— Что бы выбрал король, корону или любовь?
Спрашивает Отабек, смотрит далеко вниз, в сияющую даже ночью живую пропасть, а над головой холод, снежинки, истерзанные ветром, падают, отчаянно цепляются за волосы и тут же тают…
Когда-то давно ему уже задавал это вопрос один дурак.
— Дурак, ты такой дурак. — Жан-Жак обнимает Отабека со спины, становится немного теплее.
С крыши головокружительный вид на золотые ленты дорог и яркие высотки Саппоро, подпирающие фиолетовое небо.
Завтра короткую катать, завтра финал, завтра Жан-Жаку нужно Плисецкого обойти до зарезу — Плисецкий его по очкам в короткой под орех разделал, гадёныш, а Отабек ему «давай» орал.
Но орал-то он Плисецкому, а любит всё равно Жан-Жака.
— Ты не ответил, — напоминает Отабек.
Он затягивается, передаёт вейп Жан-Жаку. Так себе развлекуха, но лучше, чем ничего.
— Тебя, Бекс. — Жан-Жак тянет пар в себя, выпускает медленно. — Я бы выбрал тебя. Вместе мы бы придумали как.
Жан-Жак смотрит на облако ненастоящего дыма, это же вовсе не дым, один обман.
Как будто от его выбора что-то зависит.
Если бы от него зависело, то Отабек бы не порхал по каткам всех стран, а сидел бы при нём, и всё было бы, как надо.
С другой стороны.
Белз сидела при нём. Белз от него шагу не ступала, она его сделала и своим домом, и своей работой, она отдала ему себя всю, они не разлучались, каждую минуту были вместе. Идеальная пара, всем на зависть, всем в пример! И что пошло не так?
Или, может, всё так и должно идти, если человек теряет себя ради другого человека? Или, может, дело вообще не в Белз, не в том, что она себя отдала? Может это Жан-Жак забыл отдать ей себя?
Любовь, она должна быть важнее себя? Может, любовь живёт, только если два человека превратились в «МЫ» и выбрали друг друга, а не своё «Я»?
А может, любовь от этого умирает?
Если бы Отабек остановился? Перестал искать, добиваться, идти к своей цели? Остановился и потерял себя ради их любви, то кого осталось бы любить?
Отабек раз за разом выбирает идти дальше, но ведь и Жан-Жак тоже.
Только вот Отабек при этом ничего не теряет. Нельзя ведь потерять то, чего нет, он так и сказал, да?
Что у них ничего нет.
Отабек забирает вейп, пускает густые бледные облака.
— Мне звонил Этьен.
Конечно, тебе звонил Этьен. Даже у прощелыги Этьена есть твой номер телефона, только не у меня.
— Что сказал? Ошибся номером?
— Попросил летом поставить программу им с Ансо. Я согласился.
Ни Ансо, ни Этьен ни слова не сказали ему, зачем, действительно, а? Все такие независимые и свободные.
Отабек такой весь независимый и свободный. Может поставить программу паре фигуристов в Канаде. Может прилететь вдруг на сборы.
Написать в соцсети: «Привет, скоро буду в Торонто, можно увидеться, если захочешь. Хочешь или нет?» Потом улететь навсегда, насовсем, с концами. Свалить в Таиланд к Пхичиту на шоу, в Италию, по своим делам, врачам и заработкам и ни разу не позвонить!
Не то чтобы Жан-Жак караулил телефон. Он не против жить себе своей жизнью, она зашибенная. Но каждый раз «оревуар, увидимся когда-нибудь тогда» сбивают с толку.
Неделю после прощаний каждый анекдот хотеть рассказать именно ему, каждую победу свою с ним обсудить, каждую фотку Жю-Жю ему первому скинуть!
А как только мозги на место встают, так они не совпадают ни в одном этапе Гран-При, и от этого вдруг недопустимо плохо.
А когда Отабек проходит в финал, сердце так наивно и радостно бьётся.
И Отабек стоит теперь, и просит его выбрать, или что он там просит? А сам он никого выбрать не хочет?
Облако искусственного пара рассеивается в морозном воздухе.
— Пошли, мон шери, завтра катать. Я твоего Плисецкого урою вместе с тобой.
