Они находят друг друга в первый же день.
Пишут записки на салфетках и торопливо роняют фразы, проходя мимо.
Достаточно запостить сэлфи и оставаться на месте, чтобы тебя нашли.
Находить друг друга совсем не сложно, если искать как следует, если очень хотеть спрятаться вдвоём, сдерживать стоны, задирать футболку, чтобы коснуться кожи, поцеловать живот, быть хоть немного ближе и болтать что-то ничего не значащее, но в то же время очень интимное.
— Почему мы расстались, Отабек?
— Потому что встретились однажды баран и козёл…
— Эй!
Подсобки, лифты и ближайшие парки. Неловкий торопливый неудобный секс в случайных местах и эти разговоры после. Такие комфортные, о чём угодно, но не о том, что это какое-то абсурдное недоразумение между ними.
— Мне кажется, Бекки, что у каждого из нас есть какая-то закрытая область, которую никому не видно. Конечно, для того она и закрытая.
Они всегда на виду, под прицелом камер, в сухом шорохе обсуждений, с фальшивыми и настоящими улыбками, обмазанные сплетнями, фактами и домыслами на бесконечных фото популистских статей. Сбегать приходится далеко и куда получится.
Туалет в забегаловке весь в зеркальной плитке, опыт, конечно, феерический и настолько же смущающий. Видно лицо Отабека, его спину, затылок, профиль — видно всё. Множественные отражения Отабека и себя рядом с ним. Нельзя отвернуться, чтобы снова не увидеть доказательства их связи, их покрасневшие скулы, нацелованные губы и растерянные глаза…
Жан-Жак не жмурится и Отабек не закрывает глаз, смотрит, как будто не верит в правду и хочет убедиться снова и снова.
— Такая секретная воронка, — продолжает Жан-Жак, прислонившись к зеркальной стене, застёгивая ширинку. — В этой воронке нет спорта, обязанностей и соревнований.
— Секретная воронка, да?
— В ней крутится то, что делает нас обычными людьми. То, что только для себя и ни для кого больше. Что-то, что даёт почувствовать себя живым.
— Я всегда чувствую себя живым, — возражает Отабек.
— Даже когда пишешь унылую курсовую?
— Особенно когда пишу унылую курсовую.
— Ты шутишь? В следующем году заканчиваешь, да? Давно бы закончил, если бы не ходил в армию и не брал академ. Лингвист-переводчик. — Жан-Жак фыркает. — Тебе так потрясающе не идёт.
Отабек тоже фыркает, поправляет волосы себе и Жан-Жаку тоже — это совершенно бесполезно, но он всё равно делает, может, это невроз такой?
— А что мне идёт, Жан? — Отабек натягивает шарф до переносицы.
— Мне нравится слушать твою музыку. Она говорит о тебе.
— И что она опять разболтала?
Быстрый взгляд чёрных глаз проскакал по всем зеркалам сразу, рука Отабека на дверной ручке, пора уходить, и лучше побыстрее — в дверь стучали уже раз пять.
— Что секретная воронка есть и у тебя тоже. — Жан-Жак добавляет в спину: — И что последний трек обо мне.
Жан-Жак запирает дверь, ждёт и, через пять минут выходит, прячась в капюшоне от осуждающих взглядов людей в очереди.
Он садится на байк, и берёт шлем из рук Отабека, и показывает на прикуренную сигарету, мол, дай докурить.
— Отабек.
— М?
— Ты записал много треков.
— Да, так и есть. А ты выпустил ещё одну книгу по фигурному катанию и сборник коротких рассказов.
— Они потрясающие, правда?
— Правда. Будни фигурки, как живые.
— Если бы я знал, то прислал бы тебе подписанные экземпляры.
Отабек опять фыркает вместо ответа. Жан-Жак тушит окурок о подошву ботинка, и посылает его в урну мастерским щёлчком.
— Бекс, ты смотришь мои интервью и блог?
— Я смотрю все твои прокаты. — Отабек выпрямляется. — И записи с конференций.
— А остальное? — Жан-Жак не торопится надевать, хоть уши уже здорово подмёрзли.
— Нет. — Отабек терпеливо ждёт. — Ненавижу соцсети и всё это. Ты знаешь.
— Только во время соревнований, чтобы знать, где я?
Отабека скрывает лицо за забралом шлема и, кажется, отвечать не собирается.
— Смотришь мои прокаты и конференции, потому что я твой главный соперник, да? — Жан-Жак тоже надевает шлем.
— Потому что… — Отабек хоронит последние слова в рёве двигателя, доставляет их обратно в жизнь, всё по тем же дорогам, горящим от ядрёного света фар, фонарей и вырвиглазных вывесок.
