Следующее утро пахло солнцем и звенело капелью. Намджун с восторгом наблюдал за золотыми лучами, щедро наполнявшими комнату, и радовался каждому звуку, каждому мимолётному ощущению движения воздуха на коже. Только вчера он осознал, что едва не умер в этой злосчастной аварии, когда Хосок, молчаливо сидевший рядом, вдруг до боли сжал его руку и глянул на него отчаянным, совсем как на том балконе, взглядом.

— Мы так испугались, Джуна. Я как услышал, не мог пошевелиться. Всё смотрел на менеджера и не верил, что с нами такое случилось. Ещё и Чонгук спросил, умрёшь ли ты, и от этого стало вконец паршиво.. Говорят, крови очень много было, машина — всмятку. Мы пытались убедить Юнги остаться дома, но он был совсем белым от испуга и злым настолько, что удерживать его было опасно для жизни…

— Юнги?

Хосок посмотрел на него настолько озадаченно, что Намджун почувствовал себя неловко и глупо. Юнги, Юнги. Он видел это имя в списке участников группового чата, и, кажется, в галерее была папка с этим именем. Джун тут же потянулся к телефону, но Хосок мягко перехватил его руку.

— Стой, стой, неужели ты не можешь вспомнить самостоятельно? — это почти разозлило: в словах Хосока было сокрыто какое-то значение, которое Джун никак не мог понять, да и в целом начинало казаться, что и его память с размытым мембером и ритмом на пульсе, и Хосок с этими намёками, просто издеваются над ним, дразнят чем-то несказанно важным, а он сидит как нерадивый ученик на экзамене и не может вспомнить.

Юнги — это связующая нить и, наверное, достаточно просто заглянуть в одноимённую папку или написать этому абоненту, чтобы сомнения рассеялись, а клубок этих вопросов распустился, не запутывая Джуна окончательно.

— Слушай, я не психолог, но, думаю, лучше постарайся вспомнить сам. Чтобы потом не винить себя ни в чём. Вы правда.. Очень важны друг для друга. — Хосок замолк и спустя пару секунд беззаботно заулыбался, переводя тему. Но Намджун уже не мог думать ни о чём другом.

Он прокручивал четыре буквы имени в голове до бесконечности, пытался нащупать образы, и уже вечером, когда он был на грани сна, его вдруг прострелило внезапным воспоминанием.

Три ночи, светящийся монитор и лёгкий запах алкоголя в воздухе. Развёрнутая, едва заметная скрепка в пальцах и неглубокая царапина на бледной, как у трупа, ладошке, прямо поперёк линии. Намджун чувствует испуг, улавливает негромкий шум из динамиков и дыхание, глубокое и медленное, а потом тот самый хриплый голос, который призывал Чонгука к доверию:

— Всё в норме. Я не собираюсь себя калечить.. — так равнодушно и холодно, что по всему Намджунову естеству пробегает озноб.

— Уже покалечил. — Собственный голос хочет казаться циничным, но срывается, и от этого больно, так же как чертовки больно и всё остальное, что связывает их до дебюта. — Мог бы просто позвать меня и напиться, это эффективнее.

— Да откуда тебе знать что для меня эффективнее? — выточенный компьютерным светом силуэт слегка меняет положение, и теперь его лучше видно: Джун рассматривает растрёпанные волосы, примятые шапочкой, и думает, как же мало правды о человеке порой содержит его внешность.  

Давить не хочется, но до Юнги не достучишься иначе.

— Да, хён, я не знаю. Потому что ты строишь из себя страдалицу-принцессу, вместо того, чтобы просто сказать о том, что тебя так мучает. — Боль тут же рассекает скулу, чужое злое лицо мелькает совсем близко.

Обветренные губы, и глаза с глубоко залёгшими под них синяками, ломкие плечи, что буквально тонут в одежде — Юнги был таким маленьким и внешне слабым, что вызывал жалость, за которую тут же приходилось поплатиться: его тексты горели с такой силой, что душу за две-три минуты прослушивания перемалывало в фарш. Мин, казалось, ненавидел саму мысль, что его могут пожалеть, сражался с каждой мизерной крупицей собственной слабости и в итоге загнал себя под толстенный слой пластика, вылепил из него маску с неподвижным лицом, равнодушными глазами и сомкнутыми губами, и никогда больше её не снимал, лишь бы ни единым словом или взглядом не обмолвиться о той боли, что одолевала его изнутри.

Джун помнит, как зачесались кулаки ударить в отместку, вдавить лицом в стенку и прорычать на ухо что-то настолько обидное, что наконец пробьёт этот бессмысленный панцирь, заставит признать, что не существует сверх-человека и не существует ни единой причины держать себя настолько крепко, но он сдерживается, почти уже ответив, вдруг думает, что не хочет видеть крови на и без того изъеденных губах, и вместо этого с жаром бьёт по компьютерной клавиатуре.

Кнопки разлетаются по полу, и Юнги дрожит неосознанно, когда сильные руки властно придавливают его к стенке.

— Страдай, как хочешь, но себе не вреди! Потому что мы все рухнем без тебя, а я просто не справлюсь, если ты бросишь!

Сердце щемит, и обида становится ещё более горькой: их семеро, ещё не дебютировавших, совсем не устроенных по жизни, и даже несмотря на их общую поддержку друг другу, они всё ещё слишком слабы. И Намджун — лидер всего этого предприятия, на котором лежит главная ответственность, — тоже слабый и испуганный, выпровоженный из репетиционных, потому что танцует слишком плохо по сравнению с другими, даже по собственному мнению слишком манерный и пошлый, потому что хочется быть выше и круче, но, кажется, добивается он этого совсем не теми путями, которыми следует. Без старшего Намджуну станет совсем плохо. Даже малейшая возможность, что Мина не будет рядом и он не будет присматривать, предостерегая от ошибки, отзывается стыдным испугом и ещё чем-то яростным и мучительным, чему Ким пока не может дать названия.