***
Жан-Жак смотрит вниз. Всё те же золотые ленты дорог и яркие высотки Саппоро, подпирающие фиолетовое небо — но в одиночестве как будто ближе. Вдыхает вкус горелой смолы. Горький и вонючий — то, что нужно.
Любовь нужна, чтобы приносить радость.
Жан-Жак никогда не верил во всю эту херню про страдания и прочее. Если любовь, то только взаимная. Только счастливая.
Как у них с Белз. Когда счастье прошло — прошла и любовь. Финита.
Или как у них с Бексом было когда-то. Это приносило радость, Жан-Жаку нравилось, и никаких дурацких страданий. Ну разве что иногда, немножко.
О чём они ссорились? О прыжках и проторенных дорожках? И о проигрыше какой-то американской фигуристки на Олимпийских?
Отабек так страстно потом мирился, что Жан-Жак согласился бы ссорится и чаще. Он был счастлив, наполнен. Любовь нужна, чтобы наполнять.
С другой стороны, разве их любовь сейчас не наполняет? Жан-Жак счастлив, с момента встречи и до последнего прощального взгляда.
Они ни разу не поссорились: не было времени — прилипали друг к другу с первой и до последней секунды наедине.
Может, Жан-Жак не со всем был согласен.
Но он же не мог допустить разногласий, потому что Отабек не терпит прикосновений во время ссор. Убирает руки, отстраняется.
Этого никак нельзя было даже представить — поссориться с Отабеком, когда прикосновения дозированы одним часом времени.
Даже разлука проходит в спокойной уверенности, что они увидятся, и что всё будет хорошо.
Опустошает только молчание, потому что это давно не просто интрижка, и этот вопрос пора решить, потому что Жан-Жак не согласен больше качаться на этих невротических качельках, в которые всё превратилось.
***
Они опять приходят к пьедесталу ноздря в ноздрю, и видит всемогущий Господь Бог, Отабек Алтын стоял бы сейчас тут, если бы только дал хотя бы хороший четверной тулуп, а не кувыркнулся с недокрученного своего квадракселя, будь он неладен!
Вместо этого Отабек сейчас смотрит с трибун на своего любимого Плисецкого, который обнимает Чемпиона финала Гран-При — того самого высоченного чеха, что уже подрезал Отабека однажды. Его-то аксель засчитан судьями! Первый в мире, хоть бы и корявенький, оштрафованный, но засчитанный, со всеми четырьмя оборотами, вот так вот!
Жан-Жак обнимает чеха с другого бока.
— Мы уже стояли вместе, Эмиль, но в середине был я! — улыбается Жан-Жак. Теперь-то придётся запомнить его имя, раз и навсегда.
Эмиль улыбается в ответ:
— Авось ещё свидимся!
***
В длинном коридоре темно, хоть глаз выколи.
Свет не зажечь — выключатель не работает, висит на одном проводе, предусмотрительно вырванный из стены.
До двери номера Жан-Жака рукой подать, ничем не отличается от других дверей.
Сердце колотится без ритма, пытаясь выбить себе место в болезненно сжавшейся груди.
Отабек нетерпеливо тянет к себе за затылок. Жан-Жак усмехается и немного сползает вниз по стенке, чтобы уровняться в росте. Поцелуй азартный, пылкий, как Отабек во время сегодняшнего проката, и такой же неуклюжий, как его недокрученный прыжок. Жан-Жак отстраняется чтобы вдохнуть, улыбаясь во весь рот.
— Так понравилось?
Отабек задирает красную куртку, футболку, дёргает штаны вниз и на колени падает.
— Ты скользил на самых краях лезвий.
— Для тебя старался, детка.
Жан-Жак задыхается, стонет, шепчет какую-то околесицу, клянётся в чём-то, а потом Отабек впускает в горло, и Жан-Жак все слова забывает и вспоминает только когда приходит его очередь прижимать Отабека к стене.
Жан-Жак кончиками пальцев проводит по лицу, по закрытым глазам — ресницы, как две изогнутые линии углём к вискам. Касается приоткрытых губ — верхняя, как у ребёнка торчит вперёд и вверх…
Ну почёму ты не можешь просто трахаться, Отабек?
