Начало новой и нежеланной жизни осталось филиалом ада в памяти Гилберто.

Первый день подросток не покидал постели. Он не ел и не пил, спал урывками, когда просыпался — сверлил безжизненным взглядом противоположную стену, и ни на кого не обращал внимания. Мэри, к ее чести, не стала его тревожить, но даже если бы она и заглядывала в пристройку, то Гилберто, скорее всего, этого бы даже не заметил. Не замечал Гилберто и Тэтча, проверяющего нового подопечного по нескольку раз на дню. Он был слишком поглощен своим горем и не видел смысла в возвращении к обычной жизни, так что даже не запомнил, как Тэтч время от времени поил его и кормил простой пищей.

В таком же духе прошло еще несколько мучительно-долгих дней. И если Гилберто этого даже не заметил, то Тэтч устал бездействовать. Он проигнорировал попытки Мэри удержать его в стороне и взял все в свои руки. Для начала он заставил Гилберто подняться и потащил за собой в ванную, отмыл апатичного к происходящему с ним парня, заставил переодеться и оттащил на кухню. Приготовив какую-то еду на скорую руку, Тэтч поставил тарелку перед сидевшим за столом Гилберто, после чего сделал шаг в сторону. И… ничего не произошло. Гилберто сидел абсолютно неподвижно и никак не реагировал на то, что перед ним стояла еда. Тяжело вздохнув, Тэтч решился на последнюю попытку расшевелить Гилберто.

— Эй, щенок, — тихо окликнул он парня.

Ноль реакции. Тэтч, приготовившись к чему угодно, заставил себя попробовать еще. Это был совсем не тот способ, которым он хотел бы помочь парню, но Тэтч чувствовал — это необходимо и вполне может сработать. Он вздохнул и попробовал еще раз.

— Гилберто. Гил.

В начале своего пребывания здесь Гилберто бы расчувствовался, услышав свое полное имя из уст Тэтча, обычно обзывавшего его щенком. Но сейчас это его совершенно не тронуло, как будто осталось совершенно незамеченным. Гилберто словно превратился в марионетку, живую куклу, с которой можно было сделать все, что угодно, и не получить никакой ответной реакции. Но стоило Тэтчу позвать парня так, как было дозволено лишь Рэниро, занимавшему сердце юноши человеку, как Гилберто впервые за все это время вздрогнул и зашевелился.

Он повернулся на голос Тэтча, и мужчина, привыкший к чему-то жуткому и опасному, впервые за много лет содрогнулся. В глазах Гилберто, во всем его напряженном теле Тэтч увидел агрессию, ярость, боль, разочарование — словом, весь спектр отрицательных эмоций, которые вообще мог испытывать человек. На несколько секунд их взгляды столкнулись, создав невероятно сильное и тяжелое напряжение, которое могло обмануть кого угодно, кроме Тэтча. Казалось, что Гилберто не сделает ничего опасного, максимум — закричит, что он пытается только напугать. Но Тэтча нельзя было обмануть таким простым трюком. Тэтч был воином, опытным и сильным, и его знания, интуиция и инстинкты не подвели даже в такой, казалось бы, безопасной ситуации. Он выставил руки вперед и в следующую секунду уже поймал и крепко схватил метнувшегося в его сторону подобно змее подростка за руки.

Любого другого менее опытного или привыкшего к постоянным сражениям человека наверняка бы напугала внезапно обнаружившаяся в юном и не до конца развившемся теле сила. Но Тэтч, уверенный в своей способности справиться с этим звериным натиском, сдерживал парня до тех пор, пока окончательно его не вымотал, и так не позволил Гилберто покалечить себя или кого-нибудь еще. Почувствовав, что парень постепенно сбавляет свой напор, расслабляясь и оседая, Тэтч вздохнул и подхватил его, помог сесть, не ударившись. Когда они оба опустились на пол, Гилберто, высвободившись из рук моряка, сжался в странный комок. Тэтч вздохнул.

— Я не выживу без Рэниро, — прошептал Гилберто, содрогаясь от беззвучных рыданий. — Я слишком сильно его люблю. И я знаю, что он меня любил. Он всегда спрашивал, что я хочу, что я думаю, что мне нужно, а не решал за меня. Рядом с ним… я всегда ощущал себя живым… нужным… я был человеком. Что изменилось? Почему Рэниро отказался от меня? Потому что разлюбил? Или я сделал что-то хуже воровства?

— Ну ты даешь, пацан, — Тэтч покачал головой. —  Ладно, слушай. Ты знаешь, что можешь мне доверять, потому что я никогда не лгу. Вся эта ситуация ужасно сложная, и у меня есть причины не говорить тебе всего. Но я могу поклясться тебе своей английской задницей, что дело не в тебе, а в Рэниро, в том, как он с тобой обошелся.

— Но он не мог сделать ничего настолько ужасного, ты ведь это знаешь, — Гилберто вскинул голову и с надеждой посмотрел на Тэтча. — Почему вы прогнали его на самом деле?

— Ты правда не помнишь? — спросил Тэтч. Гилберто кивнул, подтверждая его подозрения, и моряк на миг задумался, сомневаясь, стоит ли быть с юношей откровенным. Но что-то в его ярких печальных глазах заставило Тэтча принять неожиданное решение. — Ты хотел бы знать правду?

Разумеется, Гилберто кивнул. И Тэтч, понимая, что не имеет права взять данное слово назад, принялся рассказывать, медленно, сухо, не вдаваясь в детали и как можно более деликатно. Гилберто слушал его молча и жадно, соотносил услышанное со снами, фантазиями и отрывками воспоминаний, которые ни с кем не обсуждал. Он чувствовал, что приближается к чему-то важному, но ускользающему, и пытался ухватить это и вернуть на место. Наконец, ему удалось собрать разрозненные воспоминания, мысли и услышанные от Тэтча факты в одно цельное воспоминание.