***
Жан-Жак и Отабек встречаются взглядами с размаху, неумолимо, с железным лязгающим звуком, как два стальных остро заточенных полотна портновских ножниц, перекраивая, отрезая всё, что было задумано до.
Оставляя только этот момент: тонкая красная линия между прошлым Жан-Жака и его будущим.
Вся жизнь теперь аккуратно размечена на отрезки от одного чемпионата до другого.
Жан-Жак улыбается, горит от поцелуев, а потом клянётся себе, что это было в последний раз. И, будь он проклят, если не слышит, как Отабек в своём номере, засыпая в кровати, мысленно клянётся в том же. Но наступает завтра, и Отабек ведёт за руку и достаёт из кармана ключ от комнаты для персонала или идёт за Жан-Жаком, в номер, или садится на байк и протягивает второй шлем, чтобы мчать навстречу мигающим фарами и гудящим автомобилям, врываться в завесу мокрого снега и бензинового пара, петлять дорогами и переулками. Отабек не разрешает ездить без шлема и кожаной куртки. Он разрешает визжать от восторга, закидывать ноги на бак и засовывать холодные руки ему под косуху, пока он гонит всё быстрее, увозя туда, где будет только он.
Всё ради того, чтобы вот так стоять в дешёвом номере, закрыв дверь за собой. Близко-близко, дышать раскрытыми ртами, опаляя друг друга и бояться прикоснуться — дать импульс, потому что всё вокруг переполнено напряжением, накопленным адреналином и силу взрыва не рассчитать.
Как держать зажжённую спичку у газовой горелки. Нет, как сдерживать лошадь. Целый табун лошадей. Жан-Жак касается первый. Липнет, вминается в холодные губы, два стона разбиваются друг об друга, и от этой точки до оргазма провал в памяти, пустота, и они так и стоят у двери, будто только вошли, но вместо холодных мурашек по всему телу жар, а дыхание расслабленное и ровное…
— Отабек?
— М-м-м?
— Я хочу попробовать ещё раз
Может, сначала стоило вытащить руку из его штанов. Но с другой стороны, так даже лучше: вопрос достаточно размыт, а Отабек достаточно дезориентирован, чтобы сделать вид, что не понял.
Отабек не делает вид. Он облизывает пересохшие губы, смотрит глаза.
— Нет, Джей-Джей, всё в прошлом.
Джей-Джей хмыкает от смеха.
— Тогда почему мы сейчас тут, если всё в прошлом? Я хочу попробовать ещё раз.
Отабек поудобнее облокачивается на дверь, они всё ещё в одежде и ботинках, только и успели мокрые куртки на пол сбросить. Он смотрит на Жан-Жака задумчиво.
— Ты женат.
— Это единственная причина? Я разведусь. Скажи.
Жан-Жак вытаскивает-таки руку, вытирает о свои джинсы — пофиг. После прогулки на байке под внезапно зарядившим снего-дождём штанам уже ничего не страшно. Это Отабек весь в коже и спортивной мембране, а Жан-Жак — как фраер на досуге. Вообще довольно холодно теперь, во всём промокшем, а ещё обратно гнать от этого отельчика с тараканами в их отельчик без тараканов, но с тренерами, журналюгами и семьёй Жан-Жака в полном составе.
— Ты любишь не меня, Жаным, а то, что было у нас тогда. Мы уже другие люди, не те, что раньше. Как раньше уже не будет.
— Хорошо. — Жан-Жак радостно хлюпает носом и разводит руками. — Мы познакомимся заново. Сходим на свидание. Куплю тебе цветов, ты принесёшь китайскую еду. Я напишу темы на карточках, скачаю приложение «идеальное свидание», признаюсь, что твои глаза лишают меня воли, открою вино, а ты не поверишь про глаза и скажешь, что любишь русскую водку…
— Что не пью.
— …а ты скажешь, что не пьёшь, и я выпью один всю бутылку и полезу целоваться, а ты не захочешь пользоваться моим состоянием… или захочешь?
— По обстоятельствам.
— И ты захочешь воспользоваться моим состоянием, а я… Я скажу тебе: «Влюбись в меня снова, Отабек, полюби заново, как раньше, полюби меня опять»… а потом блевану тебе на туфли, потому что ещё до твоего прихода накидался джином от волнения, а понижать градус — сам знаешь…
— Джей-Джей, я не ношу туфель дома, и между нами всё кончено много лет назад.
— Не всё, раз ты утащил меня чёрт знает куда, чтобы отдрочить мне. Ты пойдёшь со мной на свидание, если я не буду женат?
