— Привет, Жаным.

— Добро пожаловать в мой дом, — Жан-Жак отступает назад и проводит рукой в приглашающем жесте, — сорян за бардак, сам понимаешь, там где дети, порядка не бывает…

Отабек ставит чемодан и разувается. Обтёртые половицы жалобно всхлипывают под ногами.

— Только не спрашивай, почему всё такое беленькое, рыженькое и… provence(1), я просто по-быстрому снял дом, пока не подберу подходящий на другом конце города от бывшей жены, но чтобы не слишком далеко от неё же, такое случается, знаешь, когда… Зацени, тут есть шикарный камин, а!

— А где Жю-Жю?

— На все праздники в Майами с Белз.

— Тогда какие дети?

— Никаких детей. В другой раз познакомишься, — улыбается Жан-Жак, — но пока Жю-Жю нет, за бардак отвечаю я!

***

За окном белое, куда не глянь.

На ветках румяные свиристели не трещат — они от мороза нахохлились, шевелятся редко лишь выщипнуть мёрзлую бусину рябины из снега и завистливо заглядывают в маленькую кухню из-за занавесок. В доме тепло. Отабек обещал оплатить выкрученное на максимум отопление: любые деньги за возможность не натягивать дома свитер хотя бы на этих каникулах. Нужно подарить ему тот пистолет, швыряющий купюры в воздух.

Руки Жан-Жака заняты делом — помидоры не нарежут сами себя на ужин.

Руки Отабека тёплые на пояснице Жан-Жака. Большие пальцы давят в крестец, примерно в центр татуировки.

— Ты же специально тут набил? Чтобы показать, где тебя трогать?

— Ты и так знаешь где, да? — Жан-Жак опирается о столешницу, золотые семечки томатов прилипли к пальцам, помидорный сок щиплет кожу, в закипевшую на плите воду пора бросать пасту.

— Да, но так интереснее.

Теперь руки удерживают за бедренные косточки, а татуировку исследуют горячие губы.

— Бека.

— М-м-м?

Сухой жар дыхания и влажный языка.

— Мы ещё ни разу не вышли из дома.

Это правда. За пять дней Жан-Жак пару раз набрасывал треники, чтобы принять доставку продуктов, и Отабек влезал раз в штаны — вынести шуршащие пакеты с мусором.

— Хочешь куда-нибудь сходить? — ответ охлаждает мокрую поясницу.

Нет, Жан-Жак не хочет никуда сходить.

— Нет, просто… Ха… это нормально?

— Норма определяется большинством. Условная среднестатистическая величина. — Голос Отабека расслабляет. — Нам просто нужно наверстать немного. Или много.

Жан-Жак улыбается, выключает конфорку под пыхтящей вхолостую кастрюлей.

— Тогда прекращай болтать и займись делом. Моему члену понравилось слово «наверстать».

***

— Бека.

— М-м?

— У тебя когда-нибудь была интрижка с тренером? Ну, знаешь, у тебя их было так много.

Отабек фыркает и встает, поднимая беспокойную волну воды. Вода и пена стекают с него потоками, обратно в медную ванну.

— Эй, осторожнее!

— Я ничего не налил. — Отабек вылезает, чуть наклоняясь, чтобы не зацепить головой деревянные перекрытия скошенного потолка, скользко задевает ноги; уровень воды опускается Жан-Жаку до пупка, но зато места теперь гораздо больше.

— Ну вот теперь холодно, — жалуется Жан-Жак.

Отабек отворачивает вентиль, чтобы долить ещё. Воду экономить не надо, конечно, зачем. Он идёт к зеркалу, шлёпая ногами по истёртой плитке, рассматривает свою жиденькую щетину, видимо, размышляя стоит ли взяться за бритву.

— Ну так что? — Жан-Жак переворачивается на живот. — Было или нет?

Жан-Жак пялится на него, и если на улице есть люди, то они тоже наверняка пялятся в оконце на голого Отабека. Везунчики.

— Один раз. С хореографом. — Отабек бритву не берёт, идёт на выход. — Я сделаю завтрак.