От усталости и близящегося дебюта нервы испорчены к чёрту, совсем не сдерживают импульсов и не прислушиваются к здравому смыслу, и Намджуна затапливает этими эмоциями. Он бездумно притягивает Юнги в их первые объятия, просто потому что чувствует себя слишком беззащитным, и прикрывает глаза, приглушая злость.

— Хён, чёрт возьми, если даже ты не можешь, то как быть мне… Может и впрямь зря мы всё это затеяли? — Юнги несмело обнимает в ответ, и Джун обмякает в его руках, радуется как-то по-детски теплу и опоре. Это правда помогает: просто поместиться в руках человека, которому ты безусловно доверяешь, и позволить себе побыть тем, кого успокаивают.

Голос у Юнги звучит как оцифрованная, мёртвая запись с диктофон.

— Нет, не думай о таком. Мы справимся. Я не буду больше… Постараюсь не делать этого, Джуни. Ты можешь на меня положиться.

Намджун кивает усиленно и сжимает старшего ещё сильнее. Не отпускает долго, и Юнги, утомившись стоять, тянет их к дивану, и укладывает голову младшего к себе на колени, терпеливо поглаживая макушку.

Джун слушает его дыханием и думает о том, что Юнги не может сделать себе больно, пока он с ним. Пока его голова лежит на коленях его хёна, пока его рука некрепко поглаживает раненную ладошку музыканта, который как несокрушимый маяк, указывает дорогу к профессиональному идеалу — с ними обоими всё будет нормально. Достаточно просто почаще быть вдвоём и не строить из себя мучеников: в действительности они совсем не те дерзкие и никогда не плачущие парни, которыми хотели бы друг для друга казаться, и признать это оказывается не так сложно.

— Намджун, только ты тоже пообещай мне, что позаботишься о себе, — шепчет Юнги, когда Ким уже засыпает на его коленях.

И последнее слово, сказанное уже не тем юношеским слабым голосом, но спокойным и зрелым, бархатистым на окончаниях фраз:

«Я не представляю твоей смерти, Джуни. Это глупо и эгоистично, но пообещай, что постараешься, чтобы я увидел это как можно позже. Или не увидел вообще».

Намджун не спит, и солнце, свет и собственное дыхание ощущаются им особенными, главными: он жив. Он чуть не нарушил обещание очень важному человеку, но всё обошлось. От этого осознания его охватывает такая радость, что он тянется к телефону, чтобы написать Юнги о воспоминании, но в последний момент он всё же останавливается.

В том и проблема: он вспомнил только это. Важный, но маленький фрагмент преддебюта, а сколько ещё более значимых и ярких могло случиться за прошедшие с тех пор семь лет, которые он забыл, а Юнги помнил, и, возможно, снова хватался за скрепку.

Это кажется невыносимым. Намджун открывает папку с фотографиями и видит Юнги, повзрослевшего и укрепившегося: Юнги в кофейне; сонного; сгорбившегося над компьютером и сощуренного перед монитором; в объятиях Чонгука и довольного, с изящным бокалом какого-то алкоголя на фоне стены их нового общежития. Фотографий много, почти все они кривые, с бежевым пятном попавшего в кадр пальца в углу или отсутствием фокуса, но на каждом снимке Юнги выглядит куда более настоящим, чем в ту ночь в их старой студии.

*

Всё время после работы над текстами он провёл, вспоминая. Каждая фотография была частью их с Юнги, какой-то слишком общей истории, и Намджуна одолевала догадка о роде их отношений, в которую он боялся поверить.

Это было после сорвавшегося японского концерта. После выписки из больницы Юнги взял у компании небольшой отпуск, отключил телефон и пропал на неделю. Без него было действительно тоскливо, а «команда», в начале ставшая величайшей надеждой и спасательным кругом, вдруг приобрела черты удушающего бремени.

— Иногда я чувствую себя даже слишком зависимым от вас… — признался Чимин, когда они вшестером сидели за каким-то не слишком увлекательным сериалом и лениво жевали пиццу.

— Без Юнги одиноко. И без любого из вас было бы также, — добавил Тэхён, вскрывая последнюю бутылку спрайта, и белёсая пенка полилась прямо на ковёр, не привлекая внимания даже любившего порядок Сокджина.

— Едва ли с этим можно сделать что-то, это тёмная сторона командной работы, — пожал плечами старший, притягивая Чонгука поближе к себе, который тут же потянулся за салфетками, и, протерев руки, принялся массировать голову Кима. — Просто не надо забывать о своих увлечениях, да и о себе в целом.. Аа, Чонгука, какие же у тебя божественные пальцы.

Намджун старался. У него была музыка, своя гора дел и книг, требовавших внимания, но сконцентрироваться на них никак не выходило. Внимание то и дело сбивалось и тянулось к чату, в котором непрочитанными висели посланные два дня назад сообщения с вопросом: «почему?» и пожеланием: «Не теряйся, хён»

Намджуну без Юнги не просто одиноко. Мир блёкнет, музыка не пишется и всё идёт кувырком. Словно сама жизнь Джуна, сшитая из разных мелких кусочков его работы и увлечений распадалась, лишённая скреплявшей всё нити — Юнги.

Это злило сильнее любой неудачи, сильнее нагрянувшего творческого кризиса и размокших до состояния кашицы хлопьев, о которых Джун забыл, засмотревшись на китайские колокольчики, когда-то прицепленные Тэхёном на карниз в кухне и теперь регулярно выдерживающие нападки от Юнги, не любившего тихонько позванивающие от ветра безделушки.