— Нет, Джей-Джей, мы больше не будем это обсуждать.
— Хотя бы добавь меня в инстаграм, а.
Отабек молчит, отворачивается.
— Ты боишься, да, Отабек? Боишься, что я не справлюсь? Боишься, что я ненадёжный? Знаешь, мы можем обсудить это. Я знаю, я тогда натворил много всего… И наговорил. Я же хотел… и ты тоже тот ещё…
— Знаю, я знаю, Джей-Джей, я тоже тот ещё.
— Но тебе было немножко больно, да?
Отабек поднимает взгляд, улыбается уголками губ.
— Немножко.
— Немножко тяжело поверить мне теперь, после того, что было, да?
— Мне достаточно того, что у нас есть сейчас. Нельзя потерять то, чего нет.
— Но я хочу больше!
Он прав, конечно, они изменились. Жан-Жак был влюблён в другого Отабека.
Бекс был драчливым и импульсивным, а не спокойным настолько, что не пробить кирпичом. Он теперь такой сдержанный во всём и невозмутимый… Жан-Жак бы поверил даже, что это правда, если бы не тот скандальчик, просочившийся в СМИ, в котором Отабек за две недели до соревнований, на спор прыгнул с моста на проезжающий состав с углём.
Ещё он научился улыбаться в камеры. Широко и фальшиво.
Он другой, наверное, да.
И да, Жан-Жак тоже изменился. Он добавил ещё роста, и сделал ещё несколько бомбезных татушек, и панические атаки больше не беспокоят, вот уже год, спасибо психотерапевтке. Да, он стал только лучше, разве нет? Нужно признать — годы Жан-Жака только украсили.
— Мне жаль, Жан-Жак, но я не могу дать больше. Как раньше, никогда не будет. — Отабек молчит немного, и говорит, оглядывая, должно быть, жалкий вид Жан-Жака: — У меня в рюкзаке спортивки и футболка есть, маловаты, но зато сухие. Обратно на такси поедем.
— А байк?
— Завтра заберу.
Жан-Жак смотрит в решительные глаза. Хорошо, он возьмёт сколько есть, и будь что будет, да? С кем-то другим или кому-то другому повезёт больше.
В конце концов, а чего он хотел? Чтобы Отабек с разгону переехал в Канаду? Или мотаться за Отабеком по всему миру, с его тренерами и хореографами?
Жан-Жак обнимает, Отабек обнимает в ответ. В бедро упирается намёк на второй раз. Их обоих от сырого холода уже потряхивает. Не хватало ещё заболеть.
— Я в душ сначала, Бекки, пока воспаление лёгких не схватил прямо перед прокатом, а. Надеюсь, в этом клоповнике есть горячая вода.
***
Жан-Жак психует, потому что Отабек стоит ступенью выше. Хочется сбросить его с этой неухмыляющейся рожей крепким пинком под зад. Вместо этого, Жан-Жак, широко улыбаясь, обнимает чемпиона четырёх континентов перед камерами, прижимается к нему ближе и лапает вскользь эту наглую золотую задницу. От собственного нахальства только на секунду легче.
Ничего, он ему всё выскажет!
Выскажет, например, вот в этой подворотне, в которой ни зги не видно, от того, что небо заволокло чёрными тучами. Со всех сторон окружили стены офисных зданий, мусорные баки, металлическая сетка забора и лысые деревья и кусты. Отличное место, чтобы всё высказать.
Отабек расслабленно опирается задом об арендованный выпендрёжный байк.
Колючий подбородок, шершавый шерстяной шарф, дубовая кожа куртки, кусачие ледяные зубцы молнии, бедра и задница в костюмных брюках — сбежали в чём были.
Руку жжёт мёрзлым железом, Жан-Жак чуть сдвигает её, чтобы держаться за мягкое кожаное сиденье, а не за холодный твёрдый бак. Набирает воздуха в грудь. И целует. Грубо и глубоко, потому что на языке вертятся запрещённые вопросы.
Отабек разговаривал с Плисецким. С первого дня с ним тёрся. А сегодня на банкете рассмеялся и потрепал белобрысую стрижку. Юрой назвал.
Жан-Жак звенит металлом пряжки, садится на корточки — он знает, как заставить себя помолчать.
Во рту сладко-клубничный вкус латекса. Горячая твердая головка продавливает по языку, толкается глубже и Отабек не отводит от Жан-Жака глаз, а на банкете не удостоил взглядом.
Что у тебя с Плисецким, Отабек?