— Как я люблю?

— Да-да, я помню, — обещает Отабек, и уходит сверкая мокрой задницей. — Целую гору всего и ещё немного.

***

— До сих пор не могу поверить, что ты переводчик. Как тебе в голову пришло? — Жан-Жак в общем-то ответа и не ждёт, он смотрит и не может поверить, как это, держать Отабека на своих пальцах.

Как Отабек стонет в момент, когда расслабляется и больше не зажимает в себе. Жан-Жак двигает пальцами легко и слушает дыхание.

Отабек больше не просит: «Эй, полегче». Не говорит, что он сам, не держит свою руку на руке Жан-Жака, как в самом начале, и его спина не каменеет от каждого движения, а выгибается навстречу.

— Думаю, тебе бы пошло быть врачом, Бека. Я бы пришёл к тебе на приём, и ты бы меня полечил.

— Челюстно-лицевым хирургом… м-м-м… гипс, на челюсть.

— Эй!

***

— Бека.

— М?

Жан-Жак ставит на паузу не успевшую толком начаться серию и начинает рассказ:

— Один казахский фигурист за свою карьеру ни разу не состоял в отношениях. Правда, он неоднократно был замечен с российским фигуристом, с российской фигуристкой, с американским фигуристом, с японской фигуристкой, с итальянской фигуристкой и частенько светится в шоу одного тайского фигуриста. Официальные заявления: нас связывает только дружба!

В светлой уютной комнате, на самой устойчивой в мире кровати, под пушистым рыжим пледом и в куче подушек вдруг становится неудобно. Виноват, наверное, нелепо застывший на экране телика рисованный герой.

Отабек, пристроившийся спиной на животе Жан-Жака, немного напрягается, и Жан-Жак обнимает его ногами, так, на всякий случай — чтобы не убежал…

— Жаным, если ты веришь сплетням, то просто набери моё имя в поисковик.

— Да я набирал, Бека. Казахский фигурист, победитель чемпионата мира, высокое качество прыжков и вращений, двадцать девять лет, рост сто шестьдесят семь, один из немногих, кто делает четверной аксель в программах. Чистые прокаты, сложные травмы. Вот и всё, что я знаю, Бека. Ничего я о тебе не знаю, Бека.

— Неужели это всё?

— Ещё то, что ты озабоченный.

— В зеркало посмотри.

— Это значит, что я тоже озабоченный или то, что ты такой из-за меня?

Отабек проводит пальцами от коленей по бёдрам Жан-Жака, и разговор грозит уплыть в другое русло…

— Что у тебя с Плисецким было?

Отабек останавливается, поднимает голову, упираясь затылком в грудь. Жан-Жак заглядывает в глаза сверху.

— Всё было.

— А теперь? Друзья?

— Немного. Немного друзья. Не то чтобы мы мемы друг другу шерили.

— А почему вы…

— Ему не нравились мои… моя… дислокация на мировой территории. — Отабек устраивается поудобнее, и делает вид, будто разговаривает, как нормальный человек. — Мне тоже кое-что не нравилось. Смотрим дальше?

— Не получились отношения на расстоянии?

— Угу. Включишь?

— Как это было? Настоящая любовь, да?

Отабек вздыхает.

— Да. Это было по-настоящему.

Жан-Жак находит его руку, сплетает пальцы.

— Мне жаль.

— А мне нет, — признаётся Отабек, — мне ничего не жаль, то, что было, было очень ценным и важным.

— Я понимаю.

— Оно и сейчас ценное и важное. Но это в прошлом. Мы оба живём дальше.

— Я хочу, чтобы у нас получилось. — Жан-Жак отдаёт Отабеку пульт.

— Что получилось?

— Быть вместе.

— У нас уже получилось. — Отабек жмёт кнопку, и антропоморфный пёс на экране шутит, снова наполняя спальню комфортом. — Мы вместе, Жаным.

***

— Бека?

— М?

За окном метёт, за белёсой мельтешащей мглой не видно ни соседних домов, ни даже дороги. Ветер тревожно завывает, отрезая их маленький прованс снежным вихрем от всего мира.

