Вольпе любил весну. Любил наблюдать за тем, как деревья просыпаются от долгого сна и прихорашиваются, заворачиваясь в плотные цветочные шали и украшая свои многочисленные ветвистые руки тяжелыми браслетами плодов. Любил замечать смену холодных и мрачных воздушных потоков на нежные теплые, слышать первые признаки пробуждения земли в запахах, насыщавших воздух. Любил наблюдать, как тяжелые от замерзшей воды облака медленно следуют за зимой дальше по свету, освобождая из долгого заточения насыщенную лазурь неба.

Будь Вольпе настоящим лисом, то успел бы к этому времени пережить очередную линьку и сменить прежнюю густую горчичную шубку на мягкую и блестящую рыжую накидку. А так, будучи обычным человеком, Вольпе всего лишь вырос. Он вытянулся, догнав ростом остальных сверстников, окреп и оброс мышцами — два года в школьном кружке легкой атлетики сделали свое дело. Пару раз подстригал свои густые волосы, но друзья никогда не замечали разницы — Вольпе все еще избегал оставлять лицо слишком открытым, хотя и был единственным из всех, кто тщательно избавлялся от любого намека на усы или бородку. И все же эти внешние изменения не шли ни в какое сравнение с внутренними.

Вольпе наконец-то ощутил свободу от всего, что тяготило его прежде, и обнаружил в себе столь сильное желание жить, какого прежде не чувствовал в принципе. Обретением этих и многих других вещей он был обязан близким людям, остававшимся рядом с ним на протяжении трех последних лет. В доме опекуна Вольпе всегда ждали члены обретенной семьи, которую он в глубине души считал своей единственной настоящей, и каждый из них любил и относился к нему так, как если бы он был их настоящим ребенком. Школьные друзья считали его своим верным товарищем и явно собирались сохранить отношения после выпускного. Что более важно, рядом с Вольпе все еще оставался Никколо, любимый человек, отношениями с которым он дорожил, и тайну о положении в своей жизни которого тщательно оберегал ради их безопасности. Все вокруг считали их с Никколо лучшими друзьями, и пока что подобное положение дел устраивало их обоих.

Итак, вчерашние третьекурсники уже закончили последний школьный год — с успехом сдали все экзамены и с нетерпением ждали выпускного. Тем из выпускников, чьи семьи жили в городе или, по меньшей мере, в Англии, можно было вернуться домой и вернуться к церемонии вручения аттестатов, и Вольпе подумывал уговорить Никколо съехать из общежития и пожить с ним в доме Тэтча. Но Джейкоб, уже возглавивший местное отделение торговой компании своего отца, убедил их подождать — все-таки жизнь в общежитии давала им много свободы и возможностей сбегать к нему на вечеринки. Он готовил для друзей такую же крутую вечеринку в честь выпускного, какую Иви устроила для него, и ребята ждали этого дня с нетерпением.

Наслаждаясь последними днями своей школьной жизни, Вольпе осознал — он действительно смог почувствовать себя счастливым. Рядом с ним был Никколо, человек, которого он искренне любил. Они уже начали строить планы на будущее, которые, однако, были больше похожи на воздушные замки, эфемерные и легко разрушаемые под давлением обыденной жизни. Вольпе, и сам научившийся мечтать относительно недавно, не хотел верить в то, что дальше будет что-то плохое или тошнотворно-обыденное, боялся спугнуть свое хрупкое счастливое состояние.

Слова Рэниро сбылись. Вкусив настоящей свободной и полной жизни, Вольпе понял, что не хочет возвращаться к жалкому существованию, какое влачил до переезда в Англию. Он смог создать немало прекрасных воспоминаний и пережить удивительные ощущения в компании людей, равных ему. И приятное, счастливое послевкусие после всех этих чудесных вещей во много раз превосходило сильно преувеличенные ностальгией воспоминания об отношениях с дворецким. Сейчас Вольпе уже мог согласиться с тем, как Рэниро описал все произошедшее между ними, но все равно вспоминал его с теплотой и благодарностью. Время от времени, правда, Вольпе задумывался — что сейчас с дворецким? Жив ли он вообще? Удалось ли ему избежать наказания? А если и удалось, то где он? Ответов на эти вопросы было не найти.

Сейчас, сидя на бетонном пирсе, с двух сторон окруженном белыми лодками и темно-синей водной гладью, он слушал крики чаек и думал. Устав думать о Рэниро, Вольпе молча спросил не то у себя, не то у мира вокруг — что их ждет дальше? Волны, ударявшиеся о серый бетон, отказывались отвечать, а чайки словно смеялись и улетали в сторону, чтобы затем снова вернуться и продолжить дразнить его своими пустыми криками. За ними он не услышал шагов приближавшегося к нему по пирсу человека. Подняв глаза от воды, Вольпе увидел присаживающегося рядом Никколо и улыбнулся ему.

— Пойдем назад? — спросил Никколо, сжимая одну из его рук в своей.

— Рано. Давай посидим еще немного. Что за письмо? — поинтересовался Вольпе, увидев большой белый конверт в другой руке Никколо.

— Это… от отца. Он вызывает меня домой, в Венецию.

— Когда? — глухо спросил Вольпе через крепко сжатые зубы.

Он балансировал на грани бешенства. Отец Никколо вот уже полгода не давал покоя сыну и был так настойчив в своих напоминаниях о том, что Никколо придется вернуться домой сразу же, как закончится учеба, словно весь их семейный бизнес или, того хуже, чья-то жизнь зависели от этого. Никколо делал все, чтобы отсрочить момент возвращения, даже тщательно скрывал от отца и родичей тот факт, что освоил школьную программу раньше времени. Не мог же он, в самом-то деле, сказать отцу, что остается в школе ради парня, которого любит всей душой. Если хоть что-то из этого стало бы известно, отец наверняка бы лично приехал в Англию и пинками погнал непослушного отпрыска обратно в Венецию. Понимая это, Вольпе терпел, однако, с каждым днем ему это давалось все труднее.

— Он купил мне билеты на день вручения. Вылет вечером, почти что сразу после церемонии. Боюсь, мне придется это сделать, — в голосе Никколо слышалось очень много боли и даже стыда. Он определенно уже рассмотрел эту безрадостную ситуацию со всех сторон, но никакого другого выхода так и не нашел. — Я исчерпал все возможности и больше не могу откладывать возвращение домой.

— Ты не обязан бросать все по первому слову отца, Нико. Ты совершеннолетний. Можешь хоть сейчас забрать документы и уйти восвояси. Что он тебе сделает? Отыщет и в угол поставит?