Жан-Жак ладонью обхватывает член, ограничивая длину — это не обязательно, но на улице холодно, и Отабек, наверное, не хотел бы простудить такую важную часть тела.
Отабек стонет ещё, гладит волосы, ласкает кончиками пальцев затылок и уши, то и дело наклоняется и тянет вверх к себе, чтобы поцеловать. Отпускает, и через минуту снова наклоняется, снова целует. Это, конечно, очень трогательно, но так до утра можно провозиться. Не то чтобы Жан-Жак против, но сейчас явно не время и не место. Очень жаль. Он смеётся над Отабеком и предупреждает:
— Член не отморозь.
А ещё они торопятся, и Жан-Жак ускоряется. Втягивает щёки, облизывает, не даёт больше себя останавливать, всё делает, как Отабеку нравится, и сосредотачивается на его реакциях. Пальцы Отабека вздрагивают на лице Жан-Жака, напрягаются, и Жан-Жак толкается языком ещё раз. Все движения и всхлипы подсказывают, что делать и какой держать ритм. Власть над удовольствием пьянит. Какой там Плисецкий — Отабек называет Жаном, гладит челюсть и шею, наклоняется за поцелуем, просит поцеловать его ещё, пожалуйста. Жан-Жак протягивает руку вверх, его пальцы тут же горячо и влажно обхватывают мягкий язык, острые зубы и вибрация от громкого стона.
Челюсть затекает, одна рука неудобно занята ртом Отабека, вторая мёрзнет, мокрая от слюны, будь они в номере, Жан-Жак бы так не устал. А если бы и устал, то отдохнул или закончил, но отдохнуть нельзя, а закончить он не может, потому что Отабек так нежно гладит его голову и не выпускает пальцы изо рта, и до финиша всего несколько движений. Жан-Жак собирает остатки сил на то, чтобы не сбиться с ритма.
Отабек пальцы сильнее сжимает зубами, дышит всё чаще и всё громче до самой разрядки.
Благослови Господи гондоны, можно просто продолжить, немного сбросив темп.
Жан-Жак улыбается, вытягивает рукав толстовки, чтобы вытереть подбородок.
Из-за туч выплывает луна, рассыпая блики по мотоциклу и клёпкам на куртке.
Жан-Жак поднимает взгляд и любуется, как Отабек смотрит и как выдыхает громко.
Он не смотрел на банкете. Не выпускал из вида Изабеллу — касался взглядом аккуратно вскользь, а на Жан-Жака не глянул ни разу. Они это уже проходили. Всё это равнодушие — для других. Отабек делает вид, что ему всё равно и что он не видит никаких Джей-Джеев. Настолько не видит, что не наткнется даже случайно.
Зато сейчас не отводит взгляд, и это похоже на правду.
Луна ярко светит, и всё становится так ясно.
Плисецкий там — на весёлом банкете, а Отабек тут — в промёрзлой грязной подворотне с Жан-Жаком.
Жан-Жак берётся за предложенную руку — встать и поменяться местами неожиданно тяжело. Жан-Жак опирается о сиденье байка, пытаясь поудобнее выпрямить дрожащие от усталости ноги, растирает ноющую челюсть, а Отабек целует всё его лицо и шепчет что-то непонятное, но наверняка очень нежное.
Горло саднит.
Термос из рук Отабека приходится кстати.
Горячий сладкий чай немного сбивает навязчивый привкус резины во рту.
Отабек очень предусмотрительный и уверенный. С вечеринки он ушёл твёрдым шагом, не оглядываясь, зная, что Жан-Жак пойдёт за ним.
Жан-Жак выждал достаточно времени, допивая шампанское и перечисляя себе сто причин, почему не нужно идти, и всего одну, почему нужно. Всё высказать.
Жан-Жак тянется за рюкзаком, который бросил у колеса. Стыренная на банкете роза почти и не помялась.
Отабек берёт подарок. Она бордовая, но в молочном свете ночи почти чёрная. Он задумчиво проводит большим пальцем по бархатистой поверхности. Красивая, может, даже слишком — так долго Отабек разглядывает едва начавший распускаться бутон, и Жан-Жак берёт его за подбородок, заставляет на себя смотреть, а тот трогает кончиками пальцев по кругу, щекочет, гладит нежные края цветка, чуть сминая. Медленно погружает палец в бутон, деликатно раздвигая лепестки.
