Подготовка к вечеринке пошла полным ходом. Пока девушки, Салаи и Бен готовили еду и доставали нужную посуду, Джейкоб и остальные парни украшали дом, разжигали камины и расчищали пространство в гостиной на первом этаже для танцев. Благодаря их хорошо слаженной командной работе ко второй половине дня дом был полностью готов принимать гостей.
Разглядывая огромное количество еды, алкоголя, украшений и всего прочего, что они подготовили, Вольпе удивлялся — откуда возьмутся люди, которые будут с этим развлекаться, ведь только их явно мало, чтобы разделаться со всем этим. Но и это не было проблемой. Стоило только Джейкобу сделать несколько звонков, и незнакомые парни и девушки их возраста заполнили дом меньше, чем за час. Вечеринка началась.
Вольпе казалось, что в этом доме не меньше тысячи человек — в каждой комнате, в каждом ее углу он находил столько новых людей, сколько не встречал за всю свою прошлую жизнь. Всем было весело, все были довольны, счастливы, дружелюбны, и за один только вечер Вольпе завел не меньше дюжины хороших знакомств, и это при том, что вечеринка не заканчивалась с рассветом. Вольпе пил и веселился со всеми, он трезвел, не успевая напиться, и выходил на балкон покурить, чего не делал с самого своего приезда в школу. Успел поиграть практически во все игры, которые достал Джейкоб, и принять участие как минимум в половине забав, придуманных гостями.
Однако, единственными забавами, к которым Вольпе остался равнодушен, были романтические развлечения. Вольпе отчего-то казалось, что окружающим будет не до всего этого, ведь он воспринимал такие вещи как нечто интимное, постоянное, принадлежащее только двум людям. Но именно на своей первой вечеринке Вольпе обнаружил, что его сверстники проще относятся к таким вещам и вовсю набираются опыта. И на вечеринке таких ребят было уж очень много. По крайней мере, если верить его друзьям, постоянно на кого-то натыкавшимся.
Вольпе же словно каким-то особым чутьем угадывал места и комнаты, занятые любовниками на время этой вечеринки, и не прервал ни одной развлекавшейся парочки. Но это не могло продолжаться вечно. Одной парочке Вольпе-таки помешал. В ванной комнате, куда он зашел справить нужду, Вольпе заметил сидящего на бортике ванны незнакомого парня и угловатую девчонку между его ног. Голова девчонки двигалась вверх и вниз вполне определенным образом, не оставляя никаких сомнений в происходящем.
Само собой, Вольпе уже собрался уходить, но вдруг… Его взгляд зацепился за знакомые рыжие кудри, шелковую рубашку и узкие черные брюки, обтягивающие определенные части тела. Так выглядел только один человек в доме. Присвистнув, Вольпе оставил Салаи обрабатывать его любовника и дальше, ушел из ванной комнаты и спустился вниз, на кухню, где обнаружил друзей.
Джейкоб, усадивший на кухонный островок какую-то незнакомую девицу, целовался с ней взасос и ничего вокруг себя не замечал. Сидящая на высоком барном стуле за другим концом островка Теодора флиртовала с красным, как рак, Беном, отвечавшим сейчас за коктейли.
Заметив его, Бен удивился.
— Ты чего бледный такой? — с сочувствием в голосе спросил он. — У кого-то пали отхлебнул? Или химию какую принял?
— Да нет, просто натолкнулся на одну занятную парочку в ванной, — ответил Вольпе, забрав из рук Теодоры стакан с выпивкой и осушив его одним глотком. Жидкость провалилась в желудок и, тут же вспыхнув в нем ярким кострищем, согрела парня изнутри и прогнала нервный озноб прочь.
— А, ты про Салаи с его очередным любовником, — усмехнулась Теодора. — Я тоже на них натолкнулась недавно. Хоть бы он с кем одним веселился, так нет, уже с третьим его вижу.
— Он от них подцепит какую-то дрянь раньше, чем Уильяму попадется использованный шприц, — закатил глаза Бен. — Говорил ему — заведи себе одного постоянного и чистого, а не соглашайся идти с кем подряд. Так нет, все твердит мне, что не остановится, пока не найдет подходящую затычку.
— То есть у нас это в порядке вещей? — удивился Вольпе еще больше.
— Конечно, тут каких только парочек не встретишь, — кивнул Бен. — Никаких правил. С кем хочешь, с тем и развлекайся.
— Может, и ты с кем-нибудь познакомишься? — осторожно спросила у него Теодора. — Я знаю, ты еще не оправился после той истории, но… необязательно искать чего-то серьезного. Всегда можно развлечься разок-другой.
Бен, явно нуждавшийся в пояснениях, удивленно вытаращился на Вольпе, а Теодора замерла, с волнением ожидая ответа. Она видела, что Вольпе находится в очень странном состоянии, и не знала, как еще ему помочь, что предложить. Вольпе же не сразу прочитал их чувства на лицах. Он какое-то время простоял с закрытыми глазами, пытаясь пережить приступ мучительной тошноты.