— Не все так просто, Вольпе. Дело не в том, что я должен или не должен отцу, а в том, что я выполнил свою часть нашего с ним договора, когда как он свою — нет, — Никколо усмехнулся, услышав это милое, почти что домашнее прозвище из уст Вольпе, но даже такому милому жесту было не под силу развеять его тревоги. — Да и потом... Я не думаю, что уходить в неизвестность — хорошая затея. Что, черт возьми, мне вообще делать в этом случае? Скитаться по друзьям и знакомым, пользуясь их щедростью и хорошим отношением до тех пор, пока не стану обузой? Или пойти работать на паршивую работу, чтобы быть в состоянии оплачивать какой-нибудь клоповник и, если повезет, еду? Ну уж нет. Я не хочу такой жизни. Ни себе, ни тебе.

— Ты и не будешь так жить, — нахмурился Вольпе. — Потому что ты не дурак и знаешь, что в поддержке любящих родных и близких нет ничего плохого. В доме моего опекуна тебе всегда найдется место, да и все наши друзья будут счастливы помочь нам обоим устроить свою жизнь. Мы не обязаны справляться в одиночку. Лучше уж так, чем позволять отцу решать за тебя всю твою жизнь.

— Ты прав. Но даже так мне придется с ним увидеться, — прижавшись к его боку, Никколо вздохнул. — Если я хочу разорвать наши отношения навсегда — а я хочу, — я должен сделать это правильно. Я отправлюсь в Венецию, заберу у отца все, что принадлежит мне по праву, пошлю его ко всем чертям и вернусь к тебе. И мы с тобой начнем новую жизнь. Сможем жить на мои средства и ни от кого не зависеть. Уедем в хорошее место и откроем свое дело. Это сработает, обещаю.

Очередная подгоняемая сильным ветром волна, слишком сильно ударившись о пирс, забрызгала их солеными каплями. Парни поморщились и со смешком закрыли лица ненадолго.

— Я… поговорю с Тэтчем, — сказал Вольпе, когда волны стали чуть улеглись, а ветер, сменив направление, перестал оглушающе хлестать их по лицам, — Я давно уже собирался поговорить с ним, да и с тобой, раз уж на то пошло, о будущем. Хотел ведь съездить летом на родину, повидать старых знакомых, и тебе предложить со мной поехать. Ну, знаешь. Отпуск на побережье, все такое…

— Вольпе, я слишком люблю тебя, чтобы соглашаться на это. Я же знаю, почему ты уехал из Италии, — покачал головой Никколо. Конечно же, Вольпе рассказал ему свою историю в подходящий момент, практически ничего не утаив. И Никколо воспринял это очень серьезно. — И не хочу, чтобы ты возвращался только ради меня. Не хочу подвергать тебя опасности.

— Если бы те люди и правда хотели мне навредить, то сделали бы это невзирая на расстояние. Я живу в Англии вот уже три года, и что? Я все еще в порядке, — Вольпе пожал плечами. — И буду в порядке даже если вернусь в Италию. Я поеду с тобой, Никколо. Да, не стану попадаться твоему отцу на глаза и все такое. Но ни за что тебя не брошу.

— Я тебя не заслуживаю, — Никколо, оглянувшись убедиться, что поблизости никого нет, подался вперед и быстро поцеловал Вольпе в губы. — И все же я счастлив от твоего решения. Обещаю, я не сдамся. Доведу все до конца и увезу тебя. Мы не останемся ни в Италии, ни в Англии, ни где-то еще, где опасно жить таким, как мы. Мы свалим с этого гребаного материка, с полушария даже. Уедем в Америку. И заживем.

— Звучит неплохо, — вздохнул Вольпе. — Возможно, в Штатах нам действительно будет легче. Там ведь таких, как мы, насильно лечить или наказывать уж точно не будут. Но все же… немного грустно будет оставить всех друзей здесь. Да и как мне объяснить Тэтчу свое желание уехать…

— А ты правда хочешь?

— Очень хочу. А как иначе?

— Ну вот и не говори ему ничего больше. Он же не может тебя опекать вечно. И совершеннолетия ты уже давно достиг. Ты мог еще до поступления в школу уйти.

— Но тогда бы мы не встретились, — усмехаясь, напомнил Вольпе.

— Действительно, — улыбнулся в ответ Никколо. — Да, хорошо, что все так сложилось. Я ни за что бы не променял нашу встречу.

Они прижались друг к другу и переплели пальцы рук между собой. Мысль о расставании, даже недолгом, была невыносима для них обоих. Само собой, Никколо в глубине души хотел бы отправиться в Венецию вместе с Вольпе, но все же толика страха и опасений за любимого отравляла его радость от принятого решения о совместной поездке. Кто их знает, этих старых знакомых. Да еще и этот орден, непонятно чем занимающийся… Может, они не трогали Вольпе именно потому, что он не возвращался, или затаили обиду и воспользуются его приездом, чтобы проучить… Меньше всего Никколо хотелось обнаружить, что его эгоистичная потребность в присутствии Вольпе рядом создала ему проблемы. Погрузившись в эти мысли, Никколо позабыл, что Вольпе может читать его как открытую книгу и легко видеть самое важное между строк.

— Я буду осторожен, — сказал Вольпе. — И постараюсь не отсвечивать.

— Я знаю. Просто не могу не волноваться, — прошептал Никколо. Мягко взяв одну из рук Вольпе, он поднес ее к губам и поцеловал, с каким-то удовольствием ощущая ее суховатое тепло. — Обещаю, я сделаю все, чтобы ты не пожалел о возвращении.

Вольпе не стал отвечать, а лишь грустно улыбнулся и снова посмотрел на тихо шелестящие волны. Чайка уселась на деревянную сваю и посмотрела на него своим любопытным черным глазом, словно спрашивая с издевкой — готов ли он вернуться туда, где его, скорее всего, уже перестали ждать?

***

— Тэтч дома? — спросил Вольпе у Энн, вышедшей его встретить и помочь с вещами.

Решив, что чем раньше опекун и его семья привыкнут к его самостоятельности, тем проще ему будет, Вольпе забрал документы и аттестат из школы заранее и так, чтобы об этом не узнал Тэтч, и вернулся домой. Никколо сделал тоже самое, переехал к Джейкобу и занялся подготовкой их отъезда. Несмотря на свою сдержанность, он нет-нет, да улыбался, явно радуясь тому, что не расстанется с Вольпе, чем привносил в душу самого Вольпе определенное чувство вины перед ним и Тэтчем и сильные сомнения. Но Вольпе знал, что ему надо каким-то образом начать самостоятельную жизнь, и эта идея казалась ему идеальным стартом, самой подходящей возможностью из всех, что может ему выпасть. И поэтому он решил быть максимально честным и откровенным, когда дело дойдет до разговора с Тэтчем. Однако то, что он узнал от Энн, шокировало и смутило его.

— Вольпе, он… снова уехал, — Энн поджала губы, и только сейчас Вольпе заметил ее бледность и заплаканные глаза.

