Отлетевшая прямо в него деревянная щепка – слишком быстрая и слишком маленькая для обычного противника, чей выпад он наверняка без труда бы парировал, – застала его врасплох и заставила отвратительно неуклюже отшатнуться в сторону. Не сделай он этого или среагируй на долю секунды позже – и она, скорее всего, угодила бы ему прямо в глаз, а так лишь оцарапала щёку, проложив вдоль неё дорожку слабой, но неприятно саднящей боли. Курогане дотронулся до лица; убедившись, что та не засела в коже занозой, мальчик издал тихий раздражённый рык.
Он осторожно провёл пальцами вдоль на совесть выточенной поверхности деревянного меча: ни в одном нормальном поединке тот ещё ни разу не выкидывал при нём подобных фокусов; значит, грешить оставалось лишь на замерший перед ним пустоголовым истуканом тренировочный манекен. Он и так казался Курогане какой-то издёвкой. Не двигающийся с места, вращающийся самое большое вокруг своей оси и «атакующий» ровно в ответ на то, как приложишь его сам – такая игрушка годилась только детям, которые даже палки до сих пор в руки не брали. Курогане же было уже десять, и сюда он приехал два года назад.
Эти два года он не щадил ни единого места на своём теле за изнурительными тренировками. Кое-что он умел ещё с Сувы – тогда как другим новичкам, попадавшим на полигон, подчас приходилось учиться правильно держать меч. Но в первый же день обучения Курогане поставили на место и заткнули его самоуверенность ему же за пояс, дав понять, что этого недостаточно... что это вообще не имеет никакого значения ни для кого, кроме него.
Его некому было жалеть; здесь никто не интересовался, кто он и откуда. Даже имя ему дали другое. Даже другие мальчишки – казалось бы, в одной лодке с ним – были совсем не похожи на ребятню, с которой Курогане водил дружбу дома. Ему ни разу не довелось с кем-то поделиться тем, почему он вообще был здесь и больше не мог вернуться домой. Его памяти это оказалось лишь на руку. Она охотно вытравила прочь из его головы все подробности того дня, и занятый новыми, требующими куда больше его сиюминутного внимания проблемами, Курогане быстро оправился. Не зная, зачем он был здесь и что ждало его дальше, он просто следовал за собственным внутренним голосом, который твердил мальчику, что тот должен стать сильнее. Он должен был показать, на что способен, но прежде – дорасти до того, что показать было бы не позорно.
На полигоне властвовала строгая дисциплина, обучение было нелёгким, наставники – жёсткими, а наказания – суровыми. По крайней мере, такая картина по первости давила сверху на макушки трясущихся, отправленных сюда собственными семьями на растерзание парнишек, ещё вчера мирно сосавших молоко матери. Но вскоре осваивались, привыкали к правилам настолько, что учились безопасно их нарушать, заводили знакомства и постепенно вливались в жизнь маленького импровизированного военного городка. По крайней мере, так происходило со многими.
Но Курогане эта жизнь совершенно не интересовала. У него была цель – и к этой цели он двигался семимильными шагами, не глядя сметая всё на своём пути. Заставить тренироваться на манекене: с его уровнем навыков и подготовки, это было для него таким же оскорблением, что для генерала смотреть, как вражеская армия топчет в грязи его знамя. Курогане не просто тратил время, ему (невзирая на гнев и обиду, наливавшие тяжестью его руки) ещё и приходилось сдерживать силу удара, чтобы не превратить эту чёртову куклу к вечеру в деревянную труху, за что ему, без сомнения, снова попало бы. Но пока что никакой повинности он не отбывал – это не было наказанием. Просто те, с кем ему доводилось сражаться, не горели желанием делать это снова, а теперь и вовсе, похоже, объявили бойкот. То есть, все остальные ученики до единого.
Он никак не мог взять толк, что сделал не так. Он просто занимался больше и усерднее, чем большинство из них, да и природной склонностью к сражениям был, пожалуй, не обделён, но разве это была его проблема, не их? Ведь никто не стал бы сдерживаться в серьёзной битве, а готовиться они должны были именно к серьёзным. И он не сдерживался. Набивая товарищам несчётное количество синяков и не жалея к каждому обидных комментариев.
Среди соучеников у него уже давно не было здесь равных противников, но и колошматить манекен дальше было смысла ещё меньше. Раздосадованно пнув его в последний раз, Курогане уселся с мечом на выступавшую в полу ступеньку. Он подобрал лежавшую рядом тряпку и принялся сосредоточенно натирать деревянную поверхность.
Из тренировочных мечей он тоже давно уже вырос, хоть и хранил смиренное молчание – понимая, что слушать его не станут, но всё равно не скрывая своего неудовольствия. В отличие от всё тех же холёных господских детей, не видевших стали вблизи, Курогане хорошо представлял, как настоящее, кованое лезвие должно было тяжело лежать в ладони, испуская холодное достоинство. То, чем он размахивал здесь уже два года, разгоняя мелюзгу и разнося тренировочный инвентарь, было просто тупой бездушной деревяшкой. Ей нельзя было дать имени, на неё нельзя было положиться за пределами полигона. Её вовсе не нужно было так часто чистить и тем более затачивать, но руки Курогане безнадёжно тосковали по тому, чего ещё даже никогда не делали. Он мог полностью забыть день, когда Сува пала, мог растерять ещё сколько угодно воспоминаний, но то, как гремела сталь в ножнах Гинрю, звучало в его ушах музыкой до сих пор. Ему не хватало этого звука. Он чувствовал себя окружённым огромным, незнакомым миром не столько на чужой земле, сколько там, где больше не слышал его.
Бамбуковые доски донесли до него движущиеся откуда-то издалека прямо сюда шаги: он узнал те, что принадлежали одной из их наставников – единственной женщине здесь, – но ещё двое людей шли вровень с ней, кого он не знал. Время от времени на полигон наведывались из столицы, реже – родители приезжали забирать не справившихся с учёбой чад. Так и так Курогане не было до них абсолютно никакого дела. Он сидел к коридору полубоком и сосредоточился на деревянном мече, продолжая мечтать о мече настоящем. Но неволею вынужден был слушать разговор, когда процессия добралась до зала.
— Сейчас у них перерыв. Многие во внутреннем дворе. Можем переместиться туда. Либо, если вы изволите остаться до вечерних занятий...
