Май — творец. Полосуя тысячью голосами, словно стрелами, небеса, проводит новую линию; комкая и так запутанные мысли, словно поэт, собравшийся выбрасывать очередное стихотворение в мусорку, намечает детали; размазывая тысячи взглядов по дорогам, раскрашивает фигуры в совершенно разные цвета, оттеняя определенные места и добавляя свет в другие; распыляя запахи, растушевывает яркие следы краски и равномерно распределяет ее по холсту. Ему помогают деревья — топчут смелость в обычную грязь и простую пыль; ему помогает ветер — растворяет в воздухе покорность, развивая в душе желание почувствовать свободу, примкнуть к свободе, стать свободным; ему помогает залитая росой трава — колет так, что оставляет на теле чернеющие дырки, чтобы боль разлилась такой же чернотой; ему помогает вода — размывает раны, и радость в жертве начинает бурлить кудрявостью, улыбаться озорством, а потом ему помогает солнце, которое высвечивает всю спесь из румяного личика, высасывает всю дурь, внезапную решительность, блестящую в глазах веселость. И что остается? Ничто, сияющее особым ореолом над головой, таинственностью в ладонях, вьющееся пустотой, пытающейся выбраться, но оказывающейся заложницей, запертой в собственной отчаянной бесконечности и заклеймленной своей вечностью. И Май смеется, саморучно закупорив эту пустоту в еще один сундук и закрыв на замок, чтобы никто не сумел высвободить, кроме, конечно, его самого: Май любит время от времени возвращаться к своим работам и любоваться ими, а самые уникальные он хранит в отдельных ящиках, в полной темноте, от всех подальше, поддерживая определенную температуру, чтобы содержимое не испортилось, — то, что там находится, непостижимо, удивительно, феноменально. Он не ищет цель, жертва сама находит его, посмотрев на солнце необыкновенностью и всеми своими отличиями от других поклонившись луне, а дальше никогда не насыщающийся Май охотится, выслеживая, наблюдая, раздумывая, придумывая. Обычно жертва сама строит себе ловушку и плетет заговор за своей спиной, однако иногда либо Май легонько подталкивает ее на эти действия, либо ему приходится действовать самому, изобретая так называемые шалости, — так, чтобы искомое и желаемое наконец оказалось в руках коллекционера. У него хороший вкус и отменное чутье на такие вещи, как способы достижения цели, — и все-таки Май и правда творец, ведь делает он это с особым чувством ритма, со свойственной ему остротой, со всей находчивостью подходя к вопросу и разрешая его самым талантливым образом. Хоть художник, хоть писатель, хоть музыкант, хоть скульптор — любой деятель искусства выйдет из него необыкновенный, ведь Май работает со всем сразу: кистью и красками напишет по памяти портрет своей жертвы, целиком и полностью изученной им, словами заговорит все чувства, задаст загадку самой путанице — и та не найдет ответа, сыграет симфонию-злую шутку с вами, выстроит из вас того, кого захочет видеть, высечет из бесчувственного серого камня любую статую.

Вернемся же к нашей легкокрылой и синецветной Бабочке. Нашу героиню в последнее время что-то непреодолимо тянет к ее пунцово-красной Розе, что-то манит, подталкивает, словно бы лента сплела их запястья. Если бы Бабочка была гениальным поэтом, никогда не лишающимся вдохновения, то Роза была бы ее словом — точнее, словами, меткими и острыми, какими иногда бывают звезды в глазах этого цветка, или ее пером, что само выводит одну за другой строки. Или все было бы совсем не так: поэт у нас, неповторимый и единственный в своем роде, — Май, а Бабочка с Розой — обе слова, непрерывно тянущиеся друг за другом, как неторопливая река, слова, стоящие в одной строке друг за другом, вместе, несомненно, обозначающие что-нибудь метафоричное и в некотором роде аллегоричное. И сейчас, легонько касаясь хрупких лепестков морецветными (отяжеленными морской солью) и горецветными крыльями, с которых пыльцой сыпется тоска, Бабочка раздумывает над тем, как все поменялось.