Как-то поздно вечером Рэниро в очередной раз навестил в их доме с намерением проверить их успехи в самостоятельной жизни и остался на ночь в своей маленькой комнатке на первом этаже. Гилберто постучался и попросился внутрь, сказав, что что-то случилось. Естественно, Рэниро, взволнованный состоянием своего любимчика, впустил его. Усадив юношу на свою кровать, дворецкий заметил его пылающие щеки и подрагивающие от тревоги руки. Это вызывало беспокойство — на памяти Рэниро Гилберто практически никогда не волновался.

— Ты не заболел? — обеспокоенно спросил Рэниро, вытащив из прикроватной тумбочки градусник и покачивая его рукой.

Гилберто смутился еще больше и покачал головой.

— Тогда что случилось, Гил? — Рэниро отложил градусник и сел на кровать рядом с воспитанником.

Парень заговорил не сразу.

— Я пришел спросить совета, — сказал Гилберто, отводя взгляд. — Ну, знаешь… насчет всяких мужских дел…

Рэниро понимающе усмехнулся. Рано или поздно все мальчики, что братья Аудиторе, что приютские, приходили с подобными разговорами именно к нему — никому другому подобные вещи паршивцы не доверяли. И он знал, что подобный разговор с Гилберто, прежде не отличавшимся интересом к таким вещам, всего лишь вопрос времени. Отчего-то Рэниро ждал именно этого момента со смешанными чувствами, но сейчас, когда он наконец-то настал, испытал лишь облегчение. Лисенок в порядке и все еще ему доверяет.

— Все в порядке, — сказал он, мягко похлопывая парня по лежащей на кровати руке, и почти что с нежностью усмехнулся румянцу на щеках воспитанника. — Продолжай.

— Ну, в общем… недавно я начал трогать себя, — Гилберто, продолжая краснеть, отвел взгляд. — И, кажется, я делаю это неправильно.

— Почему ты так думаешь?

— Это трудно объяснить.

— Хотя бы попробуй.

— Ладно. Но обещай не сердиться.

— Обещаю.

— В том году я видел, как Марио… развлекается с незнакомой девушкой в комнате Антонио. Думаю, он водил ее домой в наше отсутствие, и я застал их только потому, что пришел раньше обычного. Я… знаю, я должен был их прервать, но я не смог. Я понаблюдал за ними, но потом ушел. С тех пор я трогаю себя… Я же не плохой, что этим занимаюсь, да?

— Конечно же нет, Гил. Это нормально. Рано или поздно всех начинают интересовать такие вещи, и почти все трогают себя. Я рад, что ты мне рассказал, — Рэниро постарался улыбнуться встревоженному воспитаннику как можно более обнадеживающе и сделал в уме заметку поговорить с Марио о безопасности. — Мне жаль, что юный хозяин не нашел лучшего места, чем комната товарища. Но, надеюсь, ты больше ни за кем не подглядываешь.

— Нет, ни за что.

— Славно. Почему ты решил, что плохой, раз трогаешь себя?

— Я делаю это не так, как остальные, — это Гилберто уже почти прошептал, и что-то в его голосе заставило Рэниро напрячься. — Ну, то есть, делаю-то все так же, но мысли и ощущения странные…

— Как так?

— Когда я смотрел, как Марио развлекается с той девчонкой, то почти ничего не ощущал. Но когда она… трогала его ртом, я захотел быть на ее месте. Я подумал, что это просто случайность.

— Возможно. Но я все еще не вижу ничего ужасного в том, что ты рассказал.

— Потому что это еще не все, Рэниро. Я знаю, я обещал так не делать, но я стащил у Антонио журналы, которые он больше не смотрит, и смотрел их сам. Я пытался трогать себя за этим делом, но ничего не получилось. Тут еще недавно пересекся со старым знакомым с улицы и посидел у него в гостях. Он бросил воровать и теперь снимает взрослые фильмы. Мы посмотрели несколько его кассет, и я видел, что ему очень понравилось, но я опять ничего не почувствовал. Он увидел это и начал меня расспрашивать, мол, развлекался ли я уже с кем, что мне нравится, все такое. Я сказал правду, что просто трогаю себя время от времени. Но почему-то приятель разозлился на меня из-за этих слов. Он… назвал меня больным педиком. Сказал, что я должен лечиться, пригрозил, что расскажет всем, если я еще хоть раз попадусь ему на глаза, и выгнал. С тех пор мы не общались. И я не знаю, что это все значит, поэтому и пришел посоветоваться. Со мной и правда что-то не так, да? Я больной?

От этой истории Рэниро помрачнел как небо перед бурей. Но, увидев, как напугала воспитанника смена выражений на его лице, дворецкий поспешил вернуть себе прежний, спокойный и невозмутимый вид. Он неоднократно замечал, как чутко реагирует на каждую смену его настроения воспитанник, как внимательно он ловит каждое его слово, каждое движение, как иногда нервничает и даже ревнует, когда дворецкий уделял ему мало внимания. Все это и рассказ Гилберто натолкнули дворецкого на мысль, и он решил не откладывать выяснение этого вопроса на потом.

— Нет, Гил, ты не больной, — поспешил Рэниро успокоить подростка. — Просто ты и правда чувствуешь немного иначе, чем другие. Посуди сам. Ты все же возбуждаешься время от времени, не так ли?

— Бывает иногда, — кивнул воспитанник.