— Нет нужды, – раздался в ответ другой женский голос. — Я доверюсь вашему глазу и вашим словам. К тому же, Сома бывала здесь и наблюдала за ними и раньше. Благодаря ей, у меня есть примерное представление.
Не впервой сюда приезжали люди и разглядывали их, будто выбирали породистых псов. Курогане их не жаловал и метать бисер перед свиньями не собирался: если кто-то хотел посмотреть на него в бою, то пусть лучше бы скрестил с ним меч. Но сейчас даже покрасоваться ему было нечем – и мальчик продолжал старательно игнорировать незваных (уж им – точно) гостей.
Пока странные, неожиданные слова не заставили его напрячься всем телом, внемля каждому из них.
— Как тот мальчишка? – поинтересовался всё тот же голос. — Сын лорда Сувы.
— Да вон он.
Ещё не решаясь повернуться, но он отчётливо ощутил на себе пристальный, изучающий взгляд.
— И правда похож на него всё больше.
Никто никогда здесь не упоминал раньше о его происхождении – не защищай Курогане ревностно хотя бы эту часть памяти, он имел все шансы вовсе позабыть, кем он был и откуда. Внезапное упоминание отца разожгло, воззвало к тому в нём, чему мальчик не мог сопротивляться. Как ошпаренный, Курогане отшвырнул деревянный меч и перемахнул через ступеньку прямо навстречу процессии.
— Вы знали моего отца?! – выпалил он. Выпалил требовательно, почти с вызовом, глядя прямо в лицо человеку, которому, как он догадался, и принадлежали те слова. И лишь парой мгновений позже понял, кто стоял перед ним.
Аматерасу-о, императрица Нихона.
Не лишённая женской красоты и аристократичных манер, она однако была способна заставить робеть любого мужчину. По слухам обладавшая прекрасным голосом и ловкими пальцами, с редким умением укрощавшими тонкие струны хрупкого инструмента, большинству она всё же была известна волевым, тяжёлым характером правительницы и генерала в одном лице. Пока её твёрдая рука вела страну вперёд, даже в столь тяжёлые времена Нихон мог не бояться никакого неприятеля. Покой ему тоже не грозил.
Облачённая в яркое дзюни-хитоэ*, она без капли смущения глядела на Курогане в ответ, в отличие от наставницы, тут же разразившейся громом.
— Ты хоть понимаешь, с кем говоришь?!
Так и замерев, неестественно согнувшись, но Курогане был всё ещё слишком далёк от того, чтобы преклонить колени и впереться лицом в пол. Знал, что едва ли не преступает закон. Но то, почему он вообще обратился к императрице, по-прежнему казалось ему куда более важным и сиюминутным делом, чем соблюдение всех формальностей. Третья девушка – должно быть, из личной охраны, – не проронила ни слова, но и её лицо явственно выражало осуждение.
— Конечно же, знала, – ответила Аматерасу-о, и её губы подёрнула улыбка, от которой, впрочем, не исходило ни тепла, ни доброты, ни приязни. Она не выглядела разгневанной, но говорила решительным, не допускающим не только возражений, но и никакого невнятного лепета в ответ тоном.
— Как его успехи? – не дав мальчику даже осмыслить её ответ, обратилась она к наставнице.
— В боевом искусстве он, пожалуй, лучший из нынешних. Но нрав у него дрянной, – в сердцах продолжила отчитывать его женщина. — Пререкается с учителями, на месте усидеть не может, лезет в драку, забьёт посреди тренировки до полусмерти, даже если противник уже сдался, коли не оттащить. Аматерасу-о, простите мою откровенность, но давным-давно его бы отсюда вышвырнули, если бы не...
Одним жестом императрица заставила её замолчать, точно воды в рот набравшей.
— Ничего ужасного я не услышала, – произнесла она спокойно, но жёстко. — Он ещё ребёнок. Норов укрощается возрастом и опытом, а не искусственной дисциплиной. Главное, что держит в руках оружие. А воспитанием его пускай занимается Цукуёми.
Исчерпавшая свой к нему неожиданный интерес, Аматерасу-о дала команду, и все трое удалились. Напоследок наставница одарила Курогане укоризненным взглядом, покачав головой, но будто оттого, что так и не получила дозволения говорить, не произнесла ни слова.
Оставшись один, мальчик ещё долго обдумывал почти нереалистичную сцену – императрица Нихона здесь, подумать только, – участником которой стал, но в полной мере осмыслить тот разговор он тогда не смог. Лишь странное, еле уловимое чувство чего-то знакомого, имеющего к нему отношение больше, чем он разумел, обуревало его душу.
На следующее утро в этом зале их собрали в последний раз. Без долгих напыщенных предисловий огласили список тех, кого императрица забирала с собой в столицу. Имя Курогане было в нём первым.
К рассвету следующего дня они уже были во дворце.
После расположенного на отшибе, даже больше похожего на деревню, чем когда-то скромная, не шибко большая Сува, полигона, вид столичных улиц поверг Курогане в культурный шок. До последней секунды он не верил, что накрытая несколькими ярусами покатых крыш громадина была реальным, существующим в одном с ним мире местом... но так как направлялись они именно туда, вскоре пришлось поверить.
Изнутри Дворец Белой Цапли казался ещё больше, чем снаружи. Курогане почти рысцой семенил вперёд, стараясь ни на шаг не отставать от провожатых: уже с прочно засевшей в голове идеей, как иначе он просто не найдёт пути ни вперёд, ни назад и бесславно сгинет в одном из этих коридоров.
Делить новую комнату ему выпало с ещё двумя мальчишками-соучениками, которых он знал не лучше и не хуже остальных. Отгородившись от них в своём углу, Курогане разбирал свои немногочисленные пожитки и едва успел перевести дух с дороги, когда за ними вновь пришли. Совсем другие люди и, как выяснилось тут же, почему-то только за ним. Временно усмирённый резкими переменами и угрожающей неизвестностью нового места, осторожно изучая обстановку, Курогане был тише воды, ниже травы, готовый беспрекословно подчиняться и не задавать вопросов; но уходя, он прочитал на лицах товарищей удивление. Они тоже понятия не имели, куда и зачем его ведут. А сверкнувший в глазах страх выдал: дети уже строили догадки, в чём и когда он успел провиниться и затронет ли это их.
