— Знаешь… я не хотел тебе звонить.

На белую простыню наползает бледный прямоугольник света из огромного в пол окна, остальное в густой темноте.

Жан-Жак не сомневается: с Отабека сталось бы провести в Торонто целых две недели на спортивных сборах и не сказать.

— Прости.

— Прости, что позвонил, или прости, что не хотел звонить?

Жан-Жак и не спрашивает откуда у Отабека номер телефона. Сам он, конечно, набрал с какого-то одноразового, который купил, как обычно, чтоб не переплачивать в роуминге и не зависеть от вай-фая. Жан-Жак бросает мокрое полотенце на пол и падает в простыни, в бледный прямоугольник света, прямо в середину. Любуется Отабеком. Тот стоит у окна, всё ещё голый, и неоново-синий свет города резко высвечивает тело из тени.

— Как наивно, Бекки. Ноа сдал бы тебя с потрохами, а!

— Не сдал бы, если бы я попросил, — возражает Отабек.

— Пф, ты плохо его знаешь, тот ещё болтун.

Отабек из тени смотрит на Жан-Жака. Тоже любуется.

— Я уже приезжал раз.

Вот как.

— Вот как?

— Давно. Ещё до того, как…

Ну давай, скажи уже.

До того, как мы снова поебались. До того, как мы снова поебались во второй раз. До того, как всё опять завертелось.

— …Как ты перестал мне орать в коридорах.

Вот как это теперь называется. Так и запишем.

Жан-Жак не спрашивает, почему он передумал и позвонил, и хочет ли он ещё встретиться. И чего вообще хочет. Отабек же не спрашивает про номер в отеле и про то, кто укладывает сейчас спать его дочь, не спрашивает ни про что — он просто приехал, куда Жан-Жак сказал, и теперь стоит тут и проводит рукой по тумбочке у кровати, кончиками пальцев по абажуру настольной лампы, по дешёвым обоям с невнятным принтом под «итальянскую штукатурку», собирает в кулак штору никакого цвета…

— Что ты делаешь?

— Хочу запомнить тут всё.

Жан-Жак пренебрежительно фыркает:

— Все номера одинаковые. Как будто ты не видел… — Жан-Жак осекается и замолкает.

Отабек, конечно видел.

— Я знаю. Хочу запомнить именно этот.

Конечно он знает. Знает лучше всех.

Гостиничные номера, комнаты общежитий и съёмные посуточно квартирки без ванной — вся его жизнь. Вода в бутылках, кофе в термосе, одноразовые салфетки, одноразовые шампуни, одноразовые люди.

Чаще другого он видел аэропорты, салоны самолётов эконом-класса, резиновый паёк, электронный билет, посадочный талон, добро пожаловать на борт, ваше место двенадцать-эф.

Опишите вашу жизнь двумя словами.

Зал ожидания.

— Ты любил ужинать с нами, помнишь? С моей семьёй.

Жан-Жак наблюдает, как Отабек ходит и касается скудного набора мебели: типичный стул, постер в рамке «ИКЕА», туалетный столик с круглым зеркалом…

— Помню.

— Но постоянно отказывался, почему?

— Не хотел привыкать.

Он не хотел привыкать. Не ужинал за семейным столом, ни с кем не дружил и даже бегал по утрам разными маршрутами.

Всё что он себе позволил: пара орхидей и посконник.

И Джей-Джея ещё.

— Бекс, не запоминай этот. — Жан-Жак встаёт, тянет Отабека на себя, он бы глаза ему закрыл, а ещё лучше вывел немедленно отсюда, но они же не одеты. — Я найду завтра другой, хорошо? Такой, который захочется помнить…

— Мне нравится этот, — жмёт плечами Отабек, — нормальный.

— Хорошо, завтра будет этот.

Отабек рассеянно кивает, а это значит, что он придёт и завтра.

— Я собирался к Ноа только через месяц, когда он в Детройте будет.

— Но что-то изменилось?

— Да.

Отабек обнимает, руки вздрагивают, касаясь спины Жан-Жака, и обводят корону на шее, узоры и вензели, которые чернильными крыльями раскинулись на лопатках. Пальцы весь рисунок татуировки повторяют, как будто Отабек мог бы её сейчас видеть.

— Бекс, скажи мне.

— М?

— Сколько ты уже положил на этот алтарь?