— Ну вот, видишь. С тобой все в порядке. Что до всего остального… Правильно ли я понял, что ты представлял, как развлекаешься с девушками, когда смотрел все эти журналы и видео, или когда…

— Подсмотрел за Марио? — прошептал Гилберто, пытаясь не только прояснить ситуацию, но и выиграть время на раздумья.

Рэниро кивнул и выжидающе смотрел на парня. Это был очень важный момент, и ему нужно было довести разговор до конца. Он искренне надеялся на то, что его подозрения беспочвенны, но известные ему факты и наблюдения говорили об обратном.

— Да, очень часто, — наконец тихо признался парень, и Рэниро бы смог бы с облегчением выдохнуть, если бы он остановился. Но, поскольку Гилберто всегда был честен с ним, он продолжил. — Но я не чувствовал ничего приятного… У меня много всякого в комнате лежит, и я часто смотрю на что-то и пробую себя потрогать, но…

— Ничего? — уточнил Рэниро, видя, как тяжело дается парню этот разговор. Гилберто кивнул и опустил лицо вниз, почему-то стыдясь того, в чем он только что признался. Но Рэниро видел по его лицу и поведению, что это еще не все, и, как бы ни было ему тяжело, ему пришлось продолжить. — Гил, ты думал о парнях?

Гилберто закрыл лицо руками и всхлипнул, но кивнул.

— В одном из журналов был вкладыш. Буклет на несколько страниц, небольшой такой.  Я на него случайно натолкнулся и удивился, потому что там на обложке был парень моего возраста, — прошептал он. — Ну я его и открыл… И не смог оторваться. Парни в этом буклете позировали как девушки и женщины в журналах Антонио. Еще они трогали себя и друг друга… Все остальное тоже делали. Я не знаю, как так вышло, но мне понравилось… Я не смог выкинуть эту штуку, хотя знаю, что должен был, но просто не смог, понимаешь, Рэниро? С тех пор я не могу перестать представлять всякое такое, когда себя трогаю, и, что хуже всего, я трогаю себя в нескольких местах…

Ошарашенный Рэниро не смог и слова вымолвить. Его напугало откровение воспитанника, и он не смог этого скрыть. Гилберто, видя его реакцию, не смог продолжать и разрыдался как маленький ребенок, чем еще сильнее взволновал Рэниро. Парень ожидал чего угодно, но не того, что Рэниро сделал дальше — Рэниро обнял его за плечи и притянул к себе.

Оказавшись в его объятиях, парень почувствовал себя в безопасности. Он прижался к дворецкому и уткнулся носом ему в плечо. Страх, стыд и смущение исчезли, оставляя лишь спокойствие, умиротворение и даже счастье.

— Рэниро, я ведь… неправильный, да? — прошептал он, зная, что дворецкий услышит.

— С чего ты взял?

— Я никогда не слышал, чтобы… парни делали это с другими парнями.

— Но это не значит, что ты неправильный. Такое… случается, Гил. Гораздо чаще, чем ты думаешь. И это не так плохо, как тебе могут говорить.

— Но почему тогда тот парень назвал меня педиком и больным? Что это вообще значит? Он как будто ненавидел меня.

— Люди всегда ненавидят то, чего не понимают.

— И как же мне тогда быть?

— Я не знаю, Гил. Я сам пытаюсь найти ответ на этот вопрос.

Гилберто поднял лицо и встретился взглядом с печальным Рэниро. Он еще никогда не видел дворецкого настолько грустным.

— А ты… ты тоже? — не удержавшись, спросил Гилберто.

Рэниро кивнул и чуть отвернулся, словно стыдясь того, в нормальности чего он только что убеждал своего воспитанника. Но то, что произошло после этого, шокировало его.

Аккуратные мягкие пальцы Гилберто коснулись его щеки. Снова повернувшись к нему, Рэниро почувствовал, как парень выбирается из его объятий… только для того, чтобы следом взобраться на его колени и обнять за плечи.

— Гил? — удивился Рэниро. — Чего еще я не знаю?

— Того, что я… я…

И вновь Рэниро увидел мгновенное изменение в поведении воспитанника — на миг осмелевший парень снова смутился и замкнулся в себе. Эти действия договорили за Гилберто то, что он не смог произнести вслух. Должно быть, юноша представлял себе не только мужчин с картинок. И это осознание что-то сделало с обычно равнодушным к зову плоти дворецким.

Разумом Рэниро понимал, что должен немедленно ссадить юношу со своих колен и объяснить, что он — последний человек, с которым Гилберто должен развлекаться. Но теплая дрожь слегка ерзавших на его коленях бедер зажгла в Рэниро искру желания. Тепло вздымающейся юношеской груди, прижатой к его собственной, топило толщу льда, под которой Рэниро заточил собственное сердце, и оно предательски выстукивало имя воспитанника. Встретившись с Гилберто взглядами, Рэниро и вовсе поплыл — природное очарование юноши брало верх над его ослабевшей за долгие годы одиночества и подавления своих желаний выдержкой.

Гилберто был красив до невозможности уже в свои семнадцать. С удовольствием рассматривая его знакомые и привлекательные черты, Рэниро не мог себе представить, что Гилберто пришел к нему одиннадцатилетним мальчишкой, этаким гадким утенком, и за прошедшие годы вымахал в такого прекрасного молодого человека. Рэниро всегда казалось, что Гилберто упорхнет из-под его крыла ради какой-нибудь девицы сразу же, как ему стукнет восемнадцать, и как-то он даже в сердцах пожелал никогда не расставаться со своим любимчиком.