— Куда? И надолго? — спросил он, стараясь не слишком сильно давить на Энн своим волнением.

— Я не знаю, — не удержавшись, Энн всхлипнула. — Ему кто-то позвонил, и он как с цепи сорвался. Сказал только, что сам не знает, когда вернется, и вернется ли вообще, и что мне надо отдать тебе записку, какие-то документы и странную сумку. Еще велел, чтобы никто, кроме тебя, эти вещи не смотрел, вот я и отнесла их на чердак. Посмотри их, пожалуйста, может быть, там он оставил подсказку о том, куда отправился.

Вольпе кивнул и обнял Энн. Когда женщина окончательно успокоилась, он отстранился и поднялся на второй этаж, где столкнулся с Теодорой, выходящей из комнаты Боннета.

— Все еще ходишь к нему? — мягко улыбнулся он, обняв девушку вместо приветствия.

— Конечно хожу! Я по нему чертовски скучаю, сам знаешь! — Теодора улыбнулась ему в ответ. — Тем более, что сейчас ему это очень нужно. После исчезновения Тэтча Стид совсем извелся, бедняжка. Сильно нервничает, спать не может, ест плохо. А эта старая каргинь, ясное дело, не может его успокоить. Я бы и дальше ходила, хоть немного помогать, все такое, но совсем скоро придется перестать. Мне придется уехать.

— Куда ты уезжаешь? — поинтересовался Вольпе, поманив ее за собой на чердак.

— Домой, в Венецию. Попытаюсь найти мать или еще кого из родственников. Монахини наконец меня отпустили и даже дали денег, мол, заработала даже больше, чем нужно было.

— Так это здорово!

— Не то слово.

Они поднялись на чердак, и Вольпе, убедившись, что внизу их никто не услышит, решил рассказать Теодоре то, что не смог сказать Энн.

— Я тоже уезжаю, но это между нами, — тихо сказал он, подхватив с кровати конверт с запиской и вскрыв его.

— Куда? — удивленно спросила Теодора.

— Не поверишь, но, скорее всего, тоже в Венецию. Пригляжу за Никколо и, кто знает, может, в гости к знакомым съезжу.

— Вот это неожиданно. Ты сказал Энн?

— Нет. Не смог. Не знаю, как сказать об этом после исчезновения Тэтча. И как ему дать об этом знать тоже не понимаю.

— Может быть, он написал что-нибудь в записке? — предположила Теодора. — Я сама хотела ее прочесть, но Энн не дала, сказала, Тэтч запретил читать кому-то кроме тебя.

— Сейчас узнаем, — Вольпе развернул сложенную вдвое маленькую бумажку и пробежался по ней взглядом. Текста было мало, но для того, чтобы шокировать парня еще больше, вполне достаточно. — Что за херня?

— Что там, Вольпе?

— Тут всего несколько предложений. Он пишет, что ему необходимо уехать на неопределенный срок, чтобы помочь одному человеку, и что от него зависит жизнь этого человека, — Вольпе с трудом справился с комом в горле, мешающим дышать. — Пишет, что теперь я могу делать все, что мне заблагорассудится, но держать при этом в курсе Энн. Он оставляет мне то, что в свое время оставил для меня Рэниро, и… просит меня прийти к нему на могилу, если я поеду в Италию.

Теодора побледнела и ахнула, прикрыв рот рукой. Рука Вольпе, которой он держал записку Тэтча, дернулась и с хрустом смяла ее. Вольпе не смог сдержать своих эмоций, и душевная рана, что зажила совсем недавно, снова начала кровоточить. Обняв парня за плечи, Теодора позволила ему спрятать свои слезы от всего мира на ее груди, и, когда Вольпе перестал всхлипывать, она мягко поцеловала его в голову.

— Давай найдем место, где ему повезло упокоиться, — прошептала она ему на ухо, — и ты расскажешь ему обо всем, что не успел или захотел недавно рассказать?

— Давай, — тихо ответил Вольпе.

Влюбленность в Рэниро давно прошла, но привязанность к нему осталась, и теперь, узнав, какую цену он заплатил за то, чтобы Вольпе мог чувствовать себя в безопасности и распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению, парень не мог не чувствовать своей вины. Он понимал — ему нужно хотя бы попрощаться с Рэниро, сказать ему последнее «Спасибо» за то, что он для него сделал.

У Вольпе ушло много времени и сил, чтобы убедить в своей затее Макиавелли. И пусть Никколо совершенно не нравилась эта идея, он не нашел в себе сил отказать горюющему Вольпе.  Перед тем, как уехать из Англии, они — Никколо, Теодора и мрачный, как сама ночь, Вольпе, — вместе осмотрели сумку и документы, оставленные Тэтчем. Все эти вещи составляли наследство Рэниро, которое он завещал Вольпе. В небольшой синей сумке они обнаружили пачки денег — по несколько пачек с лирами и долларами, беглый пересчет позволил понять — на эти деньги что в Италии, что в Штатах можно прожить год, а то и дольше, и это явно была лишь часть завещанных денег. Но впечатление, произведенное этой находкой, померкло в сравнении с шоком, который оставили после себя бумаги.

Это были документы на владение собственностью и письмо от нотариуса для Вольпе, просившего о встрече. И Вольпе, пусть и не слишком довольный тем, что это наследство свалилось на его голову именно таким образом, понял, что не может от него отказаться, — он не хотел терять доверие Рэниро, который решил, что ему все это гораздо нужнее, чем кому бы то ни было. В том же письме было указано кладбище, где был похоронен Рэниро. Именно оно и стало первой целью их путешествия. Наспех попрощавшись с Энн и остальными жителями дома и Джейкобом и школьными друзьями, расстроенными невозможностью проводить их как следует, трое молодых людей, сблизившихся за эти годы, покинули Англию.

В самолете Вольпе неоднократно перечитывал название города и точный адрес кладбища и с болью думал о том, что Рэниро оказался там почти что сразу, как Тэтч увез его из страны. Но хуже всего Вольпе становилось совсем от другой мысли.  Понимание того, что если бы он нарушил обещание, данное Мэри, и сбежал на поиски Рэниро, то смог бы что-то изменить, разрывало ему сердце. Как бы Никколо не убеждал Вольпе в том, что в случившемся нет его вины, как бы не пыталась Теодора объяснить ему, что побег и поиски наверняка усугубили бы ситуацию, Вольпе не мог перестать терзать себя, хотя и знал, что они правы.

