Он не должен был находиться здесь по многим причинам. Во-первых, ни одному халис (тут, несмотря на разницу в сути, порядок был един что для них, что для старших) не полагалось покидать залы по вечерам: они должны были забыть, как выглядит звёздное небо, в тот же день, что впервые ступили за этот порог. И во-вторых, для него лично эта вылазка обернулась долгими годами кошмаров, что после посещали его во сне и иногда наяву.

Пёстрые орнаменты на плитке под его ногами выцвели до множества оттенков чёрного, который в чуть рыжеватый подкрашивал свет, бьющий от пышущих жаром даже с такого расстояния факелов. На площади оставалось много свободного пространства, несмотря на высыпавших на неё зевак, коих было немало, но, если подумать, иной раз намного больше народу скапливалось здесь днём, а сейчас, хоть многие и остановились поглазеть на «представление» – ничуть не меньше проходило мимо своей дорогой, опустив голову и ускоряя шаг.

Один из тех факелов, что украшали наспех сколоченный помост, пришёл в движение. До сих пор лишь смутно вычерчивая в полумраке невыразительный образ, огненный отблеск упал на лицо, и мальчик выдохнул громче, чем следовало. Он знал это лицо.

В тот день он тоже оказался там, где не должен был. Он вряд ли пошёл бы на такое в одиночку, но страх притуплялся, а ответственность расплывалась на всех нечёткими, размытыми границами, стоило только разделить самую безумную затею с кем-то: в нескладной команде, где каждый тихомолком передавал по кругу другому ту серьёзность, с которой к делу должен был подойти хоть кто-то из них. Легкомысленные, бездумные, как любые дети своего возраста, они были, впрочем, чуть более осторожными детьми. Конечно, они не стали бы искушать судьбу столь внаглую, если бы не знали, насколько, несмотря на всю строгость порядков залов, старшим было всё равно, что они делали днём (а по вечерам – и подавно) за пределами учебных и тренировочных классов, если только они не делали чего-то недозволенного прямо у них под носом. У них был в запасе ещё целый год, а то и два до резкой перемены, которой с неожиданной непреклонностью их взросление встретят в теплице – так между собой они называли залы не как то место, куда приходили посетители, а как хозяйский дом, на тот же манер, как младшие звали старших, уже танцующих девушек зара – цветущими.

В их цветнике не было ни одной так любимой поэтами «розы пустыни»: страстный, взывающий к пылким чувствам, но непокорный цветок, покрытый шипами, олицетворял всё то, от чего их тела и души должны были оставаться чисты. Но хватало лилий, васильков, орхидей.

Фаю досталось слыть незабудкой.

Правда на сей раз их авантюра выходила за рамки одних лишь внутренних порядков околорелигиозного культа. Но слухи растекались по городу быстро, проникая даже сквозь толстые стены залов, за которыми пытливые детские умы только и ждали повода сорваться исследовать мир, какой бы маленькой ни была та его часть, до которой они ещё могли дотянуться. Смешавшись с привычной сутолокой столичного рынка, они проделали долгий, но уверенный путь до хибары, которая одна и могла быть тем, что они искали.

Внутри их встретило терпкое, бьющее в нос с прямо таки убойной силой амбре и какая-то сырость в воздухе. Окон или не было, или их зашторили настолько плотно, что средь бела дня приходилось полагаться лишь на пламя множества свечей и стоявшей в глубине зала большой масляной лампы. Отсветами пробивались через неестественный мрак разложенные по стеллажам и прилавкам связки разных трав и блюдца с какой-то шелухой и порошками, которые и испускали вместе с горячим воском наперебой все эти ароматы. В пересудах, дошедших до них по языкам, эта крайне подозрительная лавка и фигурировала как «магазин, где торгуют специями». Любой человек, поживший в настоящей, не «парадной» столице хотя бы несколько лет, знал, что для альзахровцев это было буквально синонимом очередного мутного местечка. Торговцев травами тут было пруд пруди, причём встречалось среди них и немало достаточно благонадёжных людей, всего лишь ведущих свой честный небольшой бизнес. Но заниматься аптекарским делом без специального разрешения было строго запрещено, тогда как за остальными лавками, если только они прямо не назывались «аптекой», практически никто не следил, и тем более не мог уследить, если слишком уж «подозрительный» товар отпускался из-под полы.

Все знали обо всём, и в то же время редко кто-то действительно на чём-то попадался. Сбор от простуды чуть дешевле, чем на главной улице, стоило использовать вкупе с молитвой, но ещё никто не умирал от пучка трав, если только он не собирался и не продавался именно с такой целью – а то был уже совсем другой уровень чёрного рынка. А если и умирал – доказать что-либо было практически невозможно.