Отабек отворачивается, смотрит в окно на яркий мигающий электрическим синим город.

— Всё, что было.

— И как? Стоило оно того?

Стыдно, но Жан-Жаку бы понравилось, если бы Отабек сказал «нет». Совершенно не христианская мысль, но что он может поделать?

Кто знает, может ему даже стало бы легче, если бы Отабек сказал «да».

И он совершенно точно был готов к тому, чтобы Отабек сказал: «Не знаю».

— Ещё не конец, Жан.

***

Когда Жан-Жак уходит, то оплачивает номер на все две недели вперёд, без задней мысли, так, на всякий случай.

— У меня подарок.

Бритвенный станок со сменными лезвиями.

— Жан-Жак, я…

— Ох, не нужно, Отабек! — Жан-Жак машет руками. — Оставишь тут, когда будешь уезжать, окей? Просто ну побреешься нормально, не этим одноразовым фуфлом! Мой такой же, но с красной полоской, не путай, а!

Жан-Жак накладывает салат в тарелки с цветочками, наливает чай: себе в красную с кленовым листом кружку, Отабеку — в кружку со своим фото. Ту, на которой фото и снаружи, и ещё одно внутри — Белз подарила. Отабек улыбается своей кружке. Жан-Жак так и знал, что улыбнётся.

И тарелки, и кружки он привёз сегодня из родительского дома. Мама и слова не сказала, пока он собирал их вместе со старым пледом, полотенцами — все разные. Только покрывала не нашёл.

— Того со звёздами давно нет, сынок. Есть другое, хочешь? — Мама вытаскивает из комода синее покрывало и протягивает Жан-Жаку. А потом обнимает, и долго гладит по волосам, как когда он был маленьким.

— Ты всегда знала, да?

— Сложно было не заметить, как ты на него смотрел. И как он смотрел.

— А père?

— Нет, он не знает. Но он примет. Просто ему понадобится время.

Жан-Жак прихватыват цветные подушки на кровать и заезжает в магазин, взять мыльно-рыльные принадлежности в ванную в больших бутылках, и три рамки для фотографий на стену, вместо того постера. На одном фото он сам, на другом они вместе стоят на пьедестале, на третьей фотографии Отабек. В сети нашёлся отличный кадр — Отабеку девять. Лохматый, сердитый, в маленьком костюмчике, обклеенный сверкающим стразиками от рукавов до штанишек.

Конечно, номер не становится похож на настоящий дом, но Отабеку вроде нравится.

Жан-Жак Отабека просит остаться.

— Оставайся, хотя бы сегодня, — шепчет он, — останься хоть раз.

— Жан…

— Не хочешь?

— Я останусь, я очень хочу.

В шесть утра Отабека уже нет: он на спортивных сборах, а не на отдыхе, как кто-то мог бы подумать.

***

— Бекс.

— М?

— Помнишь Яна?

— Конечно. Он сейчас в Барселоне. Иржи переехал в Ванкувер.

— Ты знал, что нас в школе не трогали, потому что Яна боялись?

Отабек фыркает и закрывает глаза.

— Я думал, нас не трогали, потому что ты звезда, и тебя все любили.

Жан-Жак смеётся, целует Отабека быстрее в улыбку, пока тот не успел захрапеть.

***

Отабек Жан-Жака не спрашивает про ночёвки в отеле, про почти две недели ночёвок в отеле. Не спрашивает, чего это Жан-Жаку стоило или будет стоить.

Пусть две недели просто принадлежат им. Не полностью, конечно, сначала пять ежедневных тренировок Отабека с Ноа, и хореографиней, и тренером по скольжению, и тренершей по вращениям… Против двух тренировок Жан-Жака с беспощадной Салливан и другими. Знал бы заранее, разве не вписался бы в эти треклятые сборы тоже? Но зато он не полумёртвый к вечеру, как некоторые. Вечером этот любимый момент — толкнуть уставшего насмерть Отабека в грудь, на кровать, а он только голову откинет и потом поднимет бёдра, помогая снять с себя штаны, Жан-Жак скажет что-то вроде: «Нет-нет-нет, лежи, раненый воин, я сам трахну себя тобой», — а Отабек улыбнется и ответит: «Это ты здорово придумал, может давай руками?», — а Жан-Жак ему пообещает: «В выходные ты за всё мне заплатишь».

Пока Отабек не успел уснуть можно поболтать, валяясь в кровати.

