Буквально переступив порог, Курогане тотчас неуклюже отшатнулся в сторону, когда его плечо задело что-то, что непрочно висело на стене и истерично загремело на него в ответ. На пару мгновений он замер в проходе в нерешительности, не делая больше никаких резких движений. Менее всего ему хотелось выяснять отношения с местными торговцами на языке криков и слишком эмоциональной жестикуляции, которая могла запросто кончиться дракой; тем более, что его спутник, скорее всего, лишь повеселился бы зрелищу от души в сторонке вместо того, чтобы помочь уладить конфликт.
Пока Курогане напряжённо балансировал между стен и полок, стараясь больше ничего не утянуть за собой, тот лёгким, уверенным шагом вышел навстречу сидевшей за прилавком хозяйке и окликнул её местным приветствием. Женщина – настолько в годах, что её подобало уже называть бабушкой, хоть были у неё внуки, хоть нет – приподнялась на своём месте: чуть-чуть прищурившиеся вначале глаза раскрылись шире и наполнились неожиданной теплотой.
— Мы надолго здесь? – Курогане нагнал Фая и громко спросил, ничуть не стесняясь присутствия старушки: у него не было ни одного повода осторожничать с тех пор, как тогда на рынке танцор заговорил с ним по-нихонски.
— А что, ты всё-таки куда-то спешишь? Куропон, я-то думал, ты из тех людей, кого не надо спрашивать дважды.
Большая, но заставленная и завешанная товаром так, что не осталось ни единого живого места на стенах, лавка, средь бела дня подсвеченная лишь лампами: по крайней мере, так показалось Курогане, пока он не осмотрелся лучше и не понял, что за окном всё ещё светлело апрельское небо – оно просто едва просачивалось внутрь сквозь рождённый здесь вне пространства и времени огненно-рыжий закат. Он плясал на туго натянутых струнах, переливался в отполированных корпусах и металлических частях инструментов, многим из которых Курогане не дал бы верных названий. Флейта оставалась флейтой; вот этот нелепо маленький толстый диск на вытянутой подставке и был местным барабаном; а вот эту неказистую штуку в форме яйца с загнутым грифом точно кто-то, видевший её лишь однажды в очень тёмной комнате, нарисовал по памяти с бивы*. Но иные напоминали скорее орудия пыток, чем нечто, из чего извлекают музыку.
Курогане покосился на блондина. Он уже не знал, способно ли ещё что-либо, кроме настоящей затрещины, остановить поток насмешек в этой голове; вдобавок звуки речи на общем языке, на котором с ним неожиданно заговорил Фай, слегка его огорошили.
Но ещё больше нихонца огорошила подхватившая за ним старуха.
— Это где ты себе провожатого выискал? Не из ваших же он, и не наших, – произнесла она, оглядев Курогане с ног до головы, и к её чести, старческие кости даже не хрустнули в шее, когда для последнего собственную голову ей пришлось порядком задрать.
— Не наших и не ваших, он из нихонских, что приехали недели полторы назад. Так, ходит тут за мной, – протянул Фай, не поведя и бровью.
— Это кто ещё за кем ходит?! – вспыхнул Курогане, но его мнение по-прежнему никого не волновало.
— Муженёк мой отошёл, я пока за него, – сообщила женщина. — Он знал, что ты должен прийти, но отмахнулся, мол, ты и без него тут разберёшься, а оно ведь так и есть.
— Понятия не имею, почему сеиди так часто поручает это именно мне, – усмехнулся Фай неловко.
— А что ему ещё остаётся? У тебя прекрасный слух, и он это знает.
— Не у меня же одного на весь Ард, – отшутился танцор. Он уже внимательно разглядывал расставленные вдоль стены длинной шеренгой барабаны разных форм и размеров.
Отчасти Курогане был виноват сам: когда парень сообщил ему, что у него есть поручение, которое он никак не может отложить даже по случаю его, Курогане, эпохального (очередного) появления, он ни словом не обмолвился о том, что времени оно у них займёт мало. Нихонец ни бельмеса не смыслил в музыке – но ему хватило одного мимолётного, буквально врезавшегося в глаза вида этого магазина, чтобы поудобнее облокотиться на стойку и смиренно принять свою неизбежную участь, с надеждой в сердце, что его истлевшие останки погребут на родине.