— Где бы ты хотел жить? Потом.

Отабек зарывается в плед, видимо, чувствуя беду голой жопой. Теперь он под пушистой защитой, которую никакие Жан-Жаки не смогут порушить.

— Много где. Я не думал. Раньше думал, что в Казахстане, только там. — Отабек задумался. — Может, я хочу жить не в одной стране.

— А что с Казахстаном? — Жан-Жак жестом доброй воли подаёт ему ещё подушку, он же не допрос тут устраивать собрался.

— Отец сказал, что после того, как закончу карьеру, я должен уехать, потому что я позор для своей страны. — Отабек тянется за пультом, но Жан-Жак пульт отпихивает будто нечаянно.

— Ты рассказал ему, да?

— Да, давно.

— А мама?

— Мама меня любит. Они развелись.

— Ты не виноват.

— Я виноват. Но я не сожалею.

Жан-Жак вздыхает, аккуратно подбирает слова.

— Ты не обязан уезжать из Казахстана. Не важно, что он сказал, он не прав.

— Я знаю. Но он не принял меня. И Казахстан меня не примет. Я всегда катался для своей страны, но там давно не мой дом.

— Хочешь обниму?

Отабек отворачивается.

— Нет.

— У меня была собака, я рассказывал? Конечно да. — Жан-Жак кутается в простыню, устраивается рядом. — Когда он умер, я думал, что никогда у меня больше не будет друзей. И ещё я думал, что это я виноват. Я выбрал не тот корм, и гулял недостаточно часто, и не заметил сразу, когда он заболел. Я не справился. И недостаточно верил, в конце концов. Отец Жерар сказал, что Бог всегда поможет, если искренне верить. Бог не помог мне, а значит, я недостаточно верил, понимаешь?

— Жан, — Отабек разворачивается, и впускает в свою крепость из мягкого пледа, — ты же был ребёнком.

— Прощать себя тяжелее всего, Бека. — Жан-Жак молчит немного. — Как давно ты там не был?

— Три года.

— Хочешь, я съезжу с тобой?

— Хочу.

— Поедем, после Олимпийских.

— Неужели того, что я сделал недостаточно? — спрашивает Отабек в никуда. — Разве этого мало? Сколько бы я ни сделал — всегда мало.

— Мало для чего?

— Для прощения. Чтобы он простил меня. Разве я не заслужил?

— Ты можешь простить себя сам, Бека. — Жан-Жак гладит Отабека по волосам.

Они лежат в их мягком убежище, и от завывающей за окном белой вьюги как будто ещё теплее.

Жан-Жак возвращается к началу разговора:

— Мне нравится в Италии. Но не могу переехать туда, у меня же дочь, я ведь не могу увозить её в Италию на каждые полгода. Или могу. Нужно посоветоваться с Белз и детским психологом… Нет, а чего ты смеёшься?

— Того, — улыбается Отабек, — что я ничего не понимаю в детях.

— О, я же говорил, что ты никогда не был ребёнком. Родился сразу подростком, вот с этим своим лицом. — Жан-Жак хмурится, изображая угрюмую мину. Отабек смеётся.

— Нет, Жан, у меня есть детские фотографии. Настоящие, в альбоме.

— Не верю, что ты не сжигаешь улики. В любом случае, ты никогда их никому не покажешь.

— Тебе покажу. Когда приедешь ко мне… Жан?

— Ну что, мой прыткий молодой олень?

— В этом покрывальце мы похожи на шаверму.

— Точно. Напиши песню об этом. — И, немного подумав: — Проголодался?

— Да.

***

Это тоже был секс — вот так соприкасаться ладонями и путешествовать пальцами от тонкой кожи, скрывающей пульс на запястье, по линиям жизни и смерти, через шрамы от грубо ухваченного конька, через нити, соединяющие фаланги, до подушечек с самой чувствительной кожей, чувствительнее, чем даже на губах, с внезапными твердыми мозолями и уникальным, едва различимым рисунком. Поэты, верно, врут, что душа в груди, ведь она явно тут, на кончиках пальцев. Иначе чем ещё объяснить этот трепет, когда они соприкасаются? Кончики пальцев целуются мгновение и снова движутся вниз, обводя каждую трещинку, задерживаясь немного на каждой морщинке, и особенно в центре ладони, с любопытством и нежностью.