Отабек перед сном лопух лопухом: всё расскажет, сдаст и мать родную и любимый Казахстан. Он рассказывает, как Криспино ругались, чья очередь кататься с Отабеком на байке, и как однажды Пхичит лёг в больницу и оставил Отабеку хомяков на пару дней, а один подох. И как Отабек сооружал ему алтарь, и отправлял фотку Пхичиту, чтобы зафиксировать, что питомец спроважен в иной мир со всеми почестями, а хомяк ожил и пошёл, как ни в чём не бывало.

И как они с Плисецким воровали иргу у соседа плисецковой дачи, потому что Плисецкому не жить не быть упёрлось напоить Юри компотом, потому что его прабабка иргой кормила свиней, а значит Юри должно очень понравится. И как они потом варили этот компот, а когда принесли его, Никифоров сказал, что у него этой ирги на даче хоть жопой жри, и кому она вообще сдалась, но так и быть, водку запить сгодится.

А Юри нормальный мужик — Отабек у них кантовался недельку, когда в России на мастер-классе был. Хорошие ребята.

Отабек, засыпая рассказывает всё:

— Я в садике почти всегда дрался, знаешь? А когда не дрался, то целовался со всеми. Девочки, мальчики — всё равно. Однажды я попался, мне так втащили тогда. Хорошо, что это девочка была, а то хрен бы мне, а не фигурное катание…

— Хватит врать, ты никогда не был маленьким!

***

— Бекс.

— М?

— Как ты перестал быть принцессой?

Отабек улыбается. Под глазами глубокие тени, голос глухой и тихий. Потому что ему давно не шестнадцать, чтобы в таком режиме жить…

— Мы тогда с Яном поспорили. Я должен был забить ему шайбу. Он должен был прыгнуть тулуп. Кто проиграет, тот и принцесса. Как будто принцесса не может тулуп или шайбу. Сёстры бы убили меня, если б услышали.

Жан-Жак вспоминает тощего коротышку-Бекса. Так легко представить его хмурого, против смешливого Голиафа-Яна на раме. Маленький Давид по кличке «принцесса», с разбитым о лёд носом и решительным взглядом, с клюшкой наперевес вместо пращи.

— И что, ты забил шайбу?

— И научил его прыгать.

Жан-Жак фыркает от смеха, над возникшей перед глазами картиной: Ян прыгает тулуп. В полной хоккейной экипировке, обязательно киперской (1).

— А почему не без жертв?

— М-м?

— Иржик тогда сказал, что были жертвы.

— А. Ноа завалился на каток, когда мы гоняли шайбу без защиты. Ох и орал же он. Яну и его друганам обещал, что три шкуры с них спустит, что нажалуется их родителям, тренеру, в школу, в общежитие, в педсовет и самому президенту. Сказал, мне, мол, что же я делаю, мне же эти кони тяговые все зубы повыбивают, вон, смотри, сами все щербатые не просто так. Угрожал, что без зубов я могу сразу в свой Казахстан валить, на тот каток в торговом центре, на котором меня подобрали. Я так и не понял тогда, зачем ему сдались мои зубы.

Жан-Жак разводит руками, мол, ну конечно, орал, а что, он когда-то не орал? А потом смотрит внимательно.

— Тебя подобрали на катке в торговом центре?

Но Отабек уже спит.

***

— Бекас?

— М? — Отабек разувается, снимает куртку.

— Я принёс нам мерзкий фастфуд, иди скорее сюда, — манит Жан-Жак.

Отабек сегодня немного раньше, так что наверняка пропустил прекрасный сбалансированный и питательный спортивный ужин.

— А… — Отабек смотрит на бумажные пакеты на столе, и, Бог свидетель, немного краснеет. — Там есть сладкий пирожок?

— Конечно есть, — шуршит пакетами Жан-Жак, — я же не мудак какой-то.

***

— Жан.

— Чего тебе, малыш?

— Я взял байк в прокат. Я освобождаюсь позже, но хочешь, заеду за тобой куда?

— У меня есть свой байк, Бекс. Сам за тобой заехать могу. Хочешь?

Отабек смеётся: «И ты молчал?» — целует: «Конечно хочу», — предлагает: «Давай вместе погоняем в выходной».

Жан-Жак скалит зубы, впечатывает голову Отабека в подушку, отвечает:

— Спи, балбесинка, ишь возбудился. Пошутил я.