Примерившись к одному из барабанов, Фай сделал по нему несколько ударов. Курогане уже не раз видел, как делали то же самое музыканты на площади: но может, потому, что движения юноши были медленнее и вдумчивее, может, потому, что внимание нихонца сейчас полностью принадлежало ему – лицо Курогане скривилось, как если бы он перекусил зубами дольку лимона. Это было что-то интуитивное, кровное, инстинктивное, как его язык и желудок с трудом управлялись с местной кухней и как ему не нравился на вкус здешний воздух: он ещё не понимал почему, но от обычных прикосновений Фая к натянутой коже ему стало настолько не по себе, что с тем же успехом тот мог схватиться за раскалённую сталь.
Он всего-навсего никогда не видел, чтобы на таких барабанах – были, конечно, цудзуми**, но те казались совсем уж игрушечными – играли руками. В его воспоминаниях они были больше, иногда гораздо больше, выглядели крепче и устойчивее – ровно настолько, чтобы выдерживать тяжёлый, беспощадный ритм, с которым барабанщики колотили по ним палками иной раз так, словно к концу представления собирались отдать богам душу: под финальный раскат грома, даже после которого сам барабан останется стоять непреклонно, как гора.
Не то что душу, Фай, казалось, не отдавал ему ни единого выдоха, мягко и неспешно извлекая звук – одними и теми же ударами, из одной и той же поверхности, но тот переливался под его руками целой мелодией.
— Как так получается, что он звучит по-разному? – спросил Курогане не удержавшись. — Дело не только в ритме.
— О, просто важно чем и куда ты бьёшь, – объяснил Фай. — Послушай.
Чуть развернув барабан в сторону Курогане, танцор медленно, с паузами несколько раз ударил вытянутыми пальцами по центру. Глухой звук будто отдавал гулким эхом куда-то внутрь. Затем самыми кончиками двух пальцев он постучал по краю: высокая, звонкая трель прошлась по ушам Курогане. Точно так же меняя пальцы и поворачивая ладонь, он сыграл ещё несколько уже узнаваемых для нихонца мотивов.
— Вас в залах и музыку играть учат?
— Не то чтобы прямо учат, – протянул Фай. — Нам дают немного «прочувствовать» инструменты. Мы должны знать их; знать, как они звучат. Если интересно, а у преподавателя хорошее настроение, то можно и азы выучить, и научиться играть что-нибудь несложное. Иногда те, у кого хороший слух и есть способности, идут с годами в музыканты: мы танцуем лишь до определённых лет, а дальше сеиди хоть и обязан нас содержать в любом случае, но большинство всё равно помогает. Либо учит молодых, либо так. Может, и я начну играть.
— А где в залах вообще все музыканты? Музыку-то слышно, но я при этом ни одного не видел.
— Стены, – произнёс Фай с той живостью, которой загоралась его улыбка каждый раз, когда Курогане, похоже, задавал какой-то особенно интересный вопрос.
— Что стены?..
— Ну, ты же видел, что большинство стен внутри – резные. Они сделаны так, чтобы почти не пропускать свет, но на самом деле они как бы двойные: между ними и несущими есть небольшие полые ниши. Если бы ты повглядывался в щели, то хотя бы одного, может, и увидел бы.
Курогане уставился на Фая со смесью чувств от той картины, что нарисовалась в голове его рассказом. С одной стороны, его внутреннее рациональное зерно радовало, что за таким же рациональным объяснением не пришлось ходить далеко: каким бы мистическим ни ощущалось то место, там было достаточно самых обычных людей, чтобы оно существовало согласно самым обычным законам мироздания, работающим везде одинаково. С другой же, один лишний шаг дальше в этот образ вызвал у Курогане приступ клаустрофобии, которой тот до сего момента никогда не страдал.
— Это ж кошмар какой-то, – воскликнул он с искренним негодованием. — И ты радуешься тому, что однажды будешь сидеть замурованный в стену в темноте и никто даже не будет знать, что там кто-то есть?
— О, не хуже, чем отбиваться от слишком впечатлительных посетителей. Ещё и поспокойнее работа, я бы даже сказал, – развеселился Фай.
— Ты до конца жизни мне это припоминать собрался?
— Если ты останешься ради этого в Альзахре до конца жизни, то мне несложно, нур.
Если бы его всё ещё не отделяло от самодовольного блондина слишком много хрупкой утвари, ярости Курогане ничего не стоило бы сократить расстояние между ними в один миг и наконец как следует оттаскать его за шевелюру, но боги поистине любили этого дурилу (было бы за что, думал нихонец), раз чинили новые неожиданные преграды каждый такой раз.