Если подумать, на Аматерасу-о он и правда должен был произвести не самое лучшее первое впечатление – хотя тогда она совсем не выглядела рассерженной. И всё-таки Курогане был не робкого десятка, иначе куда больше переживал бы за свою участь, когда двое вооруженных людей в тёмном, ничего ему не объяснив и излучая не в шутку угрожающую ауру, повели его в совсем другую часть здания.
Створчатая дверь отодвинулась. Курогане помедлил; ледяные, как сталь, взоры подтолкнули его вперёд, и ему пришлось ступить в неопределённость первым.
Большая комната, по всей видимости разделённая изнутри ещё на несколько помещений, распростёрлась перед ним, утопая в деталях, от которых его глаз совершенно отвык, если вовсе когда-то был настолько привычен: изящная роспись с цветочными мотивами украшала стены, а с потолка свисали разноцветные фонарики. В воздухе стоял отчётливый, но ненавязчивый, приятный запах благовоний.
Именно такими рисовало его воображение комнаты императорского дворца – но ведь его собственная комната тоже находилась во дворце, и обставлена она была куда скромнее... Оттого ещё сильнее его пронзило осознание, что эта комната, вне всякого сомнения тоже чья-то, должна была принадлежать кому-то важному.
Небольшой стол стоял в центре, и Курогане даже не сразу заметил за ним миниатюрную фигурку. Девичье лицо воззрилось на него снизу вверх, как только он переступил порог комнаты. Что ж, по крайней мере, это точно была не императрица, припомнившая его дерзость, и ему, кажется, пока не собирались ломать пальцы. Но бдительности Курогане не ослабил.
— На колени, – сурово гаркнул на него голос сзади. Ему дали времени более, чем достаточно – но, даже не зная, кто был на этот раз перед ним, Курогане снова замешкался.
— Пожалуйста, оставьте нас, – отдал приказ тонкий голосок раньше, чем мальчика успели поставить на колени силой.
Дверь за ним закрылась. Курогане остался стоять, где стоял. И всё же, кем бы ни была хозяйка этой комнаты, то по крайней мере сомнений в её высоком положении теперь не оставалось; подумав, что пора бы уже, раз уж он оказался во дворце и не хочет вылететь отсюда, как пушечное ядро, припомнить основы этикета, Курогане неуверенно начал клониться к земле.
— Не стоит.
Окончательно растерявшись, он продолжил с плохо скрываемым недоумением глазеть на незнакомку.
— Добро-пожаловать во дворец, Курогане, – произнесла она мягким, к ещё большему его удивлению преисполненным сдержанной и всё же искренней радостью голосом.
Но лишь сосредоточенное молчание прозвучало ей в ответ.
— Ты помнишь меня?
«Нет», – хотел он произнести наконец, или хотя бы отрицательно покачать головой... но вдруг обнаружил в себе, насколько этот вопрос заставил его усомниться.
До сих пор не добившись от него ни слова, кугэ** впечатляла терпением. Казалось, ничуть не падая духом, она пригласила Курогане за свой стол. Как бы неуютно он себя ни чувствовал, но достаточно веских причин дать дёру, рискуя в дверях влететь лбом в приведший его сюда конвой, у мальчика не было – поэтому он медленно, взвешивая каждое своё движение, присел напротив. Насыщенный запах травяного чая тут же растёкся под нёбом, вместе с паром вздымаясь над чашкой, стоявшей прямо перед ним и уже наполненной. Решившись не сразу, но под кротким и в то же время настойчивым взглядом кугэ, он взял сосуд в обе руки и отпил.
— Всего два года прошло, – произнесла она. — Но встретились мы при таких обстоятельствах, что, пожалуй, и правда немудрено забыть... Прости меня, я настаивала на том, чтобы забрать тебя во дворец сразу. Но это было решение сестры. Её тяжело переубедить. Иногда мне удаётся, но большинству в это сложно даже поверить.
Кроме как ради чая, Курогане до сих пор ни разу не раскрыл рта. Со стороны, должно быть, казалось, что мальчик и не слушал её и чашка в его руке владела всем его вниманием – но стиснув ту пальцами с усилием лишь самую каплю меньше того, что хватило бы фарфору, чтобы треснуть, он сосредоточенно обдумывал всё, что приятной трелью слетало с губ кугэ. Почему-то на слове «сестра» сам собой в его голове возник образ Аматерасу-о. Только приехавший из места, где воспитанию тела и духа уделяли внимания куда больше, чем разума, ещё не испытавший на себе всех прелестей беспощадной зубрёжки, Курогане не знал всех хитросплетений дворцовой иерархии и даже приблизительно не представлял, кому ещё могла принадлежать эта комната... но зато он точно знал, что у императрицы была младшая сестра. И теперь, если подумать – это лицо, эти тёмно-фиалковые глаза и правда не были ему незнакомы...
— Ц... Цукуёми, – вспомнил он.
До сих пор именно этого от него и ждавшая, теперь принцесса как будто удивилась. Но удивилась приятно. Изящное, почти чинное выражение во всём её виде уступило плохо скрываемому радостному волнению.
— Это титул. Моё настоящее имя – Томоё. А тебя как звали раньше?
Курогане почти застал врасплох этот вопрос. Когда у него спрашивали его имя в последний раз – когда он только приехал на учебный полигон, – почему-то он так и не смог ответить. Тогда, не слишком церемонясь, ему дали новое, и он не нашёл в себе сил возразить, а потом и вовсе привык. Его родной город был всего лишь небольшой провинцией, не слишком известной до того, что произошло там два года назад... если лорда Сувы императрица – а кроме неё, наверняка мало кто ещё – знала по имени, то его сына, ещё гонявшего по двору кур, едва ли. Получалось, что на свете не осталось ни одного живого человека, знавшего его по настоящему имени. Было бы невосполнимой потерей для Курогане, имевшего на то все шансы, забыть его.
Но он не забыл.
— Йо-о.