Отабек смотрит на Жан-Жака, а сам осторожно двигает пальцем, оглаживая цветок изнутри. И шепчет Жан-Жаку, что на ощупь она такая же как…
Жан-Жак сглатывает и наблюдает, как Отабек ползёт языком по стеблю вверх, обходя шипы, пачкает слюной бутон и осторожно между лепестков, ласково, но настойчиво уничтожает цветок губами и языком, забираясь внутрь, раскрывая бутон всё сильнее и сильнее, пока Жан-Жак не выхватывает растрепанную, блестящую от слюны розу из рук.
Отабек спускается ниже и смотрит в глаза так, будто хочет спросить что-то очень личное, и расстёгивает брюки Жан-Жака так быстро, будто торопится замолчать.
А ведь для него молчать не проблема. Даже на конференциях умудряется уложиться в пару фраз. Сидит серьёзный, весь из себя. Бормочет скупо про свой Казахстан и героические планы и что он всё скажет на льду — своими программами. На это совершенно невозможно смотреть. Жан-Жак столько раз порывался залезть в телевизор, взять его за уши, и засосать этого скромного милашку, так, чтоб тот охренел! Чтобы ответил так страстно, как он может, и чтобы весь мир узнал, какой Отабек Алтын на деле испорченный говнюк.
Ему есть, что сказать, но он умеет говорить только так, да?
Жан-Жак пальцами забирается Отабеку в волосы, нажимает на макушку, проталкивается скорее в горячий рот. Уздечку щекочет языком. Отабек глухо стонет, двигается, настойчиво облизывая.
Над головой плавает яркая луна, пялится беззастенчиво из густых туч в его чёрные глаза. Тонкие ветки тянутся, вздрагивая от любопытства. Жёсткие пальцы сжимают бёдра, волнующие губы и пошлые неприличные звуки заполняют сознание.
Жан-Жак входит всё глубже, упирается в горло и тесно дальше, воздуха не хватает, никак не вдохнуть, хотя это же не он, а Отабек глотает член. Головку крепко сжимает горлом, Отабек носом касается пряжки ремня, Жан-Жак слышит собственный стон, громкий, хриплый.
Ногти вхолостую проскальзывают по защищённым жёсткой курткой плечам Отабека.
Жан-Жак задыхается от ярких ощущений, а Отабек ловит за запястья, возвращает руки Жан-Жака на свой затылок. Он чередует короткие и глубокие движения, мнёт задницу через джинсы, притягивая к себе, выпускает почти полностью.
Опыта у Отабека явно побольше будет.
У него, видно, много было мужчин, возможно, и сейчас кто-то есть и наверняка будет ещё.
Жан-Жак сдерживает желание толкнуться сильнее.
Отабек снова ловит член языком, и снова берёт всю длину. В глазах темнеет, огромное бельмо в небе пропадает и появляется, тучами заволакивает рассудок от жаркого, сильного давления на член, от того, что он весь внутри и от того, что это Отабек делает с ним и для него.
Под пальцами висок Отабека, раскалённые скулы, колючая челюсть и напряжённая шея. Можно почувствовать под кожей, как собственный член проскальзывает в горло.
Голова идёт кругом, тучи проглатывают луну, топят в темноте кирпичи стен и ломаные ветки, Жан-Жак жмурится, хватается за байк, чтобы не рухнуть, потому что колени подкашиваются и ноги не держат… Отабек медленно снимается с члена, облизывая и плотно обхватив губами.
Луна серебрит всё вокруг, никуда она не девалась. Отабек встаёт, откидывает голову, показывая зажатый губами бледный кусок латекса. Жан-Жак прихватывает его пальцами, тянет на себя, пока презерватив не выскальзывает изо рта. Это смешно. Отабек смешной и нелепый, и очень красивый.
Жан-Жак стискивает в объятьях порывисто, крепко и целует так, чтобы понятно было, как много чувств внутри. А тот бормочет сипло:
— Член не отморозь.
Приходится поправить одежду и сесть на байк, Отабек тоже садится и мило жмётся спиной к груди. Жан-Жак обнимает его, греет собой, вот бы подольше посидеть так.
Они оба могут говорить, что хотят, и задать друг другу любые вопросы.
Отабек ёрзает, устраиваясь поудобнее, как будто надолго, гладит руки, пальцы проскальзывают по безымянному, касаются тонкого следа, похожего на шрам. Жан-Жак снимает кольцо с тех пор, как Отабек взял в привычку его крутить.
Он лезет в карман Жан-Жака, достаёт обручалку и надевает обратно.
Вот и кончился расслабон.
Отабек встаёт, светит телефоном под ногами, подбирает разлохмаченную розу, отламывает стебель и суёт бутон в карман. Жан-Жак надевает шлем и обнимает Отабека, прячась за него от скорости, которая несёт их обратно.
От парковки идут, как два незнакомца.