— А это что? – буркнул он, ткнув в сторону другого инструмента, чтобы отвлечь не столько Фая, сколько себя и собственный гнев. Он и сам не понял, почему именно этот: в длинной деревянной дощечке с караваном натянутых струн мало что могло заинтриговать даже иностранца; она напомнила ему кото***, хоть и меньше (тут как будто всё было меньше, тогда как снаружи, в городе – наоборот).
— Это канун. Его ты тоже уже наверняка не раз слышал. Вы не возражаете? – спросил Фай, повернувшись к хозяйке.
— Эти захудалые стены будут только рады хорошей музыке, – произнесла старуха, и Курогане заметил, что пусть и всего лишь общий, но для местной она знала чужой язык необычайно хорошо.
— Если бы я собирался играть всерьёз, даже если б умел, мне пришлось бы проверять и настраивать все семьдесят две струны, – усмехнулся танцор, легко качнув головой. Он мягко прошёлся пальцами по нескольким из них с одного конца: это не было завершенной мелодией, но и в такой короткой последовательности нот слышалась местная манера. В отличие от кото, который всегда отдавал для Курогане глубоким эхом реки, гудевшей в стенах каменного грота, канун слышался ему слишком дребезжащим, точно немного расстроенным... и почему-то мужчина подумал о золоте. Золото звенело совсем по-другому, но как будто именно так оно должно было звучать, будь оно не металлом, а музыкой.
— Ты так внимательно слушаешь, мне даже стыдно, что я не могу и правда что-нибудь сыграть.
— Ты сам хотел, чтобы я послушал, потому и слушаю, – проворчал Курогане. — И у тебя, вообще-то, было дело.
— Да, извини, ты прав.
И тот вернулся к барабанам.
— Как там, кстати, ваш господин, хорошо у него всё? – поинтересовалась хозяйка. — Передай, что мы ждём его здесь на чай всегда.
— Всё в порядке, насколько я знаю, – бросил Фай не оборачиваясь. — Обязательно передам.
— Ашура-сеиди – такой приятный человек. А ведь когда на него всё это навалилось, он был даже младше, чем он сейчас, – протянула старуха, кивнув в сторону Фая.
— А сколько ему? – Курогане понятия не имел, к чему был этот разговор и стоило ли ему его поддерживать, да и ни одной причины полюбопытствовать, сколько танцору было лет, он не нашёл за всё время их общения, как не находил и сейчас, но раз уж тема напросилась сама собой...
— Двадцать один. Такой красивый возраст и такой страшный – и самый важный. У нас его называют «полнолунием жизни»: когда на обратной стороне луны видно всю судьбу, как на ладони. Это время, когда для человека определяется весь его путь до конца жизни.
— О, точно, – протянул Фай задумчиво, по-прежнему глубоко погружённый в свою миссию – хотя, по мнению Курогане, он мог бы погрузиться ещё глубже и продуктивнее, если бы не развесил уши. — Как меньше месяца назад исполнилось, так и не вспоминал об этом. Кисмет, да ты прямо знал, когда свалиться мне на голову.
Курогане предпочёл бы притвориться, что это предназначалось кому угодно, кроме него, но Фай лишил его подобного удовольствия, бросив на нихонца лукавый взгляд через плечо. Смешок хозяйки, который та даже не таила, усугубил ситуацию. Для коллективных унижений у гордости Курогане был запас терпения на порядок меньше.
— Заткнись уже, ради всего святого, иначе я умываю руки, – прорычал он по-нихонски, что южанин, к счастью, с достаточной сообразительностью подхватил.
— Ну не кипятись, я же всё равно в невыгодном положении: ты без труда меня придушишь голыми руками, если захочешь.
— Именно это я и сделаю, если будешь продолжать в том же духе.
Едва ли на него и правда подействовали угрозы – иначе парень бы уже давно перестал испытывать Курогане в том, как скоро он перейдёт от них к делу, – но больше он не отвлекался.
Когда выбор Фая наконец пал на один из инструментов – лишь боги, ну, и, скорее всего, сам Фай знали почему, – хозяйка вынесла им рулон плотной бумаги, в которую тот удобно было запаковать.
— Милушка, пока ты ещё здесь, – вдруг спохватилась она. — Не мог бы ты заглянуть к соседке моей, что в доме слева? Не заходи к ней, пусть она сама тебе вынесет: она моя должница и обещала сегодня две наммуры**** испечь да одну мне отдать. Только у неё ребёнок такой беспокойный, на секунду нельзя оставить, а я сижу тут по рукам и ногам, пока старик мой где-то верблюдов считает. Но это только если тебе не нужно бежать уже.