Он вдруг понял, что сидевшая перед ним была совсем девочкой: его ровесницей... нет, даже младше. Но настолько она не походила на тех детей, с которыми проходили его мирные дни в Суве или не очень мирные – после неё... насколько она не была похожа даже на него. Ровный голос, изъяснявшийся языком, на котором писали книги, идеальная осанка; мягкий, но серьёзный взгляд... Цукуёми напоминала какую-нибудь богиню из сказаний, спустившуюся на землю в облике маленькой девочки, но никак не ребёнка. Но именно потому, что она всё-таки была ребёнком, настолько, насколько позволял ещё и титул принцессы, Курогане наконец-то мог почувствовать себя с кем-то на равных.
Не все, но часть воспоминаний возвращались к нему воочию, пока принцесса говорила.
— Мне был сон, что в Суву придёт беда. Я уговорила сестру отправиться туда, но мы не успели. Там остался только ты. Я просила дозволения забрать тебя с нами. Сестра сказала тогда: «Пусть сначала докажет, что и правда на что-то годен». Такой уж она человек. Но поверь мне, тебя здесь ждут. Пусть это место станет для тебя новым домом.
— Ты сказала, что видела сон, – дав ей закончить, переспросил Курогане.
Услышав, как тот разговаривает с принцессой, наставница бы тотчас же схватила приступ, а стража за дверью бы не просто заставила опуститься на колени, а как минимум разбила бы об пол его лицо. Но сама Томоё словно ничуть не возражала.
— Вещий. Я жрица, как твоя мать.
Его мать действительно была мико, но ни о каких вещих снах (точнее, о том, что за пределами легенд и сказаний их и впрямь кто-то способен видеть) Курогане никогда не слышал. Впрочем, предчувствуя, что чего-то он пока всё равно не способен и не готов понять, Курогане деловито кивнул и прекратил расспросы.
Они провели за беседой ещё по меньшей мере час: точнее, говорила в основном Цукуёми, а Курогане или слушал, или односложно отвечал ей, порядком обескураженный неожиданным вниманием со стороны кого-то, кого он ещё вдобавок едва помнил. Но в то же время он не чувствовал никакого подвоха. Взрастивший в себе за два года непомерно большую для десятилетнего мальчика подозрительность, Курогане оказался вынужден признать, что участие Цукуёми было искренним. В конце концов она отпустила его, оставив мальчика весь вечер обдумывать воссоединение, положившее начало его жизни во дворце.
Здесь время как будто пришло для него в движение. В последние недели неприлично расслабившегося, новый темп едва не сбил Курогане с ног, но он быстро поймал здешний ритм. Трудности его не пугали. Каждая минута до сего дня была для того, чтобы оказаться здесь – но во дворце для Курогане всё только начиналось; встретив наконец крепость достаточно высокую для того, чтобы её нужно было штурмовать, Курогане продолжил тренировки с ещё пущим рвением. У него наконец-то был в руках настоящий меч – но раздав оружие, им настрого запретили вынимать его из ножен. Эта новость не пришлась мальчику по вкусу, но ещё долгие годы должны были пройти своим чередом до того дня, когда даже дворцовая стража начнёт ходить по струнке, едва заслышав его голос. Пока же он мог лишь примириться.
А по вечерам – немногим из них, когда он не валился на футон от усталости, едва добравшись до него – и выходным он снова оказывался за тем самым столом. Помимо военного искусства и фехтования, точным наукам во дворце уделяли время тоже; принцесса же давала ему уроки этикета, истории, а позже – и языка. Соображал он не хуже, чем управлялся с мечом, и это было бы куда заметнее, будь Курогане настолько же лёгок на подъём: он не рисковал в открытую перечить императорской крови, но разыгрывать перед принцессой прилежного, пытливого ученика его не смог бы заставить никто. Двое совершенно разных характерами, но одинаково упрямых детей – казалось, они должны были на дух не переносить друг друга, не была бы только Цукуёми столь не по возрасту мудра и терпима. Однако противоречивая, но всё-таки – какая-то странная привязанность, не сравнимая ни с ненавистью, ни любовью, ни с дружбой со временем между ними лишь крепла.
Тем временем Нихон переживал не самый лёгкий период. Последнее десятилетие выдалось несладким вообще для многих: точно какая-то волна невзгод и опустошения пришла из-за горизонта и прокатилась по всей земле. Нервное напряжение стояло в воздухе на сотни миль: где-то было слабее, где-то сильнее, где-то злее, где-то больше напоминало беспомощный страх перед настоящим, а ещё больше – перед будущим; оно менялось вместе с направлением ветра, но не уносилось им никогда.
Восток терзало войной. С приходом к власти Аматаресу-о Нихон оказался в надёжных руках: талантливый полководец, она сметала всех захватчиков, точно смахивала муравьёв с подола кимоно. Но была у этой монеты и другая сторона: после императрица не находила покоя, пока не сравнивала с землёй весь муравейник.
Вольные поселения, соседние небольшие государства, воинственные кочевники – на взводе были все, но и Нихон трудно было назвать миротворческой обителью. Не одно поселение и не одно государство, отказавшееся подчиниться, было стёрто с лица земли с тех пор, как предыдущий император погиб в затянувшейся на полтора года войне, а взявшая в руки его оружие юная дева Кендаппа-о*** окончила её за неделю. Ещё не один поход, укрепивший её положение на востоке, отправлялся и возвращался уже после того, как Курогане привезли во Дворец Белой Цапли. Продолжая учёбу, он был уверен в уготованной ему судьбе: на поле боя скрещивать сталь под знаменами родной страны, и под ними же возвращаться через торжественно распахнутые ворота столицы.
Но пять лет пролетели, ускользая сквозь пальцы вместе с тем миром, к которому Курогане успел привыкнуть. Тучи рассеялись; в немалой степени под влиянием младшей сестры, императрица смирилась с тем, что в долгосрочной перспективе согласие было куда ценнее войны. Нихонские знамена перестали искать крови на далёких землях. А чужеземцы в столицу наконец стали приезжать не только за смертью.
Во дворце стали чаще проводиться торжественные приёмы. Курогане всегда с недоверием, но любопытством разглядывал издалека прибывавших на них одетых в странные одежды, переговаривающихся друг с другом звуками, едва похожими на речь, вельмож. Не только правителей и аристократов – бывало, во дворец пускали бродячие труппы или проезжавшие мимо вольные народы, если тем удавалось убедить императрицу, что им есть, что показать.
