Фаю было самое большое лет четырнадцать, когда имел место этот престранный эпизод. Зара впервые выходили к гостям лишь в пятнадцать-шестнадцать, юноши-халис же вовсе не раньше семнадцати; поэтому то, как он вообще оказался среди них, пусть всё это время всего лишь наблюдал, держась рядом с сеиди, так и осталось для него загадкой.
В просторном банкетном зале под звуки бойкой традиционной музыки отмечали некое торжество: каким-то образом он догадался, что речь шла о свадьбе. Самым что ни на есть естественным ходом мысли это можно было предположить, просто взглянув на помост, где на щедро украшенных лавках восседали мужчина с женщиной в торжественных облачениях, но в конце концов, Фай не бывал в людях ни разу с тех пор, как приехал на юг. Едва ли вообще когда-то и до этого.
Когда настало время их выхода, музыканты предупредительно сменили темп и ритм своих песен на те, под которые были выучены зальные девушки. Правда была в том, что любая из них сумела бы станцевать под любую музыку: собранные здесь сеиди сёстры для них, воспитанников, были самыми старшими. Но пригласившие их люди как будто специально хотели воссоздать здесь хоть часть именно того духа, который витал в залах по вечерам.
Фай никогда раньше не слышал о том, чтобы халис танцевали вне залов.
Но сам сеиди сопровождал их, как и полагалось в таких ситуациях. Перекатывая бокал в руке, он безмолвно наблюдал за тем, как девушки выступают перед новоиспечёнными супругами и их гостями. У Фая не было причин всерьёз ставить под сомнение уместность происходящего.
Празднество затянулось на несколько часов. В перерывах мальчик помогал девушкам: подносил воды, помогал подправить макияж. Никто не обязывал его это делать, он просто пытался найти хоть немного смысла в том, что его тоже зачем-то взяли с собой. Со старшими сёстрами он был в хороших отношениях: те всегда относились к нему тепло, спокойно принимая его общество, ласково называли «котёнком». Фай не хотел путаться под ногами, но здесь и сейчас, кроме них и сеиди, для него вокруг всё равно что не было больше людей.
Даже при том, что он ещё не стал полноценной частью залов, Фай знал, что пропасть между ним и людьми уже непреодолимо велика. Он был наслышан и знал, что после того, как годы ученичества подойдут к концу, на многое вновь начнут смотреть сквозь пальцы: мало кто из обитателей залов не водил дружб за их пределами. Но сейчас, пускай сам он был не среди них, сёстры танцевали точно так же, как танцевали бы в залах, и собственное место Фаю тоже было предельно ясно.
Поэтому когда голос, которого он не слышал раньше, окликнул мальчика совсем близко, он сначала поднял голову в растерянности, пытаясь убедиться для начала, что обращались в самом деле к нему. Девушка в белоснежном одеянии, сверкающем дорогой вышивкой, переливающемся целой россыпью драгоценных камней, смотрела на него пытливо, точно всерьёз ждала ответа на вопрос, которого Фай даже не слышал. Он вообще не помнил, как они оказались так близко друг к другу, этот вырванный из времени и пространства момент один существовал для него во вселенной несколько слишком долгих секунд... Прежде, чем он наконец опустил глаза и, очень тихо вымолвив извинения, поторопился вернуться к сеиди.
Они сидели отдельно от остальных приглашённых, как сидели бы почётные гости или отшельники. И то, и другое было, наверное, частью истины.
Как-то Фай сразу почувствовал, что сеиди всё видел. Тот ничего не сказал, но слабо одобрительно кивнул, и все тревоги сразу оставили его.
Он мог наконец расслабиться, сидя по правую руку от мужчины. Изысканные блюда таяли во рту, но тарелки мальчика и его господина оставались едва тронутыми. Даже при том, что вокруг было по-прежнему слишком много посторонних и Фай не решался лишний раз подавать голоса, не обращался к сеиди первым – как велел внутренний зальный этикет, – они то и дело негромко переговаривались. Всевидящие глаза десятка его сверстников были наконец далеко, не в силах проникнуть сквозь эти стены. Если к старшим сёстрам ученики совершенно не стеснялись ластиться, добиваясь расположения, то виться так рядом с сеиди смельчаков среди них не нашлось бы. Его милость была самой большой из доступных им роскошей, но в то же время они словно боялись, что чем дольше будут находиться близ него, тем в большем количестве грехов, о каких не подозревали даже они сами, их изобличит спокойный взгляд золотых глаз. Всё равно, что пытаться обратить на себя внимание бога. Потому-то их с Чии многие и не любили. А Фай долгое время и не думал о том, чем ему может быть чревата такая близость с Ашурой: человеком, который просто был добр с ним, единственным человеком, благодаря которому он до сих пор не был в этой вселенной совершенно один.