Ответ Судьбы был причудлив — любимчик полюбил его в ответ совсем не так, как Рэниро этого ожидал. То была не первая детская влюбленность, быстро проходящая и отдающая неловкой сладостью спустя годы. И не обычная влюбленность, которую легко уничтожить простым отказом или жестом, неприятным влюбленному. О, нет, все было гораздо серьезнее. Гилберто слушался только его. Говорил правду только ему. Делился тем, что его волнует, только с ним. Был готов сделать все что угодно для него. В каждом его жесте, каждом взгляде и сильном поступке было молчаливое признание. Гилберто раз за разом признавался ему в своих чувствах, но только сейчас Рэниро смог услышать это признание и понял, что должен ответить.

В любой другой момент Рэниро солгал бы им обоим и немедленно все прекратил, но сейчас, расписываясь в собственной неспособности поступать правильно, не смог. Он смотрел в яркие глаза лисенка и боялся утонуть в водах запретного влечения.

— Гил, мне так стыдно перед тобой, — искренне прошептал Рэниро. — Я ведь… не смогу ответить на твои чувства так, как бы тебе этого хотелось. Ты заслуживаешь чего-то большего, чем это…

— Ты меня не отталкиваешь, — так же тихо сказал Гил. — Для меня уже это — большее.

— Ты не понимаешь. У нас с тобой нет шансов, как бы нам обоим не хотелось обратного. Ты не должен встречаться с человеком, неспособным дать тебе любви, которую ты заслуживаешь.

Рэниро вздохнул, видя, какую боль он уже причинил своему воспитаннику. Но Гилберто сумел взять себя в руки, после чего снова потянулся к Рэниро. Его руки снова оказались на плечах Рэниро, дыхание защекотало мочку уха. Ненадолго отстранившись, Гилберто снова заглянул ему в глаза, после чего начал прокладывать губами дорожку от виска Рэниро к уголку его губ. Дворецкий против воли застонал и выдал себя этим с головой.

— Ты лжец, Рэниро, — прошептал лисенок. Он чувствовал возбуждение дворецкого и специально потерся об него промежностью так, чтобы Рэниро это почувствовал.

— Да ты издеваешься, — выдохнул дворецкий. — Остановись… Знаешь же, почему мы не должны это делать.

Гилберто взял одну из рук дворецкого в свою и прижал их обе к собственному набухшему под двумя слоями одежды члену.

— Мы оба знаем, что прямо сейчас ты меня очень хочешь, — сказал он, поглаживая себя их руками. — Как и то, что я тоже тебя хочу. Пожалуйста, будь моим первым.

— Гил, твоим первым должен быть кто-то более подходящий. Кто-то твоего возраста, способный дать тебе отношения, которых ты заслуживаешь.

— Ты единственный, кто мне нужен, Рэниро. Я не хочу никого другого.

— Ты не пробовал поискать.

— Это было не нужно. Ты всегда был здесь. Я люблю тебя, — Гилберто явно был намерен идти до конца. — Всегда любил. И вряд ли когда-нибудь разлюблю

— Но я люблю тебя иначе, Гил. Я не смогу быть твоим партнером.

— Тогда побудь хотя бы любовником, — взмолился юноша, продолжая свои неопытные ласки. Он чувствовал, что теряет Рэниро, и был готов на все, даже на самые страшные унижения, чтобы пережить с любимым хотя бы первый опыт. — Всего на одну ночь. Клянусь, я никому не скажу и не буду просить повторения.

Рэниро тяжело вздохнул. Он уже сдался и понимал как то, что пойдет на это, так и то, что Гилберто сдержит свое обещание. Но тот факт, что он все-таки идет на ужасное преступление, не мог его не тревожить. Он почти передумал, но вдруг понял — эта ночь с Гилберто подарит юноше то свободное от нежеланной борьбы будущее, которое он, Рэниро, всегда пытался ему устроить, но не знал, как. То, что за эту свободу для Гилберто ему придется расплатиться собственным будущим, Рэниро не смутило. За единственного родного человека он был готов заплатить эту грозную цену.

Вместо ответа юноше Рэниро втянул его в глубокий поцелуй с языком, и Гилберто с восторгом ответил. Довольно быстро он наловчился в этом, и вскоре Рэниро почувствовал, что вот-вот потеряет контроль. А этого никак нельзя было допускать.

— Для всего остального придется тебя подготовить, но у меня нет при себе нужных вещей. Так что я схожу за ними, — сказал он, разорвав поцелуй. —  Подождешь меня здесь какое-то время?

— Ты ведь вернешься? — спросил Гилберто.

Рэниро кивнул. Прежде, чем встать, он снова поцеловал юношу, но теперь подключил к делу руки. Оказавшись в их плену, Гилберто чуть не сошел с ума от восторга. Он перестал ерзать бедрами, лаская так возбужденного дворецкого, и осмелился скользнуть рукой за край черных строгих брюк. К его восторгу, член Рэниро был очень твердым и горячим, и ему явно было тесно во всей этой одежде. Гилберто не удержался от соблазна погладить его немного прежде, чем вытащить наружу, и вскоре вызвал у Рэниро довольные стоны.

— Нет, Гил, так дело не пойдет, — прошептал дворецкий, убирая его руку в сторону. — Я скоро вернусь, и мы продолжим. Обещаю.

Гилберто, не скрывая разочарования позволил ему ссадить себя на кровать и уйти куда-то.

Чтобы скоротать ожидание, Гилберто развалился на кровати Рэниро. От запаха дворецкого, впитавшегося в постельное белье, Гилберто разомлел. Он знал каждый ингредиент в уникальном запахе Рэниро и гордился тем, что мог их отличить. Слабый горький запах мыла, которое дворецкий использовал вместо шампуня для волос, аромат пряностей и цитруса — его любимый одеколон, слабый запах лаванды — Рэниро, обожавший ее запах, всегда клал под подушку ароматный мешочек. Больше никто не знал всех этих деталей о Рэниро. И больше никому, кроме Гилберто, не дозволялось находиться в комнате дворецкого в его отсутствие. Подумав об этом, Гилберто вдруг понял — Рэниро действительно доверяет ему как никому другому, и это откровение его невероятно осчастливило.