Так и было в тот раз. Целая толпа кочевников нагрянула в город, мгновенно став центром всех обсуждений: прибывшие откуда-то с юго-востока целыми семьями, они привезли не только ткани и специи, но песни, фокусы и собственный звонкий смех. Чудаковатые, но дружелюбные и совершенно безобидные – они даже с Аматерасу-о держались так, будто она была всего лишь хозяйкой дома, в котором их приютили, самолично потчевавшая их супом, а не правительницей могущественной страны. То, что обычно считалось дерзостью и неуважением, у иных в исполнении приобретало какое-то очарование.
Безобидные или нет, но одним своим видом избавить дворцовый караул от работы совсем им было не по силам. Неважно откуда, какие и в каком количестве к ним приезжали гости – охрана в такие дни троекратно усиливалась. Все тренировки и учения отменили, и в томительном ожидании Курогане сначала насилу проспал до обеда, а потом слонялся без дела до самого вечера, пока и его наконец не отправили на дежурство. К его удивлению, то постепенно перетекло в ночную смену.
Никто не стал бы готовить кочевникам постели в императорском доме, так что из дворца их всех к тому времени должны были уже проводить; но и без чужаков под покровом ночи случалось всякое. Ученикам почти никогда не поручали столь поздние бдения за недостатком опыта. Но Курогане, прекрасно ориентировавшийся впотьмах и не хуже зарекомендовавший себя при свете, не так давно стал замечать, как старшие, кажется, начинали видеть в нём достойного в скором времени сравняться с ними. Его никогда открыто не хвалили, но для Курогане дела имели значение куда большее, чем любые слова.
Полная луна подёргивала бледным светом коридор. Обрывки тёмных облаков, гонимые ветром, проплывали мимо, но не задерживались надолго, и неподвижный диск продолжал сиять в небе, точно взирая на них всех с немым осуждением. Поначалу белый, как снег – но в какой-то момент вдруг зарделся лёгким румянцем, за несколько часов став кроваво-красным. Алая луна не была в Нихонском небе редкостью. Но считалась дурным знаком.
Хотя в ту самую ночь, как и накануне, как и ночью следом, луна над Сувой взошла самая обычная – так что ничего зловещего в одном лишь её цвете Курогане не виделось. Постояв немного спиной к перилам, подставив затылок промозглому ночному воздуху, он направился по коридору дальше, продолжив обход.
Раньше, чем увидел или услышал, неладное он почувствовал. Едва завернув за угол, Курогане замер, как вкопанный, и не моргнул ни разу до тех пор, пока тёмный силуэт не проступил в полутьме. Согнувшись у одной из дверей, тот возился с чем-то, и хотя ни лица, ни того, чем он вообще занимался, было не разглядеть, сам его вид – нервно подёргивающийся в каком-то вороватом предвкушении – выдавал недобрый умысел. Дверь же, чуть приотворённую, мальчик узнал бы и с закрытыми глазами.
За ней были покои принцессы Томоё.
Курогане выскочил вперёд. Ноги предательски затарабанили по полу, но дали ему достаточно времени, чтобы настичь незнакомца, не дав тому скрыться. Немолодое, отрастившее жиденькую бородку лицо уставилось на него крысиными глазами. Чужак встрепенулся всем телом от неожиданности, но даже когда Курогане оказался прямо перед ним, ретироваться почему-то не спешил.
Тут неожиданное, проворное движение зашелестело где-то внизу под его ногами. Не человек, кто-то третий, без сомнения живой, извивался между ними. Сверкающий в лунном свете красноватым блеском тёмный чешуйчатый рельеф скользил по полу и отчаянно рванулся вперёд под угрожающий лязг выпорхнувшей из ножен стали. Но обогнать разящий удар хладнокровной твари было не суждено. Одним движением разрубив змею пополам, Курогане направил меч на мужчину.
Точно ещё не вполне поспев умом за происходящим, чужак застыл на месте и глядел на мальчика в ответ – но без тени страха или даже дискомфорта. Он пробубнил что-то себе под нос и осторожно ухватился за замершее в нескольких сантиметрах от его солнечного сплетения лезвие.
Он как будто не верил, что оно, в руках этого юнца перед ним, способно было причинить ему вред. Даже когда сверкнувшая светом всё такой же ясной луны капля крови сорвалась вниз, мужчина и не поморщился, и какое-то гадкое, неестественно весёлое выражение наползло на его физиономию и растянуло в ухмылке тонкие сухие губы.
Курогане собирался лишь припугнуть его – обезвредить и задержать. Но вцепившиеся в его меч пальцы с грохотом уронили чашу неустойчивых весов его терпения вниз. На ней уже было предостаточно: он не мог просто так позволить кому-то насмехаться над ним, и не мог позволить, чтобы принцессе причинили вред; но чтобы кто-то лапал его меч так, будто в руках Курогане всё ещё была деревянная бутафория... Курогане захлестнула совсем другая, ледяная ярость, доселе ему незнакомая.
Лезвие полоснуло ладонь вдоль и вошло в грудь мужчины, пронзив насквозь.
Осознание, окрашенное ужасом, пронзило того вместе с мечом. Оно застыло в остекленевших глазах навсегда. Курогане выдернул острие, оросив пол кровью, и безжизненное тело рухнуло навзничь. Два изувеченных трупа у его ног – змеи и человека, – единственные напоминали ему в повисшем на долгие минуты безмолвии, что с этой весенней ночью было что-то не так.
Первая мысль, которую Курогане отчётливо расслышал в своей голове, когда остальная стража сбежалась на шум и дворец пришёл в движение, была о том, как бы кто-нибудь в суматохе не забыл бы всё же к утру смыть кровь, оставшуюся прямо у порога принцессы.
Курогане так и не узнал ни имени, ни происхождения первого человека, которого убил. Допросы начались с рассветом следующего дня и продолжались до обеда; большинство кочевников клялось и божилось, что и сами они о непутёвом товарище и его мотивах, кроме имени, ничего больше и не знали. Некоторым всё же удалось припомнить, что прибился одинокий бродяга к ним совсем недавно. Лишь спустя месяцы тщательное расследование заключило, что происходил тот, по всей видимости, из одного из тех поселений, что развеяла в прах нихонская армия. Планировал ли преступник всё с самого начала или просто воспользовался на редкость удачно подвернувшимся шансом – акт возмездия было не спутать ни с чем. Лишившийся дома и всех, кого знал, он наверняка возжелал того же: лишить Аматерасу-о самого дорогого. Но сравнять Нихон с землёй в одиночку, конечно, он не мог даже мечтать. Оставалась её младшая сестра. Большая трагедия маленького человека; но дальше копаться в этой истории никто не стал: бесславно похороненный в безымянной могиле, покуситель унёс правду о том, за кого именно собирался свершить месть, вместе с собой.