Наверное, из-за этой злости, когда Юнги вернулся как никогда свежим и вдохновлённым и первым делом подошёл к младшему, дружески приобнимая, Джун лишь холодно поздоровался с ним, ни на секунду не задерживаясь в гостиной, чтобы послушать о событиях отпускной недели. Ким заперся в своей студии и, забив на сон и еду, писал двое суток, захваченный работой как наркотическим дурманом. Пару раз он, казалось, слышал стук в дверь и тихое юнгино «Намджун, ты в порядке?», но решил принимать это лишь за иллюзию уставшего мозга.

Глядя на почти месячный провал между фотографиями уставшего Юнги за компьютером и улыбающегося Юнги на карусели, Намджун вздыхает: события воскресали, как фильм, и несмотря на то, что он был его главным участником, он не видел дальнейшей развязки — только предчувствовал неладное. Что они делали в этот пустующий месяц? Разве не тому периоду принадлежит поездка на велосипедах с Чимином?

Дверь в его палату открывается, и Намджун замирает, пригвождённый к койке не травмой и не капельницей: на пороге стоит Юнги, снова бледный и напуганный, с силой сжимающий дверную ручку.

— Юнги?

— Ты вспомнил? — Мин отчаянно кусает губы, и голос его хрипит, словно клокоча всеми невыплаканными страхами и болью.

Красивый, всё ещё хрупкий, но абсолютно не сгибаемый никакими трудностями. Намджун пялится на него, дрожа всем сердцем, и умоляет мироздание вспомнить всё сейчас, в мгновение пережить заново всю их историю, как это было с остальными мемберами, чтобы наконец обнять старшего, прижать к себе, сказать, что всё хорошо. Но в голове прежняя пустота.  

— Ответь мне, но только честно, — Юнги слишком нервно смотрит на Джуна, — сто семнадцатая секунда, помнишь, что это? — лицо Мина такое живое, такое разительно эмоциональное в отличие от всех его лиц, которые Намджун уже успел вспомнить, что стало почти панически страшно сказать «нет» глядя в мутные от влаги глаза. — Отвечай, Намджун!

— Нет, я не помню..

Юнги разочарованно возводит глаза к потолку, и Намджуну действительно кажется, что Мин сейчас разозлится, или расплачется, или просто незамедлительно уйдёт, не сказав ни слова, и больше никогда не вернётся в жизнь ненадёжного младшего.

— Хосок сказал, что если ты меня увидишь, то вспомнишь быстрее. Увидел? — обида всё же сквозит в его голосе, и Намджун опускает глаза: стыдно от того, что собственная память игнорирует все его усилия вспомнить, стыдно, что он вообще умудрился вспомнить всех без исключения, но так сильно позабыл Юнги.

— Я правда стараюсь..

— Я знаю. — Юнги сделал шаг в его сторону, голос его на мгновение смягчился, и Джуну захотелось зажмуриться, как нашкодившему ребёнку. Точно так он чувствовал себя перед старшим, когда тот вернулся из отпуска: крепился, но боялся потерять, хотел быть самостоятельным, но едва лишившись его присутствия, тут же забыл как дышать собственными лёгкими, и в итоге погрузил их в глубокую ссору.

— Просто постарайся.. Быстрее. — И Мин покинул палату, так и не пройдя последней пары шагов, что их разделяла. На его место влетели Чимин с Тэхёном, наполняя помрачневшие стены радостным щебетанием.

*

Ещё через три дня Намджуну разрешают выйти на прогулку. На улице ещё было прохладно, и ночные туманы оседают на набухших зелёных почках прозрачными каплями, которые Чонгук смахивает всякий раз, когда может дотянуться до ветки.

Созерцать природу, будучи закутанным в пледы, и потягивать горячий, тайком пронесённый Чоном кофе, пока Сокджин катит твою коляску по парку, оказалось приятным времяпровождением, хотя и не таким удовлетворяющим, как обычная прогулка. Старший вёз его неторопливо, иногда рассказывал что-то о событиях в компании, а Чонгук просто вился рядом, то поддакивая, то перебивая, то внезапно заваливая вопросами.

Намджун был благодарен им за то, что, несмотря на свои дела, они почти каждый день навещали его, и, чрезвычайно утомлённый (хотя скорее напуганный) временной глухотой, с удовольствием слушал их разговоры. С ними словно и не было никакого больничного, Намджун был в курсе всех новостей, всех помолвок, увольнений и курьёзов, произошедших в общежитии.

Только вот они рассказывали ему обо всём кроме главного: Юнги. Его персоны не касалось ни единое слово, и все общие события словно совсем его не включали. Намджуна это раздражало, но в то же время он понимал — так лучше, потому что едва ли Мин сейчас надолго выходил из своей студии, и они все прекрасно знали тому причину.

Они дошли до самого конца парка. На заржавевшей, с всего одной доской для сидения, скамейке, грелась в лучах солнца рыжая растрёпанная кошка, а рядом с ней лежала неясно как здесь оказавшаяся, обёрнутая в пожелтевшую силиконовую обложку, книга.

Тогда Намджун тоже взял с собой книгу и благополучно забыл её на одной из скамеек. Это был конец весны, погода была куда суше, чем сейчас, но Сокджин с Хосоком всё равно заставили всех одеться теплее. Они решили посетить парк аттракционов — небольшой, на самой окраине города, в сочетании с будним днём и ранним утром почти безлюдный.

Намджун не горел желанием развлекаться: он должен был продолжать работать, чтобы быстрее пробить творческий блок, мешавший не только работе, но и его душевному равновесию, но одногруппники рассуждали иначе и буксиром вытянули его на улицу. Юнги пошёл тоже, хотя Ким прекрасно знал, что воспротивься старший — никто бы не настаивал, и это тоже по-своему обижает — ведь Мин мог отказаться! Почти месяц Намджун дуется сам на себя, и почти месяц главное оружие их со старшим необъявленной войны — взаимное молчание и отсутствие Юнги там, где присутствует Джун.