— Спасибо, но нет, — наконец ответил Вольпе, справившись с плохим самочувствием и открыв глаза. — Я и так чувствую себя использованным по полной.
— Может тогда останешься с нами? Бен делает отличные коктейли.
— Нет, спасибо, что-то не хочется. Поищу Макиавелли. Его что-то давно не видно. Надо проверить, жив ли он вообще.
С этими словами Вольпе ушел от своих друзей и действительно направился на поиски соседа по комнате. В последний раз он видел его в компании каких-то странных ребят на том из диванов в гостиной, где обсуждали сложнейшие темы, недоступные пониманию средних умов. Внезапное исчезновение Макиавелли из компании, разделявшей его интерес ко всякой научной ерунде, действительно заставило Вольпе поволноваться. Еще больше он разволновался, когда, поднявшись на второй этаж, увидел толпу гостей, выскочившую из комнаты, где они ночевали. С большим трудом Вольпе смог схватить за локоть одного из гостей, в котором узнал собеседника Макиавелли из гостиной.
— Что случилось? — спросил он.
— Твой дружок полный псих! — глаза у парня были почти черные и дикие, и Вольпе не без раздражения понял, что тот употребил что-то посильнее травы. — Мы знали, что от таблеток неслабо штырит, но у него крышу напрочь снесло!
Вольпе закатил глаза и отпустил парня, который с огромным удовольствием куда-то умчался. Войдя в комнату, он убедился, что никого, кроме Макиавелли внутри нет, и крепко запер за собой дверь.
Макиавелли почти отключился на ковре у камина. Он не шевелился, но что-то бормотал про себя. Услышав щелчок замка, он лишь вздохнул, бросил мимолетный взгляд на дверь и улыбнулся обнаружившемуся Вольпе. Сам же Вольпе, смутно догадываясь о том, что видит, и как себя чувствует сосед, кусал губы. Он уселся рядом с Макиавелли на ковер и с беспокойством заглянул ему в глаза. Темный шоколад радужки растаял, оставив после себя черную гарь зрачка, и в ней Вольпе увидел какое-то безумное знание, которым не обладает никто из живущих в мире людей.
— Черт, Макиавелли… Ну зачем же ты эту хрень сожрал?
— Так нужно было, — пробормотал Макиавелли. — Мне нужно было что-то подобное. Иначе я бы никогда не увидел его снова.
— Кого?
— Особенное существо. Почти что божество, могущественное и чудесное.
— Макиавелли, не неси чушь. Ничего такого не существует. Тебя просто очень сильно накрыло. Ничего, тебя отпустит, и тогда мы оба посмеемся над всем, что ты нес.
— Клянусь, Вольпе, если бы я мог, я доказал бы тебе, что мои слова — правда.
— Ну, хотя бы расскажи об этом существе.
— Оно… он очень сильный и мудрый, хотя и скрытный, — прошептал Макиавелли. — И очень, очень жадный. В последнее время он почти перестал появляться, и это пытка для меня. Я просто обязан встретиться с ним вновь, поговорить, заполучить порцию новых знаний.
— Что же это за знания такие…
— О, совершенно удивительные, — Макиавелли встрепенулся и поводил рукой по ковру, словно пытаясь что-то найти. Вскоре в его руках оказался маленький пакетик со странными пилюлями, явно забытый тем, кто их ему дал. — Знаешь, наверное, не страшно, если он не явится сейчас. Я переживу это. Но… мне стремно оставаться одному в таком состоянии. Может, присоединишься?
Вольпе подавил тяжелый вздох и прикрыл глаза. На миг ему показалось, что история повторяется, что еще один любимый и дорогой человек предлагает ему какую-то меняющюю сознание дрянь. Но затем пришло освобождающее осознание, предсказанное и Рэниро, и еще многими взрослыми, знавшими эту историю. Тогда Рэниро обманом заставил Вольпе принять наркотики, не дав ему возможности решить самому. И даже то, что это было ради его же, Вольпе, блага, не меняло ситуации. Теперь же у Вольпе был выбор. И он мог его сделать. Мог выбрать себя. И выбрал.
Макиавелли даже не понял, что Вольпе не принял волшебную пилюлю. Он отвлекся и свернулся в клубочек на мягком ковре. Встревоженный его состоянием Вольпе улегся рядом с ним и повернулся на бок, так, чтобы быть с ним лицом к лицу, видеть его глаза. И то, о чем вдруг начал рассказывать Макиавелли, увело Вольпе прочь с вечеринки, перенесло туда, где уже давно находился сам друг.
Исчез потолок и исчезли стены, исчез пол, исчезло все вокруг. Остались только ковер да камин, освещающий темное пространство, где они оказались. Вольпе слушал и видел все, о чем ему говорит Макиавелли. Где-то в районе груди что-то вздрогнуло и завибрировало, заволокло его какой-то удивительной пеленой, отгородило от реальности. Это все было так ощущаемо, так по-настоящему, и Вольпе решил, что все-таки принял что-то, но случайно и до того, как пришел проверить Макиавелли, просто подействовало только сейчас.