То, сколько времени они проводили вместе, безусловно повлияло на возможность Фая подмечать в Ашуре перемены. Если бы не это, он, возможно, и не почувствовал бы столь явно, что что-то с этим приёмом всё-таки было не так. Всё прошло хорошо: их проводили с таким же радушием, с каким встречали; но даже покидая торжество – ещё до его полного завершения, – сеиди натянул на лицо сухую улыбку. Словно скрывать некое неудобство стоило ему слишком много сил. Эта улыбка рассыпалась на глазах, обнажая бессильное, так и оставшееся при нём несогласие с происходящим, когда их группа наконец села в крытую повозку.
Чтобы проехать на ней по малолюдным улицам не больше десяти минут, а остаток дороги, примерно столько же, пройти до залов пешком. Под туниками на всех до единой девушках были длинные, до самых туфель, штаны.
Но в данный момент лишь одна деталь из всех этих воспоминаний имела для Фая значение: глядя на фигуры в свадебных облачениях, он мог утверждать, что это была именно свадьба.
...Или нет?
Широкая спина в дорогом золотистом шёлке принадлежала явно мужчине. И низенькая женщина, идущая рядом с ним, была белее самого пейзажа вокруг... Сначала Фай принял его за пустынные барханы, потом же, подобрав из-под ног небольшую горсть, узнал, казалось, на ощупь снег. Но тут же усомнился вновь. Всё же то не было как будто вполне ни то, ни другое.
В любом случае, хоть он и не видал на юге ни одной, на свадебную процессию это походило мало. Необычный, очень тонкий, мелодичный звон сопровождал их, пока они медленно двигались вперёд. Его несли чуть поодаль: на тонкой стальной жердине, оканчивающейся крючком, высоко покачивался колокол, мягко мерцая отблесками опала. Тот был ровно фут в высоту, но Фай знал, что он на самом деле ничего не весит. На то, чтобы «отлить» и зачаровать такой требовалось очень много времени и огромное мастерство; в качестве основного материала использовался чистейший, особый хрусталь, встречавшийся только в тех землях. Во всём Целесе таких колокола было всего два. В первый звонили при королевском дворе по важнейшим событиям в нём: когда кто-то рождался либо умирал. Во второй не звонил никто. Любого, кто попытался бы нарушить его безмолвие, ждало бы наказание по всей строгости закона. Его повесили на центральной площади только с одной целью – вторить первому. Колокола-близнецы всегда звонили и молчали в унисон.
Сам этот звон не просто приятно переливался в ушах – он заключал в себе чистейшую, единственную из существующих магическую силу, не несущую в себе ни капли разрушения.
Уникальный, ни с чем не сравнимый из того, что Фаю доводилось когда-либо слышать, звон редчайшего хрусталя смешивался с другим: ненавязчивым, тоже по-своему благозвучным, но куда более банальным звоном множества серебряных колокольчиков. Опутывая тесьмой, к которой крепились, одежду юноши, они позвякивали в такт его шагам. Их предназначение Фаю тоже было прекрасно известно: отражая её незримые потоки, они отражали саму магическую энергию главного колокола, рассеивая её, будто утреннюю росу по воздуху – что в итоге тот весь наполнялся её свежестью. Провожая в последний путь усопшего, согласно старинному ритуалу ими обвешивали семью, самых сердечных друзей, возлюбленных – тех, кто был к нему ближе всех при жизни. То, для чего это всё делалось, можно было назвать «успокоением». Ни о каких неупокоенных душах речи не шло: за всю историю Целеса ни один неприкаянный дух не объявлялся здесь, чиня бедствия. Но найдись их в этих землях хоть десять, они не смогли бы принести больше бедствий, чем один могущественный маг, не похороненный правильно. Источник магической энергии часто не иссякал естественным образом; лишившись оков в виде воли хозяина, магия становилась непредсказуемой. Для всеобщего спокойствия то, что оставалось от неё, развеивали – одинаково тщательно, хоть была реальная угроза велика, хоть нет. Ради «успокоения» не мёртвых, но живых. Это было как будто в кровной памяти всех, кто рождался на севере. Когда возможности проводить ритуал как до́лжно больше не было, тела начали просто сжигать.
Таким образом, оглядываясь по сторонам, Фай без труда связывал одно с другим. Он прекрасно знал, что происходит. Будто бы своими глазами уже видел всё это однажды. Только, если подумать, из всех людей, что ему довелось похоронить, лишь их родители удостоились такой церемонии. Они не помнили даже их лиц – как могли бы запомнить то, при чём не присутствовали вовсе?
Бренча колокольчиками, юноша плёлся в самом хвосте процессии. Он попытался, ускорив шаг, рассмотреть, что было впереди. Обычно это не составило бы труда с его ростом, но почему-то сейчас поверх множества голов, в коих ему не было совершенно никакого интереса, Фай не мог углядеть ничего.