Находиться радом после такого перерыва так волнительно и страшно, зловеще вдвойне, потому что Намджун слишком хорошо понимает, что Юнги ни в чём не виноват, но продолжает его почти ненавидеть.

— Хочу на карусели! — Чонгук перемазан сладкой ватой, и Чимин хохочет слишком громко и заливисто, так что на них уже оборачиваются.

— Они ещё не работают, — терпеливо втолковывает Хосок, и Намджун опускает глаза обратно в книгу — и так знает что будет дальше: макнэ слишком умелый манипулятор, а Хоуп, с его развившимся синдромом старшего брата — слишком лёгкая жертва, а значит уже совсем скоро Джуна отлепят от скамейки и заставят вместе со всеми плестись к кассам и уговаривать сделать небольшое исключение для почти популярной группы в обмен на автографы.

Карусель небольшая, с оранжевыми лампочками под крышей и белоснежными карамельными лошадками в качестве сидений. Младшие и Сокджин в восторге, носятся с места на место, подначивая друг друга и крича, а Намджун, как никогда хмурый, иронично вспоминает утверждение, что первые сорок лет любого мужчины — самые тяжёлые. Сам он, истратив весь запас своего очарования и терпения на отвоевывание у упрямой женщины включённого аттракциона, с уже не скрываемым раздражением покинул компанию и вернулся на скамейку к обществу книги, названия которой уже не помнил.

— Выглядишь паршиво, страдалица-принцесса. — От этих слов Киму хочется взвыть, реализуя накопившееся отчаяние.

Юнги, наигранно равнодушный, сидит рядом и пустым взглядом водит по затянутому облаками небу, пальцем ковыряя пуговицу на своём пальто, и Джун проводит параллели со своим расстроенным самообладанием.

— Я не в настроении для разговоров. — Он склоняется к книге ближе, пытаясь спрятаться от старшего.  

Так стыдно на себя за детскую слабость, недостойную мужчины и лидера. Но какое-то внутренне упорство всё равно не даёт отпустить обиду, винит всех, кроме себя, и обрекает хозяина на муки совести.

— Ты уже месяц не в настроении, — говорит Мин почти грубо и вырывает из Намджуновых рук книгу, за подбородок к себе поворачивает и заставляет смотреть в глаза. — Друзья так не поступают друг с другом, Намджун! Не бегают, не объяснив причины! Я достал тебя? Разочаровал чем-то? Так скажи мне это в лицо, давай затеем драку, даже можешь снова грохнуть мою клавиатуру, мне плевать! Я уже устал сторониться своего лучшего друга, без какой-либо на то причины!

Намджун понимает всё это, но именно озвученная вслух правда поражает его по-настоящему, шипит внутренним ожогом и позволяет сожалениям удавкой сдавить его горло, не пуская наружу ни голос, ни дыхание.

Эгоист. Намджун неисправимый эгоист, заигравшийся со своими чувствами и совсем забывший о человеке, причастном ко всему этому в той же степени, что и он сам. Человеке, на которого Намджун сам когда-то обиделся за страдания в одиночестве, а в итоге подверг тому же самому.

Обида в голосе Юнги, его взгляд, смущённый и страдающий, но уверенный в своей правоте, стыдом прошлись по Джуну, заставили зажмуриться в остервенении, в попытке не видеть себя, такого жалкого и кругом виноватого, но всё ещё упорствующего в своём желании не зависеть ни от кого. Особенно от Юнги.

Он молчит, наверное, слишком долго, вслушиваясь в разнородный шум, заполонивший его разум, так что не замечает, как чужая рука исчезает с его подбородка и внезапно нежно проходится по щеке, заставляя удивлённо раскрыть глаза.

— Я скучаю, Намджун. Очень скучаю, так что, пожалуйста, если тебе хоть сколько-нибудь важна наша дружба… Хотя бы поговори со мной. Я не заслуживаю твоего молчания после того, как ты привязал меня к себе так сильно.

Это поразило, застучало учащённо на висках и запястьях, и Ким испуганно отвернулся, уходя из-под руки Мина. Он взглянул на небо, желая потеряться в серости, раствориться в туманной влаге, но тепло сидящего рядом Юнги всё ещё ощущалось совсем близко, камнем привязывая к земле.  

Джуну нужна передышка, хоть один глоток свежего воздуха после американских горок. Юнги тоже зависим? Юнги тоже… Какой же Намджун идиот.  

— Я словно ничего не могу один. Ни как человек, ни как музыкант.. Всё в итоге сводится к другим людям, и к тебе особенно, а я растворяюсь в этом моём, но ставшим отчего-то общим, деле, и чувствую себя совершенно… бесполезным? — шепчет он спустя минуты три или четыре, и Мин тут же поднимает на него глаза, подтверждая, что внимательно слушает.  

Становится легче. Тревоги не уходят полностью, но, словно сугробы под распекающими лучами солнца, начинают медленно истаивать, освобождая мысли и сердце. А Юнги, так и не дождавшись продолжения признания, переводит взгляд на карусель перед собой, и улыбается лёгким, на грани с печалью, подобием улыбки.

— А как иначе, Джуни? Мир слишком велик, чтобы один человек мог его изменить, а общество — часть нас, даже если мы этого не желаем.. — Он трогает Джуново плечо осторожно, смотрит ему в глаза так убеждённо, что Ким начинает хотеть ему поверить. — Ты не потеряешь индивидуальности, доверяясь другим людям. Но стоит тебе зациклиться на выискивании границ себя в твоём творчестве — ты тут же разочаруешься, потому что нас создаёт и наше окружение, и наши увлечения, и в этом нет попытки тебя уничтожить — это шанс собрать всё самое яркое и разнообразное и изменить, сделать… Новым. Сделать своим, но по-прежнему понятным окружающим, говорящим на их языке. Вот почему это неизбежно.