Точно так же строгость закона обычно предпочитала закрывать глаза на ютящихся в трущобах гадалок, а бегающих к ним девочек оставлять на совести их матерей. Если бы кто-то всерьёз вознамерился перетрясти их всех – город опустел бы примерно наполовину.

Так что, если речь шла о магазине специй, то с большой долей вероятности там и правда торговали специями – а ещё держали под прилавком свежие листья шалфея или гадали на кофейной гуще. На кофейной гуще, впрочем, гадала и женщина из лавки с музыкальными инструментами, но Фаю она гадать почему-то отказывалась.

Поэтому когда до них дошла молва о настоящей ведьме, он хоть и не был инициатором, но охотно присоединился к вылазке.

— Вы не за специями сюда пришли, – ровный, но ледяной, разящий, точно острым тяжёлым лезвием голос встретил их прямо с порога. — А то, за чем вы пришли, вам не нужно. Уходите.

Она не кричала на них, не проклинала, не начала призывать демонов по их молоденькие, аппетитные души... но было что-то в тех словах такое, что гнало прочь сильнее шквального ветра в лицо.

Фай замыкал цепочку; он оставался последним, кто ещё не успел выскочить через дверь обратно наружу, когда тот же голос догнал его, пригвоздив к месту.

— А ты останься.

Медленно, неуверенно повернувшись, он уставился на женщину. Она совсем не походила на ту картинку, что возникала в его воображении – как и у, должно быть, большинства его сверстников, – когда речь заходила о ведуньях: никаких всклоченных седых волос и кривого носа, тянущегося далеко вперёд из морщинистого, покрытого бородавками лица; никакого горба за спиной и никаких крючковатых, оканчивающихся длинными желтоватыми ногтями пальцев. Зрелая, но в то же время свежая, привлекательная дикой красотой, с лицом, высеченным резкими, выразительными линиями, она сидела на полу за небольшим столиком в центре комнаты. Через острый, подчёркнутый чёрной тушью разрез на него глядели янтарные, прямо таки кошачьи глаза; Фай слышал где-то, что настоящие ведьмы и колдуны походили на кошек, птиц и иногда на рептилий.

— Но вы сказали... – протянул он, так и не закончив; всё, что он хотел сказать, потонуло в густом пряном запахе само, ещё до того, как ведьма осадила его.

— Ужасный ребёнок, – изрекла она, и тонкие губы скривило неприятной, недоброй ухмылкой, выражавшей одновременно и глумливое веселье, и искреннее презрение. Против воли мальчик вздрогнул, точно его огрели по спине палкой, но ни назад, ни вперёд двинуться так и не мог.

— Тебе не место на этих землях, – продолжала женщина. — Тебе вообще нигде не найдётся места. Ты всё время будешь бежать. Иной раз – свою шкуру спасая, иной – думая, что так спасёшь кого-то ещё. Но ничего не выйдет. Одного слова, одного твоего прикосновения хватит, чтобы отравить что угодно. Беги, не беги – за собой оставишь лишь боль и смерть.

Каждое слово колотило его изнутри дрожью, хоть тогда он всего лишь слушал их, впитывал, чтобы смысл начал доходить до него многим позже; тогда всё, о чём он мог думать – сожрёт ли волна невыразимого ужаса его раньше, чем ноги наконец вновь начнут слушаться. Он не помнил, как это произошло, и не помнил, как добрался до залов; и больше ни Фай, ни кто-либо ещё из детей, с которыми он наведался в ту лавку, не заговаривал о ведьме, будто ничего в тот день особенного с ними и не приключилось, а ведь никто, кроме него, и не знал, что на самом деле что-то вообще произошло.

А теперь она стояла на помосте посреди площади, и языки пламени уже лизали её юбку.

Слухи и здесь оказались неумолимой силой. Поговаривали, что ту поймали за руку как участницу заговора против дворца и тут-то очень кстати начали всплывать все давние подробности дурной славы смутьянки, сгущая краски этой истории так, что исход ей был теперь всего один. Туго связанная по рукам и ногам, ведьма брыкалась, выплёвывая проклятия, пока те не превратились в один верещащий, бессвязный крик, наполненный болью, но всё ещё – злобой.

