Как и обещал, Никколо перебрался к Вольпе к концу их первой недели в Венеции. Поздней ночью он приехал со своими вещами к дому, нашел спрятанный Вольпе на особом месте ключ и вошел в дом, чудом не разбудив уже спящих любимого и подругу пока закрывал дверь. Тихо поднявшись в хозяйскую спальню, Никколо поставил свой чемодан в углу, разделся до белья и забрался в кровать к Вольпе.

Вольпе проснулся сразу же, как почувствовал просевший рядом матрас, и включил лампу на прикроватной тумбочке.

— Ты наконец-то дома, — прошептал он, протягивая руки Никколо.

— Я наконец-то дома, — повторил Никколо, заползая под одеяло и позволяя Вольпе крепко прижаться к себе. — Как же я по тебе соскучился.

Они немного помолчали, наслаждаясь долгожданной близостью. Обычно они делали что-то подобное определенным образом — просто лежали рядом на одном уровне, обнимаясь за плечи и целуясь, если на то было настроение. Однако, сейчас Вольпе, слишком напряженный от обнаружившихся фактов, нуждался в большем. Он заставил Никколо улечься на спину и, прижавшись головой к его груди, замер, вслушиваясь в стук любимого сердца. Никколо встревожило его поведение. Он аккуратно взял Вольпе за подбородок и повернул его лицо так, чтобы видеть его прекрасные глаза.

— Мой хороший, ты не заболел? — спросил он, поглаживая Вольпе по лицу. Вольпе покачал головой, и Никколо встревожился еще сильнее. — Гил, ты меня пугаешь. Что случилось?

Само собой, Вольпе не смог умолчать о случившемся.

— Я знаю, я не должен удивляться этому. В конце концов, то, что приют стал одной из сраных ассассинских ферм — моя вина, — вздохнул он, закончив рассказывать. — И теперь мне начинает казаться, что я проклят. Это дерьмо забирает тех, кто мне дорог. Я не хочу пережить подобное еще раз, Никколо. Я не хочу потерять еще и вас с Теодорой.

— Не думай об этом, — Никколо прижал его к себе и поцеловал в макушку. — Я обещаю, мы с Теодорой останемся рядом и не поддадимся на всю эту чушь. Не теперь, когда мы знаем, что этот орден из себя представляет.

Бросив взгляд на свою правую руку — ожог на безымянном пальце, совсем недавно переставший болеть, — Никколо постарался не вздыхать слишком тяжело, чтобы не привлекать к этому внимание Вольпе. Он был готов сделать все, чтобы уберечь Вольпе от ордена, погубившего человека, который занимал сердце лисенка до него. Оставалось лишь самое сложное — скрыть от внимательных глаз Вольпе то, о чем ему пока что было рано знать.

— Поскорее бы уже уехать с этого гребаного материка, — в сердцах сказал Вольпе. — Уехать туда, где мы сможем делать все, что захотим. Начать новую жизнь.

— Мы уедем. Обязательно уедем, — уверенно ответил Никколо. — Ждать осталось совсем немного. Закончим со всеми делами и свалим с концами.

Вольпе вздохнул и прижался к Никколо еще крепче. Он чувствовал — что-то не так, — но не понимал, что именно. Был ли это осадок от встречи с Антонио, или же его терзало какое-то смутное предчувствие скорой беды, Вольпе разобрать не мог. Однако, его внутреннее напряжение продолжало расти и мешало жить спокойно. Только одна вещь могла помочь избавиться от этого напряжения. Вольпе знал, что должен поговорить с кем-то более осведомленным, но при этом достаточно уважающим его право выбора не вступать в орден, чтобы не угрожать и не принуждать к чему-то. И в окружении Вольпе был один такой человек, которого он мог бы навестить.

— Послушай, Никколо, — сказал Вольпе, поглаживая его пальцами по груди. — Мне нужно уехать на пару дней.

— Куда?

— Во Флоренцию.

Этот ответ отчего-то заставил Никколо занервничать — Вольпе услышал это по его участившемуся сердцебиению. Никколо не дал ему заметить еще что-то необычное в своем поведении. Он, продолжая прижимать Вольпе к груди, перекатился и подмял его под себя, приподнялся на руках так, чтобы они могли видеть друг друга.

— Гил, ты ведь знаешь, что там опасно, — сказал Никколо, не скрывая своей тревоги. — А я не смогу поехать с тобой.

— Тебе и не нужно.

— Да, но… Пойми меня правильно, пожалуйста. Я не хочу тебя ограничивать, но и потерять тоже не хочу, — Никколо погладил его по лицу. — Особенно сейчас, когда они в открытую тебе угрожают. Представь, как страшно отправлять тебя туда одного, зная это.

— Я тоже до усрачки напуган, — признался Вольпе, целуя его пальцы каждый раз, когда Никколо касался ими его губ. — Но у меня нет выбора. Я должен знать, от кого придется защищаться. Поэтому… я навещу одного человека. Он мой первый друг и единственный, кто не отказался от меня, узнав, что я вернулся к воровству. Если кто и ответит на мои вопросы честно и без угроз, то только он.

Никколо явно не хотел соглашаться, но и не находил никаких причин возразить. Слушая тихое и тяжелое дыхание любимого человека, Вольпе чувствовал в нем почти что параноидальным страх потери. Для Никколо, видевшего состояние Вольпе все эти годы, знавшего, скольких усилий ему стоило пережить потерю, даже мысль о самом крошечном шансе потерять самого Вольпе была мучительна и невыносима. И это, и то, что Никколо борется с собой, запрещает себе быть собственником, было для Вольпе доказательством его любви.

— Нико, — прошептал Вольпе, сжав его руки в своих, — я буду в порядке. И никуда от тебя не денусь.

— Я знаю, — тихо ответил Никколо, прикрывая глаза. — Привезешь мне магнитик?