Намджун смотрит на хёна во все глаза, и мир словно вновь приобретает движение, а мысли — яркость. Он так долго был сосредоточен на проблеме, что ослеп для всего, но теперь, когда с него сняли вину и тягостное противостояние, он может со всем разобраться. Уже разобрался. Уже всё понял.  

— Прости, Юнги. — Сколько раз за этот короткий разговор Намджун слеп и прозревал, сколько раз его сердцебиение срывалось на надрывные частоты? Юнги улыбается ему тепло и открыто, и пусть в его взгляде теснится волнение, пусть он не меньше Джуна боится вручать свою искренность кому-то — сейчас он почти полностью открыт Намджуну и смотрит с непонятной надеждой.

— Ты невыносимый, как и я. Но всё равно любимый. Мир? — И Мин, смущаясь, протягивает ему мизинец, за который Джун, не раздумывая, хватается, чувствуя самую искристую радость из всех, что ему доводилось чувствовать.

Мягкий огонёк особого чувства, не оформившегося и трепетного, освещает всю его душу, и Намджун просто старается дышать, пока клятва хранить это пламя твердеет, становясь неприкосновенной. 

— Юнги-хён всегда был мудрым, — прошептал Намджун едва слышно, выныривая из воспоминания, и Сокджин напрягается, выразительно глядя на так же насторожившегося Чонгука. — Помните наш поход на аттракционы?

— Это когда Чимин сломал руку?

— Нет, когда мы убеждали кассиршу включить для нас карусели. — Намджун повернулся к ним и показал фотографию Юнги, с теплотой смотрящего в камеру, пока на фоне Сокджин пытался усесться на одну с Тэхёном лошадь, а Хосок, сложившись пополам, хохотал с этой картины.

— Мы же даже карусель в клип «spring day» добавили, потому что ты сказал, что именно после того дня начал работу над песней. Хороший был день.. И вы с Юнги-хёном тогда наконец помирились, — промямлил Чонгук, и Намджун улыбнулся ему так нежно и растроганно, что младший залился краской.

*

К обеду мемберы ушли, а небо занесло тучами — хлёсткий весенний дождь забарабанил по окнам, на пару тонов убавляя свет в палате, и Намджун наслаждался, с замиранием вспоминая работу над важнейшей песней своей жизни, в которую он вложил бесконечное количество сил и эмоций, как неприятных, так и хороших.  

Он влюбился. Простое понимание, пришедшее к нему ночью после счастливого дня с ожившим Юнги и ребятами в парке, не напугало и не вызвало сожалений — Намджун твёрдо решил принимать себя всего без остатка, а Юнги уже давно был его частью, проросшей глубоко в душу задолго до карусели.

После их примирения что-то неуловимо изменилось, и Юнги теперь был рядом почти постоянно. Они работали вместе, вместе допоздна тренировались и втайне от остальных сбегали в клуб, перехватить по стаканчику. Они говорили и молчали, писали как никогда много, и Намджун из настоящего видел последовательные даты на фотографиях.

Всё походило на счастливый семейный отпуск, тихий и светлый, уютно-кофейный, и как лишнее подтверждение этому почти с каждого снимка светило солнце. А потом, как гром среди летнего великолепия, появилась тёмная, сильно размытая фотография, на которой Юнги стоял к Джуну спиной и стягивал с себя футболку. От неё уют истаивал без остатка, и Джун начинал припоминать, с каким испуганным трепетом у него тряслись руки, когда он делал этот снимок.  

В один из дней 2017, Намджун впервые подумал, что хочет коснуться не пальцами — губами. Лицо и тело Юнги преобразились в его глазах: из просто искусанных губ — в губы на вид мягкие и послушные, из тонких рук — в руки изящные, с крепкими пальцами, способными подарить наслаждение. Намджун оглядывался всё время на мягкие волосы и с особым содроганием встречался с Мином глазами: их тоже хотелось зацеловать, ощутив щекочущую упругость ресниц под губами и услышать голос, тихий и бархатный, когда Мин прошепчет, что ему нравится получать нежность.

Они были заперты в студии с неоконченной песней, одни во всём здании в три часа ночи. На фото — стаканчики с кофе и сосредоточенный Юнги, склонившийся к монитору почти вплотную.

Он так погружён в работу, что не замечает, как Намджун уже пару минут рассматривает его, но на едва слышный щелчок камеры поворачивается и недовольно дует губы.

— Что ты делаешь? — такой простой вопрос, ответом на который будет, как ни иронично, та самая песня, которую Мин сейчас дорабатывает.

— Фотографирую, — отвечает Намджун, не задумываясь, и сквозь бледное освещение щёки Юнги слегка розовеют, а усталые глаза открываются шире, смотрят взволнованно и выжидающе, а пальцы зависают над клавиатурой.

— Зачем? — он не двигается, и Намджун фотографирует ещё раз — эта фотография чётче остальных, и в лице старшего начинает проявляться растерянность.

— Например затем, что ты очень красивый, когда работаешь? — удивляться с собственной откровенности не хочется.

Намджун не хотел поддаваться импульсивной влюблённости и потому просто был рядом с Мином как друг и помощник, любовался молчаливо, но не торопил событий, давая себе время привыкнуть и насладиться душевной близостью, которая открылась для них после примирения. Но и молчать вечно он не планировал. Чувства зрели, день ото дня оформляясь новыми гранями, и Джун начинал взволнованно думать, что близится день, когда они не удержатся внутри и либо разрушат самое прекрасное в его жизни, либо наоборот, сделают всё ещё прекрасней.