— Говорят, отношений на расстоянии не бывает.

— Может, и не бывает, Жаным.

— Это звучит сложно. Придётся научиться… — Жан-Жак раскрывает ладонь прикосновениям Отабека. — Быть вместе.

— Я думаю, — говорит Отабек, — что мы и так всё это время были вместе.

Жан-Жак усмехается, рисуя пальцами спираль на тонкой коже ладони:

— Похоже на то.

— Я чувствую, что наша связь… стабильна. Мне не нужны доказательства, чтобы чувствовать, что я в тебе. Мне больше не обязательно быть рядом каждую секунду, чтобы оставаться вместе, как тогда, в семнадцать. А тебе?

— Тогда я терял тебя каждый раз, когда ты улетал. И когда я улетал. — Жан-Жак сплетает пальцы. — Я хотел быть с тобой, я хотел прирасти к тебе, я не мог дышать, если ты долго не отвечал мне на сообщение или отвечал слишком холодно, а ты всегда отвечал слишком холодно. Я не мог, если ты смотрел на кого-то, но не на меня. Я не мог поверить в нас, если не видел твои глаза.

— Но теперь мы можем друг без друга? Думаю, что теперь я могу быть с тобой, потому что хочу этого, а не потому что нуждаюсь в тебе. Тогда, давно… я бы не смог.

— Хочешь сказать, что нам нужно было научиться быть друг без друга, чтобы быть вместе? Это звучит нелепо, а.

— Да, нелепо.

— И что ты хочешь сказать? Что это потому что мы ничего не ждали? Потому что держали дистанцию?

Отабек сжимает руку Жан-Жака в своей.

— Я не знаю.

***

— Эй, малыш, — шепчет Жан-Жак.

— М-м-м?

Отабек приоткрывает один глаз.

— Я просто тут сделал вафли. Подумал, что ты тоже захочешь.

Отабек тянется к телефону, но Жан-Жак опережает:

— Четыре часа.

— Ты готовил вафли в четыре утра?

Жан-Жак ставит огромную чашку с чаем на тумбочку, и забирается в кровать с подносом.

— Так ты будешь?

— Жан. — Отабек трёт глаза и зевает. — Тебя что-то беспокоит?

— Нет, неа, просто захотелось поесть. Хочешь спать?

— Хочу есть. — Отабек потягивается и садится рядом. — Спасибо, что разбудил, чтобы поделиться едой, это… классно.

***

В странной тишине ночи Отабек придавливает сверху, упирается руками в матрас, чтобы снять часть веса, но этот вес приятный, и Жан-Жак тянет его за спину на себя. Отабек прижимается всем телом, задевая член Жан-Жака своим. Их гладят широкие лучи света от фар проезжающих мимо автомобилей.

Отабек двигается медленно, горячо втирается кожей в кожу, сплетает пальцы. Жан-Жак закрывает глаза, прячась от нахлынувших слишком ярких чувств. Слишком пряный запах, слишком громкое дыхание.

Жан-Жак молчит, боясь разбить это странное, такое хрупкое охватившее их наваждение.

Воздух сушит губы, вкрадывается в грудь и уносит обратно тихие стоны; бесконечно долго, прежде чем Жан-Жак слышит, что Отабек дышит одинаково с ним, и снова поднимается на руках, впуская руку Жан-Жака между ними, и больше ни звуков, ни запахов в темноте…

Широкие лучи света лениво ползут по потолку и стенам, выхватывают из темноты кровать, Отабека, Жан-Жака, уложившего голову Отабеку на живот, одежду, разбросанную по всему полу, и собранный чемодан. Где-то далеко шепчутся двигатели и шуршит гравий под чёрными колёсами железных проезжих.