Спустя ещё день Курогане стоял на том самом месте, где всё произошло. Он ещё не виделся с принцессой после инцидента, но знал, что, его усилиями, та была в здравии. Он стоял у дверей в её покои, готовясь зайти, в обычный день и час, согласно их договорённости, которая должна была оставаться в силе, раз уж жизнь для них обоих продолжалась. Но почему-то немного нервничал.
Прежде, чем заглянуть внутрь, он громко оповестил о своём прибытии.
— Войди.
Ровный и уверенный, голос Томоё звучал, как обычно, и без задней мысли Курогане вошёл.
Но тут же почуял неладное. Обычно принцесса здоровалась с ним и сразу приглашала за стол; или вставала, объявляя, где ей хотелось бы сейчас прогуляться (обычно это был сад во внутреннем дворе). Но на сей раз Цукуёми не шелохнулась, и удостоив мальчика лишь мимолётным взглядом, сразу отвела его в сторону, будто пребывая в глубокой задумчивости. И без единого сомнения Курогане мог утверждать: думы её были тяжёлыми и отнюдь не светлыми.
Он не привык начинать их разговор первым, но долго вытерпеть эту неожиданно затянувшую всю комнату – и его вместе с ней – мрачность не сумел.
— С вами всё в порядке?
— У тебя есть собственные глаза, чтобы это видеть, – ответила Томоё спокойно, но сами эти слова прозвучали её устами гнетуще строго. Словно возжелав заставить его совсем пожалеть о том, что вообще открыл рот, принцесса нахмурилась.
— Это ты столкнулся с тем человеком? – произнесла она, чуть погодя.
Курогане чувствовал, что – по каким-то пока неясным ему, но неумолимым причинам – землю пытаются выдернуть у него из-под ног. В таких ситуациях их учили продолжать верить в собственную правоту, пока им со всей убедительностью не докажут обратное – а главное, сохранять при этом решимость. Помня об этом, Курогане отчеканил:
— Да. Я сделал всё, что от меня требовалось, чтобы его остановить.
— Ты убил его.
Да, убил, но как будто он не знал этого сам? Поначалу Курогане не сообразил, к чему было это замечание и какого ответа от него теперь ждали. Но принцесса, глядя наконец ему в лицо, казалось, темнела всё больше с каждой секундой, что Курогане молчал в полном замешательстве, пока он наконец не понял: это был упрёк.
— Он хотел убить вас! – воскликнул он.
— Тот человек, без сомнения, был преступником. Его следовало поймать и наказать по всей строгости закона. Но убивать его на месте не было никакой нужды.
«Я бы и не убил, если бы не было!» – хотел возмутиться Курогане, но все его внутренности свело от гнева, и из себя он смог выдавить лишь глухой рык. Ему было уже пятнадцать, но злился он так же легко, как будучи десятилетним мальчишкой.
— Он даже не был вооружён.
Курогане вновь хотел не согласиться, или хотя бы упереться в то, что проверять это ему было некогда – но ведь, если подумать, и правда: всех гостей тогда тщательно осмотрели на входе. Кто-то мог допустить оплошность и обсчитаться (или не озаботиться этим вовсе) на выходе, давая убийце шанс затаиться во дворце до темноты, но ни меча, ни даже кинжала стража внутрь бы ни за что не пропустила. Всё, что было у негодяя – змея, которую он пронёс внутрь, не иначе, как «реквизит» для дневного представления. Нет лучшего способа что-то спрятать, чем положить это на видное место.
И то, как мужчина схватился за его меч голыми руками – пусть он действительно не верил, что мальчишка был способен ему навредить, но первым инстинктом любого нормального человека при малейшей опасности было бы потянуться за оружием, если оно у него при себе, конечно, было.
Ничем ещё, кроме того, что он уже сказал, Курогане не мог возразить принцессе, казавшейся теперь больше раздосадованной, чем сердитой.
— Мы пока не знаем, кто это был, – вдруг заговорила она, понурив голову, — но точно не человек и не два. Скорее всего, слухи вышли за пределы дворца. Минувшей ночью кто-то напал на лагерь чужеземцев. Если кому-то и удалось укрыться – то единицам. Остальных перебили.
Слишком внезапной и шокирующей была новость, чтобы Курогане поверил в неё сразу. Но уж Томоё такими вещами шутить бы не стала. Видя его сомнения, Цукуёми печально покачала головой.
— Если бы ты просто задержал того человека, допросили бы его одного, а остальных бы просто выпроводили из города. Всё осталось бы в этих стенах, никто бы больше не пострадал. Но подняли слишком много шума – люди узнали и пришли в ярость. Встревоженная толпа не любит разбираться. Я не говорю, что это твоя вина и что ты должен нести ответственность за чужие поступки. Но должен нести за свои. Просто пойми, что за насилием всегда следует только ещё больше насилия...
Пока он пытался переварить услышанное, принцесса наблюдала за ним: казалось, силясь прочесть, что было у него на уме. Новых слов порицания не последовало, но разочарование, казалось, совсем застлало и без того печальный взор Цукуёми.
Она не прогнала его, но оставаться здесь Курогане больше не мог сам. Формально, как никогда, он спросил дозволения уйти.
Оказавшись за дверями, он тут же был готов позабыть о случившемся, если бы лицо принцессы не стояло до сих пор у него перед глазами. Курогане никогда прежде не видел её такой: бывало, они не находили общего языка; бывало, Томоё отчитывала его ни за что и он начинал злиться. Но она никогда не выходила из себя сама. Едва ли и то, что он видел только что, походило на гнев... но задетая случившимся до глубины души, на себя Цукуёми и правда не совсем походила. Только в себе Курогане столь же сильного отклика на всё это найти никак не мог.
Обуреваемый негодованием, он вышел во двор. Учеников так и некому было занять, и мальчишкам – включая него – оставалось лишь праздно шататься и стараться не угодить под ноги взвинченных донельзя наставников.