Так почему не сегодня? Чем место, в котором они самые честные, ведь пишут музыку, и самые уставшие, потому что прибывают в нём чаще, чем в собственных комнатах, плохо для признания?

Юнги смотрит на него слишком серьёзно и недоверчиво, его брови сводятся к переносице, и он хмурится, отводя взгляд. Намджун в каком-то зачарованном иступлении делает ещё одно фото. Юнги прекрасен на всех.

— Прекрати, — обрывает его Мин почти грубо и отворачивается слишком быстро, заставляя Кима вдруг очнуться от своей слепой решимости. — Ведёшь себя как влюблённый придурок. Нам нужно работать.  

Когда такие обычные вещи вроде фото стали восприниматься ими как что-то недопустимо интимное? Намджун смущается, торопливо пытается понять, что говорить теперь, когда воздух плотный как вата и колет лёгкие от повисшего напряжения. Всё так неловко, и судя по нервному щёлканью мышки, не только для Намджуна.

Мысль о том, что, возможно, зря он так равнодушно ко всему отнёсся, так легко поддался и не уничтожил, когда ещё было возможно, всплыла резко, сея сомнения. Ким знал о старшем многое, за все годы жизни бок о бок собрал целую коллекцию незначительных фактов и важных привычек, научился различать настроения и довольно чётко мог спрогнозировать его реакцию на любое слово и действие.

Вместе они прошли так много… Тренировки порой было слишком сложными, травмы ломали, концерты выкачивали изнутри, а времени на восстановление от всего этого давалось не больше суток. В такие периоды сил не было ни на что кроме работы, и Намджун старался лишний раз не тревожить Юнги, а Мин позволял Джуну быть в одиночестве.

Они — это лёгкий массаж после тренировки и заваренный рамён под дверью в студию, помощь в сведении мелодий и тихие вечера на диванах в студиях друг друга. Неуловимо вместе, с пониманием, не требующим слов.

Это всегда было так легко и ненавязчиво, и Джун действительно думал, что едва ли ещё найдёт человека, который будет ему ближе Юнги. Но он никогда всерьёз не задумывался об отношениях с ним.

Намджун знал, что Юнги привлекают мужчины. Он знал, что какое-то время тот встречался с танцором из их агентства, знал, что эти отношения не продлились долго, и, что было важнее всего, знал, что с тех пор Юнги был полностью сосредоточен на работе.

Захочет ли он отношений сейчас? Захочет ли с ним?

Юнги не любил расклеивать на людей ярлыки, и с чужими предубеждениями не особо церемонился, предпочитая делать то, что хочется независимо от того, как это называется, но что если наклейка «лучший друг Намджуни» окажется слишком закоренелой, чтобы оторвать её безболезненно?

Тонны вопросов навалилось, и Намджун уже подумывал отступить, перевести тему или просто пойти спать, давая себе время всё ещё раз хорошенько обдумать, а утром спросить напрямую и, если что, сделать вид, что отказ для него не так много и значит.

Но Юнги вновь закрывался. Он сидел словно на иголках, вжимал голову в плечи и грыз ногти на пальце, а его глаза казались влажными и застекленевшими, и Намджун совсем некстати вспомнил, что старший не отдыхал уже несколько суток, добивая дедлайн.

Это отрезало все пути к отступлению: они уже перешагнули что-то, и это нечто, если не обсудить его и не сделать определённым, может выставить между ними слишком крепкую стену.

Намджун приближается к старшему, взволнованно обнимает его лицо ладонями, настырно переступая последнюю границу несмотря на то, что она насквозь прошивала его тело страхом.

— Я хочу поцеловать тебя. Ты позволишь? — Джун чувствует в своём голосе отчаянный набат обезумевшего сердца, чувствует, как заледеневшая в пальцах кровь болезненно тает там, где его руки соприкасаются с кожей старшего.

Юнги изумлённо приоткрывает губы, в замешательстве и страхе рассматривает Джуна, а его пальцы становятся совсем белыми от того, с какой силой он сжимает мышку. В нём взметнулось столько эмоций — Намджун ощущал их просто глядя в изумлённые черты, чувствовал, что делает нечто слишком важное и опасное для них обоих, и терпеливо ждал ответа, пока адреналин прожигал все мысли и тело.  

— Нет, — выдаёт Юнги напугано и пытается отстранить от себя Джуна, но тот лишь наклоняется к нему ближе и жёстче сжимает руки, принимаясь поглаживать его скулы, и не позволяет отвернуться. — Нет, Джун! Пожалуйста, нет, мы не сможем это исправить.. — последние слова он уже шепчет в пол, не выдержав слишком настойчивого взгляда младшего.

— А если мы и не захотим это исправлять, Юнги? Я не захочу.

Мужчина дёргается как от пощёчины, и грубо отталкивает Намджуна, цепенея.

— Не мучай меня..Ты поиграешь и уйдёшь, а мне жить с этим! Ты гей вообще? Это не то, с чем можно шутить! Мы убьём нашу дружбу, поймём, что не для нас это, и уже ничего, совсем ничего не сможем исправить. Почему ты так не ценишь нашу дружбу, почему вечно придумываешь какой-то бардак своей дурной головой?!

Слова Юнги обидели, буквально обесценили все те же качества Намджуна, на которых держалась в том числе и их дружба. Поиграет? Но Юнги драгоценность в его глазах, его душа — то, что насыщает дыханием и самого Намджуна. Как же он уйдёт от него? Как уйдёт, когда мир зациклен на нём, вращается и мыслит отныне лишь в одной плоскости с именем старшего.