Вольпе громко расхохотался, неспособный сдержаться, и заткнулся лишь когда разбуженная его смехом Теодора постучала в стену.

— Обещаю, привезу, — продолжая тихо посмеиваться, сказал Вольпе, когда скрип кровати в соседней комнате затих и дал ему понять, что Теодора вновь уснула.

Такая его реакция помогла Никколо расслабиться, вызвала на его губах ответную улыбку. Прижавшись ближе к Вольпе, Никколо втянул его в поцелуй, такой глубокий и долгий, что они оба забыли обо всем окружающим мире до тех пор, пока в легких не кончился воздух. Они оба полюбили целоваться и занимались этим при каждом удобном случае. Вот и сейчас, пользуясь возможностью, они долго не могли оторваться от губ друг друга. Каждый новый поцелуй пьянил сильнее выдержанного вина и распалял желание даже в их уставших после долгого дня телах.

— Хочу тебя, — прошептал Никколо, прихватывая слегка опухшими губами горячую мочку уха Вольпе. — Сейчас.

— Так чего же ты ждешь? — Вольпе вслепую пытался нащупать ручку ящика в своей прикроватной тумбочке, где держал смазку, защиту и салфетки, и открыть его. Это удалось ему с большим трудом, ведь так не хотелось отвлекаться от желанных ласк.

Никколо помог ему открыть ящик и, вытащив все нужное, привычными движениями подготовил их обоих.

— Ты стал таким опытным, — с удовлетворенным стоном выдохнул Вольпе, когда Никколо закончил приготовления и толкнулся внутрь. — И таким нетерпеливым. А когда-то стеснялся даже просто взглянуть на меня.

— У меня хороший учитель, — дрожащим от наслаждения голосом ответил Никколо, наращивая темп.

Его руки легли на чувствительную в такие моменты грудь Вольпе, пальцы одной сжали сосок, а вторая скользнула вниз по торсу, от ключиц к лобку. Но переходить к ласкам возбужденного члена Вольпе он не торопился. И сделать это ему Никколо тоже не позволил, как частенько любил это делать.

— Нет, дорогой, сегодня не будем торопиться, — Никколо вовремя перехватил его скользнувшие к чувствительным точкам руки. — У нас вся ночь впереди.

— Ты садист, Нико, — Вольпе почти что хныкал, отчаянно желая ласк и в то же время не желая заканчивать быстро. — Любишь надо мной издеваться…

— Да что ты, мой хороший, — усмехнулся Никколо, целуя его шею. — Ты просто не представляешь, как часто сам так поступаешь со мной… Дразнишь, пока никто не видит. Еще эта твоя новая одежда…

— Какая одежда?

— Та, что ты купил пару месяцев назад… Если бы ты знал, как часто я был готов сорвать с тебя те узкие джинсы, обтягивающие в самых нужных местах...

— И только? Как же легко тебя соблазнить… Я даже не пытался.

— Я так и понял. Особенно когда увидел на тебе все эти новые рубашки, расстегнутые на пару пуговиц… И футболки с вырезами… И все остальное

— Справедливо. Только вот сегодня на мне ни брюк, ни рубашек, так в чем же дело?

— В этом-то все и дело, Гил, сегодня на тебе совсем ничегошеньки не было, — отпустив одну из рук Вольпе, Никколо наконец коснулся своей возбужденного члена. Вольпе так хорошо держался все это время, что заслуживал поощрения. — В таких условиях попросту невозможно устоять. И потом… разве тебе не нравится?

Полный удовольствия стон Вольпе послужил, пожалуй, наиболее красноречивым положительным ответом на его вопрос. То, как Никколо трогал его в самых чувствительных местах, нравилось Вольпе так сильно, что все смущение, которым он обычно страдал в таких вопросах, отходило на второй план. Он терял над собой контроль и хватался за Никколо так крепко, как мог, стремясь удержать его рядом. Обхватывал его за талию ногами, прижимая к себе и не позволяя выйти больше, чем наполовину. Держался за руки или обнимал за плечи, когда Никколо менял позу и усаживал его на свои колени. И метил, отчаянно и страстно, заявлял свои права на любимое тело при любом удобном случае — впивался ногтями в чувствительную кожу Никколо, оставляя неглубокие, но саднящие царапины, прикусывал плечи, оставлял засосы там, где никто не увидел бы их, но так, чтобы они оба знали и ощущали их существование.

Никколо хотел бы солгать, что подобное проявление собственнических чувств Вольпе ему совершенно не нравится, однако, не мог. Он и сам метил Вольпе похожим образом — сжимал руками его сильное тело так крепко, что в этих местах надолго оставались следы его рук, метил засосами тело Вольпе зеркально тому, как делал это Вольпе с ним. Они находили сотни подобных способов признаться друг другу в чувствах и показать, как серьезно воспринимают все происходящее, оставляли маленькие напоминания о собственной близости, которыми можно было бы утешиться в разлуке. И сейчас Никколо старался оставить как можно больше следов своих чувств на Вольпе, словно пытался так напомнить о том, что будет ждать, и уговорить Вольпе не задерживаться слишком долго, словно пытался отогнать от него любого желающего занять его место рядом с лисенком. И это работало.

— Люблю тебя, — прошептал Вольпе, когда страсти утихли, и они, отдышавшись, лежали лицом к лицу.

— И я тебя люблю, — Никколо, мягко улыбаясь, крепко прижал его к себе. — Знаешь, мне будет ужасно не хватать тебя в это время.

— Правда? — Вольпе был искренне удивлен его ответом. — А мне казалось, что ты будешь рад возможности отдохнуть. Я ведь тебя так вымотал, если и вовсе не надоел…

— Лисенок, не говори ерунды, — Никколо с большим трудом подавил зевок. — Это самый лучший вид усталости. Да и как ты можешь мне надоесть… Я мог бы заниматься этим часами, если бы была такая возможность.