Жан-Жак усмехается и прикусывает тонкую кожу возле пупка, перебирает пальцами к рёбрам. Отабек вздрагивает, смеётся и отталкивает Жан-Жака. Что-то никогда не меняется, и живот Отабека всё такое же слабое, личное, беззащитное.

— Жан.

— Мр-р?

Жан-Жак прекращает Отабека щекотать, смотрит на него, ну что ещё?

— Ты спрашивал про тренера. И тогда, в Саппоро, тоже спрашивал.

Жан-Жак фыркает: «Ну не начинай».

— Ладно, правило не говорить о личной жизни, отныне не кажется мне плохим. Я больше не буду, ладно, а? И у нас могут быть секреты, это же нормально? Я не осуждаю, Бека, у меня вот много кого было.

— Я знаю.

— Нет, правда. Были женщины и даже мужчины. — Жан-Жак откидывается на подушку. — Я подумал, вдруг дело в том, что ты мужчина, знаешь. Проверил, на всякий случай.

Ну, а что? Раз у них тут вечер откровений, то Жан-Жак будет первый.

— Чего замолчал, Бека? Ты что? — Жан-Жак поднялся на локтях. — Расстроился?

— Нет-нет, не расстроился, — говорит Отабек, — просто я думал…

— Что я храню тебе верность, пока ты развлекаешься с хореографами?

— Что ты изменяешь жене только со мной.

Ах, да. Жена.

— Что это я, — Отабек спотыкается на слове, — что это я такой особенный, для тебя.

— Бека, — вздыхает Жан-Жак, — мы с Белз уже давно не вместе.

Как пластырь оторвать — раз и всё.

— С тех пор, как мы с тобой поебались в той подсобке. Мы расстались с ней в ту же ночь. Я пришёл, сказал ей, и мы расстались. Да, на публике мы вроде как вместе. Знают только наши родители и самые близкие. Недавно подали на развод, официально объявим после Олимпийских.

Отабек молчит, Жан-Жак даёт ему переварить информацию, это, наверное, не очень легко. Он рассматривает чемодан, который явно осуждает их обоих за то, что они не могут найти занятие поинтереснее выяснения отношений в последние минуты вместе. Обниматься, например, или целовать друг другу задницы.

— Ты не сказал.

— Ты сам заткнул меня. «Не говорить о личной жизни», помнишь?

— Когда ты собирался рассказать?

— Когда-нибудь, в подходящий момент. Сейчас вот, например.

Вот. Вот Отабек встаёт и молча одевается.

— Я же предлагал быть тебе вместе, Бекс! Я сказал это вслух! Сказал тебе, что разведусь!

— Что уже развёлся.

— Ну, официально…

— Ты был женат, у тебя ребёнок. Я не хотел разрушать семью и то, что у тебя есть.

— Ах! Что значит не хотел?! — Жан-Жак от нелепости даже слова не сразу находит. — А что, по-твоему, мы делали? Мы же чпокались с тобой каждый раз, как поссать ходили.

— Я не хотел разрушать твою семью.

— Нет, а меня ты не хотел, блядь, спросить? Тебя не интересовало, что Я думаю о МОЕЙ семье?! Что моя семья думает обо всём этом? А ты думал о моей семье, когда трахался со мной каждый чёртов раз?!

— Не думал.

— Один вопрос! — Жан-Жак взмахивает руками. — Всего лишь задать один-единственный ёбаный вопрос! Вместо того, чтобы тащить крест моих семейных уз на свою воображаемую Голгофу! Я сказал тебе словами: «Я. Разведусь».

— Ты же не разводился. И не уходил. Я не хотел давить.

— …а ты бросал меня снова и снова, а я думал, что, блядь, не так?! Ты сказал, дело не только в этом. Откуда мне было вообще знать, в чём? Я просто сказал тебе, что я…

— …«Разведусь», я понял. Ты сказал: «Разведусь». А если бы у нас не получилось после этого, то что? Ты ведь всегда хотел эту жизнь, как с пачки блядского майонеза, жизнь, которую я не смогу дать никогда! Ты хотел то, чего у меня нет!