Похожим образом он продолжал думать и после того, как вечеринка закончилась. И только спустя много лет Вольпе понял, что это не наркотики, которых он все-таки не принимал, показали ему большую часть слов Макиавелли, а кулон. В очередной раз он явил Вольпе свою истинную силу, и Вольпе не заметил этого сразу. Он так привык, что кулон отзывается лишь на его потаенные желания, хотя и не понимал этого, что не сумел отличить чужое вмешательство от галлюцинаций.
Но не только поэтому Вольпе не подумал об этом в миг, когда Макиавелли заговорил и установил связь с тем, кого описывал. Смысл слов Макиавелли был очень важен, и, чувствуя это, хотя и будучи не в состоянии объяснить, почему, Вольпе вслушивался в них так внимательно, что все прочее перестало иметь всяческое значение. Было в словах Макиавелли что-то неуловимо знакомое и родное, желанное, что-то, за чем он так давно гнался, но чего не мог достичь. Вольпе жадно поглощал каждое слово, сохранял в своей чуткой и внимательной памяти, зная, что другого шанса услышать все это ему уже не представится.
Он был со мной сколько я себя помню. Я никогда не смогу объяснить тебе, как он выглядит, даже если очень постараюсь, но точно могу сказать, что он самое реальное и недостижимое существо из всех, что мне когда-либо встречались или встретятся. И именно ему я обязан всем, что знаю.
Он научил меня говорить, читать и считать прежде, чем это сделали родители, и все вокруг не могли понять, как такое возможно. На какое-то время я даже стал феноменом, хотя долго не понимал, почему.
Когда я подрос, он стал учить меня большему. Он поведал мне об окружающем мире, явил картинки и образы, которые я позже узнавал в своих учебниках.
Он научил меня тому, как работает логика, играя со мной в воображаемые шахматы, отчего я начал приводить в смятение учителей и считаться подающим надежды маленьким шахматистом.
Он рассказал мне о многих парадоксах вселенной, нерешенных загадках науки и противоречиях человеческого мышления. По мере взросления я находил все эти вещи в трудах ученых и философов и удивлялся — как такое возможно? Неужели он раскрыл эти вещи не только мне, но и всем этим людям?
Но когда я спросил его, он лишь улыбнулся и ответил, что всем этим ученым приходилось годами собирать по крупицам то, что в целом виде он отдает сейчас мне. Он назвал это моим наследием, моим подарком за то, что я когда-то хорошо постарался.
Он также о многом меня предостерегал. Объясняя все эти чудесные и сложные вещи, он советовал мне не рассказывать об этом до тех пор, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы меня воспринимали всерьез. И он был прав. Когда я повторял все, что услышал, меня называли вундеркиндом и пытались засадить за уроки, которые я давно уже выучил. Когда пользовался полученными знаниями и предупреждал взрослых о последствиях их глупых ошибок, меня наказывали, а после, когда худшее уже происходило, косились как на умалишенного или кого-то такого. Мне это страшно надоело, и я перестал пытаться говорить о том, что знаю.
Убедившись, что я выучил этот жестокий урок, он начал показывать мне свой мир, далекий и умирающий. В том мире не было людей вроде нас — маленьких, копошащихся, куда-то спешащих и ничего не желающих. Это был мир великанов — их орудием было знание, их целями было развитие, их жизнью был поиск нового. Однажды они отыскали уникальное и неподвластное описанию знание сотворения жизни и научились его применять. И первым их творением стали мы. Представляешь? Он показал мне момент сотворения человечества, и, клянусь, я поверил ему. Ведь невозможно не верить, когда с тобой говорит не мифическое существо из древней книги, а кто-то, кто не перекидывает ответственность за знания на своих последователей, а несет это знание самостоятельно.
Я был так воодушевлен этими чудесными вещами и знаниями, что искренне возжелал большего. Однако, мое время учебы у этого удивительного существа истекло. Он явился мне в последний раз, чтобы сказать об этом. Ничто в мире не вечно, и мне предстояло пережить это ужасающее горькое знание, принять его и смириться. И, вместо того, чтобы оставить меня с этой трудной задачей один на один, он сделал мне подарок. Самый драгоценный и желанный из всех возможных.
Он… предсказал мою судьбу. Настанет день, и я получу доступ к безграничным знаниям вселенной, которых так сильно желал, однако, мне придется подождать много-много лет и пройти за это время ужасно трудный путь. Мне придется столкнуться с множеством развилок и принять немало сложных решений, от которых будут зависеть судьбы множества людей.
Еще он сказал, что рядом со мной появится существо, без которого я не смогу жить. Что оно станет моим сокровищем, самой большой драгоценностью в моей жизни. Оно выберет меня своей половинкой по своей воле и будет любить меня до самого конца, даже если наши дороги жизни разойдутся. Он заверил меня, что я сразу же узнаю это существо и впервые пойму, что такое любовь, ибо сам полюблю так же крепко в ответ.