— Что же, в таком случае ты явно будешь рад моему возвращению, — усмехнулся Вольпе, устраиваясь на его груди. — Обещаю, я не стану задерживаться.

Удовлетворенный его словами Никколо прикрыл глаза, и вскоре они оба заснули. Светало. Им обоим нужно было отдохнуть.

***

За столько лет родовое гнездо семьи Аудиторе ни капельки не изменилось. Такое же старое, но незыблемое, оно, казалось, не собиралось разрушаться. В нем определенно предстояло прожить еще многим поколениям семьи Аудиторе. Сейчас в нем жили только Джованни, Мария, их маленький сын и немногочисленные слуги. Старый мессер Аудиторе переехал в поместье на побережье, поправлять здоровье после тяжелой инфекции, а Марио постоянно отсутствовал, разъезжая по делам ордена. Идеальные условия для плана Вольпе.

Вольпе сидел на каменных ступеньках у главного входа, курил и готовился к тяжелому разговору. Он не мог заставить себя подняться и зайти — слишком сильной оказалась внезапно настигнувшая его ностальгия по беззаботно проведенному детству в компании лучшего друга. И поначалу эта ностальгия, порхавшая по его разуму готовой в любую секунду сорваться и исчезнуть невидимой бабочкой, заставляла Вольпе вспоминать что-то хорошее. Однако, чем больше хороших воспоминаний он смаковал, тем быстрее подкрадывались плохие. И меньше всего сейчас Вольпе хотелось их переживать. Растерев ногой брошенный на мостовую бычок, Вольпе поднялся и позвонил в дверь.

Он полагал, что Джованни по примеру своего отца обзаведется новым дворецким или назначит на это место кого-то из уже работавших в доме слуг. Но того, что дверь откроет Аннетта, Вольпе никак не ожидал.

— Добрый день, вы к кому? — поинтересовалась она, словно не узнав его.

— Аннетта, я… ты не узнаешь меня? — искренне удивился Вольпе.

— Простите, но… секундочку. Гилберто? — наконец узнала его девушка, и Вольпе, даже не поморщившись при упоминании своего старого имени, с улыбкой обнял ее.

— Привет, рад тебя видеть, — улыбнулся он, отстранившись. — Я на самом-то деле пришел поговорить с Джованни, но я правда рад встретить здесь и тебя.

— Да, он упоминал что-то подобное. Пойдем.

Аннетта впустила его и повела в сторону кабинета Джованни.

— Я думал, ты живешь с сестрой, — заметил Вольпе по пути туда. — Почему ты здесь?

— Потому что она достала меня своим контролем, — честно ответила Аннетта. — Думает, что мне не стоит много общаться с людьми, с которыми мы выросли. Представляешь? Это так глупо!

— Думаю, есть причины, но странно, что она не сказала тебе о них, — начал было Вольпе, но тут же решил закрыть эту тему, увидев недовольный взгляд Аннетты.

Девушка подвела его к одной из комнат и кивнула ему на дверь.

— Он тебя ждет. Если захочешь повидаться с Марией перед уходом, поднимись в гостиную наверху, мы с ней и малышом будем там.

— Хорошо, спасибо, Аннетта, — искренне поблагодарил ее Вольпе.

Девушка ушла, оставив парня наедине с его нерешительностью. Вольпе потребовалось несколько минут, чтобы взять в себя в руки и заставить себя постучать в дверь.

— Войдите, — послышался голос по ту сторону двери, и Вольпе, чувствуя, как что-то ноет под ребрами, зашел в кабинет.

Джованни сидел за письменным столом и подписывал какие-то бумаги. Он не сразу поднял глаза на посетителя, и это дало Вольпе рассмотреть его хорошенько, подметить все, что изменилось в Джованни за эти годы. И то, что он увидел, ему совершенно не понравилось. Вольпе смотрел на этого бледного похудевшего мужчину с осунувшимся лицом, черными пятнами хронической усталости под глазами, самими глазами, почти остекленевшими от какой-то необъяснимой печали, безжизненно опустившимися уголками губ, поредевшими и потускневшими волосами до плеч, некогда пышущими здоровьем, но сейчас собранными в скудный хвост, и дрожащими руками, и не узнавал в нем Джованни, своего лучшего друга, которого оставил три года назад счастливым, сильным и полным жизни и энергии.

Это безрадостное впечатление так ярко отпечаталось в памяти Вольпе, что при каждой следующей встрече он с тревогой осматривал Джованни и пытался понять, не стало ли все хуже. Даже сейчас, стоило Джованни заметить его появление и мгновенно приобрести свой прежний, миролюбивый, спокойный и жизнерадостный облик, Вольпе не мог избавиться от ощущения, словно теряет его. Вольпе не мог принять тот факт, что видит перед собой юношу, в двадцать один год выглядевшего на сорок, пережившего серьезное дерьмо, с которым иные и за всю жизнь не сталкиваются, явно уставшего от подобной жизни и, возможно, подумывавшего все это прекратить.

— Вольпе! — радостный голос Джованни, никак не вязавшийся с его внешностью, заставил Вольпе вздрогнуть. Джованни поднялся с кресла, преодолел разделявшее их расстояние и, крепко обняв друга, усадил его на диван в углу комнаты. — Ну что, как ты?

— Лучше, чем ты, — грустно улыбнулся Вольпе. — Что ты с собой сделал?

— Ничего такого. Просто работы очень много, — усмехнулся Джованни. — Она, конечно, утомительная. Но без всего этого… моя жизнь опустеет.

— Мне так не кажется. Знаешь, я ведь тебя не узнаю теперь, — Вольпе с хитрым прищуром окинул друга еще одним внимательным взглядом. — Уезжая три года назад, я оставлял тебя счастливым юношей, едва обручившимся со своей любимой и наслаждавшимся жизнью с братом и друзьями. А сейчас вижу лишь твою серую тень и боюсь, что ты исчезнешь в любую минуту.