— Да, блядь, я хотел! Да, хотел. Подловил ты меня. — Жан-Жак медленно выдыхает, собирая последние силы. — А потом я хотел быть с тобой, о чём тебе и сказал. Или ты думаешь, мне десять лет и я не могу сам, блядь, понять, чего хочу?

— Я думал...

— Ты думал. Ты думал и думал, и думал. Да тебя вообще, хоть раз интересовало, что думаю Я?

— Да меня только это и интересовало всегда, — членораздельно говорит Отабек, — что думает Джей-Джей? Что думает Джей-Джей обо мне? Он смеётся надо мной? Флиртует или издевается? Думает ли он обо мне, когда меня нет рядом? — Отабек смотрит в глаза и старательно отпечатывает каждую букву, но чем дальше, тем смазаннее становится речь с прорывающимися изодранными акцентом словами: — Думает ли, что я его не хочу, когда не даю прикасаться к себе, в то время, как я обсираюсь от страха от того, что, оказывается, я пидорас и мне это нравится? Бросит ли он меня от того, что уже хочет большего, а я не готов и не уверен, что вообще когда-то буду готов? Думает ли он, что я забавный экспонат, подобранный на помойке щенок, которого просто жалко, или я единственный вариант, который терпит самодовольство короля дольше недели? Думает ли он о той девчонке, с которой флиртовал вчера? А о той, что обнимала его на позавчерашнем фото? Думает ли он, что изменяю, раз так ревнует? Он верит мне? Полюбит ли он меня вновь, если подстригусь, как он хочет, и оденусь, как ему нравится? Ему не понравилось со мной? Я слишком настойчивый? Я всё испортил? — Отабек не замолкает, не дает себя перебить, обрывает открывшего было рот Жан-Жака, повысив голос: — Почему это всегда девчонки? Он расстанется со мной, потому что я парень? Чтобы жениться на хорошей женщине, как порядочный, блядь, католик? С грудью, какая она там на ощупь, и возможностью родить ребёнка! Что я могу дать ему, я же мужчина? Который даже в пресвятого Бога не верит! Будет ли Жан-Жак Леруа жалеть и спрашивать себя, что он потерял? А если он разведётся? Будет ли потом проклинать меня за то, что я разрушил его идеальную, как с картинки, жизнь? Жизнь, которой можно хвастаться и гордится! Жизнь, о которой он мечтал!..

— Да ты бы хоть раз спросил!!! — взрывается, Жан-Жак, перекрикивая поток бреда. — Putain de merde!(2) Да я не знал, даже есть ли у нас отношения! Тебя же не спросить, дикий! Ты на «как дела», весь сжимался ежом и убегал прочь, сверкая пятками! «Ох-ах, я и забыл, что мне нужно срочно переложить вещи с одного места на другое и обратно»! Откуда я мог знать, что тебе страшно? Ты что, думаешь, мне хотелось секса любой ценой?! Я же не знал! Откуда мне было знать, что ты fucking гомофоб, если ты сам поцеловал меня на улице, среди groupe de personnes russes(3)?! Да, иногда я не понимал, твой putain всратый английский! Тебе не хватало английских и французких слов?! Ты мог мне написать?! На русском! На казахском! Написать хоть на иврите в долбаный переводчик! Что ты не готов. Что ты не уверен, что мне нравится твой член. Что ты думаешь, что я обвиню тебя в своём разводе. Что ты не понимаешь, чего я хочу, и что я, блядь, имею в виду, когда говорю: «Я разведусь, Отабек», — и: «Я выбираю тебя, Отабек». Ты же не задал мне ни одного! Блядского! В рот его драть!!! Вопроса! Ты только и делал, что молчал и был со всем согласен!

— Я что, виноват, что всё время соглашался?

— Да, блядь, представь себе! Святое дерьмо! Как я мог понять, что тебе что-то не нравится, если ты только молчал и соглашался?!

 — Мне не нравится, что ты на меня орёшь.

— Я счастлив это слышать, блядь!!!