Фай пожал плечами.
— Ладно, схожу, если это и правда быстро.
— Уж тогда я тебе должна буду.
— Все мы постоянно кому-то что-то да должны, – улыбнулся Фай и юркнул за порог.
Да хоть тот вообще не вернулся бы больше – Курогане было всё равно; для себя он уже решил, что не задержится в магазине дольше, чем ему понадобится на то, чтобы завернуть в бумагу барабан и ещё несколько загадочных металлических дисков, которые выбрал Фай, примерно с ладонь размером. Именно этим, наслаждаясь освежающей тишиной, которую парень оставил за собой, он и занимался. Старуха, конечно, никуда не делась, но после несносного танцора её здесь словно и не было. Чутьё ниндзя никогда бы не позволило Курогане игнорировать присутствие живого существа рядом, но даже он ненадолго о ней почти позабыл.
То же самое чутьё твердило ему, что рано или поздно она заговорит. Неважно о чём: ни один из тех разговоров, что тщедушная местная старушенция, завернутая в разноцветную шаль, могла с ним завести, он не хотел поддерживать, и все они разом как будто заранее смертельно ему досадили.
Он совсем не ждал того пронизывающе серьёзного голоса, который услышал – потому не сразу понял, что слышит.
— Я ждала вас сегодня.
И не дав Курогане толком поломать голову над тем, к чему было это странное замечание – они ведь это уже давно выяснили, – она вымолвила на одном, но глубоком, медленном дыхании:
— Мне снился сон. Мальчику они тоже снятся, но он их забывает, нет у него дара их помнить. Но он их чувствует, они остаются где-то там, внутри, потому и идёт туда, куда они его ведут. Вся судьба человека – как паутина, где много-много нитей, они пересекаются, переплетаются, какие-то рвутся сами, какие-то – как перейдёшь по ним, точно по мостику.
С каждым словом Курогане всё сложнее становилось думать о шуршащей в его руках бумаге. Он замер и наконец повернулся к женщине, покосившись на неё исподлобья.
— Вы точно это мне?
— Кому ж ещё, – голос её чуть подпрыгнул, и в затылке Курогане что-то болезненно щёлкнуло, когда он вдруг понял, что сказал это на нихонском, и что эти её слова, и каждое с самого начала – были на нём же.
— Вы про какой-то сон говорили.
— Я видела снег. И вас где-то ниже земли стоящих вдвоём, как одно. И то, что должно, в земле останется, а вам нужно вновь вверх взойти, как цветы всходят, и двигаться дальше. Те нити-то ваши, как сталь – оба их разорвать попытаетесь. Не сможете.
За всю жизнь Курогане бывало страшно, должно быть, раза два-три от силы: один – тогда, в Суве, а остальные он и не вспомнил бы, но, наверняка, когда-то столь же давно. Как минимум ему нужно было оказаться на волоске от смерти – причём ужаснее любой той, с которой они однажды уже разминулись.
Страх – нет-нет, неважная затея; а вот сделать так, чтобы ему стало не по себе, было гораздо проще. Курогане, всегда готовый с мечом наперевес ринуться на противника прямо в лоб, замер в растерянности, не зная, с какой стороны подобраться к этому водовороту пространного бреда, так и грозящемуся затянуть и не выпустить.
На кой чёрт ему или голубоглазому щёголю копаться в земле; причём тут какие-то нити?
Откуда здесь, посреди барханов, бабка вообще знала, что такое снег?
Поток удушающих мыслей, готовых уже выплеснуться из него каким-нибудь невнятным ругательством, прервался скрипом отворившейся двери.
— Не знаю, тот ли это пирог из двух, что вам обещали, хоть и выглядели они совершенно одинаково, – сострил Фай, вручив блюдо хозяйке.
— Сказала б спасибо, да «спасибо» в карман не положишь, – заметила она справедливо и, отлучившись ненадолго, вернулась с кухонным ножом. Её «спасибо» тоже было весьма сложно положить в карман, но вот в рот – самое то. От своего куска Курогане предпочёл бы отказаться, но тот короткий, требовавший того самого волевого вмешательства миг ускользнул мимо него безвозвратно; в молчаливой задумчивости он принялся медленно жевать, не чувствуя вкуса.