Спустя час, пролетевший для Гилберто совершенно незаметно, дверь в комнату открылась и закрылась, пропустив хозяина внутрь. Гилберто, весь сияющий от счастья и предвкушения продолжения, уселся на кровати и с нескрываемой любовью посмотрел на Рэниро. Дворецкий же, державший в одной руке стакан воды, а в другой сжимавший какой-то бумажный пакетик, застыл почти что на пороге. От одного только вида сидящего на кровати юноши Рэниро чуть снова не лишился контроля над ситуацией.

Он позволил себе поймать дикий взгляд фиалковых глаз, неотрывно следивших за ним из-под каштановой челки, и следом окинуть собственным застывшее в ожидании ласк тело его обладателя. Под бежевой рубашкой, расстегнутой в процессе поцелуя, вздымалась смуглая грудь. Приоткрытые губы изгибались в такой счастливой улыбке, что на сердце у Рэниро защемило. Поставив стакан и пакетик на комод, он протянул одну из рук воспитаннику.

— Гил, — позвал он, — иди ко мне.

Дважды просить парня не пришлось. Секунда — и улыбающийся Гилберто уже прижимался к нему. Рэниро сглотнул. Настало время для первого пункта. Рэниро вытащил из бумажного пакета маленький пузырек, откупорил его и уронил оттуда круглую белую таблетку себе на ладонь.

— Особое обезболивающее, — ответил он на немой вопрос Гилберто. — Я же не хочу, чтобы тебе было больно в первый раз.

Гилберто, доверявший Рэниро как самому себе, без всяких сомнений принял таблетку и позволил дворецкому довести себя до кровати.

То, что происходило дальше, было одновременно блаженством и пыткой. Из всего, что они делали, Гилберто запомнил совсем немногое — должно быть, разум его затуманился от испытываемого наслаждения. Он чувствовал горячие губы там и здесь, плавился от нежных прикосновений мягких рук с длинными, тонкими пальцами, позволял этим рукам делать с собой все, что можно. Ярко запомнилось Гилберто лишь то, как он впервые принял в себя Рэниро. Дворецкий подготовил его — долго ласкал изнутри, тщательно смазывал и растягивал, и лишь потом Гилберто понял, что это и правда помогло. Но в тот момент он не хотел ждать ни одной лишней секунды. Так что он ловко убрал от себя руки дворецкого и снова оседлал его колени. И, не успел Рэниро попросить его не торопиться, принял его целиком. Несколько секунд саднящей боли стоили всего последующего наслаждения.

Наслаждение тянулось целую маленькую жизнь. Перед глазами юноши все плыло от удовольствия. А в голове отдавался мягким эхом голос Рэниро, словно бы вырезая на широком стволе дерева его памяти ласковые слова — «малыш», «мой Гил», «лисенок»… Эти слова почему-то ранили его, но Гилберто решил запомнить и эту необъяснимую боль, как знал, что второго раза у них с Рэниро не будет. Когда все закончилось, и Гилберто, пытаясь отдышаться, прижимался спиной к холодной стене, а грудью к груди Рэниро, это знание о невозможности повторения сделало еще больнее.

Дотянувшись до руки Рэниро, Гилберто взял ее и аккуратно сжал, пытаясь проверить, реально ли все происходящее вокруг него. Перед глазами мелькали странные пятна, к горлу подкатывала тошнота, юношу бросало то в жар, то в холодный пот. Легкие словно сжимало в тисках. Гилберто никак не мог взять в толк, что же с ним такое творится. Почему нечто настолько приятное закончилось столь ужасно? Сосредоточиться на чем бы то ни было почему-то не получалось. Незамысловатый узор, вышитый на одеяле, вдруг захватил его внимание. Он утянул бы Гилберто за собой в невероятное путешествие по хлопковым полям с вышитыми нитками деревьями, если бы Рэниро не заговорил с ним:

— Гил, как ты себя чувствуешь?

— Так, будто меня не существует, — ответил парень и, не узнав свой голос, засмеялся.

Рэниро почему-то вздохнул и придвинулся ближе, обнял юношу за талию. Прижав Гилберто к себе покрепче, Рэниро зарылся носом в его густые волосы. Отпускать парня от себя не хотелось, но дело нужно было довести до конца. Он не раз делал нечто подобное с другими людьми и знал, что все сработает. Но работа с сознанием незнакомцев, ничего для Рэниро не значивших, не имела ничего общего со спасением Гилберто от человека, которого он любил, человека, в глубине души любившего его в ответ… Лишь это ответное чувство помогло Рэниро справиться с собой. Время стремительно истекало. Пора было приниматься за работу.

Рэниро мягко взял Гилберто за подбородок.

— Гил… посмотри мне в глаза.

Фиалковые глаза юноши распахнулись, продемонстрировав Рэниро затянувшую их пелену болезненного экстаза. Искусанные до кровавой корки губы покраснели и налились, моля поцеловать их снова. Все-таки, что бы там парень о себе не думал и не говорил, он был до безумия красив. Чувствуя, что вот-вот снова сдастся, Рэниро продолжил работу. Монотонно растягивая слова, он ввел Гилберто в транс, и вскоре сознание воспитанника провалилось в темноту.

— Эй, щенок? — окликнул его Тэтч, нервный от затянувшегося молчания. — Как ты?

Гилберто вынырнул из внезапно ярко промелькнувшего перед его глазами воспоминания и, удивленно оглянувшись, обнаружил себя на кухне в доме Мэри Рид.