— Я бисексуален, и ты мне нравишься.. Юнги, это уже давно выше простой дружбы!

— Нет, тебе просто хочется скрасить одиночество!

Это разозлило, в одно мгновение вскипятило и без того разгорячённую кровь, заставляя Джуна на мгновение потерять выдержку: если бы Мин был уверен в своём отказе, Намджун бы отступил, и лишней секунды не напирая на него, но сомнение, какой-то безумный, умоляющий помочь принять решение испуг читался в лице старшего слишком явно, чтобы опускать руки.  

— Я не привлекателен для тебя? Недостоин тебя?

— Бог ты мой, Джун, да что за хрень ты несёшь?! — Юнги обессилено падает лицом на свои сложенные руки. На секунду в комнате повисает тишина, и Джун смотрит, как миновы плечи слегка подрагивают, пока тот пытается спрятаться от происходящего. — Давай просто забудем эту ситуацию и этот разговор, и всё будет по-прежнему…

Так просто? Но Джун слишком хорошо понимает, что от своих чувств никуда не денется, и потому просто надеется, что не обознался, хватаясь за надежду в лице Мина и делая всё окончательно необратимым.

— Я не отступлю, пока не услышу чёткой причины. Если мы оба согласимся.. Всё и так будет по-прежнему, просто ещё ближе, — он сглатывает, в горле слишком сухо. — Я и так словно одно целое с тобой, никто не знает меня так же хорошо, как ты, но при этом мы друзья, и мне приходится отводить глаза и одёргивать руки, когда искренне хочется просто обнять тебя и поцеловать… Если ты чувствуешь то же самое, то, может, нам и не нужны эти ограничения? — хотелось доказать, хотелось уверить, но не сломать, ни в коем случае не продавить до трещин, поэтому Джун подаётся вперёд и крепко обнимает, нежно целует макушку, и Юнги вдруг послушно приникает, тоже обнимает крепко и всхлипывает без слёз. — Хён, что тебя так сильно пугает?

— Я разочарую тебя без этих границ.— Он вздрагивает, когда Намджун начинает гладить его спину, и Джун ничего не может сделать с отчаянным порывом защитить Юнги от всего плохого, что он может испытывать. — Я грубый, и невыносимый, ревнивый, властный, занудный и, ещё плохо выражаю свои чувства, — Юнги говорит, запинаясь, долго размышляет над каждым словом, но в конце сдаётся, просто выкладывает наружу всё, что есть, тщетно пытаясь утихомирить своё сбитое сердцебиение, которое Джун отчётливо чувствует на своей груди.

— Ты всегда сможешь выразить их своей музыкой.. Ты же гениальный музыкант, и я музыкант, это наш самый совершенный язык. Юнги, это точно не будет проблемой.

Юнги неуверенно отстраняется, смотрит на него, и Намджун улыбается ласково, большим пальцем вытирая влажные дорожки на щеках старшего.

— Мы не один дедлайн закрыли вместе, самое стрессовое время пережили, живя в одном доме, и не только не поубивали друг дружку, но я ещё и умудрился влюбиться… Что нам ещё нужно? Ты же чувствуешь то же самое, я вижу. Юнги, чувствуешь же?

Джуна не отпускало противное ощущение, что он решает всё за них двоих, почти принуждает согласиться Юнги, который уже не раз давал понять — они оба в равной степени привязаны друг к другу и оба переживают, но Юнги вдруг распрямился и сам положил руки на его плечи.

— Чувствую… — признался, громко выдыхая, словно приоткрывая створку платины, сдерживавшей необузданную стихию, тут же накрывшую их мощным потоком. Юнги обнял Джуна так крепко, что у Кима перехватило дыхание, а сердце просто истерично забилось, разнося искры восторга и тепла по каждой клеточке его пылающего тела. — Ты мне тоже нравишься, Джуна. — И он вдруг слабо засмеялся, пряча лицо на груди младшего и не расцепляя рук за его спиной, и Джун почувствовал себя самым счастливым человеком на всём белом свете.

— Как давно?

— Три года, но не думал, что когда-нибудь признаюсь. Ты вроде тусовался с девушками, и я подумал, что не стоит даже пытаться. — Юнги выглядел смущённым и всё ещё малость напуганным, но всё в его разгладившемся лице и распрямившейся фигуре говорило, что он только что освободился от чего-то тяжёлого и неприятного.

Всю оставшуюся ночь они провели, обнимаясь и смеясь над какими-то несмешными шутками из твиттера. Юнги выглядел посвежевшим и живым, и Джун предполагал, что он испытывал то же робкое облегчение, словно их сняли с прицела и дали возможность делать не думая, просто возжелав чего-то.

В половине седьмого утра Мин вдруг резко вскочил с дивана и судорожно начал вбивать что-то в компьютере.

— Закончи это, — серьёзно проговорил он, слегка отодвигаясь, чтобы дать Намджуну увидеть монитор. — Сохраним это именно в этой песне… Здесь, на сто семнадцатой секунде.

Намджун согласился. Пришлось переделывать почти всю заключительную часть, поправлять мелодию и редактировать куплет, но именно новый вариант звучал как часть их совместной души, аккомпанировал их чувствам с такой точность, что мир захлёстывало резонансом.

Эту песню он и сейчас прекрасно помнил: именно её неизвестный наигрывал на его пульсе, и Намджун не мог стереть идиотской улыбки с лица, когда потянулся за телефоном, просто не в состоянии сдержать порыва после таких ярких и важных воспоминаний.

«Я вспомнил 117 секунду, Юнги»

«Значит осталось немного»

Хотелось ответить что-то ещё, но Юнги вышел из сети, а в палату зашла медсестра с ужином, и Джуну оставалось только отложить телефон. Семь лет готовы, ещё три, и он наконец сможет обнять человека, которого любил так долго.