— Вольпе, ты преувеличиваешь, — попытался было отмахнуться и перевести тему Джованни, но Вольпе ему не позволил. Он снял с плеча Джованни выпавший из его головы поседевший волос, явно не первый и не последний, и показал ему.

— Разве? — усмехаясь, спросил Вольпе. Он отбросил волос в сторону и взял Джованни за дрожащее запястье. — Джованни, ты выглядишь хуже собственного шестидесятилетнего отца, а тебе едва за двадцать. Ты явно живешь в этой комнате и едва ли помнишь имя собственного сына, судя по тому, что забыл мне написать. Будь я на его месте, я бы возненавидел каждую вещь, отнимающую тебя.

— Да, я… и сам их ненавижу, — Джованни зажмурился. Он успел забыть о том, как же сложно скрыть что-либо от внимательных глаз Вольпе. Но он явно испытывал облегчение от возможности говорить честно с единственным близким другом. — Скорее даже, я ненавижу отца. Я… устал, Вольпе. Я жалею о том, что вступил в орден.

— Я не удивлен, но все же… Что ты пережил, Джованни?

— Это больше похоже на ад. Нам с Марио… приходилось шагать по головам, чтобы достигать своих целей. Мне пришлось убивать, Вольпе, — Джованни бледнел еще больше, что казалось абсолютно невозможным. — Я не хотел этого, но все равно убивал. Просто чтобы забрать кое-какие вещи или получить информацию. Я не хочу продолжать все это дерьмо, но не имею права уйти из ордена. Отец… хочет, чтобы я сменил его на посту Гранд-мастера, главного в ордене, после него.

— Это же бред, — нахмурился Вольпе. — Родство не обязывает тебя вступать в борьбу за его титул.

— Я знаю. В ордене много людей, желающих и подходящих для этого больше меня, однако, отец не обращает на них никакого внимания, — грустно сказал Джованни. — Он еще кичится ролью нашей семьи в истории и деятельности ордена. Думает, раз мы потомки одного из первых Гранд-мастеров, то не имеем права передавать этот титул в чужие руки. Многие члены ордена, даже занимающие высокое положение, согласны со мной. Мы все пытались переубедить отца, но он и слышать ничего не хочет.

— Быть может, ему нужно время смириться с правдой? — Вольпе предположил это от чистого сердца. Не то чтобы мессер Аудиторе, суровый и грубоватый человек, ему когда-либо нравился, однако, Вольпе всегда знал его как способного принять реальное положение дел человека. — Порой трудно принять то, что не все идет по-твоему.

— Но вот в чем дело, Вольпе — времени у отца нет, — Джованни поднялся и принялся расхаживать из стороны в сторону, нервно поглаживая себя по плечам скрещенными на груди руками. — Он слишком ослаб после болезни и протянет в лучшем случае лет пять. Он выбрал меня своим преемником и вряд ли откажется от своего решения. Однако, его выбор идет вразрез с мнением всех остальных, что более важно, оно противоречит моему желанию. Момент устранения отца кем-то из недовольных — вопрос времени. Его похороны приведут в Европу всех сильных претендентов, включая потомственных ассассинов вроде нас с братом, и они развяжут борьбу за власть.

— Черт, Джованни, твой отец конкретный мудила, — вырвалось у Вольпе. Поняв, что он сказал, он смутился. — Извини.

— Все в порядке. Я согласен.

— И что ты планируешь делать? Вступишь в эту борьбу вопреки нежеланию?

— Конечно, нет, — горько усмехнулся Джованни. — У меня только один выход. Взять Марию с сыном и бежать так далеко, как могу.

— Не ты один собираешься сбежать, — сказал искренне удивленный его словами Вольпе. — Я и еще двое ребят уедем отсюда в Штаты сразу же, как закончим свои дела здесь. Поехали с нами. Вместе будет проще устроиться на новом месте.

— Звучит отлично. Но, боюсь, мне придется с этим повременить, — Джованни снова помрачнел. — Мария снова беременна. Все идет нормально, но она сильно нервничает. Боюсь, переезд плохо на ней скажется. Нам придется подождать, пока младшему не исполнится хотя бы год.

— Кстати о детях, — Вольпе, пока что узнавший все, что ему было нужно, решил сменить тему на более приятную. — Познакомишь нас?

— Ох, конечно, — Джованни оживился. — Я как раз собирался отдохнуть, проведать Марию и сына… Пойдем отсюда.

Джованни вывел Вольпе из кабинета, и вместе они отправились наверх, в ту самую игровую, прежде служившую детской им, а теперь принадлежавшую его сыну. Вольпе усмехнулся, снова подумав, что ничего не меняется.

Из взрослых в комнате обнаружилась только Мария. Она сидела в кресле-качалке, а на ее коленях ерзал маленький мальчик, норовивший слезть с них и подползти к огню, весело трещащему в камине. Увидев их, Мария улыбнулась, а малыш замер и агукнул.

— А я думала, что никого из вас и не увижу, — она поднялась, держа на руках мальчика. — Добро пожаловать, Вольпе. Я скучала. Знаешь, еще никто из гостей Джованни не заходил дальше его кабинета

— Это зря, — Вольпе усмехнулся и обнял Марию. Но полностью отстраниться у него не получилось — малыш, все еще сидящий на руках женщины, схватил его за край куртки и с интересом заглянул ему в глаза.

Вольпе улыбнулся мальчику, и мальчик улыбнулся ему в ответ. Густая шапка каштановых волос и острый подбородок явно достались ему от матери, а серьезный взгляд карих глаз от отца. Он был в меру спокоен, но в его глазах мелькал яркий огонек интереса к происходящему. Мальчик протянул к нему вторую руку, и Мария засмеялась.