Выходить без разрешения за ворота дальше главной улицы, раскинувшейся напротив дворца, им было запрещено, но если уж Курогане и тянуло внезапно в город, то хватало и тянущегося досюда его духа; он медленно шёл вдоль каменной стены, разглядывая людей на той стороне.
Слишком наводнённой эта улица никогда не была, и ходили по ней обычно неспешно, боясь оскорбить неуважением императорское жилище, но сегодня их было тут как-то особенно мало, и сновали туда-сюда лишь те же дворцовые караульные при полном облачении. Заметив подозрительную перемену, Курогане засвербел любопытством. Издалека он не мог ни расслышать разговоров, ни рассмотреть лиц, но почти затаился, когда вдруг заметил тут и там продолговатые тёмные мешки: часть ещё лежала на каменной мостовой, пока кто-нибудь из военных, делая это обычно по двое, не возникал на горизонте, поднимая очередной над землёй и унося куда-то.
Курогане не вчера родился, и даже без рассказа Томоё, ещё живого в памяти, догадался бы, что находилось в этих мешках.
Точно в такой же завернули на его глазах несостоявшегося убийцу. Глядя на то, как подхватывали свою ношу солдаты с двух концов, можно было только догадываться, с какой стороны находились голова, а с какой – ноги. Как и не было никакой возможности в этом мешке угадать, кто находился внутри. Не имевшие не только имени, но и лица, одинаковые; хотя пару раз на глаза Курогане попались совсем небольшие. Он вспомнил, что были среди приезжих и дети.
Вернувшись обратно, он ещё несколько раз прокрутил у себя в голове все доводы Томоё о том, почему его поступок был не самым разумным – и даже добавил своих. Да, останься произошедшее в стенах дворца, в этой истории было бы куда меньше действующих лиц: вместо одного чужеземца, теперь императрице, обязанной действовать по букве закона, предстояло найти и наказать за самосуд собственных подданных. Не говоря уже про то, что прознавшие о жестокой расправе соплеменники могли ещё доставить им проблем. Лишь со временем – когда ни через месяц, ни через год и даже ни через пять никто не объявился у ворот – стало возможным утверждать, что, скорее всего, все, кто мог быть способен отомстить за свой народ, подобно змеиному заклинателю, оказались собраны в столице в ту злосчастную ночь.
Он ни за что не сделал бы этого вслух, но себе Курогане в глупой импульсивности своего поступка пришлось признаться.
Но никакого сожаления он не испытывал. Самого главного принцессе донести до него так и не удалось.
Не желая ни возвращаться к этому разговору, ни испытывать дальше на себе молчаливый укор, следующие несколько дней Курогане намеренно избегал Цукуёми, что, впрочем, никаких усилий ему не стоило – она и сама не призывала его к себе.
Жизнь, вроде как, вернулась в привычное русло. Занятия возобновились; старшие вели себя с ним, как ни в чём не бывало: все знали о том, какую Курогане сыграл роль в недавнем инциденте, но никто не спешил выказывать ему почести. С другой стороны, не встретил он больше и порицания. Все как будто делали вид, что ничего просто не произошло – и поначалу Курогане злило это странное притворство. Но вскоре и сам охладел к случившемуся настолько, что почти забыл. Столкнувшись с резким осуждением принцессы, поначалу он даже поверил, что пусть и, по его разумению, незаслуженное, обязательно получит наказание – но так его и не дождался.
Поэтому, когда за ним послала сама Аматерасу-о, Курогане поначалу удивился, а потом ему стало чуть не по себе.
Его привели прямо в церемониальный зал: здесь императрица принимала важных гостей, выслушивала послов... а иногда и карала смертельно провинившихся перед ней подчинённых. Так что Курогане по-прежнему не знал, какой участи ждать; хотя, как ни посмотри, было до крайности странно, что в подобное место привели кого-то, вроде него. Но, не имея иного выбора, юноша опустился на колени; он решил дождаться исхода, а там уже решить, готов ли он примириться со своей судьбой.
Стражники, приведшие его сюда, отступили; ещё несколько рассредоточились по периметру. Спустя годы во дворце, Курогане понял, что их самих бояться нет никакого смысла, поэтому совершенно забыл о карауле и почти поверил, что в зале остались лишь они: он, Аматерасу-о с личной охраной и Цукуёми.
Томоё тоже была здесь. Восседая по правую руку от сестры, она хранила непроницаемое выражение и глядя на Курогане будто не смотрела на него вовсе. Он всё ещё не находил в себе смелости иметь с ней дело, да и глазеть на принцессу, когда сама императрица была перед ним и обращалась к нему, было бы непростительной грубостью. Курогане почтительно опустил глаза в пол. Но Аматерасу-о тут же приказала:
— Взгляни на меня. Я хочу видеть глаза того, с кем говорю.
Курогане молча повиновался. Он пообещал себе хранить самообладание, пока может, но следующие же слова императрицы едва не пошатнули его.
— Я помню твоего отца как славного воина. Но ещё – как прекрасного человека, на которого всегда мог рассчитывать и трон, и его собственные люди. То, что случилось и с ним, и с Сувой – кошмарная трагедия, и я до сих пор не могу смириться с тем, что нам некого призвать к ответу. Но вот передо мной стоишь ты, и я хочу, чтобы однажды ты доказал, что эта потеря – восполнима. Я не верю в то, что кровь определяет человека. Но верю, что достойную кровь достойный человек не позволит себе осрамить никогда.
Даже если Курогане было бы дозволено говорить – отяжелевший, онемевший язык будто заполнил его рот полностью. И слова её, и то, с какой силой императрица их произносила – теперь он понимал, как не только на нихонском троне, но и под генеральским знаменем вообще могла оказаться женщина.
— Ты уже доказал свою верность стране и императорской семье, но тебе ещё предстоить доказывать её снова и снова до самого конца своей жизни, если хочешь остаться здесь, – продолжала Аматерасу-о. — Я вижу в тебе такого же надёжного человека, как твой отец, и хочу, чтобы с этого дня ты не дал мне ни одного повода в этом усомниться. С этого дня я назначаю тебя личным телохранителем Цукуёми, принцессы и своей младшей сестры.