Рассыпчатый бисквит тяжёлым камнем осел в его желудке к тому моменту, как они оба покинули лавку. Легко, почти вприпрыжку Фай шагал впереди; Курогане с барабаном под мышкой брёл следом в своём, не слишком рвущемся его нагнать темпе.
— Милая женщина, правда? – отозвался блондин. — Мы часто виделись, и однажды она меня попросила научить её общему языку. С тех пор я начал ходить к ней специально и давал уроки, прямо в магазине. Они с мужем живут там же, этажом выше. В жилые помещения мне нельзя, но магазины-то не считаются. Она быстро схватывает, хоть и не молода уже.
— Что с ней не так? – не разделяя его восторгов, подозрительно протянул Курогане.
— А что?
— Когда ты ушёл, она начала плести какую-то бессвязную чушь, что-то про сны. И говорила по-нихонски.
— Нет, нихонскому я её не учил, зачем? – улыбнулся Фай снисходительно. — А ты, оказывается, знатный выдумщик, Куротан.
— По-твоему, из нас двоих я люблю пудрить мозги? – огрызнулся тот.
— Ну, ладно, насчёт языков и правда не знаю, но что до других странностей, – признался парень, — ходят слухи, что она провидица.
— И?
— Слухи слухами. Просто прямо никто не скажет. Включая её. Здесь слишком опасно заниматься подобными вещами.
На безмолвный вопрос, застывший на лице Курогане, Фай объяснил, что практиковать магию и всё, что с ней связано, в Арде имели право только члены немногочисленной закрытой гильдии. О том, чем в ней занимались, за пределами дворца имели крайне смутное представление, а попасть туда наверняка, даже обладая силой или иным сверхъестественным даром, можно было лишь в ней родившись.
— Если кого-то ещё просто на этом поймают – высылают. А если он ещё и колдовал кому-то или чему-то во вред, то по закону должны казнить. Я, конечно, ещё ни разу не слышал, чтобы кого-то казнили за попытки толковать сновидения или гадание на кофейной гуще – и совсем не потому, что этим никто не занимается. Но никогда не знаешь, в какую крышу ударит молния.
— То есть, у вас тут можно жизни лишиться просто за то, что попил кофе?
— Ну, формулировочка у тебя, конечной, дай бог, но по сути – да, – не шибко весело засмеялся Фай. — О, но это только если ты нагадал шейху скорую смерть и он действительно умер, хоть его и не ты убил, но смотреть на тебя будут так, будто ты. А в остальных случаях просто придётся гадать дальше где-нибудь в соседней стране, за еду и ночлег.
— Вот ведь ересь, – фыркнул Курогане.
— А у вас с этим как? У вас используют магию?
— Да кто-то использует, – пробормотал Курогане почти себе под нос. Конечно, как и обо всём другом, что касалось его жизни и службы на родине, он не мог рассказать новому приятелю про дар Цукуёми. Он знал, что были жрецы, которые, без всякого сомнения, должны были делать что-то такое, чтобы заслужить своё место при дворе и в обществе, как это делал он... но это настолько его не касалось, что Курогане было даже нечего вытащить из памяти, чтобы рассказать.
Если подумать, он вообще мало что мог рассказать Фаю, не выдавая государственной тайны – настолько изолированной и переиначенной даже для Нихона была его жизнь с детства и до сего момента. Ему было совсем нечего дать в ответ этому странному парню, который всё вился вокруг него, щедро делясь собственными историями и усердно выискивая по закоулкам Альзахры виды, запахи и вкусы, звуки, голоса и мелодии, которые Курогане не побрезговал бы забрать с собой в качестве сувениров. Какой южанину-то был с этого прок?
А потом Курогане вновь чувствовал прижатый к собственному телу барабан. Видел эти неустанно смеющиеся глаза, которые всё время будто смотрели на него чуть сверху вниз, хотя танцор и был на добрых полголовы ниже. У него было нечего взять, но почему-то рядом с Фаем нихонец чувствовал себя так, будто забирали у него гораздо больше, чем было бы честно в этом обмене. Ничего, для этого чувства не было ни единой причины, кроме его собственного опыта и раздражения, которое танцор раз за разом вызывал у него: для него это было какой-то игрой. Как для ребёнка или жиголо – но ни тем, ни другим Фай не был; как для дурака – но в голубизне глаз, сколько бы те ни смеялись, зияло что-то болезненно серьёзное.
По уже знакомым улицам; по дороге, которую Курогане нашёл бы теперь и сам, они шли и оба играли в игру, правил которой он не знал по сей день.