— Кажется, он хочет к тебе на руки.

— Я не против, — Вольпе улыбнулся и взял мальчика. — Как его зовут?

— Федерико, — Джованни погладил сына по голове, и малыш весело улыбнулся. — На самом деле он большое благословение для меня. Иногда мне кажется, что он понимает больше, чем другие дети его возраста. Я надеюсь, что не сделаю из него такого же монстра, какого сделали из меня.

— Не говори глупостей! — возмутилась Мария.

— Джованни, ты зря беспокоишься, — согласился с ней Вольпе. — Я знаю, ты ни за что этого не допустишь. Ты лучше других знаешь, каково такое пережить, и не позволишь сыну стать чьей-то марионеткой. Ты позволишь ему выбрать самому. Не сомневайся в себе. Просто… следуй своему плану.

После его слов Джованни и Мария, казалось, смогли вздохнуть спокойно едва ли не впервые за долгое время. И все время до ухода Вольпе у них получилось провести довольно приятно — в какой-то момент Вольпе даже увидел на их лицах такие же счастливые улыбки, какими они прежде почти постоянно одаривали весь окружающий мир. Однако, сам Вольпе не смог избавиться от ужасного предчувствия.

Держа на руках маленького сына Джованни, Вольпе время от времени заглядывал в его не по-детски взрослые и серьезные глаза и никак не мог отделаться от монотонно прокручивающихся в голове слов Антонио. «Просто так жить и знать тебе не дадут». Выходит, что Джованни тоже в опасности, возможно, даже большей, чем сам Вольпе. И если Вольпе свободен в своих действиях и решениях и может защищаться любыми подходящими способами, то Джованни подобной свободой не обладает. Он не может просто так взять и уйти из ордена, если не хочет подвергнуть опасности жену и сына, однако, оставаясь членом ордена, все равно рискует их потерять. Замкнутый круг, выбор без выбора. Совершенно неудивительно, что Джованни не торопится с переездом.

В конечном итоге, Вольпе покинул палаццо лишь поздним вечером. Джованни вышел его проводить, и они разговорились о своем, о личном, напоследок. Только тогда Вольпе смог задать Джованни вопрос, ради которого, собственно, и приехал его навестить.

— Джованни, я знаю, тебе не стоит это обсуждать, и пойму, если ты не ответишь, — оглядевшись убедиться, что их не подслушивают, Вольпе тихо договорил. — Возможно ли отличить твоего собрата в толпе?

Джованни поморщился.

— Можно, если знать, как, — мрачно ответил он и поднял вверх правую руку. Даже в вечернем сумраке Вольпе сумел разглядеть на его безымянном пальце темную полоску, похожую на ожог. Убедившись, что Вольпе ее увидел и хорошенько запомнил, Джованни опустил руку. — Но учти — многие маскируются. Носят кольца или чем-то замазывают. Будь осторожен, если решишь что-то выяснять.

— Хорошо, спасибо, — искренне сказал Вольпе и, обняв на прощание Джованни, ушел.

Он не стал звонить домой и предупреждать о своем возвращении. Почему-то Вольпе был уверен, что к тому моменту Никколо и Теодора будут крепко спать. Но его ожидания не оправдались. Вернувшись в город к середине ночи, он быстро добрался до дома и с удивлением увидел на одном из коридорных крючков для верхней одежды нечто странное. Судя по отсутствию плаща Теодоры, подруга сегодня, должно быть, осталась с ночевкой у найденной на днях тетушки. А вот рядом с курткой Никколо он обнаружил еще одну, чужую куртку, огромную и кожаную.

Никколо и его поздний гость засели на кухне в конце коридора и о чем-то оживленно спорили. Они не услышали возвращения Вольпе, и он уже собрался было войти к ним, но передумал, прислушавшись получше к голосам. Человеком, спорившим с Никколо, оказался Марио, и это поразило Вольпе до глубины души. Вольпе сначала предположил, что Марио был в Венеции проездом, узнал от Антонио его адрес и, решив по старой памяти его навестить, познакомился и разговорился с Никколо. Однако, то, как они спорили, меньше всего походило на общение едва познакомившихся людей. Слишком уж серьезные вещи они обсуждали.

— Ты уверен? — спросил Марио. — Серьезно собираешься бороться за место Гранд-Мастера только чтобы развалить весь орден?

— Скорее, за место в верхушке, — резко сказал Никколо. — Мне нужно занять положение достаточно высокое, чтобы на что-то влиять, но не настолько, чтобы меня захотели продвинуть выше или, хуже того, отдать мне всю власть. Только так я смогу проделать все необходимое, оставаясь незамеченным.

— Сделать нечто подобное, да еще вдвоем… трудная задачка, — Марио тяжело вздохнул и, кряхтя, сменил позу. — Будь мы в состоянии предложить что-то достаточно серьезное —ресурсы или один из артефактов, — смогли бы с легкостью добиться желаемого, не привлекая при этом кого-то еще. А так… наш единственный путь к верхушке лежит через привлечение как можно большего количества людей. Не только неофитов, но и уже действующих членов ордена. Чем больше, тем лучше.

— Не беспокойся об этом, Марио, — Никколо говорил медленно и размеренно, как и каждый раз, когда о чем-то размышлял по ходу дискуссии. — Мой план совмещает оба эти способа продвижения. И чтобы претворить его в жизнь, я перееду в Штаты сразу же, как получу необходимые ресурсы. Если ты, твой брат или кто-то еще из ваших общих друзей по ордену захотите поехать со мной, я буду рад. Если нет, ничего страшного. Помощь отсюда мне тоже пригодится.

— А Вольпе?

— Что — Вольпе?

— Какая у него роль в твоем плане?

— Никакой. Он ничего не знает.

На миг на кухне стало очень тихо. Марио явно был ошарашен ответом Никколо.

