не виноват. Кто в новых ботинках откатает, ну скажи, кто?

 

Отабек равнодушно смотрит куда-то в сторону.

 

Да какая разница?

Кому есть дело, какие у него ботинки?

Уже сегодня репортёры скажут, что Алтын облажался. А уже завтра скажут, что на жалость надавил, что был не в форме весь сезон и вот испугался, и вообще всё сам подстроил…

 

— Как ты?

— Нормально.

 

Не нормально, конечно, нет. И вчера не было нормально. Он же весь на надрыве, он знал, что не сможет, но пёр вперёд, потому что в спину смотрит целая страна и называет своим героем, своей надеждой. Под глазами глубокие тени, по челюсти желваки от крепко сжатых зубов, которые не выпустят ни одной жалобы.

 

Жан-Жак дёргает Отабека на себя, обнимает, не даёт вырваться. В руках он оказывается очень худой, не худее вчерашнего, конечно, но какой-то… совсем хрупкий. На что он вообще надеялся с такой поганой формой?

Жан-Жак гладит по волосам, по спине.

 

— Тише, — говорит, — давай постоим просто, а?

 

Жан-Жак не мастер утешать. А Отабек не мастер принимать утешения, да?

 

— Знаешь, — Жан-Жак сглатывает и говорит, чтобы заполнить тишину, хоть чем-то, — у меня Жю-Жю такая смешная растёт. Хлопает глазёнками своими. Мои глаза, представляешь? Я думал таких, как у меня, больше нет в мире. Одна пара на весь мир. А оказывается, есть. — Жан-Жак говорит и будто не замечает, как в объятиях вздрагивают плечи. — Мы её опять с собой взяли, это уже посложнее, чем когда она совсем маленькой была, она, знаешь, хочет всё ломать, бегать и прыгать, но пока что не слишком хорошо это делает. А если по-честному, пока она не слышит, признаюсь, что бегает очень плохо. Быстро, но всё время падает. Я, когда смотрю, как она бегает, господи, ты видел, как дети бегают? Она же просто ставит ногу туда, куда падает, это просто невозможное что-то. С ней нужно быть каждую секунду, след в след за ней ходить. Белз справляется, конечно. Она всегда справляется, хоть с чем. Это она твой номер узнала, позвонила туда-сюда, у неё это ловко выходит, везде договорится, в любую сраку без мыла пролезет. Это же она всё делает, всё придумывает, она мой менеджер, ты знал? Конечно, знал, это все знают. И с ребёнком она придумала ездить. А фанатки там кипятком ссут, конечно, Жю-Жю ведь маленький прелестный дьяволёнок, вся в меня. Мы решили детскую линию одежды запустить, я говорил? Такие малюсенькие футболочки красненькие и бодики. И ещё такие, когда кофта вместе со штанами и носками сразу, такие комбинезончики, Белз их «человечки» называет, и я забыл, как там правильно… Знаю, тебе бы понравилось, если бы мы на них стразеля и блестяшки налепили, но там нельзя, там нормы для детишек какие-то унылые. Но для школьников обязательно со стразами сделаем, я тебе обещаю, Бекки, веришь мне?

 

Отабек хмыкает, и Жан-Жак всё гладит его по спине, и продолжает говорить ни о чём. Слова журчат, вьются ручьём, проливаются ливнем, Жан-Жак переходит на французский — он приятнее звучит. Болтает про Жю-Жю и про костюмы Сынгыля, «ну надо же, каждый раз доказывает, что можно ещё хуже», и про то, что он сам в этот сезон тоже в отвратительной форме и что родительство не последнюю роль тут сыграло, и что он скатился в учёбе, и придётся забрать документы из университета, хотя всего-то год осталось доучиться, но дети, оказывается, подождать не могут, если уже родились, Жан-Жак попробовал, конечно, но Жю-Жю его почти не узнавала, и слово «папа» каждый раз забывала так легко. Детям нужен отец, хоть бы и без короны и магистратуры…

Жан-Жак воркует и убаюкивает, пока не наступает уже тот неловкий момент, когда спина под ладонями давно уже не вздрагивает, и объятия вроде ещё нужны, но уже совсем не ясно, куда девать руки, и насколько это всё обременительно для другого, и уже не уютно, а разорвать их всё ещё не получается…

 

— Эй, только сопли об меня не вытирай, а.

 

Отабек лицо своим рукавом вытирает.

 

— Всё нормально будет, Отабек. В следующем сезоне мне жопу надерёшь, не каждый же раз, ну. Ты снялся, да? И билеты поменял?

 

Отабек кивает Жан-Жаку в грудь.

 

— Юра приходил уже?

 

Отабек качает головой.

 

— Он знает номер комнаты?

 

Отабек качает головой. Вот, значит, как. Всё-таки поссорились. Но Плисецкий волновался, правда волновался, значит, не совсем всё плохо, наверное.

 

— Хочешь, я ему скажу?

 

Отабек опять качает головой.

Они стоят так, и волосы Отабека щекочут нос и вкусно пахнут мылом.

 

— Жан-Жак. Мне нужно собираться.

 

Жан-Жак на секунду обнимает крепче и отпускает.

 

— Пока, Бекки.

— Эй. — Отабек поднимает покрасневшие глаза. — Спасибо.

— Не вопрос! Это Джей-Джей-поддержка-стайл! — Жан-Жак показывает распальцовку. — Неплохо вышло? Это наш первый раз.

 

И скорее уходит, делая вид, что не услышал, как Отабек сказал: «Ну такое», — машет Отабеку рукой, не оборачиваясь.

 

— Должен будешь!