И если в первую часть его предсказания я с легкостью поверил, то вторая до недавнего времени казалась мне невероятной и невозможной. Я слишком хорошо знаю, что представляю из себя, и оттого никогда не удивлялся, когда люди разочаровывались во мне и уходили. Еще никто не оставался со мной надолго по своей воле… Но все изменилось с твоим поступлением. Ты ведь… понимаешь, о чем я говорю, да?
Смысл последних слов не сразу достиг перегруженного огромным количеством информации и странных образов разума Вольпе. С нежным прикосновением руки, теплым объятием, аккуратным мягким поцелуем в щеку, с ощущением безграничного счастья, пульсировавшим в его крови от каждой из этих вещей, понимание все же пришло. Испугавшись неожиданности признания Макиавелли и силы, с какой все в нем откликнулось и завопило об ответной любви, Вольпе отпрянул.
К счастью для него, Макиавелли ни капли не расстроился — он даже не понял, что произошло. Он вскоре уснул так крепко, что даже громкому шуму веселящихся гостей было не под силу его разбудить. Вольпе оставался рядом до самого утра, опасаясь, что Макиавелли проснется в том же жутком состоянии и навредит себе или почувствует себя плохо. И пусть они оба и пропустили большую часть долгожданной первой настоящей вечеринки, Вольпе ни капельки об этом не пожалел. Внезапное признание и состояние соседа волновало его больше.
Гадость, принятая Макиавелли, освободила его окончательно к вечеру следующего дня. На следующее утро он пришел в себя достаточно, чтобы более-менее уверенной походкой добраться до ванной и запереться там на часок-другой — отмокнуть, отмыться, обдумать всякое. К тому времени вечеринка уже закончилась, и в доме Фраев наступило редкое затишье. Утомленные активным времяпрепровождением хозяева и остальные их гости разбрелись по комнатам и отдыхали там, переваривая свежие впечатления и очищаясь от всего принятого. Так что некому было обратить внимание на прокравшегося в кухню Вольпе.
Он готовил завтрак на скорую руку для Макиавелли и думал — как много из произошедшего тот помнит? Должен ли он, Вольпе, поднять эту тему и ответить на признание сейчас, или делать вид, что ничего не было, до тех пор, пока не разберется в себе? Что вообще нужно делать в таких ситуациях? Задаваясь этими вопросами, Вольпе постепенно накручивал себя больше и больше и ужасно жалел о том, что не может поговорить с кем-то из взрослых. Рэниро больше никогда не сможет дать ему совет в таком деле — они точно никогда не встретятся. Тэтчу или кому-то из его близких такое в принципе нельзя рассказывать — они, при всей своей любви к нему, не поймут. Других взрослых у него в жизни не было. И осознание того факта, что с подобной проблемой он остался один на один, пугало и печалило Вольпе больше, чем полное отсутствие понимания как решать ее.
Шипящее на сковородке масло едва ощутимо щелкнуло и кольнуло в мягкую кожу на руке, и Вольпе поторопился переложить яичницу с сосисками и помидорами прежде, чем они окончательно не сгорели. Подхватив свободной от тарелки с едой рукой приборы и кружку с кофе, Вольпе отправился обратно в комнату. По пути он, лихорадочно соображая, перебирал все слова, которые уместно было бы сказать соседу, но едва ли какие-то из них подходили ситуации. К его удивлению, Макиавелли, уже вышедший из ванной в слегка расстегнутом на груди старом халате Джейкоба и сушивший полотенцем волосы, заговорил с ним сам.
— Где ты был? — спросил он, увидев, что Вольпе вернулся в комнату с едой.
— Готовил тебе завтрак, — тихо ответил Вольпе. — Не бог весть что, конечно. Но для начала пойдет… Ты, должно быть, голодный.
— Это точно, — Макиавелли как-то грустно усмехнулся. Было видно, что его что-то очень сильно тревожило. И довольно скоро выяснилось, что именно. — Слушай, насчет вчерашнего… Я не особо много помню, но… Я ведь ни к кому не лез?
— Нет, конечно, — Вольпе подошел к письменному столу под окном и поставил туда тарелку и кружку, положил рядом приборы. — Всего лишь перепугал кучку укурков своей научно-фантастической чепухой.
Макиавелли явно обрадовался — его полный облегчения вдох прозвучал достаточно громко. Однако, присмотревшись к странному лицу Вольпе, Макиавелли что-то заподозрил.
— Слушай, — он несмело приблизился к замершему возле стола Вольпе. — Я… ценю твою заботу и все такое, но… Если что-то произошло, тебе лучше мне рассказать. Я не хочу думать, что все было в порядке, если это не так.
— Ты не сделал ничего плохого, — повторил Вольпе, отводя взгляд. — Просто… задал мне один очень серьезный вопрос. И пока что я не знаю, как тебе ответить.
Побледневший Макиавелли отстранился и тяжело вздохнул. Все же он потерял контроль и вывалил на Вольпе свои неуместные чувства. И теперь для него, привыкшего ожидать худшего, весь старый и привычный мир сразу же лишился цветов и света, даже начал разрушаться. Вместе с ним разрушался изнутри и сам Макиавелли. И он не был готов позволить Вольпе стать свидетелем этому.