Курогане громко выдохнул. Чего-чего, а уж этого он точно не ожидал.
— Тебе ещё многому предстоит научиться. Твоё обучение продолжит Сома. Официальная часть на этом закончена, – объявила императрица.
Томоё-химэ, будто ни слова из сказанного её не касалось, молча поднялась с места и в сопровождении нескольких солдат вышла. Вскоре зал опустел примерно наполовину; Курогане же, по-прежнему на коленях, стоял, где стоял. Он и так с трудом осознавал услышанное, а теперь ему и вовсе начинало казаться, что возникшая вдруг пауза странно затянулась – но уйти, пока Аматерасу-о лично не отпустит его, он всё равно не мог.
— Прежде, чем ты последуешь за ней, – наконец заговорила императрица вновь, — скажу кое-что ещё. — Отныне ты подчиняешься ей. Её безопасность – твоя прямая ответственность, её жизнь для тебя важнее собственной. Но ты по-прежнему служишь мне. И первое, что тебе стоит знать – я не желаю, чтобы люди, замышляющие зло против нас, ходили по земле. Второе – когда я призову тебя, а призову я тебя не раз, ты придёшь. Даже если Цукуёми будет это не по душе.
Тогда Курогане ещё не мог знать всей подноготной этого повеявшего могильным холодом приказа... но уже ощутил на своих плечах всю его тяжесть, и принял его со всей серьёзностью.
Как и было велено, следом он отправился к покоям принцессы. Был ли он теперь обязан делить с ней одну комнату или ему полагалась соседняя? О каком обучении говорила Аматерасу-о, если для своего возраста мечом он уже владел идеально и дело оставалось лишь за временем и настоящим опытом?
Входя в комнату, он ожидал, что хотя бы на часть его вопросов Томоё ответит и так. А что, если она-то сама от решения старшей сестры была не в восторге? В конце концов, их последняя встреча была для подобного развития событий худшим подспорьем. Даже в зале Цукуёми вела себя предельно отчуждённо. Теперь Курогане терзался сомнениями, а не прогонит ли из своего упрямства принцесса мальчика вовсе, и что тогда останется делать ему?
Но она, похоже, уже ждала его. Не на обычном месте, где проходили их беседы – за столом, – но у стены, она сидела на мягких подушках. Курогане приблизился, и с каждым шагом новый давался ему всё труднее. Широко раскрыв их, он буравил глазами то, что лежало у принцессы в руках, и не в силах был им поверить. Когда Томоё пригласила его сесть, он почти рухнул напротив.
— Это... – выдохнул он.
Даже заключённое в ножны, длинное лезвие затмило ему своим блеском целый мир. Маленькая женская рука осторожно держала рельефную рукоять в виде драконьей головы.
— Я знаю, что этот меч принадлежал твоему отцу, – изрекла Томоё. — Но на тренировочном полигоне ему было бы не место. Поэтому я забрала его во дворец.
Курогане силился что-то ответить, но всё путалось на языке.
— Он твой, и ничто не в силах это изменить, – произнесла принцесса, взглянув ему в глаза, как смотрела и раньше, до их ссоры, только сейчас – как-то особенно серьёзно. — Но если ты собираешься служить им мне, я хочу, чтобы ты дал мне клятву.
Она помедлила, ожидая от него ответа, прежде чем продолжить. А что Курогане мог ответить ей: той, что семь лет назад собрала по кусочкам его жизнь обратно, а теперь держала в руках Гинрю? Сначала жизнь, затем – имя, данное ему при рождении, а теперь – фамильный меч; казалось, всё, что было утрачено Курогане безвозвратно, эта девушка была в силах возвратить ему. Он никогда бы не подчинился человеку слабее него.
Но эта сила в Томоё-химэ была тем, чего он сам никогда бы не смог достичь.
В день их второй встречи принцесса не позволила ему, как требовали правила, преклонить перед ней колени ради этого дня – когда он сделал это сам.
──────── • ☽ • ────────
Постель, на которой Курогане проснулся, слишком высоко возвышалась над полом, чтобы находиться во дворце Ширасаги****. Мужчина почти чертыхнулся.
Он нередко видел сны о доме с тех пор, как они отправились в путь, но до сих пор его ещё не забрасывало так далеко в прошлое. Взывая даже к тем закоулкам памяти, при свете дня до которых он едва мог дотянуться.
Принцесса простила ему смерть того кочевника, даже нашла в себе силы наконец поблагодарить: ведь Курогане, как никак, и вправду спасал ей жизнь. Но одной из клятв, что он принёс ей в тот день, было больше никогда не убивать без крайней необходимости.
Необходимость эта возникала с тех пор ещё столько раз, что Курогане перестал вести счёт. Через два года после своего посвящения в ниндзя он почти в одиночку вырезал целый готовивший восстание против дворца клан. Случалось, что днём он прогуливался с Томоё по саду, срывая для неё яблоки, а в ночь императрица посылала за ним, и Курогане, не задавая лишних вопросов, просто делал то, что должен был. В конце концов, эту часть своего обета он предпочёл забыть.
Томоё наверняка знала – просто не догадывалась об истинном масштабе проблемы. Если бы она спросила его в лоб – Курогане выложил бы ей всё, как не мог лгать и увиливать в принципе... Но принцесса словно сама боялась знать правду. Ниндзя и воображать не хотел, как страшно изменилась бы она в лице, если бы он сказал, что с той ночи, освещённой алой луной, так и не понял, чем убийство при прочих равных было решением проблемы худшим, чем любое другое.
— Можешь идти на завтрак без меня.
Курогане вопросительно покосился на парня, промокающего полотенцем ещё влажные волосы. На секунду ему показалось, будто Фай опять отпустил какую-то глупую шутку, но тут и посмеяться-то, даже гипотетически, было не над чем.
— А ты чем собрался завтракать, солнечными лучами?
— У меня есть кое-какие дела. Перехвачу что-нибудь по дороге.
С этими словами Фай тряхнул головой и, убедившись, что с неё больше не текут водопады, двинулся на выход.
Курогане следовало бы насторожиться, но, если подумать, до сих пор его спутник так ни разу и не выкинул ничего действительно опасного, а объяснения... он никогда толком не объяснял того, что Курогане действительно хотелось от него услышать.
Он лишь проводил Фая хмурым взглядом.