Жан-Жак выкрикивает уже немецкую брань, кроя на чем стоит свет Отабека, его отца и родню, и всех казахских ишаков, породивших казахов, зажимая сигарету в кулаке и пытаясь обуться с размаху, а когда не получается, сминает пятки, превращая ботинки в тапки.

— Жан, я понимаю немецкий.

— Я знаю!!! — Дверь за спиной бахает так, что с козырька опадает сугроб.

Жан-Жак проводит по карманам, с раздражением понимая, что зажигалка в куртке, а он вышел в одних спортивных брюках. Он смахивает ногой снег с одной ступени и садится на неё, с бесполезной сигаретой в зубах, разглядывая чёрточки от птичьих лапок в пятне света от фонаря, освещающего крыльцо, пока свет не гаснет. Машина, припарковавшаяся у калитки, ярко-жёлтая, хоть в дремучей темноте этого и не видно.

    Интересно, давно он немецкий знает? Преводчик хренов. Переведи вот это! Жан-Жак показывает средний палец в никуда. Датчик движения срабатывает и фонарь снова освещает крыльцо.

Дверь за спиной жалобно скрипит, шаркает чемодан, тёплый рыжий плед мягко обнимает плечи. Отабек идёт к машине, хрупая снегом, оставляя дурацкие глубокие следы на поблёскивающем идеально ровном полотне, наклоняется, заглядывает в окно, что-то говорит водителю.

Что-что. Говорит, чтобы включил счётчик и ждал, сколько нужно, что ж ещё он может говорить?

Затем возвращается и садится рядом с Жан-Жаком, протягивая ему свой вейп. Жан-Жак выхватывает раздражённо и шумно затягивается. Свет снова гаснет.

— Мы с Белз расстались после той нашей с тобой горячей драки в подсобке. У нас с ней был общий бизнес. Джей-Джей бренд приносит хорошие деньги. У меня была репутация. Ты же знаешь этих судей, они любят женатых и добропорядочных. Устраивать раздел компании бюрократически сложно, мы просто решили не оформлять развод официально. Пока что. Решили разведёмся, если припрёт. Пробовали работать вместе, но… пришлось распилить бренд на части, пока не прибили друг друга. Белз забрала линию одежды. У нас контракт на рекламные съёмки моего фирменного лица… Нет, ты что, правда думал, что я такой обманщик и мудак, и продолжал спать со мной?!

— Я не думал. — Отабек сидит сцепив пальцы в замок.

— Однажды Жю-Жю залепила себе лизуна в волосы, я рассказывал? Лизуна, знаешь, эти цветные склизкие твари, дети раскидывают их по всему дому, а ты потом отдираешь их от ковра, от спортивок и выкидываешь сорочку от Armani, потому что зелёное пятно от однодолларового лизуна не выводится?

— Нет, я не знаю, Жаным.

Жан-Жак машет рукой.

— Конечно, ты не знаешь, что ты вообще знаешь? Только и умеешь квадраксель недокручивать… В общем, я выколупываю эту тварь из волос Жю-Жю, она рыдает, и я, я беру ножницы, будь они неладны, Жю-Жю в истерике… И тут заходит Белз. И останавливает меня. Она садится, и начинает выпутывать склизкую пижню. Смазывает каким-то маслом и аккуратно вытягивает волосы прядь за прядью, волос за волосом, часа два, не меньше. Волосы после масла три раза пришлось мыть. Ты вот спросишь, стоило ли оно того, а?

— Уверен, что стоило.

Отабек тянет руку к в вейпу, но Жан-Жак не отдаёт — сам затягивается.

— Вот так мы с ней расставались, Бека. Почти год. Сначала жили под одной крышей в разных комнатах, тянули из друг друга жилы по одной, то скандалы, то этот неловкие прощальные эпизоды секса. Потом разъехались — я соседний дом снял. Переехал сюда, чтобы… Чтобы не быть с тобой там. У нас с Белз дочь, у нас общая работа. Бизнес тоже, как ребёнок, знаешь? Она вложила в него столько… всё вложила. Мы ходили к психологу. Ради Жю-Жю, конечно, она стала лунатить ночью… И отставать в развитии. Белз очень хотела сделать всё нормально. Она бережно распутывала наш скомканный мир. Сейчас Жю-Жю живёт с нами по очереди, как при совместной опеке, и так и останется после развода, или как пойдёт. Вне сезона у меня, в сезон у Белз. Потихоньку привыкла, что мы раздельно. Вот так вот.