— Мне очень жаль, Вольпе, — прошептал он. — Я не хотел так с тобой поступать… Я… переберусь в другую комнату или буду спать на каком-нибудь диване внизу. И… поменяюсь с кем-то комнатами в общежитии сразу же, как начнется семестр.
Теперь услышанное заставило растеряться уже Вольпе. Он почти что привык к избегающей манере решения трудностей и проблем Макиавелли, но забыл, что сосед, скорее, предпочтет отстраниться от самых близких прежде, чем они решат его оставить, даже если они не собираются этого делать. Макиавелли так привык быть одиноким и брошенным, что почти решил сбежать и от единственного человека, которого по-настоящему полюбил. Но не только это разбивало сердце Вольпе. На секунду, на один короткий, почти что молнией промелькнувший в сознании миг он представил, какой станет его жизнь без Макиавелли.
Представил, как будет возвращаться в комнату, где больше не будет ни вечных бумажек на соседнем столе, ни ровного ряда зачитанных книг на полке над соседней кроватью, ни привычного мягкого коврика, слишком милого для взрослого юноши, ничего способного рассказать о своем удивительном хозяине и лучшем соседе в мире.
Представил, что они больше не займутся вместе уроками и домашними заданиями. Что больше не послушают музыку на подаренном Макиавелли проигрывателе, не засядут жарить зефир на огне в камине гостиной Нового.
Представил, что больше не сможет при любом удобном случае прижаться, словно невзначай, боком к боку Макиавелли. Или что больше не услышит его тихое и забавное посапывание, если случайно проснется в ночи.
Представил, что они больше не заговорят друг с другом так же откровенно, как говорили с самого первого дня. Представил, что Макиавелли больше никогда не скажет ему о своих чувствах и не позволит ему рассказать о своих. Что сбежит, так и не узнав, как он, Вольпе, его любит едва ли не с самой первой встречи. Этот образ был самым болезненным из всех, и Вольпе не был готов позволить ему воплотиться в жизнь. Не собирался позволять.
— Макиавелли, ты кретин, — сказал Вольпе, делая шаг навстречу растерявшемуся от его слов Макиавелли и обнимая его за талию. — Дослушай меня для начала, а потом уже пытайся сбежать.
Макиавелли, ошарашенный его словами, замер. Все происходящее казалось сном, беспричинной галлюцинацией, нереальной и способной в любой момент исчезнуть. Но время шло, а Вольпе никуда не исчезал. Его сильные руки все еще прижимали Макиавелли к его теплой груди так крепко, что Макиавелли мог почувствовать синхронно-быстрое биение их сердец. Красивое лицо, прикрытое густыми волосами, впервые было достаточно близко, чтобы Макиавелли мог разглядеть на смуглых щеках румянец, такой же яркий и горячий, какой довольно часто видел и ощущал на собственных бледных щеках в присутствии Вольпе.
Будучи не в силах сопротивляться соблазну, Макиавелли потянулся руками к лицу Вольпе и убрал его длинную челку в сторону. Теперь он мог видеть фиолетовую радужку его глаз, такую насыщенную и яркую, неповторимую и прекрасную. Прежде он был готов многое отдать, лишь бы рассматривать любимые черты так близко, иметь возможность касаться их обладателя без всякого сопротивления. И сейчас, получив ее, Макиавелли не мог оторваться от созерцания насмешливо изогнувшихся губ и сморщенного носа, полуприкрытых от удовольствия глаз с их аметистовым блеском радужки. Не хотел убирать рук от теплой, мягкой и терпко пахнущей кожи. Не хотел покидать крепких объятий.
— Я ни за что бы не позволил тебе уйти, — прошептал Вольпе, высвободив лицо из ладоней Макиавелли только чтобы уткнуться носом в самый чувствительный участок его шеи и вдохнуть терпкий хвойный запах его лосьона, смешавшегося с неуловимо-личным запахом тела. — Я просто не знал, как сказать о чувствах после такого признания. Боялся понять, что все дело было в сраной таблетке.
— Да уж, напугал я тебя, — Макиавелли не смог сдержать горького смешка. Он прижался губами к виску Вольпе на несколько секунд и отстранился, чтобы договорить. — Прости меня, Вольпе. Я, конечно, рад, что эта штука дала мне смелости. Но все же… не стоило ее принимать. Эта дрянь мне совершенно не понравилась. И я рад, что ты не стал принимать ее за компанию. Прости…
— Тебе не за что извиняться, — пробормотал Вольпе, пробираясь губами вверх по его шее и время от времени даже слегка прикусывая места, где успевал настигнуть любимый телесный запах. — Давай лучше забудем об этом. И займемся чем-то более интересным.
— А как же завтрак? — глухо простонал Макиавелли, выгибаясь от удовольствия и неосознанно открывая ему доступ к самым чувствительным местам. — Ты так старался... И все так хорошо пахнет… Вдруг остальные явятся на запах…
Но Вольпе не повелся на его попытку отвлечься на окружение и убедиться, что их не потревожат, и втянул Макиавелли в поцелуй. И все наконец-то наладилось. Исчезли все преграды, страхи и запреты. Чувства и желания, прежде запертые как можно дальше от чужих глаз, вырвались на волю.