Уже перед входом в гостиницу Отабек останавливается. Завтра они разъедутся, вернуться в свои сложные взрослые жизни, в которых нет места друг для друга, и встретятся только на Мире.
Жан-Жак показывает сигарету, сообщая жестом, что он ещё покурит.
Достаёт смартфон, чтобы узнать, в чьём номере продолжают веселье: японцы до утра бухают.
Смотрит, как за Отабеком закрываются двери.
Спрашивает себя, затягиваясь едким дымом, как же они умудрились всё проебать.
***
К Чемпионату мира Отабек всегда разгоняется на максимум, и хоть у него ни одного мирового золота до сих пор, он всегда на него один из первых.
Победить его в конце сезона труднее всего. Жан-Жак падает дважды, и это уже, чёрт подери, его визитка, но все равно уводит серебро, прямо у Отабека из-под носа!
Кое-кто сегодня будет злым и очень страстным.
А завтра банкет, последний день, больше в сезоне не пересекутся, увы.
Самое первое в октябре встретятся.
Ну и ладно.
Чёрт тебя дери, Отабек Алтын, это надоело, и сегодня будет последний раз!
О’кей, сегодня и ещё один раз завтра — завтра будет последний раз, кого он обманывает, последний раз будет, когда Отабек скажет. Жан-Жак скрещивает пальцы, но сам не знает, что именно загадывает.
***
— Сколько у нас времени?
— Отвратительно мало, Бекки, так что раздевайся скорее. Ненавижу, когда ты одет.
Отабек расстёгивает бесконечные пряжки костюма с показалки — он в джинсах и каких-то ремнях и железках — весь из себя «мальчиш-плохиш». Это могло бы быть не по возрасту, но Отабек и не выглядит на свои. Ему навскидку больше двадцати даже за деньги не дашь. Этим азиатам до пятидесяти пятнадцать, а.
Отабек путается в шлёвках, и Жан-Жак спешит помочь.
Раздеться полностью это такая роскошь, которую они позволить себе не могут, но сегодня у них кровать и почти два часа: Ансо с Этьеном уже переоделись и шляются по своим помпезным делам золотых победителей.
Даже больше двух часов, если на банкет чуть опоздать. Опоздать нельзя, у них же дурацкие медали.
Отабек снимает перчатки, встряхивает рукой.
Жан-Жак перехватывает за запястье.
На ладони и указательном пальце несколько белых шрамов, один на другом. Все перечёркнуты свежим порезом.
— Ты когда научишься конёк держать, дилетант?
Отабек смотрит равнодушно: никто же не заметил, так какая разница?
— Разница такая, — Жан-Жак облизывает красную линию, — что твои руки нужно беречь. Тебе ещё музыкой заниматься, помнишь?
— И мной, — добавляет Жан-Жак, — заниматься.
Отабек пожимает плечами. Противопоставить нечего, а согласиться не позволяет эта его дурацкая гордость.
— Бекс?
— М? — Отабек помогает ему снять золотой в стиле Элвиса плащ.
— Ты больше не выиграешь. — Это должно звучать с вызовом, но, похоже Жан-Жак слишком устал, и звучит на автомате.
— Посмотрим.
В другой раз секс в костюме короля рок-энд-ролла мог бы быть ярким, развратным или весёлым. Жан-Жак не успевает сдержать зевок, а Отабек по-братски подхватывает. Нужно признать, что если бы это не был их последний день в сезоне, то они вообще бы просто завалились поспать. Жан-Жак бы завалился.
— Серьёзно. — Жан-Жак пытается убедить себя, что говорить слово «серьёзно», выбираясь из пафосного белого комбинезона, это какая-то особенная грань Джей-Джей стайла, вот и всё. — Ты же на сопельке доехал в этот раз — падаешь уже чаще меня.
— Это невозможно, Жан, — устало вздыхает Отабек, — полирнуть жопой — это давно уже твоя фишка. Ты и на показательной, вон, дважды свалился сегодня.
— В следующем сезоне я подорву каток, Бекс, — монотонно обещает Жан-Жак. — Я в душ быстро?
Это Отабек ходит в душ перед прокатами и почти не потеет поганец, а от Жан-Жака несёт кониной, даже если он во время проката ванну примет. Может, за это Отабек его и любит? Ему же нравятся кони и всё такое…
— Я просто хочу продолжать, Жан-Жак. — Отабек подаёт ему полотенце. — Пусть я и не выиграю. Я давно не равняюсь на тебя или кого-то ещё. Я люблю лёд и я хочу четверной аксель и квинт в одной программе. Пусть даже я больше не возьму медалей, всё равно. Меня всё равно запомнят.