Обязательно вот так голову откидывать и цепляться пальцами за мою одежду?
Зачем тебе быть таким уязвимым, а?
Где твоя броня, Отабек?
Где твоя невозмутимость, ты же кремень и всё такое.
Отабек ищет губами губы, дышит так невозможно много, быстро и так трогательно.
Жан-Жак ему не может отказать, сам цепляется за него, отвечая на поцелуй, и больше не верит ни единому вздоху, не верит изо всех сил.
Завтра банкет, а после Отабек скажет спокойно: «Мне пора», — и ничего, что он так вздыхал и целовался, и спрашивал про выбор невпопад. У него тренер там, на другом конце земли, и родина ещё дальше, и Олимпийские на носу. Он дохрена деловой. Он уедет опять, и ни за что не признается, что просто боится, что ему станет очень-очень-очень больно, если он скажет хоть раз.
— Скажи мне, — просит Жан-Жак, — скажи что-нибудь…
Отабек воздуха набирает в грудь, выдыхает:
— Жан…
Жан-Жак улыбается.
После банкета всё опять закончится, Отабек не его, это просто помутнение, вспышка, недоразумение.
Отабек сядет в самолёт, такой уверенный в себе и невозмутимый, он не виноват, ему просто пора.
Будет ли он удалять Жан-Жака из себя, медленно и аккуратно вытягивая за провода, погружая воспоминания в темноту, или без сомнений подцепит пальцами и выдернет одним рывком, как этот выключатель из стены сегодня?
Как он делает это каждый раз?
Этого ещё не случилось, но неизбежность метит между глаз, и Жан-Жак под прицелом делает то, что лучше всего умеет, — улыбается шире в любимые обветренные, влажные от их слюны губы:
— У тебя красивый тренер. Ебёшься с ним?
— М-м-м? — с задержкой, сдавленно и глухо.
Жан-Жак усмехается:
— Конечно, ебёшься. Это видно по тому, как он смотрит, а. И по твоей программе. Он будто втрахал в тебя эти новые движения, все в восторге, ты знаешь? Скажи, он хорошо это делает?
Отабек сдавливает запястье, заставляет убрать руку.
— Жан, мы же договаривались…
— Чёрта с два! — Жан-Жак машет руками, ему плевать, что в темноте не видно, Отабек видит его, всегда видит. — Мы не договаривались, это ты сказал, что мы не будем обсуждать личную жизнь, я больше не согласен, мон ами! Я хочу обсудить, как он это делает с тобой. Думаю, ему нравится твоя задница.
Отабек поправляет штаны и куртку.
— Ну что ты, Бекки? Соври уже, что не спишь с ним, или въеби мне. Он знает, что ты здесь?
Жан-Жак касается кончиками пальцев остывшей щеки. И рука вздрагивает — так хочется вложиться в пощёчину, разбить эти губы, которыми он целует кого-то ещё. Потом Жан-Жака, потом опять кого-то ещё. Целует, потому что они оба имеют на это право и не обсуждают личную жизнь. А Жан-Жак, может, готов обсуждать! А ему, может, не нужно это право — быть с кем-то ещё! А Отабеку оно нужно? Пусть тогда это скажет в конце концов! Какого хрена они делают?
— Ты ревнуешь или просто тоже хочешь меня трахнуть?
Жан-Жак обводит пальцами скулы, Отабек отстраняется, всё черно, но Жан-Жак знает, какой там невозмутимый взгляд и поджатые губы. Смотрите, кто тут такой сдержанный.
— Прости. Я хочу остановится, Отабек. Мне это надоело.
— Как скажешь.
Брехня. Сраное враньё.
— Хватит приползать ко мне, Бекс, каждый хренов раз, как будто больше не с кем потрахаться, ей богу! Мне нужно знать! Я хочу назвать всё, как есть, люди так и делают! Хочу знать, что между нами!
— Между нами твоя жена.
Жан-Жак вздыхает. Он всплёскивает руками, открывает рот, чтобы сказать, передумывает говорить и снова передумывает:
— Иди ты к чёрту.
Он уходит в свой номер, до которого рукой подать. В номере стоит лбом в дверь и пытается пытается вспомнить, на что он обиделся.