Когда руки Вольпе спустились с талии на узел пояса его халата, Макиавелли смущенно усмехнулся ему в губы. Вольпе был нетерпелив, и, боже, как же ему это нравилось. Тело Макиавелли недвусмысленно реагировало на все происходящее, и Вольпе обнаружил это сразу же как, справившись с поясом халата и отбросив его в сторону, стянул сам халат с бледных плеч.
— Черт, никогда бы не подумал, что тебя будет так легко раздеть. — усмехнулся Вольпе, поглаживая крепко стоящий член Макиавелли. — Ты ведь прежде в моем присутствии и до белья не раздевался.
— Не издевайся, умоляю, — Макиавелли, отчаянно краснеющий от смеси удовольствия и смущения, закрыл лицо руками. — Я просто был слишком занят мыслями о тебе и забыл о таких мелочах…
— Даже не собирался. Как можно издеваться над человеком с такими внушительными достоинствами, — Вольпе в последний раз погладил его по всей длине и нехотя отстранился, чтобы раздеться самому. — Помоги мне.
Освобождение Вольпе от одежды было делом нескольких секунд. Макиавелли, все еще смущенный, но откровенно наслаждавшийся происходящим, ловко расстегнул его джинсы и стащил их вниз вместе с бельем, откинул их в сторону. Вольпе, стягивавший футболку через голову, запутался в рукавах, и Макиавелли пришлось прийти к нему на помощь и с этим. Несчастная футболка полетела к остальной одежде, и так Вольпе впервые предстал перед своим соседом и теперь уже любимым человеком полностью обнаженным.
— Ты очень красивый, — прошептал Макиавелли, окинув взглядом его стройное бледное тело и не отказав своему желанию впервые коснуться чужого возбужденного члена. — Черт, ты даже не представляешь, насколько.
— Надо же, — Вольпе тихонько фыркнул. Ему явно нравились эти неуверенные прикосновения, и Макиавелли, приободрившись от его ответной реакции, осмелел и принялся гладить его уже интенсивнее, чем заставил Вольпе выдохнуть. — Значит, ты делаешь комплименты только парням, которых раздеваешь, чтобы потрогать… Буду иметь в виду.
— Не очень-то люблю каламбуры, но… не передергивай, Вольпе, — Макиавелли явно смутился этой невинной, но пошлой шутки. — Я и раньше считал тебя красивым, просто… видеть тебя всего… не то же самое, что подглядывать украдкой…
— Неужели ты только смотрел? — спросил Вольпе, прервав его несколько мягких и приятных поглаживаний спустя, чтобы за руки увлечь в сторону кровати. — И ни разу не фантазировал о том, что мог бы со мной сделать?
— Ох, заткнись, — Макиавелли впервые засмеялся. Он проявил инициативу, толкнул Вольпе на кровать и поспешил устроиться рядом. — Сам-то ни разу не уединился.
— Вообще-то, я частенько занимался этим делом и думал о тебе, — Вольпе признал это довольно легко, и закономерно последовавшее удивление Никколо доставило ему удовольствие. — Просто я слишком хорошо скрывался. И все равно уверен — ты не то что обо мне в таком смысле не думал, пока себя трогал, ты вообще этим не занимался.
— Ты ошибаешься. Я все-таки занимался, но очень редко. Я терпел, — ответил честностью на честность Макиавелли. — Воздерживался до тех пор, пока ты не уходил гулять с остальными или ночевать к опекуну.
— Это все объясняет, — погладил его по все еще крепко стоящему члену Вольпе. Тихий удовлетворенный вздох Макиавелли заставил его улыбнуться. — Выходит, твое терпение вознаграждено. Теперь можешь сделать со мной все, что представлял…
— Прямо-таки все? — Макиавелли придвинулся ближе и обнял его за талию, погладил по изгибу спины. — Ты ведь мне скажешь, если что-то пойдет не так?
— Само собой. Но я тебя знаю. «Не так» и ты — понятия несовместимые. Так что заткнись, отключи мозги и поцелуй меня уже.
Вольпе не пришлось просить дважды. Макиавелли наконец-то поверил в реальность происходящего и перестал тревожиться по мелочам. Он увлек Вольпе в поцелуй, достаточно уверенный и глубокий, и оставалось лишь удивляться тому, как хорошо он справлялся для первого раза. А уж когда его руки отправились в путешествие по телу Вольпе, его впечатление о Макиавелли как о менее опытном начало рассыпаться в пух и прах. Впервые чьи-то прикосновения к собственной груди заставили его застонать от удовольствия — Макиавелли, разорвав поцелуй, спустился губами к ключицам и, изучив их вдоль и поперек, добрался до сосков.