Он смог немного успокоиться лишь когда самолет приземлился в Пизе. Оставив вещи в снятом на ночь номере отеля, Вольпе, Никколо и Теодора вышли на улицу и принялись ожидать заказанное такси. Заполненная туристами Пиза шумела и гудела, и Вольпе мечтал раствориться в этом шуме, лишь бы унять бурю чувств, терзавшую его изнутри. Никколо прижимал его к себе и целовал всю ночь перед отлетом, помогал скрыть слезы и болезненный внешний вид от близких, но он понимал, что это мелочи. Он был готов сделать все, что угодно, лишь бы Вольпе не винил и не терзал себя понапрасну, но большее было не в его силах. Вольпе был ему благодарен, но слишком плохо себя чувствовал, чтобы словесно выражать поддержку.

Как же ему хотелось открыто держаться с Никколо за руку всю дорогу до кладбища, но это было невозможно. Здесь, в родной стране, как и во многих других, по большому-то счету, люди отвергали таких, как они с Никколо, испытывая отвращение даже к таким простым проявлениям чувств. И даже нуждаясь в Никколо и близости с ним в такой ужасный день, Вольпе не собирался подвергать его риску. В конце-то концов… разве не чувства к другим мужчинам погубили Рэниро? Не потому ли, что его заставали за проявлением этих чувств, последним пристанищем Рэниро стала деревянная коробка, зарытая на глубине двух метров и обозначенная для еще ходящих по земле куском камня? Потерять уже одного Рэниро было до ужаса больно, и меньше всего Вольпе хотелось пройти через это снова.

Поездка на такси показалась Вольпе несколькими секундами, словно запечатленными на кинопленку, слишком однообразную для того, чтобы ее стоило запоминать. Выйдя в нужном месте и расплатившись с водителем, Вольпе с грустью посмотрел на железный забор и вздохнул.

— Ты уверен, что хочешь этого? — спросил Никколо, поглаживая его по руке.

— Я хочу. Я должен был пойти и остановить его, придумать, как спасти… Сделать хоть что-то и сразу же, как услышал, что он тогда уходит из дома, — тихо сказал Вольпе, сжимая в руках цветы, купленные перед отъездом. — А теперь, когда он уже отмучался… Навестить его здесь — меньшее, что я могу и хочу сделать.

— Если хочешь, мы подождем здесь, — тихо предложила Теодора, не сумевшая понять по его лицу хочет ли он, чтобы они были рядом. Но Вольпе покачал головой.

— Я буду рад, если вы будете поблизости. Но только если вы сами хотите.

Теодора и Никколо переглянулись и кивнули. Вольпе, тронутый их единодушным и быстрым решением, обнял их обоих, не зная, как еще выразить им свою благодарность. Чувствуя, что боль постепенно уходит, Вольпе заставил себя отстраниться и зашел в огороженное забором пространство.

Вольпе, Никколо и Теодоре пришлось обойти все кладбище в поисках нужной могилы. Из живых на этом небольшом и красивом кладбище им встретились лишь растения да птицы, перескакивавшие с веток на надгробные камни и поющие последние колыбельные всем, кто спал под землей вечным сном. Чем дальше они заходили, тем отчетливее ощущали царящую вокруг удивительную атмосферу вечного сна и покоя, безопасной тишины.

В самом углу кладбища был выкуплен участок для целого поколения служивших семье Аудиторе дворецких, предков самого Рэниро. Практически все они выстроились ровными рядами, почти что плечом к плечу. Памятники у всех отличались соответствующими их времени украшениями, но было у них всех и кое-что общее. Над именем каждого дворецкого непременно помещали имя и годы жизни хозяина. Так потомки могли бы найти нужного предка, если в том нуждались. Вольпе узнал об этом от Джованни, еще много лет назад рассказавшего ему о взаимоотношении своей семьи с семьями близких слуг. И именно поэтому ожидал найти Рэниро в одном ряду с предками — отцом, дедом, прадедом. Однако, не нашел.

Нужная могила, тем не менее, обнаружилась совсем рядом, под невысоким яблоневым деревом с широко раскинувшимися в разные стороны ветками. Набухшие почки обещали вскоре превратиться в прекрасные цветы и осыпаться нежно-белым конфетти лепестков, укрыв участок земли теплым одеялом в преддверии зимы. Кто-то украсил нижние ветки яблони гирляндой из искусственных жемчужин, стеклянных капель и фигур, причудливо преломляющих свет. Солнечные лучи просачивались через них разноцветными фигурами и пятнами и плясали по земле и каменному памятнику.

Сам памятник, простой и неприметный, казался гадким утенком среди массивных и красивых собратьев. Но Вольпе счел его идеально подходящим характеру того, чье имя было высечено на холодном и безразличном куске камня. Рэниро, при жизни замкнутый и недоверчивый, не подпускавший к себе практически никого, кроме, должно быть, одного лишь Вольпе, и после смерти продолжал держаться особняком. Даже если бы Рэниро похоронили в одном ряду с предками и поставили ему такой же памятник, он все равно бы выделялся.

Опустившись на колени перед памятником, Вольпе провел ладонью по его поверхности, смахивая грязь и пыль и вчитался в недавно высеченные фразы. Даже в этом памятник Рэниро отличался от памятников своих родичей. Там не было ни имени его хозяина, ни еще какой-нибудь мелочи, указывавшей на семью, которой Рэниро служил с самого детства. Даже фамилии и дат жизни и смерти Вольпе не увидел на этом камне. Одно только имя, родное, близкое, говорившее о лежащем в могиле человеке больше, чем любая вещь, какой могли бы украсить это место на поверхности земли, было высечено на нем.

— Он так далеко от всех, — тихо сказала Теодора, осматриваясь по сторонам. — Разве ему тут не одиноко?

— Не думаю, — так же тихо ответил Вольпе. — Рэниро почти всю жизнь посвятил другим людям. Все приходили к нему за советом или ждали, что он решит все возникшие проблемы, но не было рядом кого-то способного сделать то же самое для него. Он и сам никогда не заботился о себе так, как о своей семье или обо мне и остальных приютских.  Да и… личная жизнь у него сложилась довольно паршиво. Он сильно пострадал от рук ублюдков, считавших, что нужно исправить то, как он любит других людей. И даже после этого Рэниро не озлобился и не потерял надежды… Продолжал нести груз пережитых мучений в одиночку и ни словом не обмолвился до самой смерти. То, что он здесь совсем один, к лучшему. Пусть хоть сейчас отдохнет ото всех.

— Сраный орден, — в сердцах сказал Никколо, поглаживая Вольпе по плечу. — Человек всю жизнь посвятил их чертовой идеологии, воспитывал их детей и берег воспитанников, а они наказали его! За чувства! За любовь! И как? Будь они прокляты за то, скольких людей лишили будущего!