— Я… это ведь из-за меня произошло, — сказал он дрожащим голосом. — Рэниро ничего не делал… Это же я его уговорил…

Тэтч на эти попытки юноши оправдать его совратителя лишь тяжело вздохнул. Рэниро предупредил их с Мэри — это последствие гипноза, с помощью которого дворецкий заблокировал травмирующие отрывки воспоминаний. Естественно, старый пират не допускал и мысли о том, что Рэниро мог намеренно выдать правду, которую вспомнил бы подросток, за подложенные гипнозом воспоминания, — иначе зачем ему так заморачиваться?

Как бы то ни было, а просьба, озвученная Рэниро при передаче толстого конверта с письмом, показалась Тэтчу не лишенной смысла. Он нащупал конверт в одном из многочисленных внутренних карманов своего рабочего жилета, вытащил его и протянул Гилберто.

— Прочитай его так, чтобы Мэри не видела, — посоветовал он. — А как прочтешь — сожги и ничего нам не рассказывай. Это ваше, личное.

Гилберто кивнул и взял конверт с такой осторожностью, как будто принимал на хранение хрупкую и бесценную вещь. Спрятав его под одеждой, у самого сердца, Гилберто порывисто обнял Тэтча.

— Спасибо, — тихо сказал он, отстранившись. — Можно я… уйду и прочитаю его в другом месте? Я обязательно вернусь. Мне просто нужно побыть одному.

— Можно, — недолго думая, разрешил Тэтч. — Я за этим тебе его и дал. Я скажу Мэри, что ты ушел в море вместе со мной, так что приходи в порт или к дому к обычному времени. Понял меня, щенок?

Гилберто кивнул, поднялся с пола и крадучись проскользнул к двери. Ему казалось, что конверт жжется так сильно, что вот-вот оставит на коже ожоги. Поэтому он поторопился убежать в подмеченное укромное местечко. Гилберто бегом добрался до моря, но вместо причала с пришвартованными лодками свернул к старым и заброшенным докам. Несколько минут парень плутал в поисках уголка, откуда его не будет видно, и, наконец, уселся прямо на землю между стеной дока, старой подсгнившей коробкой и какой-то железкой. Он прислонился спиной к доку, вытащил из-под рубашки конверт и вскрыл его. Вытащил несколько сложенных вдвое листов и отложил конверт с чем-то еще на землю, сделал глубокий вдох. Только после этого Гилберто смог приступить к первому и последнему письму от Рэниро.

«Привет, Гил.

Середина ночи скоро станет рассветом. Утром я отправлюсь в ваш общий дом и заберу тебя, отведу на вокзал и отправлю в место, где ты, как я надеюсь, будешь это читать. Может быть, к тому времени ты уедешь уже и оттуда, но я надеюсь этого избежать. Мне стоило бы отдохнуть и подумать, как с тобой говорить в этот непростой день, но я чувствую, что должен тебе написать. Я думал, что смогу быстро изложить тебе все, что собирался, но спустя два часа и десятки исписанных и смятых листов я так и не продвинулся дальше этих строк. Я не представляю, как начать этот трудный разговор. Как сказать тебе все, что я не смог сказать тогда…

Лисенок, мой маленький лисенок, я так много должен был тебе рассказать. Столько вещей хотел сделать вместе с тобой. Но воплотить их в жизнь мы с тобою не сможем. Мои слабость и нерешительность отняли у нас всю оставшуюся совместную жизнь и запятнали тебя. Лисенок, я хочу попросить у тебя прощения. Мне действительно стыдно за то, что я не смог защитить тебя так, как должен был, и вместо этого поддался собственному отвратительному соблазну. Я понимаю, ты смотришь на все произошедшее иначе, но ты должен признать — я не имел права на то, что ты отдал. Я, взрослый мужчина, не должен был становиться первым у подростка, в сущности, ребенка вроде тебя. Я уверен, что со временем ты поймешь, о чем я говорю, и для этого момента я прошу тебя — прости меня, если найдешь в себе силы для этого.

Кроме того, я не успел донести до тебя одну важную мысль. Я заклинаю тебя всем, что ты любишь — не считай себя больным. Ты абсолютно нормальный, и твои чувства никому не вредят. Но не поэтому твое признание разволновало меня, лисенок. Я счастлив быть первым человеком, которому ты смог открыться, и горжусь тем, что, являясь таким же, смог тебя понять. Однако, встретить кого-то, подобного нам, очень сложно. Этот мир… отвергает таких, как мы, и для нас жить открыто — риск, смертельная опасность. Поэтому прошу тебя, ради всего, что ты ценишь, ради твоих чувств ко мне и людям, которых ты, быть может, полюбишь после меня — не рассказывай больше о том, что ты чувствуешь.

Да, это больно, да, это сводит с ума, но если об этом узнают — твоя жизнь станет адом. Я уже проживал то, что делают с такими, как мы. Мне пришлось пройти курс лечения, и это было худшее, через что мне довелось пройти. Я до сих пор с ужасом вспоминаю долгие часы пыток электрошокером, таблетками и прочими отвратительными вещами, и не хочу, чтобы ты тоже проходил через это. Мне пришлось затолкать глубоко в себя осознание того, что лечение не сработало, и надеть на себя маску вылечившегося, лишь бы выжить. И я рад, что смог дожить до встречи с тобой.

Есть еще вещи, за которые я бы хотел попросить твоего прощения. Тогда, ночью, я ходил за наркотиками для тебя, чтобы обставить все так, словно я накачал тебя и воспользовался выдавшейся возможностью. Я… обманул тебя, обманул твою веру в меня и мою честность. Я хотел бы быть с тобой, сложись все иначе. Будь мы ровесниками одного положения, живи мы в более безопасном для таких, как мы, мире. Клянусь, ничего в своей жизни я не хотел бы сильнее, чем хочу этого. Оттого я стыжусь своего поступка. Стыжусь того, что единственный раз, когда я смог сделать счастливым тебя и был недолгое время счастлив сам, закончился именно так.