— Черт, — выдохнул Вольпе, выгибаясь дугой от удовольствия. Язык Макиавелли вытворял что-то не поддающееся описанию с его правым соском, пока левый дразнили чужие ловкие пальцы. Возбуждение, как волны в высокий прилив, накрывало его с головой и мешало мыслить трезво. — Я… я скоро…
— Потерпи, — прошептал Макиавелли, быстро вернувшись к его шее и прихватив губами его ухо. Одной из рук он прошелся по спине Вольпе, задержавшись лишь чтобы погладить ложбинку над ягодицами. — Потерпи еще немного. Я знаю, ты можешь. Мне нужно еще немного времени.
— Я не вытерплю, — Вольпе почти что хныкал, чувствуя, как рука Макиавелли остановилась на его заднице, так и не добравшись до тех мест, где он хотел его больше всего. — Пожалуйста… умоляю… ниже…
— Я… не уверен, что знаю, что делать дальше, — признался Макиавелли несколько мучительно-приятных мгновений спустя. — Я не хочу тебе навредить…
— Тогда… дай мне подготовиться самому.
— Ты уверен? Правда хочешь, чтобы я… был сверху?
— Сейчас хочу, — усилием воли Вольпе заставил себя выбраться из рук Макиавелли и, перекатившись с бока на спину и приподнявшись на локтях, осмотрелся. Ему безумно нравилось происходящее, однако, он хотел большего. — Как думаешь… в доме можно найти что-нибудь… ну, вроде защиты… и типа того?
— Я не думаю. Я знаю, — Макиавелли подполз к краю кровати и начал рыться в прикроватной тумбочке. — Джейкоб обмолвился, что не хочет проблем с венеричкой, даже если она чужая, и поэтому всегда оставляет в комнатах запас всякого нужного для таких дел. Я думал, он шутит, но… Вот, нашел. Это… подойдет?
— Да, то, что нужно, — Вольпе кивнул, увидев в его руках бутылочку со смазкой, часто упоминавшейся в пикантных историях о похождениях Салаи, и коробочку с чем-то еще, с защитой, должно быть. — Дай мне эту штуку…
— Ну уж нет, — Макиавелли вернулся к нему. — Я хочу сделать это сам.
— Тебе вряд ли понравится… Это может быть мерзко.
— Плевать. Просто научи, что нужно делать.
Следуя четким указаниям Вольпе, Макиавелли делал все, что нужно. Гладил хорошо смазанными пальцами вход достаточно долго, чтобы заставить его расслабиться, после чего принялся постепенно продвигаться внутрь. В какой-то момент он почувствовал, что Вольпе так привык, что начал едва заметно ерзать и подмахивать.
— Ты и правда нетерпеливый, — усмехнулся Макиавелли, поглаживая его изнутри.
— Это ты слишком хорошо справляешься, — простонал Вольпе, недовольный таким медленным темпом. — Был бы идеален, если…
— Если что? — Макиавелли поднялся и, продолжая медленно гладить Вольпе пальцами изнутри, навис над ним. — Договаривай, Вольпе.
— Если бы не издевался надо мной, — Вольпе взял его за лицо подрагивающими руками и притянул к своему, чтобы поцеловать с языком. Отстранившись, чтобы вдохнуть воздуха, Вольпе попросил снова. — Сделай это… умоляю….
— Что именно я должен сделать, любимый? — усмехаясь, спросил Макиавелли. — Скажи это полностью. Чего ты хочешь, Вольпе?
— Я хочу, чтобы ты меня трахнул. Прямо сейчас.
Пальцы замерли на миг и, погладив его по стенке в последний раз, покинули достаточно подготовленный проход. Вольпе против воли издал странный звук, напоминавший не то обиженный всхлип, не то нетерпеливый стон — для него, уставшего ждать, последние мгновения заминки были особенно невыносимы. Макиавелли рядом шуршал упаковкой резинки, пытаясь аккуратно разорвать ее влажными и липкими от смазки пальцами.
— Дай сюда, — не выдержал в какой-то момент Вольпе, выхватывая из его рук упаковку.
Он быстро и ловко раскрыл ее, вытащил резинку и подобрался к сидящему на коленях Макиавелли. Прежде, чем Макиавелли смог забрать у него резинку, Вольпе обхватил его член рукой и воспользовался возможностью вернуть столь долгую издевку. Он всегда мечтал попробовать поласкать кого-то ртом, и сейчас это пришлось как нельзя кстати.
— Вольпе, что ты делаешь? Ох, — Макиавелли пришлось закрыть себе рот рукой, чтобы не застонать от прошедшей по его телу волны наслаждения. Ощущение жаркой влаги рта, юркий язык, ласкающий самые чувствительные места… он даже не знал, насколько это может быть хорошо. Он хотел насладиться этим еще немного, но удовольствие было так велико, что грозило скорой разрядкой — Вольпе, прекрати… Это слишком грязно…
— Да что ты, — усмехнулся Вольпе, на миг выпустив его. — Тебе совсем не нравится?
— Нравится, очень. Только вот… если ты продолжишь, то не дождешься того, о чем меня только что просил.
Это было справедливое замечание. Чувствуя, как ноет от желания уже готовый проход, Вольпе закончил начатое — помог Макиавелли с резинкой и перекатился на спину.
— Давай же, — попросил он, раздвигая пошире ноги и надеясь, что не выглядит при этом уж слишком развратно.