— Ты что же, — взяв себя, наконец-то, в руки, спросил он, — хочешь сказать, будто Вольпе, сбежавший от ордена в саму Англию, вернулся сюда и приютил тебя, не имея ни малейшего понятия о твоей тайной жизни?

— Да. Что тебя в этом так удивляет?

— То, что ты ставишь всех нас под удар. Мы не должны планировать такие вещи в доме обычного человека. Особенно, если это Вольпе, переживший по вине ассассинов определенное дерьмо. Стоит ему узнать правду, и мы все в полной жопе. Если только… ты каким-то чудом не убедишь его присоединиться к нам и принести клятву…

Что-то громыхнуло, послышался треск и звон разбившегося стекла. Должно быть, Никколо взбесился и смел что-то со стола. Вольпе подавил в себе желание ворваться на кухню и защитить Никколо и с большим трудом остался на месте с твердым намерением дослушать разговор.

— Не смей! — еще никогда Вольпе не слышал в голосе Никколо столько ненависти и злости. — Не смей даже предполагать, что это возможно. Вольпе никогда не станет ассассином. Запомни это сам и передай всем остальным.

— Или что? — насмешливо рыкнул Марио.

— Или пожалеете. Я не шучу, — Никколо говорил твердо и жестко, и эта его бесчеловечная сторона, пусть и пробудившаяся из стремления защитить любимого человека, Вольпе совершенно не понравилась. — Я знаю, что Антонио уже наведался сюда и оказался достаточно глуп, чтобы попытаться завербовать Вольпе и, получив отказ, опуститься до угроз. И терпеть подобное дерьмо я больше не буду. Чем раньше вы все запомните, что Вольпе в ордене делать нечего, тем лучше будет для всех нас.

— Меня восхищает твоя убежденность в собственной правоте, Никколо, — теперь Марио, не воспринявший слова Никколо всерьез, уже откровенно издевался над ним. — Ты говоришь это так смело и уверенно, будто знаешь Вольпе достаточно долго, когда как на деле это я вырос с ним бок о бок. Ты ничего не знаешь об этом человеке, так не решай за него.

— Необязательно знать человека всю жизнь, чтобы слышать его слова и уважать принятые им решения. Вольпе неоднократно давал понять, что абсолютно равнодушен к вступлению в орден, — Никколо звучал уже спокойнее, но это спокойствие было обманчиво, и Вольпе отчего-то стало интересно, осознает ли это Марио. — Неважно, нравится ли мне его решение или нет, я уважаю это и не собираюсь на него давить. Но и терпеть ваше неуважение и заблуждения насчет Вольпе тоже не буду. Раз вы не понимаете по-хорошему, что же, пусть будет по-плохому. Я скажу это всего один раз, Марио. Я убью каждого, кто заявится сюда и попытается склонить Вольпе к вступлению в орден. Каждого, включая тебя. Мне плевать, кто вы ему, плевать, как вы попытаетесь это сделать, уговорами ли, подарками ли, угрозами ли, плевать. Оставьте его в покое. Если не ради его же блага, то хотя бы ради собственного.

— Какие громкие слова, Никколо, браво, — Марио явно не понравилась эта угроза, подумал Вольпе. Иначе бы старший из братьев никогда не произнес слов, что Вольпе услышал следом. — Только вот ты сейчас меньше всего похож на человека, что действительно заботится о Вольпе. Знавал я одного человека, очень важного и влиятельного, такого же члена ордена, как ты и я. И этот человек из всех детей на нашей флорентийской ферме выделял именно Вольпе, и говорил о нем так же, как и ты сейчас. Заботился и ограждал ото всего похожим образом. Даже шел на жестокие поступки ради него. Мы думали, что он просто любит его как своего сына, которого никогда не мог себе позволить завести, и верили, что нас он любит так же сильно, что для нас он сделает то же самое. И мы жестоко ошиблись. Представь, какой ужас я испытал, узнав, что человек, вырастивший и любивший нас больше родных родителей, совершил нечто ужасное с нашим хорошим другом. Джованни, само собой, ничего об этом не знает, думает, тот человек уволился и уехал прочь, доживать последние годы. Но уж я-то знаю, кем он был на самом деле. Психом. Больным извращенцем. Насильником. И ты сейчас мне его напоминаешь, Никколо. Представь, что случится с Вольпе, когда он поймет, что ты такой же поехавший, как и Рэниро?

Чаша терпения Вольпе была переполнена. Он как можно тише взялся за ручку двери, тихо открыл ее чтобы затем громко закрыть и потоптаться на пороге, будто только что зашел в дом. На кухне умолкли голоса, послышались шаги. Убедившись, что Никколо и Марио разошлись по углам, Вольпе разулся и вошел в кухню.

— У нас гости? О, Марио, надо же! Не ожидал тебя здесь увидеть. Не поверишь, но я только что из Флоренции — навещал Джованни с Марией, — с широкой улыбкой, которую невозможно было отличить от искренней, сказал Вольпе. Увидев состояние кухни, он изобразил удивление. — Что у вас тут произошло?

Куски еды разлетись по полу, там же находились и осколки тарелки и стеклянной кружки, стол накренился. Стул, на котором сидел Никколо, стоял слишком далеко от стола, сам Никколо, бледный, как смерть, стоял у буфета. Нервно краснеющий и потеющий Марио, чья губа сильно кровоточила, а глаз опухал самым неприятным образом, сидел в противоположном углу кухни.

— Марио стало плохо, — на автомате выдал Никколо, кусая губы и надеясь, что Вольпе ничего не услышал. — Печеньем подавился.

— Тебе уже легче? — скорее из вежливости, чем из искренней заботы поинтересовался Вольпе.

— Да, спасибо, я в порядке, — для вида покашлял Марио.

— Слава Богу. Как у тебя дела вообще?