Вольпе коснулся его руки своей, сжал ее. В глубине души он был согласен с Никколо, но больше всего сейчас его занимало другое. Он боялся, что Никколо будет не в восторге от происходящего, что заревнует его к Рэниро. Однако, Никколо явно скорбел по Рэниро, хотя и не зная его, и разделял злость Вольпе на погубивших его людей. И сейчас это помогло лучше любого лекарства. Вольпе выдохнул и, прокрутив в голове свои самые ценные воспоминания о Рэниро, мысленно попрощался с ним.

«Привет, Рэниро. Вот мы и встретились спустя три года. Только вот не так я представлял себе нашу встречу, и становиться причиной твоей гибели я точно не хотел. Я надеялся, что ты в безопасности, представлял, что ты начал новую жизнь и нашел кого-то хорошего. Все эти годы я надеялся, что ты просто уехал куда-нибудь далеко, туда, где сможешь жить счастливо и безопасно. Мне горько знать, что ты здесь, однако… тебе больше не придется страдать. Прости меня, если сможешь, Рэниро. За то, что довел все до такого, и что нашел кого-то так быстро… Прости. Я не знаю, слышишь ли ты меня, видишь ли… Но я еще обязательно приду к тебе. Обещаю»

Яблоня шелестела ветками. Радужно-солнечные зайчики боязливо прыгали по еще голой и совсем недавно просохшей земле. Близкие спутники хранили молчание все то время, что Вольпе вел этот беззвучный разговор с Рэниро, сидя перед его памятником.

Уже закончив, Вольпе собрался было встать. Но вдруг он почувствовал что-то знакомое. Впервые за три года медальон, покоящийся на его груди под несколькими слоями одежды, едва ощутимо нагрелся и завибрировал, но почти сразу же вернулся в свое обычное состояние. К счастью, привыкший к такому Вольпе смог сохранить невозмутимое выражение лица и не показать Никколо и Теодоре, что что-то не так. Медальон и его странное поведение было единственным, о чем умолчал Вольпе, и пока что он не был готов об этом рассказывать.

Он улыбнулся и положил руку на грудь, накрыл ей медальон. Получить ответ от Рэниро было сродни чуду, такому желанному и успокаивающему. Конечно же Рэниро его сразу же простил, они оба знали об этом с самого начала. Но теперь, получив этому подтверждение, Вольпе ощутил облегчение. Естественно, боль никуда не ушла, но теперь она не была столь сильной. Она словно съежилась в самом дальнем уголке его души и мирно соседствовала с другими чувствами. И теперь Вольпе понимал, что может жить дальше и не оглядываться на прошлое.

— Пойдем, — сказал он, поднявшись и взяв под руки Никколо и Теодору. — У нас много дел.

И так, держась друг за друга, они ушли с кладбища и покинули Пизу с легким сердцем.

Венеция встретила их странно пахнущим влажным воздухом, непривычным чувствительному носу Гилберто. Он думал, что не сможет привыкнуть к такому воздуху, по крайней мере, быстро, однако, позабыл эту мысль — поводы для волнения появились у него сразу же, стоило им всем оказаться в городе.

— Мы не сможем жить вместе какое-то время. И, что хуже всего, от частых встреч тоже придется отказаться, — сказал Никколо в гостиничном номере, который сняли на две недели прикинувшиеся помолвленной парой Вольпе и Теодора. — По крайней мере, до тех пор, пока я не решу вопрос с отцом. У моих родичей знакомые по всему городу. Они обязательно заинтересуются людьми, с которыми меня увидят, и донесут отцу, а он устроит проблемы.

— Не страшно, — удивив и его, и Теодору, ответил Вольпе, распаковывая свой чемодан и раскладывая вещи в шкафу. — Полагаю, мы все будем заняты какое-то время. Пока ты будешь отбиваться от родичей, я встречусь с нотариусом Рэниро и съезжу к знакомым.

— А я поищу свою мать или других родственников, — кивнула Теодора. — Наверное, эта короткая разлука и правда будет нам на руку.

Так они все и поступили. Никколо вернулся в отчий дом и пропадал там днями, задабривая отца и позволяя другим родственникам выставлять его как хорошо обученную зверюшку в глазах друзей семьи. Теодора объезжала церкви, монастыри и всякие сомнительные места, куда возил ее отец, надеясь, что мать могла искать ее и оставить в одном из этих мест свои контакты на случай, если Теодора вернется и заедет туда. А Вольпе же отправился на встречу с нотариусом.

Их разговор был долгим, тяжелым, но продуктивным. Нотариус оказался уставшим человеком средних лет с незапоминающимся лицом и дрожащими от многолетней работы с бумагами руками. Он по доброте душевной объяснил Вольпе все, что ему нужно было знать о вступлении в наследство, владении и распоряжении имуществом и еще множестве нужных и полезных вещей, хотя не был обязан это делать. Вольпе, само собой, был ужасно благодарен ему за подобную заботу, однако, не сразу понял, к чему все это было. Все прояснилось, когда нотариус протянул ему список всего, что он получал по завещанию Рэниро.

Дворецкий и правда сильно любил своего воспитанника, поскольку, помимо внушительной суммы денег (вдобавок к тем, что передал ему через Тэтча заранее) завещал Вольпе два небольших и, как утверждал нотариус, уютных домика в Флоренции и Венеции. Таким образом он обеспечил своему подопечному безбедную жизнь на какое-то время.

— Да вы везунчик, — заметил нотариус, когда они закончили подписывать все необходимые документы. — Такие дома, да еще и в таких городах, я уже молчу о деньгах… Не каждому достается такое наследство.

— Откуда же они взялись у Рэниро? — не выдержав, спросил Вольпе. — Он, как я помню, никогда не рассказывал об этом. Да и жил… достаточно скромно. Работал дворецким…

— О, это как раз неудивительно, — нотариус усмехнулся. — Эти Аудиторе, как и многие другие потомки аристократов, наследовали не только знатность своей фамилии, родовое гнездо и профессию, но и слуг. Этот человек служил им чуть ли не с детства, подобно его предкам. Видимо, хозяева заботились о семье слуг, обеспечили их жильем и средствами на случай, если они решат отойти от дел.

— Ясно, это многое объясняет, — вздохнул Вольпе. — Благодарю вас.

— Это моя работа, милый юноша. Распорядитесь своим наследством с умом, — улыбнулся ему нотариус. — Хорошего дня.

Поблагодарив нотариуса, Вольпе забрал документы, ключи от домов и оставшиеся деньги и покинул его контору. У него уже появились планы на новообретенное наследство, и, конечно же, ему не терпелось воплотить их в жизнь как можно скорее.

Первым делом он перевез Теодору в свой венецианский дом. Это было недавно отремонтированное двухэтажное жилое здание красного кирпича, имевшее два выхода — один на обычную, пешеходную улицу, другой на канал, достаточно широкий, чтобы можно было разместить там маленький пассажирский катер. Катер, к слову, там тоже был и являлся одной из некоторых прочих полученных Вольпе в наследство вещей. Но Вольпе не стал бы им пользоваться — он не умел водить.