— Прости меня, Жан, — бормочет Отабек. — Или не прощай. Я не знаю. Я знаю, что это дерьмо. Мне нужно подумать. Мне всё казалось таким верным и логичным. Я думал, что делаю хорошо. Правильно. Но сейчас я так не думаю, Жан. Я не думаю так. И я говорю тебе это, чтобы ты знал, что больше я так не думаю.

     Жан-Жак пыхтит паром. Вейп без запаха — это какое-то бесполезное говно, которое мог придумать только Отабек. Завтра нужно взять чего-то покрепче. Или не нужно. А нужно к олимпиаде готовиться, и так неделю профилонил. Салливан сдерёт три шкуры. По одной на каждый четверной. А он ещё Жю-Жю на ипподром обещал сводить.

— …и я не должен был решать за тебя и за твою семью. Я хочу, чтобы ты знал, что я не пытался решать за тебя. Я хотел делать правильно, не давить. И я никогда не хотел делать тебе больно своим молчанием. Я не бесчувственный гондон.

 — Да? А я вот всегда думал, что бесчувственный гондон.

    Олимпиада. Три четверных и квинт. У японца два и два заявлено. Хоть бы он пизданулся четыре раза. Не за золото, просто.

 От мыслей о прыжках ноги сводит тупой болью. Хочется лечь в снег и выть на тонкий белый серп в чёрном небе. Вместо этого Жан-Жак затягивается никотином.

— Если бы я спросил тебя, Жан, то, наверное, знал бы, что ты обо мне думаешь. Уже лет десять.

 — Четырнадцать.

— Что?

— Четырнадцать.

    Жан-Жак тянет безвкусный пар и выпускает пресные облака. Никакого аромата. Глицерин и никотин.

Они знакомы четырнадцать лет. Маленький Жан-Жак думал, что он большой, и доказывал мистеру Чао-Чао, что он придумал свой стиль, и это очень важно. А дикий маугли с чёрными глазами, казалось, собирался размазаться по катку, лишь бы стать чемпионом.

— Жан.

— Ну что?

— Ты и раньше спрашивал про тренера…

— Да забей ты, Бека, это не важно, я спросил, чтобы тебя позлить, а!

— Меня никто не касался, с тех пор, как…

— Как что?

— Как мы с тобой, в той подсобке. Я ни с кем не был. Может, это не имеет значения. Но ты спросил, и поэтому я хочу ответить.

Никотиновый вдох и выдох.

— Я научусь задавать тебе вопросы, Жан. И отвечать на твои, мы уже это делали. Я научусь лучше, — Отабек убирает руки в карманы, — если ты захочешь со мной быть.

 «Если захочешь со мной быть».

Глицерин оставляет невесомый сладковатый привкус на языке. Как мыльный пузырь.

«С тобой, Бекс. Мне всегда так хотелось с тобой».

— Если тебе нужно время подумать…

— Да, мне нужно время подумать.

     Отабек встаёт. Фонарь тут же разгоняет темноту.

— Я написал свой второй номер телефона и адрес на холодильнике. — Он замирает. Стоит, глядя на Жан-Жака.

— Что?

— Мой вейп.

— Мой теперь.

— Жан…

— Что, блядь? Все мозги ты выебал мне, Бека. Полжизни мне по пизде пустил! Хуй тебе, а не вейп! И чемодан тоже не отдам! Всё барахло твоё продам фанаткам, за копейки, понял? Сам носить буду! Бомжам раздам! Сожгу и пришлю тебе видео!

 Отабек молчит, то исчезая в клубах пара, то проявляясь снова. Фонарь, не дождавшись, гаснет.

— Жаным сол… Ты очень важен для меня.