— Да нормально. Работаю в банке отца и катаюсь по его делам, пока он болеет. Как сюда приехал, пересекся с Антонио, от него и узнал, что ты вернулся. Ну и зашел проведать, но не застал сразу. Зато… познакомился вот с твоим соседом.

— Я рад, что два моих хороших друга наконец-то встретились, — чем дольше они говорили, тем труднее становилось Вольпе сдерживать смех над этой неприятной, но ироничной в своей щекотливости ситуацией. — Останешься на ночь?

— Хотелось бы, да не смогу. Я же тут проездом, — Марио поднялся со стула и отряхнулся, размял напряженные плечи, делая вид, что потягивается. — Может быть, в другой раз.

Вольпе подавил улыбку. Он бы ни за что не позволил Марио остаться в своем доме после всего дерьма, что тот наговорил Никколо. К счастью, присутствие Никколо отбило у Марио желание оставаться и, судя по всему, надолго. Так что Вольпе проводил Марио в прихожую, подал ему куртку, выслушал все натужные пожелания и фразы, вежливо согласился как-нибудь при случае встретиться, и наконец-то выпроводил старого друга на улицу. Лишь убедившись, что он ушел достаточно далеко, Вольпе запер дверь и вернулся на кухню.

Никколо стоял спиной к двери и упирался руками в столешницу с ровным рядом выстроившихся на ней чашек. Его плечи слегка дрожали, и по этой крошечной детали Вольпе не составило труда понять все его ужасное состояние. Неудивительно, что он нервничает, подумал Вольпе. Он должен был рассердиться на Никколо, но не смог. Лишь испытал прилив нежности и благодарности за все, на что Никколо был готов пойти, чтобы защитить его право выбора. Он подошел к Никколо и крепко его обнял.

— Как ты? — тихо спросил Вольпе.

— Ты ведь все слышал, — прошептал Никколо. Вольпе вздохнул, поняв, что Никколо не повелся на его уловку с дверью. — Ты слишком аккуратно открывал дверь в этот раз. Надеюсь, Марио не понял. Не хочу, чтобы он продолжил тебя третировать.

— Как он оказался в нашем доме?

— Он действительно искал тебя.

— Никколо, не ври мне.

— Я… не вру.

Вольпе взял правую руку Никколо и поднял ее так, чтобы ожог на безымянном пальце был хорошо виден им обоим.

— Я заметил ожог в ту же секунду, как ты вернулся домой, и он мне совсем не понравился. Он ведь совсем свежий. Неделя. Неудивительно, что ты так странно звучал, звоня мне от родственников.

— Ты уже тогда все понял?

— Нет. Только почувствовал неладное. Поэтому-то и поехал к Джованни, выяснить, как отличить в толпе члена ордена. Я должен был убедиться, что тебя не втянули в это дерьмо. Теперь-то ты мне скажешь, как это произошло?

Никколо впервые на памяти Вольпе всхлипнул.

— Отец.

— Что «отец»?

— Он… обманывал меня. Всю сраную жизнь. Этот мудак поправил свои дела благодаря вступлению в орден. Он и меня планировал туда же затащить по окончанию школы. Услышав о моем желании уехать в Штаты, он рассвирепел и велел своим телохранителям запереть меня в комнате. Он планировал держать меня столько, сколько потребуется, чтобы вынудить меня вступить в орден, но не ожидал, что я смогу сбежать. Я же чудом выбрался, хотя и понимал, что меня сразу же найдут и вернут. Я сбежал, как был — без денег и документов, без всего, они же меня обыскали прежде, чем запереть. При себе у меня было немного мелочи, поэтому я успел лишь позвонить тебе с таксофона.

— Ты мог прийти ко мне и все рассказать. Мы бы сбежали.

— Только не от ордена. Меня бы выследили и все равно вернули обратно к отцу, а вас с Теодорой сразу же убили, чтобы вы ничего не рассказали. Я не собирался вами рисковать, знал, что найду другой выход. Поэтому я всего лишь позвонил. Знал, что, если этого не сделаю, ты занервничаешь, начнешь меня искать и пострадаешь из-за этого от рук отцовских наемников. Конечно же, меня нашли вскоре после этого и вернули, только теперь отец уже понимал, что согласия от меня не добьется. Понимал, что однажды я обязательно сбегу так, что меня будет невозможно найти, или придумаю другой способ избавления от навязанной судьбы. Поэтому… он принял единственное, как ему казалось, правильное решение. Позвал нескольких ассассинов в качестве свидетелей — Марио был из их числа, так мы с ним и встретились, — и в их присутствии нанес мне это чертово клеймо, свидетельство принадлежности к ордену. И если без него у меня еще был шанс скрыться незамеченным, то с ним побег становился невозможным. Если бы я покинул дом без ведома отца, то вскоре обнаружился бы мертвым — так поступают с предателями.

— И все же ты здесь. Живой. Как ты переубедил отца?

— Никак. Я… убил его.

Вольпе отпрянул, шокированный услышанным. Никколо же повернулся к нему лицом и опустился на колени, склонил голову.

— Я знаю, что ты думаешь, Вольпе, — прошептал Никколо, чувствуя расходившееся волнами телесного тепла отвращение и ужас Вольпе. — Что у меня был другой выход. Или что я выдумываю или еще что. Что, быть может, лгу, пытаясь оправдать свое вступление в орден. Но я клянусь всем, что у меня есть. Я не знал. И не хотел так поступать. Я правда верил, что смогу решить все мирно и увезти тебя прочь. Но он не дал мне шанса… Накануне моего отъезда кто-то прислал ему записку и фотографии. Наши с тобой фотографии. Кто-то следил за нами с первого дня учебы. И копил свидетельства наших отношений, словно поджидал удачного момента… словно ждал идеальной возможности навредить кому-то из нас… или, чем черт не шутит, даже обоим. Я не знаю, кто это был, я не знаю, зачем, но…

— Но твоему отцу было плевать, — прошептал Вольпе, опускаясь на пол перед ним и обнимая за плечи. — Ведь положение в ордене оказалось ему дороже, да?