Ей всегда хотелось чего-то нового. Роза стала для нее интересом, наукой, делом — и Бабочка хочет взять ее штурмом. Иногда, надломив острые края своего достоинства, согнув их в полукружки из-за своего любопытства, заинтересованности и еще одного чувства, понять которое наша героиня не в силах, — иногда Бабочка улыбается в лицо тайне, смотрит за изменениями в глазах этого вселенского секрета, наблюдая за красками космоса в них, падениями комет и полетами звезд, на деле немых — однако в некоторые мгновения кажется, что они вот-вот заговорят, а в другие — что они наперебой кричат в пустоту, пока их никто не слышит, но пытается понять одно маленькое для всех этих больших вопросов и ответов и громких до оглушения криков существо. Иногда Бабочка не просто смотрит это странное и до ужаса непредсказуемое кино, а прямо-таки находится в этом полном противоречий мире: и, пока Вы читаете эти строки, она проживает еще одну жизнь еще одного героя, затерявшись в небесных дебрях сказочного леса в глазах Розы. Роза — переливающиеся солнцем и серебрящиеся лунами и месяцами глаза Мая.

А что же они? Совсем другие бабочки-мотыльки, но похожие друг на друга, как близнецы — или, нет, лучше даже сказать, клоны? Те, что, суетно дергая крылышками, кичась и задирая голову кверху, летают под небесами, у самой кромки этой разбавленной облаками — барашками на волнах — воды, купаются в этом бескрайнем океане, подсмеивающиеся над теми, кто навечно прикован к земле своими стеблями, над теми, кто не способен дотянуться до солнца своими крохотными, хрупкими ручками-лепестками? Что они? Они веселятся: им, видно, доставляет особое удовольствие потешаться над Бабочкой, которую они уже насовсем вычеркнули из списка себеподобных и уж тем более друзей, — глумиться над ней теперь стало еще отраднее, между тем, да и сама обладательница морских крыльев стала для них еще страннее. Чужая — из-за другой расцветки крыльев и иного окраса мыслей, из-за странной дружбы со странным цветком, таким же изгоем, как и она сама. Вот, какой считают Бабочку, а еще, видя ее, часто приговаривают: «Она не достойна этих красивых крыльев. Вот бы оторвать их и надеть на свою спину — мне бы они пошли намного больше! И за что ее наградили таким даром?» — и, так как мысли всех проживающих на поле мотыльков до однообразия схожи, что-то в таком роде говорит себе каждая, возмущенно морща нос и неодобрительно хмыкая, смотря на нашу героиню. Однако та обращает на это все еще меньше внимания, чем раньше: таинственная Роза занимает все ее мысли, в каждом уголке сознания, на каждом повороте возникает ее образ (или ее образы), загораются блеском глаза этого цветка, а ее неповторимые изгибы, кажется, говорят и манят к себе. И это — еще один повод для надменного смеха над Бабочкой, трещотки и навязчивого стрекота, переговоров-сплетен и обсуждений.

Поэтому Бабочка решает уйти — поселиться рядом со своей Розой, к которой теперь навечно привязана, как к плоду своей, вероятно, любви, очагу своих новых и чуждых ей чувств, Розой, которую нужно понять.

Такое, казалось бы, бывает только в сказках, но, раз об этом говорят, говорили, будут говорить, значит, на то есть причины и повод в виде особых событий — этими событиями явились мысли и стремления Бабочки. А может, это и правда лишь сказка, дорога в которую только начинает раскрываться, расползаться в разные стороны, расти, словно полумесяц, растекаться, как тени, перед нами: пока в книжке перелистываются страницы, перемещая нас в мир чудес, волшебный клубок разматывается — когда книга закончится, от клубка ничего не останется. Тогда, раз уж мы — в некотором подобии сказки, то Бабочку наречем нимфой, нимфой-дриадой, а Розу — ее прекрасным цветущим деревом. Вот теперь все на своих местах — так будет правильнее.