Внутри домик оказался очень уютным и комфортно обставленным. Должно быть, Рэниро многое изменил здесь, думал Вольпе, исследуя завешенные рамками с фотографиями и картинами местных художников коридоры и комнаты со светлыми стенами и мебелью. Джованни как-то обмолвился, что отец Рэниро, живший в доме до самой своей смерти десять лет назад, был человеком скверного характера, любившим спартанскую обстановку и часто критиковавшим своего мягкого и доброго сына. Они с Марио даже как-то заходили в гости к предшественнику Рэниро, когда он возил их по делам в Венецию, и нашли дом до ремонта ужасно неуютным и темным, захламленным и вонючим. За годы, прошедшие со смерти отца, Рэниро явно избавился от всего, что о нем напоминало, и превратил мрачную обитель в дом, которого у него прежде не было. Так что Вольпе совершенно не удивился тому, что влюбился в это место сразу же, как там оказался.

Уже в коридоре Вольпе был готов расплакаться. Вместо старых и страшных картин, о которых ему рассказывал Джованни, Вольпе увидел множество рамок с фотографиями и детскими рисунками. На большинстве фото он увидел себя и братьев Аудиторе, почти все рисунки были рисунками маленькой Аннетты и еще некоторых младших детей. Также он увидел в рамках грамоту Паолы, победившей в литературном конкурсе, и диплом Антонио, отмечавший его победу в гонках на гондолах. То, что Рэниро предпочел развесить по всему дому именно эти свидетельства своей привязанности к ним, казалось бы, чужим детям, вместо фотографий собственной семьи, тронуло Вольпе до глубины души. Как будто Рэниро уже тогда знал, что оставит ему этот дом, и именно поэтому обставил все с любовью и заботой, ощущавшихся буквально в каждом предмете мебели и каждой мелкой детали.

В гостиной на первом этаже Рэниро сменил старые темные обои на однотонные бежевые, поставил у камина мягкие кресла, кресло-качалку и столик, чтобы в холодные дни можно сидеть там и греться от огня с комфортом, не рискуя при этом устроить пожара. Постелил ковер с густым, мягким ворсом, так сильно напомнивший Вольпе о коврике в их с Макиавелли школьной спальне. Под окнами он поставил рабочий стол, тумбочку, заполненную канцелярией, стул и диван, а шкафы у противоположной стены заполнил новенькими экземплярами любимых книг, альбомами с фотографиями и милыми безделушками, среди которых Вольпе увидел немало сделанных им и остальными детьми из семьи и приюта подарков.

Кухня понравилась Вольпе не меньше гостиной. Белая льняная скатерть на круглом столе, стулья и заполненный забавной и красивой посудой буфет в стиле ранчо, маленький белый холодильник смешной формы и массивная газовая плита делали комнату похожей на кухоньку из какого-нибудь вестерна, которые Рэниро всегда обожал. Окна, небольшие, но целые и крепкие, выходили на тихий канал. Проникавший с улицы через их открытые в жаркий день форточки воздух выгонял застоявшуюся духоту из этой маленькой кухоньки и, делясь на два потока, проникал в коридор и поднимался по лестнице на второй этаж, к спальням и остальным комнатам.

Осмотрев первый этаж, Вольпе поднял вещи Теодоры в гостевую спальню и успел осмотреть ее, пока подруга приводила себя в порядок в ванной комнате. Гостевая спальня была совсем небольшой, явно переделанной во взрослую спальню из детской, некогда принадлежавшей Рэниро. Старый платяной шкаф был отреставрирован, покрашен в перламутровый оттенок белого, сочетавшийся с полосатыми бежево-розовыми стенами и серым полом, а щели и ручки — в золотой. Широкая двуспальная кровать с мягким матрасом и четырьмя удобными подушками была застелена пуховым одеялом и лоскутным покрывалом. У туалетного столика с резным зеркалом стоял низкий пуфик на ножках в форме забавных львиных лап. Небольшое кресло у зашторенного окна приглашало устроиться там и почитать под светом высокой напольной лампы с зеленым торшером.

— Здесь мило, — сказала Теодора, войдя в комнату. — Он словно знал, что ты позовешь какую-нибудь девушку. Ну, или, по крайней мере, предполагал что-то такое.

— Или думал, что пущу сюда пожить кого-то из подруг, — кивнул Вольпе. — Я рад, что тебе тут нравится.

— Спасибо, дорогой. Если ты не против, я отдохну немного.

Вольпе, само собой, оставил подругу разбирать вещи и отдыхать и отправился вниз, за своим багажом. Притащив все наверх, Вольпе не сразу смог зайти в хозяйскую спальню и простоял у ее двери какое-то время. Теперь это была его, Вольпе, спальня, но все же он не сразу смог заставить хотя бы открыть дверь. Почему-то ему казалось это кощунством, вторжением в святыню. Как будто последнее место, принадлежавшее исключительно Рэниро и все еще хранящее память о нем, будет разрушено, когда Вольпе его займет. Он знал, что это полная чушь, однако, зайти в комнату смог лишь сделав над собой большое усилие.

И каково же было удивление Вольпе, когда он обнаружил спальню, обустроенную именно по его вкусам. Рэниро не только запомнил и воплотил в реальность то, как Вольпе хотелось бы украсить и обставить по-настоящему свою комнату, но и перевез туда все его вещи из старого дома во Флоренции. Он явно подозревал, что, вернувшись в Италию, Вольпе не поедет в родной город, а даже если и поедет, то жить там не захочет, и был прав в этом. Вольпе смотрел на комнату с зелеными стенами и приятно пахнущими новыми половицами, вместившую в себя ровную и модную, как в кино, двуспальную кровать, высокую напольную вешалку, заменяющую здесь шкаф, прибитую к стене полку со всеми его книгами и журналами и рабочий стол с кожаным креслом под ней, уютный диванчик под окном, и не мог поверить в то, что Рэниро сделал все это для него. Рэниро даже достал все плакаты с его любимыми героями фильмов и развесил их именно там, где развесил бы сам Вольпе.

Он втащил внутрь чемодан с одеждой и сумку с прочими вещами, но решил не разбирать их сразу — слишком уставшим себя почувствовал после всех этих волнений. Так что идея Теодоры об отдыхе показалась ему очень заманчивой. Быстренько осмотрев оставшиеся помещения (винтажные ванную комнату и уборную, каморки с припасами и обычными вещами вроде полотенец и всяких вещей первой необходимости), Вольпе принял обжигающе-горячий душ и, высушив волосы полотенцем, забрался в свою новую постель. Вытянувшись под теплым одеялом, пахнущим лавандовой отдушкой, Вольпе почти сразу же уснул.