Я не хочу, чтобы твои чувства стали поводом для окружающих считать тебя неправильным. Поэтому я принял такое непростое решение и сделал то, что сделал. Я рассказал и об этом, и о том, что с помощью гипноза вмешался в твою память. Я заставил тебя забыть все, что мы делали, и многое из того, что ты пережил в приюте. Вместе с тем я заставил тебя вернуться к воровству и дать нам, взрослым, повод отослать тебя прочь прежде, чем вытащил правду о своем преступлении наружу.

Я хорошо знаю тебя, Гил, и понимаю, что ты ждешь ответов. Тебе нужно понять, что вынудило меня отправить тебя прочь на самом деле. Для этого я должен рассказать длинную историю, которую до сих пор не решался поведать, хотя должен был давным-давно. Это ужасная правда, Гилберто, и, боюсь, для тебя это может стать большим ударом. Видишь ли, моя жизнь, как и жизни всех моих хозяев не принадлежат никому из нас, ибо мы являемся членами древнего ордена ассассинов…»

Гилберто остановился на этом месте и, положив листы бумаги на колени, закрыл глаза руками. Уже первые строки заставили его прослезиться, но к середине письма он разрыдался окончательно. И никак он не мог решить, что было хуже в прочитанном — то, что Рэниро был наказан из-за его опрометчивого признания в дурацкой влюбленности, или правда о происхождении его лучших друзей, казавшаяся выдумкой, хоть и объяснявшая многое из того, что годами пугало Гилберто.

С трудом успокоившись, Гилберто вернул свое внимание второй части письма. Чем больше он оттуда узнавал, тем сильнее ему казалось, что он сходит с ума. Рэниро писал о том, что он состоял в ордене ассассинов, людей, которые противостоят людям из другого ордена, ордена тамплиеров. Рассказал Рэниро и о том, как началось это противостояние.

«Все началось с Первой Цивилизации. С существ, власть над Землей которых была безграничной. Они создали нас, людей, научили нас заботиться о себе и друг о друге, создали для нас вспомогательные орудия. Этих существ, людей Первой Цивилизации, было очень мало, когда как созданных ими людей становилось все больше и больше. Наши предки, обычные люди, были их рабами, но однажды подобный расклад перестал устраивать их, и они захотели власти. Так началась война между Первой Цивилизацией и людьми. И победили люди.

Те из них, кто начал эту войну, заполучили в свои руки наследство проигравших — их сокровища, инструменты, смертоносные и опасные, дающие власть над людьми и планетой. Они начали перестраивать жизнь остальных по своему плану, не гнушаясь убийств, войн и тотального контроля. Позже их назвали тамплиерами. А тех, кто выступил против их террора, — ассассинами.

Сейчас ордены продолжают сражения за сокровища Первой Цивилизации, но их не увидеть невооруженным взглядом. Сейчас это борьба не воинов, а политиков, ученых и даже последователей религиозных течений. Семья Аудиторе, на которую я работал, уже много лет является одной из главных опор ассассинов в Италии, и твои друзья, Марио и Джованни, продолжат дело их отца, продолжат защищать людей от попыток тамплиеров установить контроль над ними. Естественно, им также придется продолжить поиск сокровищ с тем, чтобы потом забрать их у тамплиеров и вернуть на положенное им место — в Храмы, построенные Первой Цивилизацией для защиты этих сокровищ.

Но двух человек мало для выполнения этой задачи. Даже если собрать всех потомственных ассассинов со всего мира и поместить в одну комнату, то обнаружишь, что комната заполнена ими едва ли на треть. Тамплиеры же довольно многочисленны, и оттого сопротивляться им ужасно трудно. В своем стремлении вернуть ордену былые числинность и величие ассассины придумали жестокий план.

Они обнаружили, что в мире живут миллионы маленьких, никому не нужных сирот, которым суждено прожить несколько лет в ужасных условиях и рано погибнуть от рук бессовестных взрослых. Они разъехались по миру и принялись тщательно отбирать из этих детей пригодных для воспитания в будущих ассассинов. Кто-то внедрялся в государственные службы опеки, кто-то, как семья Аудиторе, становился попечителями сиротских приютов, подобных твоему, кто-то выкупал рабов с черных рынков, кто-то оформлял опеку над детьми из системы. Какое-то время все эти дети воспитывались как их обычные, нормальные сверстники, но по достижению подросткового возраста их всех свозили в одно место — так называемые фермы. И там они до самого совершеннолетия проходили вербовку и обучение под чутким присмотром инструкторов-ассассинов, после чего давали клятву верности Ордену перед лицом старших.

Как ты теперь понимаешь, решение превратить ваш приют в ферму было принято в тот самый день, когда ты рассказал мне о ваших злоключениях. Мой хозяин давно искал сирот, которых мог бы воспитать как верную гвардию для своих сыновей, и, к лучшему или худшему, счел ваш приют подходящим. Мы отобрали тех из вас, в ком были задатки, пристроили остальных и в положенное время приступили к обучению. По иронии судьбы, ты, обративший наш взор на себя и своих товарищей, оказался единственным, кого мы так и не смогли воспитать ассассином.