*

Желание преследовало Джуна всякий раз, когда Юнги появлялся в поле зрения, но стоило им оказаться наедине — ничего не происходило. Это казалось по-настоящему глупым, но после признания между ними и впрямь изменилось не многое: они обнимались чуть чаще, говорили тише и старались как можно реже смотреть в сторону друг друга на сцене, боясь, что их наивная влюблённость окажется слишком явно написана во взглядах.

Иногда Юнги просил размять ему плечи, а потом поворачивал к Джуну голову и долго смотрел, словно решаясь на что-то, но в конце неминуемо отворачивался. Решимость Кима тоже сошла на нет: ему начинало казаться, что он и так переделал слишком много, и Юнги может почувствовать себя уязвлённым или пойманным, если Джун и здесь станет инициатором. Поэтому после массажа Намджун просто целовал мягкую макушку, а в общении иногда позволял себе отправить Юнги сердечко в их личный чат. Неужели они всё же всё испортили?

Если первый месяц прошёл относительно гладко, то, начиная со второго, напряжение копилось, и из-за озвученного позволения делать всё, намёков, которые оба оставляли друг дружке, но полнейшего бездействия, всё вдруг оказалось затянуто неловкостью. Джун потратил много часов прогулок на обдумывание этой ситуации и наконец осознал, что тот разговор, в сущности, и не проламывал никакие барьеры, а лишь подготовил их для дальнейшего сноса.

Стало смешно и грустно — Намджун бросил дело на полпути и даже не понял этого, но нашёл оправдание своей трусости и запустил ситуацию. Исправить это можно было лишь осуществив задуманное: у них как раз должно было появиться время ночью, после церемонии MAMA.

Спустя несколько часов после этого решения, они вдруг выигрывают дэсан. Это казалось неправдой, розыгрышем, но все вокруг аплодировали, и они, семеро парней из бедного агентства, никому не нужные поначалу, стояли в центре всех этих оваций и не могли поверить, что всё это предназначено им.  

Мемберы плакали, хватаясь друг за друга и за направленные на них камеры, чтобы просто продержаться в реальности в течение всего времени на сцене, на которой попросту страшно демонстрировать слишком много слабости. Они произносили речи и улыбались, чувствуя, что с каждой минутой вероятность быть снесёнными эмоциями от слишком тяжёлого, потом и кровью выстраданного признания, которое накрыло их совсем неожиданно, повышается. Казалось, в ногах просто не осталось силы, но они продолжали стоять.  

Юнги плакал тоже, и Джуну хотелось обнять и привычно чмокнуть его прохладный висок, но позволил себе лишь небольшое прикосновение к плечу. Мин даже не заметил.

Чувств было так много, что грудная клетка болела, а слёзы — проклятая влага — портили макияж и заставляли смущаться. Сколько тысяч человек смотрело это онлайн и сколько камер запечатлело их триумф — радостный и горький?

За сценой вновь толкотня и камеры, и Юнги, промакивая сырость эмоций бумажными платочками, говорит о своих чувствах, и Намджун не может уйти от него ни на метр, не может сбежать от слёз и на своих глазах тоже, впервые в жизни молясь богу и благодаря его за своих мемберов и фанатов.

— Мы выплакали все глаза, правда.. Обычно я сдерживаю слёзы, но сегодня хороший день, так что… — говорит Юнги в камеру и вдруг поворачивается к лидеру. — Ты хорошо поработал, Намджун, — он смотрит ему прямо в глаза, благодаря так искренне, как никогда не благодарил, растроганный Чимин и Сокджин сзади подталкивают, и Намджун сдаётся, неловко притягивает к себе старшего и нет, нет, не позволяет себе так позорно рыдать на его плече от того, что всё так хорошо и плохо одновременно.

Камеры всё ещё работают, когда Намджун чувствует настойчивое прикосновение к руке и видит Мина, качающего головой в сторону выхода.

— Мы ненадолго, — шепчет старший, и Хосок понятливо улыбается, приобнимая плечи Тэхёна и Чонгука, как бы показывая, что все остаются под присмотром.

Чем ближе к уборной, тем меньше людей, желающий их поздравить, а завязки на поведении распускаются, выпуская всё наружу. Мин хватает Кима за руку и тащит за собой так быстро, что Джун едва поспевает. В уборной ни души, Юнги щёлкает замком и грубо заталкивает Джуна в одну из кабинок, тут же прижимаясь к нему всем своим трясущимся телом.

На душе становится спокойно и тихо, они просто стоят в объятиях друг друга и плачут, наконец по-настоящему, не сдерживая эмоций, как это было в то время дебюта, о котором вспоминал Юнги.  

— Мы победили, Джуна.. — шепчет Мин, и в его глазах такое шальное счастье, что у Намджуна трясутся от восторга руки, когда он смахивает слёзы с чужого носа и подбородка.

— Да, победили. И победим ещё много раз, я обещаю. — Глаза Мина проясняются, он всматривается в Намджуново лицо пару секунд, пока не решается — подаётся вперёд и накрывает его губы своими, замирает от близости и отстраняется всего на мгновение, чтобы тут же примкнуть смелее.

Намджун чувствует, как окончательно распадается, глохнет от навалившегося восторга, бездумно водит пальцами по лицу напротив, то перехватывает инициативу их первого поцелуя, то передавая её Юнги, нежному и горячему, и плавится не от похотливого желания, а от абсолютной близости, остервенело принимающей и отдающей, в любом движении доказывающей — они вместе, и это уже не изменится.

Намджун улыбается сквозь сон, а его запястье уже привычно обнимает тепло, ритм бежит по венам, зарождаясь мелодией в пробуждающемся сознании.