Спал Вольпе довольно долго. Теодоре пришлось разбудить его вечером следующего дня.

— Вставай, дорогой, — сказала она, поглаживая его по плечу. — Никколо звонит.

Эта новость мгновенно взбодрила Вольпе. Он улыбкой поблагодарил Теодору и поспешил сбежать вниз, к стоявшему на комоде в коридоре телефону.

— Как вы там? — спросил Никколо, услышав его голос. Он звучал уставшим и печальным, и Вольпе ужасно пожалел о том, что не может его сейчас обнять.

— Устроились. Дом хороший и наверняка тебе очень понравится.

— Да? Почему?

— У нас с тобой очень удобная комната. С большой кроватью и замечательным столом, за которым ты сможешь писать свои штуки.

Никколо фыркнул в трубку.

— Мои штуки? — его улыбка слышалась в прерывающемся от усмешки дыхании и потеплевшем тоне голоса. — Так ты думаешь о деле всей моей жизни?

— Я думал, дело всей твоей жизни — быть со мной, — смеясь, ответил Вольпе. — А писательством ты развлекаешься в свободное время.

— Ну, в чем-то ты прав, — согласился Никколо, наконец, отсмеявшись и явно почувствовав себя лучше. — В любом случае, я рад, что дом вам нравится. А в остальном как дела?

— Да нормально вроде как. Теодора вся в делах со своими поисками. Думаю, скоро и я займусь своими. Но это ты и так знал. Лучше расскажи, как ты? Отец сильно достает?

В трубке стало тихо на какое-то время, и Вольпе слышал лишь тихое сопение размышлявшего о чем-то Никколо.

— У нас тут все… очень скучно и мрачно, — наконец, ответил он очень странным, напряженным голосом. — Родственники как с катушек слетели, когда я вернулся. Хорошо, что отец пока не сказал им всем о моем решении, боюсь представить, что бы тогда началось.

— А он сам что?

— Злится, ясное дело. Но в целом согласен меня отпустить. Он за эти годы всех сотрудников под себя воспитал и даже наметил парочку потенциальных заместителей, которым мог бы в будущем передать бизнес без страха узнать о его разорении через неделю. Так что к концу недели я рассчитываю переехать к тебе.

— Жду с нетерпением.

— Я тоже. Ты просто не представляешь, как я скучаю.

— По мне? Или вещам, которыми давно не занимался?

— Вольпе, ты невыносим, — засмеялся Никколо. — Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?

— Знаю, — Вольпе воспрял духом, поняв, что Никколо окончательно пришел в себя, по тому, каким знакомо-счастливым прозвучал его смех. — И ты знаешь, что я тоже тебя люблю, так ведь?

— Конечно. У тебя уже есть какие-то конкретные планы?

— Да. В одном из старых писем единственного флорентийского друга я нашел адреса знакомых по приюту, переехавших в Венецию. Думаю, навещу тех, кто сейчас в городе.

— Звучит неплохо, конечно. Только вот мне тревожно, Вольпе. Как бы они не рассказали о тебе своим знакомым по ордену или кому-то такому. Не хочу, чтобы ты опять пострадал.

— Все будет в порядке. Не переживай. Лучше возвращайся поскорее.

— Обещаю. Прости, но мне пора идти. Удачи с поисками, Вольпе.

Они положили трубки не попрощавшись — слишком привыкли к тому, что, если начнут прощаться, проговорят еще минимум полчаса. Разлука никому из них не нравилась, но сейчас она была нужна обоим. До воссоединения предстояло сделать кое-что личное.

На следующий же день Вольпе отправился наносить визиты. От Джованни, с которым они переписывались время от времени, Вольпе узнал, что Паола и Антонио в разное время переехали в Венецию. Паола обосновалась в плавучем городе первой — она и правда вышла замуж почти что сразу, как Вольпе уехал. Муж, Карло, местный бизнесмен, перевез свою красавицу-жену в город, где чаще всего вел дела, и именно их венецианский адрес нашел Вольпе в одном из старых писем от Джованни. А вот о том, где обитал Антонио, вступивший в орден, Джованни не знал. Вольпе рассчитывал выяснить это у Паолы. Не то чтобы он горел желанием помириться с человеком, откровенно злорадствовавшим в самые тяжелые для Вольпе дни его жизни, однако, Антонио мог быть ему полезен. Закрывать глаза на подобный факт было бы слишком глупо.

Дом Паолы нашелся довольно быстро. Это был огромный дворец, должно быть, стоивший ее мужу баснословных денег. Вольпе ожидал, что его погонят прочь, однако, слуги пустили его сразу же, как он назвал свое настоящее имя.

— Какие люди! — воскликнула Паола, спускаясь по красивой и широкой лестнице к Вольпе и протягивая ему свои холеные руки.

Обняв ее, Вольпе отстранился и с интересом отметил произошедшие в ней изменения. Паола расцвела и выглядела еще красивее, чем раньше. В длинную косу вплетены золотые украшения, дорогое платье оказалось гораздо шире тех, что она носила раньше, и Вольпе еще больше укрепился в своей догадке.

— Я рад тебя видеть, — улыбнулся Вольпе. — Расскажешь, как твои дела тут? И где Аннетта?

— Расскажу, конечно, — улыбнулась в ответ Паола, но от Вольпе не укрылась тень, что пролегла на ее лице при упоминании Аннетты. Паола повела его в красиво обставленную гостиную и усадила рядом с собой на диван. — Знаешь, за эти три года столько изменилось. Я даже сама представить не могла, что так бывает.

— Я весь внимание.

— Ну, самое главное, наверное, ты уже заметил. — Паола просияла, и Вольпе улыбнулся еще шире. — Я беременна. Жаль только, что у меня не получилось забеременеть одновременно с Марией, так бы наши дети были ровесниками, но будут погодками, что тоже неплохо.

— Поздравляю, — Вольпе поцеловал ее в щеку. — Да, помню, Джованни упоминал, что они ждут ребенка, но, видимо, забыл сообщить мне, кто родился.

— Джованни не то, что не пишет — толком не звонит никому, — покачала головой женщина. — Сын Джованни практически не видит отца. Такой умный, милый мальчик, но, представь себе, уже чувствует на себе результаты действий деда. И если бы дело было только в работе… ты ведь знаешь про…

— Про орден и всю эту чушь с противостоянием? В общих чертах знаю, конечно, но не могу сказать, что горю желанием доискиваться деталей, — Вольпе поджал губы. — Я знаю, как кончил Рэниро, и этого мне достаточно, чтобы не хотеть ввязываться во всю эту дрянь.