Если бы она правда могла вырваться и обрушить её на всю собравшуюся на площади безучастную публику, она бы, без сомнения, давно это сделала. Фай понимал это и всё же ждал, напрягшись всем нутром; но застывшие ровно в небольшом отдалении от костра фигуры в тёмных одеяниях внушали своим хладнокровием уверенность в том, что никто и ничто не вмешается в действо до самого его окончания. Вот уж точно напоминавший птицу – хищную, с острыми клювом и когтями, готовыми впиться в добычу, – один из них сквозь прорезь, открывавшей из всего лица лишь глаза, как будто взглянул на мальчика в ответ, и сердце Фая испуганно подпрыгнуло, сжимаясь всё сильнее в унисон нарастающему, уже не такому яростному, но скорее рыдающему, умоляющему воплю.

Рука легла ему на плечо, и мальчик резко повернул голову. Беспомощно уставившись в нависшее над ним лицо сеиди, он заметил, как не осталось вдруг поблизости ни следа товарищей, с которыми он пришёл сюда; он снова остался один.

Или был один с самого начала, до сего момента... Крик начал постепенно стихать в его голове и лишь потом – в реальности; и Фай вспомнил, что нет, никто здесь, даже идеально выстроенный ястребиный клин гильдийских магов вдалеке не может учуять его страх или залезть ему в голову. Рука Ашуры так и осталась лежать там, где лежала, а он сам и не смотрел на мальчика, всего лишь стоя позади.

Когда площадь погрузилась в тишину, нарушаемую лишь слабым треском подлетавших над пепелищем в воздух искр, они были уже практически у залов. Фай шёл рядом с сеиди и думал о том, стоит ли ему ещё ждать наказания, хотя бы вербального; но даже та рука, вместо того, чтобы сурово напомнить ему о жестокости двух миров, в которых ему приходилось существовать, мягко укрыла, отвела его в сторону от обоих. Мальчик тревожно молчал, и тем больше разрасталось в нём чувство вины, которым он наказывал себя сам, чем дольше мысли Ашуры на самом деле блуждали где-то совсем в другом месте.

Они обошли здание, войдя через заднюю дверь, ведущую прямиком в жилые помещения: комнаты учеников в одной стороне, покои сеиди – в другой. Понимая, что на этом они сегодня и разойдутся, Фай осмелился произнести:

— Спокойной ночи.

Уже поворачиваясь прочь, Ашура наконец одарил его задумчивым взглядом, прояснившимся не сразу, но даже тогда в нём не оказалось ничего, за что Фай мог бы хоть секунду по-настоящему бояться или ненавидеть этого человека.

— Спокойной ночи, Фай, – протянул он, чуть просветлев.

Наутро выяснилось, что детей, которые вернулись раньше, оставив его на площади, поймала на обратной дороге охрана, и тем неслабо влетело. Имя Фая ни разу не прозвучало.

Он не помнил, чтобы ещё кого-то публично казнили с тех пор, но одного-единственного перекошенного, сочащегося потом и кровью лица и запаха палёных волос ему хватило на сотни неспокойных ночей.

Таких, как эта. Мышцы ещё слегка побаливали после предыдущей, и Фай чувствовал, как несколько часов хорошего сна в мягкой постели были ему необходимы, но тот всё не шёл – точно не от одного лишь звучного храпа спутника... или он сам откладывал его; но время шло, он просто стоял у окна и смотрел вниз на опустевшие улицы, бледно набросанные в темноте сиянием луны и звёзд, надёжно укрытые тишиной, затерявшиеся в многоголосье мира, в котором этот городок, такой далёкий от столицы, казался слишком маленьким, чтобы иметь в нём какое-то значение. Только они вдвоём были для него слишком велики. Стоит лишь ищейкам ступить в него, и работа сделана: за пару дней весь Кайри пропитается их запахом насквозь.

Он мог тогда сказать Курогане правду: что за сумму побольше местный погонщик отвёз бы их тотчас же хоть в преисподнюю. И вряд ли нихонец пожалел бы этих денег. Фай не солгал – всего лишь понадеялся на то, что на тот момент у него уже возникла идея получше.

Но в конце концов задёрнул штору и вернулся в кровать.

В следующий раз он открыл глаза, когда очертания комнаты вокруг пробивались ещё неуверенно, но довольно отчётливо. Курогане лежал всё в той же позе и не шелохнулся, даже когда дверь, едва не скрипнув, мягко закрылась за Фаем.