***

— Бекси?

— М-м-м-м-м?

Жан-Жак перелезает через Отабека, чтобы выключить проклятый Отабеков будильник, но Отабек Жан-Жака ловит, прижимает к себе.

— Пора вставать, соня, — мурлычет Жан-Жак. — М, ты уже?

— Уже, — сонно соглашается Отабек.

— Если ты не поторопишься…

— Потороплюсь.

— …то опоздаешь.

— Опоздаю.

Жан-Жак улыбается, кивает в сторону тумбочки с верещащим будильником:

— Завалишь своего пустозвона?

Отабек тянет руку, сгребает с тумбочки презерватив и смазку, вместо орущего гитарами телефона, и поворачивается, опрокидывая Жан-Жака под себя.

— Завалю своего пустозвона.

***

— Госпаде-святый-боже, как же это охуенно, Бекс!

Жан-Жак откидывается на спину, попытки сглотнуть безуспешны — в горле пересохло. Он вытирает лицо о подушку, и обнимает запыхавшегося Отабека двумя руками.

— Я тебя выебу, Бекс, ты просто должен это попробовать, чтобы знать, как это охуенно.

Отабек гладит плечи Жан-Жака, целует в макушку.

— Да я знаю. — И убегает в душ, потому что он опаздывает, разрази его гром.

Отабек вылетает из ванной, одновременно с выпрыгнувшими тостами.

— В смысле, ты должен это попробовать, понимаешь? — Жан-Жак размазывает вилкой бледно-зелёную мякоть, обжигается горячим хлебом, посыпает орехами.

— Да, я пробовал.

— Бекс, так у тебя уже было… так?

— Да, было, — Бекс завязывает шнурки.

— Я имею ввиду нормально, — Жан-Жак стоит рядом, подбирает слова, — а не как тогда я…

— Да. — Отабек натягивает перчатки. — Ты был тем ещё мудаком.

— Прости… — Жан-Жак подаёт кружку, и Отабек пьёт кофе прямо из рук и не обжигается. Он никогда не обжигается. — Я просто не знал тогда, Бекс, думал, что так и есть правильно, я же не думал, что…

— Я знаю, жаным сол, всё нормально. — у Отабек в одной руке сумка в другой шлем, он уже хочет убежать, но, видимо, чувствует, что нельзя, и улыбается: — Я всё понимаю. Что там?

Отабек скашивает глаза на тост, который Жан-Жак прямо к носу подносит.

— Хлеб, авокадо, миндаль… Не спрашивай, просто ешь.

Отабек берёт его зубами, Жан-Жак открывает ему дверь.

— Так. Тебе не нравится… быть снизу?

Отабек смотрит очень внимательно и серьёзно. И говорит невнятно с бутербродом во рту:

— Нравится.

***

— Жан?

— Что, мой милый луговой шмель?

— Я могу поменять билеты. Остаться ещё на два дня.

— Ещё два дня убийственных тренировок? Ты не староват для такого?

— Без тренировок. Просто. С тобой. — Отабек отводит взгляд, поясняет: — Если ты можешь, конечно… И если хочешь.

— Что?! Опять выходной?! Я подумаю, нахальный ты бездельник. Не все могут позволить себе болтаться подряд два дня, а! — Жан-Жак пихает Отабека в плечо. — У нас тут потрясный планетарий! И лазертаг!

***

— Бекс.

— М?

— Я тебя разъебу на Гран-При. Если до финала доковыляешь.

— Жду не дождусь. — Отабек улыбается легко, смотрит, прищурив глаз, и у Жан-Жака тихонько ёкает там, куда Отабек вчера из бластера целился и попал.

Ёкнуло и затрепыхалось нежное, розовое, как стадо фламинго, на которых не мог налюбоваться Отабек в зоопарке, а Жан-Жак тянул его за собой, пошли-пошли, там есть маргай — это такая киса, но не совсем, знаешь, как на тебя похож, такой же мелкий!

Все эти кисы и фламинго заворочались теперь в груди, прямо под нагрудным карманом, в который Отабек положил маленький кусочек метеорита — сувенир, купленный в планетарии, себе и Жан-Жаку.

Жан-Жак сжимает челюсти на одну только секунду и улыбается Отабеку в ответ.

— Вали, давай, на самолётик опоздаешь.