— Жаль, что мой муж, Карло, не обладает твоим благоразумием. Повелся на эту чушь как миленький, — Паола была явно расстроена таким положением дел. — Как будто его совершенно не волнует, что у нас вот-вот родится ребенок. Я еще не знаю, кто это будет, но не хочу, чтобы малыша в это втягивали, как втянули в это братьев Аудиторе, и как Джованни со временем придется втянуть своего сына. Мне… очень страшно, Ги… Вольпе.

— Да, я понимаю. В любом случае, я буду рад помочь тебе отговорить его. Он же не настолько глуп, чтобы проигнорировать твое мнение.

— Я была раньше уверена, что не настолько, но, вполне возможно, ошиблась, — вздохнула Паола. — Ладно, закроем лучше эту тему. Расскажи лучше, как ты жил все эти три года. Ведь никому из нас ты толком ничего не писал. Мне очень интересно, чем же ты занимался.

Вольпе усмехнулся, прокручивая в голове воспоминания. Ему действительно было, что рассказать.

Они проболтали практически до самого вечера, пока домой не вернулся Карло. Этот взрослый мужчина, раньше совершенно не нравившийся Вольпе, на деле оказался довольно приятным и веселым, хотя и откровенно глуповатым. Вольпе совершенно не удивился его вступлению в орден — именно таких людей было бы проще всего заманить в подобные сомнительные предприятия. Теперь Вольпе лучше понимал тревогу старой подруги по приюту и надеялся, что Карло все же не настолько глуп, чтобы подвергнуть Паолу опасности.

— Боюсь, я не смогу помочь отыскать Антонио, — сказала Паола, выйдя на порог дома проводить его. — Он никому не говорит своего адреса. Но, думаю, он сам к тебе заявится со дня на день.

— Почему ты так считаешь?

— Его держат в качестве информатора или кого-то в этом роде. Так что Антонио постоянно перемещается по городу и собирает самую разную информацию, — Паола тяжело вздохнула и скрестила руки на груди. — О твоем появлении ему наверняка доложили сразу же, как ты приехал. Стоит ему услышать о твоем желании встретиться, и он навестит тебя сразу же, как узнает адрес.

Вольпе пожал плечами, но не стал озвучивать своего скепсиса вслух. Попрощавшись с подругой, он вернулся домой.

Антонио и правда заявился на порог дома Вольпе через пару дней. Внешне он совершенно не изменился, оставшись таким же высоким, болезненно-худым, длинноволосым и бледным. Разве что отрастил странные усики только для того, чтобы было что трепать в руках.

В Венеции, людной и пустынной одновременно, Антонио, как и сказала Паола, был кем-то вроде информатора. Он собирал всевозможную информацию, запоминал лица и фиксировал где придется события. Обсуждать эту неприятную для человека его склада характера с Вольпе Антонио согласился только потому, что знал — Вольпе, пусть и не состоящий в ордене, имеет причины не трепаться об услышанном с посторонними.

— И каково это — знать все про всех? — спросил Вольпе, угощая Антонио виски из собранной за время знакомства с Джейкобом коллекции.

— Не знаю, скорее, не очень приятно, чем интересно, — Антонио покачал головой. — Это очень сильно утомляет. Да и чужие секреты… совсем не то, что хочется знать.

— Так почему не откажешься?

— Хотел бы, но не могу. Меня некем заменить — в ордене сейчас нехватка людей.

— Их затея с приютами провалилась? — не удержавшись, спросил Вольпе.

Антонио подавился.

— Откуда ты знаешь?

— Есть свои источники, — Вольпе усмехнулся, но уточнять не стал, предоставляя Антонио догадываться самому. — Ну так что?

— В Италии — да, провалилась, — недовольно ответил Антонио. — Практически все старшие, которые обучают новичков, — англичане или американцы, иногда французы. Сам понимаешь, почему мелкие им не доверяют.

— Ну да, все их прошлые воспитатели родились либо незадолго до войны, либо сразу же после, — поморщился Вольпе. — Чертовы стереотипы.

— Только не делай вид, что ты из-за стереотипов сейчас не в ордене, — Антонио закатил глаза.

— Я не в ордене благодаря Рэниро, и, знаешь, даже если бы я в нем оказался, то явно бы не задержался надолго.

— Почему?

— Я не подхожу этому ордену. Не смогу взять на себя такую ответственность, — честно ответил Вольпе. — Ведь все эти правила, принципы и борьба для вас что-то значат. Вам нужно заниматься всеми этими вещами. Вы хотите спасать мир и людей. А я — нет. Раз я не могу вам ничем толком помочь, то и мешать тоже не должен.

— Да, есть такое, — вздохнул Антонио. — Но знаешь, людям вроде тебя, знающим об ордене, но не состоящим в нем, живется очень непросто.

— О чем ты?

— Ну, ты же не дурак, понимаешь, наверное. Просто так знать и сохранять нейтралитет — значит, подписывать себе смертный приговор. И есть лишь один способ этого избежать. Сделать выбор в пользу одного из орденов. Я бы на твоем месте долго не думал.

— А мне и не надо думать. Я не собираюсь присоединяться ни к одному из орденов, — Вольпе покачал головой. — Я точно не знаю, как умер Рэниро, но закончить как он не хочу.

— Вольпе, ты несешь чепуху, — Антонио закатил глаза. — Ты что, дорожишь покоем больше, чем жизнью? А как же те, кто тебе дорог? Что твои школьные друзья, что те, с кем ты жил в доме с Тэтчем. Не думай, что в ордене о них не знают. Знают, и еще как. Я готов тебе поклясться: полгода, максимум полтора, и практически все они примкнут к одному из орденов. Во всяком случае, те из них, кто выживет.

— Тэтч много лет знает об ордене, но он не состоит в нем и до сих пор жив, — возразил Вольпе.

— И прямо сейчас он спасает задницу одного из ассассинов, — увидев, как побледнел Вольпе, Антонио усмехнулся. — Да, я знаю, где он сейчас. В море. Очень далеко отсюда. Помогает ассассинам спасать взятых в плен пешек. Да, он не состоит в ордене, но и ему рано или поздно придется сделать выбор. И тебе тоже.

— Я уже выбрал, Антонио, — начиная раздражаться, повторил Вольпе. — И не буду повторять свое решение дважды.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда тебе наступят на твой рыжий хвост, — ехидно ответил на это Антонио, поднявшись со стула и отставив стакан в сторону. — Обещаю тебе, Вольпе. Настанет день, и ты обязательно возьмешь свои слова назад и пожалеешь о том, что их произнес.

После этого Антонио ушел. Вольпе запер за ним дверь, вернулся на кухню и с ненавистью посмотрел на стакан, из которого Антонио уже пил. В следующую секунду стакан уже разлетелся на блестящие осколки. В жалобном звуке разбившегося стекла Вольпе, казалось, продолжал слышать этот противный голос и произнесенные издевательским тоном жестокие слова. Даже не собрав осколки, Вольпе ушел к себе в комнату.