— Настолько, что он захотел устранить своих соперников в борьбе за титул Гранд-Мастера задолго до начала. Он велел мне убить Марио и его брата с семьей. В противном случае он убил бы тебя на моих глазах. Я… придумал только один выход. Пошел к Марио, но, вместо того, чтобы его убить, спросил, как казнят предателей. С его помощью я сделал так, чтобы другие члены ордена сочли отца предателем, и лично казнил его…

Вольпе судорожно вздохнул и уткнулся Никколо в плечо, пряча страх и боль в складках его рубашки. Никколо пережил столько ужаса за эту неделю, пока они с Теодорой спокойно занимались своими делами и думали, что у него все в порядке. Все случившееся было, откровенно говоря, паршиво, однако, Никколо сумел не допустить худшего исхода.

— Ты поступил правильно, — прошептал он, прижимая Никколо к себе так крепко, как только мог. — Не идеально, но правильно. Ты выжил. Спас меня и моих друзей. Спас нас всех. Я… даже представить себе не могу, каково было воплощать это решение в жизнь… Должно быть, очень больно…

— Больно было бы потерять настоящего, любящего отца по глупой случайности или по чужому злому умыслу, — возразил Никколо, дрожащими руками обнимая Вольпе в ответ. На свободный от рубашки участок шеи Вольпе упало что-то горячее и влажное, и он с удивлением осознал, что Никколо продолжает плакать настоящими слезами. — Человек, которого я… убил, не был моим настоящим отцом. Он был угрозой для моей настоящей семьи. Я ничего не почувствовал, устранив его. Но если что-то случится с тобой… да, это будет больно.

Они не знали, сколько простояли так на коленях на кухонном полу, крепко прижимаясь друг к другу и пытаясь осознать все произошедшее. Нужно было время, чтобы собраться с силами.

— Пойдем, — тихо сказал Вольпе, почувствовав, что они оба готовы уйти.

Заставив все еще дрожащего и плачущего Никколо подняться с пола, Вольпе увел его в спальню и уложил в постель. Он устроился рядом и, обняв Никколо, позволил ему спрятать всю свою боль, весь стыд, всю усталость от тяжести принятого решения, все, что он только сейчас ощутил, на собственной груди. Вольпе баюкал Никколо, как ребенка, так долго, как это было ему нужно, чтобы прийти в себя. И все это время пытался разобраться с тем, что чувствовал сам. Пытался понять, что им с этим всем делать.

— Гил, — услышал он голос Никколо. Он все еще плакал, но за остатками горя и ужаса слышалось что-то новое. Что-то сильное, несгибаемое, непоколебимое. Исчез старый, вечно сомневающийся и боящийся каждого шороха Никколо, освобождая место новому. И этот новый был совсем другим. Таким же умным, но строгим и жестоким в своей непоколебимой уверенности, готовым на все ради тех, кого любит. — Я собираюсь уничтожить этот старый орден, всех этих напыщенных стариков, считающих нас своими игрушками. Собираюсь выжечь эту заразу, выкорчевать эти ядовитые шипы с корнем, уничтожить так, чтобы они больше не возродились. И когда я это сделаю… то брошу орден. Навсегда. Оставлю его нашим сверстникам, нормальным и умным, наученным горьким опытом, и уйду. Ты дождешься меня? Позволишь мне вернуться, когда я закончу?

На секунду Вольпе показалось, что все кончено. Он зарекся иметь дело с орденом. Поклялся больше не любить человека, посвятившего свою жизнь какой-то чертовой тайной организации. Но было во всей этой ситуации в целом и голосе Никколо что-то такое, что заставило Вольпе задуматься. Что, если затея Никколо действительно сработает, и он сможет разорвать этот замкнутый круг? Сможет одним ударом убить двух зайцев — уничтожить в ордене то, что так им навредило, и освободить их всех от власти ордена? Если это возможно, то Никколо просто необходима поддержка. И кто, как не Вольпе, может поддержать его лучше всего?

— Я тебе помогу, — прошептал Вольпе. — Если это то, чего ты на самом деле хочешь, мы сделаем это вместе. Мне и самому до чертиков надоело убегать и прятаться. Нужно противостоять этим ублюдкам. Дать отпор. Показать, что их время прошло.

Никколо поцеловал его, и Вольпе ответил. Пролитые по старой жизни слезы страшно горчили и Вольпе едва вытерпел их соленую влагу. И не прогадал. За горечью пришло облегчение. Быть может, Никколо и стал другим во всем, что касалось внешнего мира, но во всем, что касалось их близости, он остался прежним. Он все еще любил Вольпе, и это ощущалось в каждом мягком прикосновении, в том, как сильно он прижимал Вольпе к себе, как жадно вдыхал его запах в короткие перерывы между поцелуями, словно пытался убедиться, что это и правда он, или не мог надышаться. В том, каким спокойным Никколо был наедине, и каким диким становился в моменты, когда Вольпе угрожала опасность.

Устав от поцелуев, Никколо позволил Вольпе снова улечься на своей груди и зарылся пальцами в его мягкие волосы.

— Спасибо, Гил, — тихо сказал Никколо. — Обещаю, что дойду до конца.

Сжимая лисенка, прислушивавшегося к биению его тревожного сердца, Никколо смотрел на него и не мог поверить в то, что это все — правда. Что ему удалось вернуться к лисенку живым, что удалось сохранить его поблизости, что лисенок и правда выбрал быть рядом даже в такой тяжелый миг. Пророчество сбывалось, и Никколо впервые задумался о том, чем оно может обернуться для них обоих, когда сбудется до конца.