О, мы пытались и не раз. Мы с тобой проводили вместе столько времени отчасти потому, что я пытался развить в тебе нужные качества, однако, твоя свободолюбивая личность сопротивлялась моим попыткам. То, что ты этого не помнишь, тоже результат моей работы с твоей памятью. Я слишком хорошо знаю, каково это — быть игрушкой в чьих-то руках, и я ненавидел каждую минуту, что был вынужден поступать так с тобой. Ты отличаешься от твоих друзей, ты принадлежишь к тому типу людей, что не выбирают как цель идею. Я увидел это в тебе и сказал хозяину в надежде, что он освободит тебя и позволит мне тебя увезти.

Но, боюсь, своей попыткой защитить тебя, спасти от судьбы, к которой ты был непригоден, я спровоцировал всю эту ужасную цепочку событий. Хозяин был взбешен моим поступком и отстранил меня от заботы обо всех вас. Как ты теперь понимаешь, именно поэтому я стал реже посещать ваш дом с проверками. Я видел твою тоску, но не мог ни сказать правду, ни просто поговорить с тобой, боясь навлечь на тебя гнев хозяина. Хозяин же взял все в свои руки. Воспользовавшись положением Гранд-Мастера ордена, он вызвал Мэри Рид, одну из лучших инструкторов и вербовщиков ордена, из Англии. Он планировал разлучить тебя со всеми нами до тех пор, пока она не превратила бы тебя в то, чем он хотел тебя видеть. Жить с нами тебе оставалось всего ничего. Грядущей осенью тебя перевезли бы к ней, и воссоединиться мы должны были лишь через год, на принадлежащей ферме территории в глубине страны.

Я лихорадочно соображал, как бы тебе помочь, днями напролет искал пути спасения. Но ты сам оказался решением. Твое влечение дало мне шанс спасти тебя, хоть я и вынужден был совершить преступление. Я знаю, ты видишь мой поступок иначе, и тебе больно это признать, однако, ты должен смириться с правдой. Я воспользовался своей властью над тобой и получил то, на что не имел никакого права — твои любовь и верность, твои первые желания, твой первый раз, словом, все то, что пристало отдавать лишь кому-то своих лет, ибо лишь ровесник может оценить подобное должным образом. То, что я сделал, не должно было с тобой произойти. Ты не должен был насладиться всем произошедшим, однако, я никогда не мог быть грубым с тобой, и одному лишь Богу известно, сколько проблем создаст мое желание сохранить твой рассудок в будущем.

К счастью, окружающие согласятся со мной в том, что я должен быть наказан за свое преступление. Я расскажу все хозяину в нужный момент и признаю свою вину. Орден осудит меня и назначит справедливое наказание. Вся моя ненавистная ложь прекратится, и я освобожусь.

Ты же останешься с Мэри и Эдвардом до тех пор, пока не узнаешь правду и не получишь это письмо. Я добьюсь твоего освобождения от семьи Аудиторе и поручу тебя заботам Эдварда Тэтча, не скованного обязательствами перед орденом. Он в любой момент сможет увезти тебя как можно дальше от ассассинов и остановить их, если они попытаются причинить тебе вред. Мэри будет вынуждена позволить это, как бы она не цеплялась за свое «покровительство» разыскиваемому Тэтчу. Она знает, что Эдварда уже амнистировали, он имеет полное право уехать в Англию или любую другую страну мира и не быть там арестованным, как и взять тебя с собой в качестве твоего опекуна (не волнуйся, все документы у него тоже есть — я позаботился об этом).

Таким образом, я сделал все, что было в моих силах, чтобы ты избежал моих ошибок — несвоевременного признания и необдуманного вступления в орден. Я допускаю, что ты можешь присоединиться к нему, но я слишком хорошо знаю эту организацию изнутри, чтобы позволить тебе стать жертвой их манипуляций и давления. К сожалению, в последние годы ассассины не гнушаются методов своих противников, и я рад, что смог избавить хотя бы тебя от этой участи.

Пожалуйста, не спеши примыкать к любому из орденов, пока не поймешь, чего ты на самом деле хочешь от жизни и каким видишь свое будущее. Ты — особенный, для меня в прошлом и многих людей, которым повезет узнать тебя в будущем. Я благодарю всех существующих богов за то, что ты был в моей жизни. Иногда мне даже кажется, что, если бы я не боялся самого себя так сильно, ты бы стал этой самой жизнью. Твои чувства были для меня тем, на что я никогда не рассчитывал, и я храню их внутри себя как самое дорогое, что у меня было, есть и будет. Я хочу, надеюсь и молюсь о том, чтобы в твоей жизни появился кто-то, кто даст тебе то, чего не смог дать я, и даже больше, тот, осчастливит тебя сильнее, чем, как тебе кажется, это сделал я. Спасибо, Гил.

Никогда не теряй того, что у тебя есть. Р.

P.S.

В конверте я оставил подарок для тебя — кулон, одно из сокровищ Первой Цивилизации, который я нашел на одном из своих первых заданий. Он слишком слаб для тотального контроля над большим количеством людей или для избавления от него, поэтому все считают его бесполезным. Но все-таки он особенный — считается (но это еще не подтверждено), что этот кулон — ключ, который откроет путь к чему-то новому и неизведанному. А еще он может защищать своего носителя и скрывать его намерения и его самого от чужих глаз. Я хотел подарить тебе его на совершеннолетие, но обстоятельства сложились иначе. Я точно знаю — он еще не раз защитит тебя там, где уже не смогу я»

Крупные соленые капли падали на листы дорогой бумаги, исписанной аккуратным и изящным почерком. Уронив письмо на пристань, Гилберто опустил руки и, задрав голову к самому небу, закричал. Его крик не был криком злости или ненависти, это был разрывающий душу вопль, вобравший в себя отчаяние и боль кричащего. Гилберто кричал, захлебываясь слезами, и где-то поодаль, среди черных туч, гром прорезал повисшую над морем тишину, словно отвечая ему.