— Тебя уже помнят, Бекси. Ты же Отабек Алтын из Казахстана! — Жан-Жак смотрит внимательно и говорит, что хотел: — Эти ноги не продержат тебя долго. Твой лимит исчерпан.
— И что? Я всё равно не могу остановиться сейчас. — Отабек — упёртый баран, вот и всё. — Мне ещё есть, что сказать, Жаным.
— Может уже пора научится говорить ртом? — подмигивает Жан-Жак, и, уже закрывая дверь ванной, кричит: — Будь голым, когда я выйду!
Душ немного бодрит, а когда Жан-Жак выходит, Отабек, как было велено, голый на кровати, мило спит.
Жан-Жак отметает внезапное острое желание укрыть эту спящую красавицу пледом и пристроиться рядом. Вместо этого трогает за плечо.
— Эй, — шепчет.
Отабек открывает один глаз.
— Ты чего, спать пришёл?.. — Жан-Жак не успевает договорить, потому что Отабек на себя дёргает, заваливая в кровать.
Обнимает ногами, рычит и кусает за горло.
Теплыми руками гладит мигом вздыбившиеся мурашками плечи и спину. Переворачивает, седлая сверху.
Отабек шепчет на ухо по-французски, и это форменное жульничество.
— Мне так нравится, Жан, — картаво признается Отабек, — любить твоё тело…
Согревает кожу дыханием, прослеживает путь удовольствия пальцами, ловит убегающий по артериям адреналин горячими губами, поймав — зубами прижимает, заставляет выгибаться, подтверждать стонами удовольствия, и это всё уже было, так давно.
Как они могли добровольно отказаться от этого?
— Сейчас, — выдыхает Жан-Жак.
Он уползает к тумбочке берёт резинки и смазку и вздрагивает от резкого шлепка по заднице.
— Эй!
— Поди сюда, — Отабек за бедро тянет на себя, Жан-Жак проезжает животом по кровати, собирая простыню.
— Ох, блядь, серьёзно?
— Ещё как. — Отабек отбирает смазку.
Жан-Жак выгибается от укусов за ягодицы. От зубов больно, щекотно, страшно, и волны острого возбуждения жгут низ живота всё сильнее. Жан-Жак вскрикивает от особенно сильных, а потом стонет, раздвигает ноги, принимая палец, и ещё один.
— Повернись так, — Отабек укладывает его на бок, прижимается грудью к спине целует шею и плечи.
— Мне твой член в зад тычет, — хикикает Жан-Жак. — Я подготовился.
— М-м-м…
— Выеби меня, наконец!
Отабек облизывает ухо, снова проскальзывает двумя пальцами в Жан-Жака.
— Я добавлю третий.
— Да. Давай. Ах!
— Много?
— Не знаю.
— У тебя это первый раз?
— Смотря что считать, ах… первым разом… х-ха…
— Знаешь, Бекс… в моей жопе были твой язык, твои пальцы… мои пальцы… страпон… Но члена не было, ты у меня первый, да. Эй, тебя это заводит! Что из этого?
— Всё. Всё из этого. Ты.
— Ну знаешь, Бекс, тебя пока дождёшься… Не хотелось состарится с девственной жопой…
— Положи руку вот так.
— М-м-м, я люблю твои бёдра, я говорил?
— Ты сможешь остановить меня, в любой момент. Не терпи.
— Не терпеть, о’кей. Это я могу.
— Я начну медленно. Боишься?
— Давай. Ха-х, блядь.
— Не торопись…
— Хватит меня дразнить, давай!
— Ты так тянешься ко мне, Жан…
— Давай!
— М-м-м…
— Бекс, Бекс, ты охренел? Я же въебу тебе! Нет, ты охренел ржать? Я хочу твой член. Сейчас.
— Ах, блядь!
— Не пытайся ты расслабиться специально. Чувствуй меня.
— Да, сложно не почувствовать!!! Блядь, сколько ты там запихал?
— Жан, ничего я не запихал ещё. Это даже не вся головка. Не торопись, ладно?
— Ладно. Фуф. Давай ещё раз?
— Думай об ощущениях, о том, чего хочешь… Веришь мне?
— Ещё как… М-м-м…
— Ты сам поймёшь, когда.
— М-м.
— Жан, дыши со мной.
— М-м-м… А-ах-х-ха-ха, госпди-исусе, он бесконечный? Ах…
— Тебе больно?
— Нет.
— Ты сейчас подушку порвёшь.
— Я… Просто так. Очень сильные ощущения… Вот отпустил, видишь? Ты весь? Там много ещё?