Спустившись на первый этаж, он миновал холл и не встретил ни души, не услышал ни звука, кроме собственных тапочек, глухо шлёпающих по каменному полу. Он не успел накануне толком осмотреть отель именно изнутри, но тут, как выяснилось, осматривать было особенно и нечего. Самая большая, со слов местных, гостиница в Кайри кончилась через пару арок в небольшом зале, где янтарные отблески ламп разбавляло просачивающееся через высокие окна бледно-синее небо – оно же спускалось вниз через просвет в крыше аккурат по размеру разбитого в центре комнаты маленького бассейна. На поверхности мутной воды застыли желтоватые листья; Фай любил водоёмы, но в этот не решился опустить даже палец.

Парень присел у края, локти сложил на коленях; здесь, испытывая всю неподвижность мира, он встретил рассвет.

───────※ ·❆· ※───────

— Скука смертная, – протянул Курогане, взяв из колоды карту.

— Ну, пойти прогуляться ты не захотел.

Если бы они играли на деньги, то Фай бы уже ободрал нихонца как липку: и нет, схватывал тот быстро и играл точно всерьёз, но у юноши были, так сказать... свои козыри в рукаве. В этой партии они пока шли вровень, и Фай неторопливо размышлял, стоит ли чуть-чуть поддаться или оставить всё, как есть, и посмотреть, насколько ярко будет полыхать разящим огнём уязвлённое эго Курогане.

— Ты сам сказал, что снаружи нам лучше лишний раз не светиться. Да и где тут гулять, пройдёшь пару шагов – уже заросли и город, считай, кончился.

— Значит, родом ты откуда-то побольше? – протянул парень.

— Нет, просто сейчас живу в столице. Родился я в месте вроде этого, в смысле, по размеру и расположению от неё. Просто...

— Когда ты ребёнок, всё кажется как-то больше, чем есть на самом деле, – облёк за него в слова Фай.

— Угу.

Нихонец не был скрытен по натуре – вот что Фай выяснил, осторожно прощупывая почву. Он всего лишь предпочитал отвечать только тогда, когда его спрашивали, а если спрашивали о чём-то не о том – то не вихлял, пытаясь скрыть это, а просто посылал тебя к чёртовой бабушке. Границы тех тем, которые он не собирался с ним поднимать, Курогане очертил твёрдой рукой у себя в голове предельно точно. Разговорить его Фай мог даже не надеяться. Оставалось только постараться убедить.

Мужчина с мрачной сосредоточенностью разглядывал шесть карт у себя на руке. Он явно начинал злиться.

— Советую походить бубновой десяткой, – предложил ему Фай невзначай. — Забавно, но мне правда будет нечем крыть.

— Стой, откуда ты... – уставившись, вне всякого сомнения, именно на бубновую десятку, опешил Курогане; затем подскочил над постелью, обернувшись через плечо, чтобы увидеть отражение лукавых голубых глаз в зеркале прямиком за его спиной.

— Ты! – гаркнул мужчина, рванувшись вперёд уже отнюдь не за отражением. — А ну иди сюда, жульё!

Прытко извернувшись и отскочив в сторону, Фай весело засмеялся.

— Ладно-ладно, можем пересесть на твою кровать.

— Да пропади ты пропадом, – раздражённо выплюнул нихонец, сметя уже рассыпавшиеся по одеялу карты ещё дальше.

Фай вдруг понял, что упустил неплохой шанс: ни к чему деньги, но они могли бы играть на желания, и тогда, кто знает, вдруг ему удалось бы надавить и вытянуть из спутника то, что тот так ревностно защищал. В том, чтобы водить Курогане за нос просто так, не было по большому счёту никакого смысла. Но почему-то Фай не мог остановиться. Жаль, что действительно хорошие идеи всегда приходят в голову слишком поздно.

— Ну может, ещё хоть раз? Точно по-честному.

— Мне надоело, – отмахнулся мужчина.

— Надоело проигрывать?

Фаю пришлось отскочить ещё на шаг; Курогане угрожающе замахнулся на него, но только и всего: будто уже достиг той самой предельной точки кипения, в которой раздражение, вызванное в нём парнем, было само по себе чересчур раздражающим. И тогда Фай понимал, что, пожалуй, немного перегнул палку. Ему нравилось наблюдать, как быстро тот вспыхивает с полуслова и так же быстро остывает, но ему совсем не хотелось злить Курогане всерьёз. Крик или даже тумаки были слишком примитивными видами агрессии, чтобы пугать его – Фай опасался не их, а того, что могло скрывать в себе угрюмое молчание человека, о котором он до сих пор знал не больше, чем видел собственными глазами. Видел он ими и то, что нихонцу ничего не мешало просто развернуться и уехать прочь, бросив его здесь.