К счастью для него, Макиавелли не думал об этом похожим образом. Ему нравилось то, каким он видел Вольпе: смущенным от своего желания, возбужденным, искренне желающим его, Макиавелли, прикосновений, умоляющим его себя трахнуть. И он собрался выполнить эту просьбу. Быстро и щедро смазав облаченный в резинку член, Макиавелли снова подобрался к Вольпе и, устроившись между его ног, коснулся головкой сжимающихся и разжимающихся в ожидании мышц.
— Чего же ты ждешь? — простонал Вольпе. Неспособный больше терпеть, он принялся себя гладить, но был почти сразу же остановлен Макиавелли.
— Так не пойдет, Вольпе, — Макиавелли с усмешкой прижал его руки к кровати. — Я не дам тебе кончить раньше. Не торопи меня, и сам не торопись, иначе все наши труды пойдут насмарку, и тебе будет больно. А мы ведь хотим, чтобы все было наоборот, верно?
Только получив от измученного ожиданием Вольпе кивок согласия, Макиавелли принялся входить. Медленно, растягивая удовольствие и наслаждаясь тем, как жадно и легко принимает его Вольпе. Но на полпути и его выдержка кончилась — уставший сдерживаться Макиавелли протолкнулся почти что до конца и застонал, чувствуя тепло туго сжимающихся вокруг члена стенок. Вольпе, изогнувшийся от удовольствия и приподнявший бедра, чтобы прижаться к нему как можно ближе, принял его целиком застонал в унисон.
— Тебе не больно? — прошептал Макиавелли, наклонившись поближе и соприкоснувшись лбами с Вольпе. Он безумно хотел начать двигаться, но боялся поторопиться с этим.
— Нет, — Вольпе не стал ждать и задвигал бедрами, проделывая полный путь от лобка Макиавелли до головки члена и обратно. — Хорошо. Очень… Люблю тебя.
— И я тебя, — Макиавелли уткнулся носом ему в плечо и подался навстречу, поймал ритм и продолжил в нем двигаться.
Все, что происходило следом, смешалось в что-то совершенно непередаваемое, что невозможно было описать словами. Они и сами почти что слились воедино — прижавшись друг к другу так крепко, что один ощущал дыхание и стук сердца второго как собственные, переплетя конечности и почти не прерывая глубокого поцелуя. Первый совместный оргазм довольно скоро настиг их обоих и ощущался таким оглушительно-прекрасным, что юношам потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя.
— Слушай, — тихим шепотом разрушил установившуюся стену молчания Вольпе, — ты ведь тоже это чувствуешь?
— Да. Только так и бывает между действительно любящими людьми.
— Думаешь?
— Иначе вряд ли бы нам было так хорошо вместе.
— Я… не знал, что любовь бывает такой.
— Ты уже любил?
— В каком-то смысле, да. Но… это было совершенно иначе. Думаю, это была скорее просто эгоистичная влюбленность. А то, что я чувствую сейчас, гораздо сильнее, и почему-то… я уверен, что это надолго.
— Я рад, — вздохнул Макиавелли, пристроивший голову на груди Вольпе. — Я правда рад. Не знаю, как все сложится дальше, но без тебя своего будущего я уже не вижу. Хочу, чтобы все время… было так.
— Я тоже, — Вольпе улыбнулся и, нащупав одну из рук Макиавелли, взял ее в свою. — Никколо, я тебя люблю.
— Я люблю тебя, Гилберто… Гил, — шепотом ответил Никколо.
Они впервые назвали друг друга по именам, и отчего-то им стало ужасно больно, но лишь на один короткий миг. Однако, искренние чувства почти сразу же залечили их душевные раны, старые и новые.
Чувствуя на губах и кончике языка горечь любимого имени, Никколо понял — он еще поплатится за то, что поторопил события, пусть и случайно. Лис позабыл старую любовь, но не человека, к которому ее испытывал. Тень первого, кто его приручал, всегда будет следовать за ними обоими, маячить поблизости каждый раз, когда Никколо будет ошибаться. Но сменившая эту горечь сахарная сладость гречишного меда, невидимое, но желанное лекарство от беспочвенных страхов, поселила в его сердце обнадеживающую уверенность. Он — не замена. Лис любит и хочет его, нуждается в его присутствии. Лис выбрал его и не откажется от своего решения до самого конца.
Вольпе же впервые за долгое время не разозлился, услышав настоящее имя из чужих уст. Он наконец-то понял смысл слов Рэниро о первом разе с кем-то равным и, что более важно, любимым и любящим его в ответ. То, что было у них с Никколо, ощущалось правильным и необходимым. И пусть в его сердце все еще оставался маленький уголок, отведенный пережитому опыту с Рэниро и каждому драгоценному воспоминанию о нем, все остальное место отныне принадлежало Никколо. Боль ушла, вытесненная прочь новой, настоящей и искренней любовью и опытом первой влюбленности, отравленной ядом последствий. Прикасаясь губами ко лбу Никколо, Вольпе давал себе новое обещание — история не повторится. Их история закончится хорошо.