— Половина.
— Серьёзно?!
— А тебе нужно весь?
— Ох.
— Скажи когда можно двигаться.
— Поцелуешь меня?
— Иди ко мне.
— Давай, Бекс… Ах!
— Больно?
— Нет, я просто думал ты дальше будешь, а ты назад.
— Давай пока без дальше.
— Ох, Бекс. Ох, блядь…
— Нормально?
— Очень… Охуенно нормально.
— Жан…
— Так медленно, Бекс…
— Хочешь быстрее?
— Нет. Выбирай ты. Ты лучше знаешь, как я хочу… Блять, как же приятно, ещё раз вот так!
— Я ускорюсь, если ты попросишь.
— Нет, давай так! Какой кайф!
— Ох, Жан…
— Горячо, Бекс, как же горячо…как классно с тобой.
— Жан…
— Господи, какой же кайф, а! Я сейчас! Ах!
— Да, давай.
— Бекс.
— М?
— Это ахуенно. Боже, почему мы раньше так не делали?
— Хм.
— Обожаю, когда ты так улыбаешься. Обожаю твой член. Обожаю тебя.
Жан-Жак раскидывается, притягивает к себе Отабека, чтобы обнять покрепче, мокро прилипает к нему. Ну вот, опять в душ придётся. Чуть позже — сейчас хочется разлежаться рядом с этим тюленем, запачкать его собой.
— А я не могу это продолжать, Бекс. Я больше не получаю удовольствия. — Жан-Жак измотанный Отабеком и уставший, признаётся, развалившись на постели: — Я впадаю в ужас, каждый раз, когда вижу список прыжков к своей произвольной. Следующий сезон последний. Перед Олимпийскими объявлю или раньше.
— Жан, если это из-за чего-то, что я сказал…
— Бекки. Не всё в мире из-за тебя.
— Но ты в форме, ты же…
— Не нужно думать за меня, ради Христа. — Жан-Жак облизывает сухие губы, пытается горло прочистить, но голос безнадежно сел. Он продолжает тихо и расслабленно: — Ты же можешь просто расслабить булки, и полежать со мной? Кто-то и пораньше сваливает, да? Я хочу уйти. Мне двадцать восемь лет, и я хочу завершить спортивную карьеру, потому что ненавижу четверные и пятерные, Господи. Можно?
— Жан, я же совсем не хотел уговаривать…
— А чего ты хотел, а? — Жан-Жак рассматривает свои руки на коже Отабека, ему красиво от разницы в цвете кожи. — У меня всё горит, Бекки. От этих оценок, которые нужно выпросить, от репутации, которую нужно поддерживать, чтобы судьям понравиться. У меня все вены воют от фармы, Бекс. Я же наркоман. Разве я так хотел? Я же всегда всё по-честному хотел, помнишь? Только правдой, только сам. Где я теперь? Где, блядь, мы?
Жан-Жак вытягивает руки, как доказательство, предъявляет истыканные бесконечными капельницами вены.
Отабек обнимает Жана, целует точки на руках, вжимается губами в мокрый висок.
— Я помню, Жан, всё помню. Мы всё ещё здесь. Мы не стали хуже, просто выросли. — Он улыбается. — И как хорошо, что тебе не пятнадцать, ты был таким несносным.
— Это я-то?! Бекки, ты бы слышал, с каким акцентом ты говорил, этим голоском тоненьким своим: «Есчё слово, и я тэбе въебу», — передразнивает Жан-Жак и вздыхает: — Ты ничего нормально не мог. Как же я в это вляпался, а?
Жан-Жак выбирается из удобных объятий. Пора надевать чёртов потрясающий смокинг и идти на банкет плясать до утра — единственное хорошее, что ещё осталось в этом ломающем кости и жизни спорте, и то уже надоело. Сейчас он пойдёт в ванную, приведёт себя в достойный вид, а когда выйдет, Отабека уже не будет в номере.
Но Отабек даже раньше засобирался. Похоже, что он всегда раньше.
— Прости меня, Отабек. За старое.
— За что? — Отабек одевается в треники и футболку.
— За то, что я не мог простить тебе то, что ты не хотел отдавать мне себя всего.
Отабек укладывает джинсово-дерзкий костюм в рюкзак, смотрит задумчиво.
— Ты просишь у меня прощения за то, что был таким, каким я тебя любил? — и добавляет уже у двери: — Мне же тоже нужно было всё, Жан-Жак.
— Я не знал этого, потому что ты не говорил. Ты ничего не говорил. Увидимся на банкете, mon chéri.