...А что ему мешало тогда, в Альзахре, или прямо сейчас? С самого начала их совместного путешествия этот вопрос мучил Фая сильнее прочих.

Он сгрёб в охапку разбросанные карты и ловко перебирая их пальцами, собирая в колоду обратно, вновь присел рядом.

— Дуешься, Куро-пуу?

— Просто заткнись.

— Как спалось сегодня? – спросил Фай, пропустив это мимо ушей. — Ты как захандрил со вчера, так ничего, по-моему, и не изменилось.

Он ожидал, что тот отмахнётся снова или всё-таки всыплет ему, только бы заткнуть, назовёт ещё парой нелестных эпитетов... Но Курогане не одарил его ни словечком. Дурной знак.

Поначалу вкрадчиво, но не почувствовав сопротивления, Фай положил локоть на его плечо, а мужчине протянул колоду рубашкой к нему и предложил снять верхнюю. Курогане вздохнул и без всякого интереса к оной, но вытащил. Восьмёрку червей.

Гадать Фай не умел. Совсем. Однажды такая же колода попала в руки юрким, опасно любопытным тепличным детям, и он поначалу никак не мог взять в толк, почему все, кроме него, знали, что значила каждая карта. Но очень быстро – когда одни и те же расклады вдруг зазвучали в разных устах совершенно по-разному – стало ясно, что никто и не знал. Предсказания у них получались, как фантазия повернётся – кто во что горазд.

— О, похоже, тебя ждёт дальняя дорога, – бойко сообщил Фай.

— Да ну, ни за что не поверю, – хмыкнул Курогане. Едва ли он звучал на слух хоть немного весело, но Фай охотно усмехнулся за него.

Парень сам снял с колоды следующую карту: с которой на него настойчиво глядела трефовая дама, но в ответ ей Фай лишь слабо качнул головой. Нет, он точно не собирался наседать на Курогане дальше в ближайшее время, как сильно бы ни терзали его сумбурные, тревожные предположения. Пауза затянулась; он торопливо зашевелил извилинами, пытаясь придумать ещё какую-нибудь ассоциацию. Но совершенно для него неожиданно – тем, о чём именно – Курогане заговорил сам:

— Императорская семья забрала меня в столицу, когда я остался без родителей. У Аматерасу-о есть младшая сестра, Цукуёми. Я её телохранитель.

— Вот как, – протянул Фай, еле скрывая всю величину своего удивления. О таком он, конечно, едва ли думал. Потому что... тогда он понимал ещё меньше.

— Ты предан ей?

— Естественно, – воскликнул нихонец с толикой сдержанного возмущения тому, что его спутник посмел засомневаться.

— Но ты ведь по сути тоже сбежал. Ты же это понимаешь? – в конце концов спросил Фай прямо. — И ты наверняка всё ещё хочешь домой. Ты целый месяц в Альзахре только и делал, что хотел домой.

Курогане так раздражало его дурачество: но сейчас, когда он с глубоким нетерпеливым вздохом почесал затылок, толком не глядя на Фая, на лице мужчины отражалось действительно неудобство, куда большее, чем просто десяток прозвищ или проигранное в карты чувство собственного превосходства. Он даже не пытался смягчить или прикрыть, насколько сильно не хотел углубляться в эту тему – похоже, и впрямь просто не умел. Но вопреки тому, непоколебимая уверенность в его словах тоже была ничуть не напускной:

— Что сделано, то сделано. И одно не отменяет другого. Как будем так далеко, куда твои господа уже не погонятся – тогда вернусь домой. План таков. Ещё вопросы?

Фай тряхнул головой. Когда знакомство между ними только завязывалось – да нет, наверное, ещё тогда, в первый вечер нихонца в залах, – ему казалось, что несмотря на неприветливый, отстранённый вид, Курогане читать так же легко, как открытую книгу. Он думал о чём-то и сразу делал, а иногда и не думал; он был так непохож на него самого, так просто, несмотря на разницу в языках и культурах, с ним оказалось (только не когда он смотрел в его глаза и будто всё видел – вот тогда ему становилось не по себе), что Фай был очарован этой прямолинейностью настолько же, насколько северный ребёнок, впервые увидевший пустыню.

Но вдруг на очередной странице встречался абзац: размашистым, разборчивым почерком, на известном ему языке – а он всё равно никак не мог распутать его суть. Слова ведьмы не шли из головы.

Но он усердно искал в себе мужество не слушать их – ради того, что было действительно важно.