Толпа вокруг него начала плотнеть. Странный шум, похожий на жужжание рынка перед самым полуднем, но в котором Фай не мог разобрать ни слова, нарастал в ушах, но не ощущался достаточно громким, чтобы тем стало больно. Но также не прекращал нарастать, словно совсем не имел никакого предела. И почему-то это пугало.
Продолжая осторожно ступать вперёд, Фай прикрыл глаза: что-то из того, что было у него на голове, нужно было закрыть, чтобы перестать слышать. Это действительно прекратилось. Когда он открыл их в следующий раз, то стоял один посреди вымощенной рыхлым снегом тропы. Рука крепко стискивала холодную жердь. Фай поднял голову и увидел раскачивающийся над ней хрустальный колокол. Только это был другой колокол.
Чуть впереди тропа подходила к концу. Неровно взгромождённый одним краем на валун, будто его просто бросили здесь по дороге за ненадобностью, на пустыре стоял белоснежный гроб.
Идеально гладкая поверхность отливала матовым блеском, и он словно светился, выглядя белее платья любой невесты, белее всего белого вокруг. Фай, конечно же, знал, для чего нужны гробы. Он с предельной ясностью осознавал, что перед ним был именно гроб. Но от этого, сколько бы он ни смотрел на него, сколько бы ни находился прямо рядом с ним, не исходило ничего тяжёлого или отталкивающего. Всё ещё удерживая жердину с колоколом в другой руке, Фай отодвинул крышку.
Он сидел за невысоким столом на полу среди подушек. Тихая, наполненная тёплым светом ламп и ароматом сандала комната, что в любое время суток выглядела одинаково, была ему знакома. По шепчущему звуку, с которым чай наполнял небольшую керамическую чашку, он мог слышать, что то был именно горячий чай. В деревянной резьбе на столе было столько крошечных деталей, что даже спустя столько лет Фай мог вглядываться в неё часами.
Мужская рука поставила перед ним его чашку. Фай оцепенел. До сих пор он сидел, толком не поднимая головы, в полной уверенности, что, точно так же, как и эти стены, он знает, кто сидит с ним за столом. У этого человека были ухоженные руки, с длинными бледными пальцами: кочуя с одного на другой время от времени, но на каком-то из непременно оставался золотой перстень с камнем, похожим на ягоду можжевельника.
Это была совершенно другая рука. Оливкового цвета кожа, грубо вырезанные, будто из дерева плохо заточенным ножом – не без умения, впрочем, – костяшки выступали и были на вид твёрдыми, как камень. Сильная рука, тяжёлая рука. Фай знал и её. Помнил даже, каково это было, когда она лежала в его ладонях. Но лежащей на поверхности этого стола, её просто... не могло здесь быть, ни в одном из существующих в его голове миров. Загнанный в угол этим мучительным противоречием в груди, Фай должен был всё ж узреть, кто на самом деле сидел перед ним.
— Эй.
Серьёзное лицо не выражало никаких эмоций, а губы не двигались – но почему-то он всё равно его слышал.
— Эй! Да проснись уже!
Едва не поперхнувшись собственным дыханием, Фай резко сел.
Теперь он действительно сидел, чувствуя тяжесть накрывавшего его ноги одеяла, что наполовину свисало с кровати вниз. Сердце колотилось о рёбра с бешеной скоростью, пока наперегонки с ним Фай пытался сообразить, что произошло и где же он всё-таки находится.
Взгляд Курогане предельно честно, как и всегда, выражал то, насколько неприятно и глубоко засевшей в его заднице занозой Фай оставался, но при этом сейчас мужчина наблюдал за ним скорее озадаченно.
— Ты в норме?
Ещё далеко не вполне будучи в норме, Фай слабо кивнул.
— Приснилось что-то?
— ...Не особо помню, что именно мне снилось, – наконец смог выдавить юноша. Несомненную ложь.
Курогане всё хмурил брови с самого его пробуждения (не то чтобы это было что-то необычное, чтоб заставить Фая всерьёз встревожиться), но тут вдруг стремительно помрачнел прямо на глазах.
— Ты тоже это слышишь?
Фай попытался прислушаться, но тут же бросил эту затею. В голове до сих пор звучали, будь они неладны, колокола.
— Слышу что? – переспросил он потерянно.
— Как будто звон. Что тут вообще может звонить, да ещё в такое время?
На миг он забыл, как дышать. Что у него, что у нихонца, слух был примерно одинаково хорош – если бы кто-то в округе и впрямь зазвонил в ещё какой-нибудь невесть откуда взявшийся колокол с утра пораньше, Фай бы это услышал. Но единственный шум стоял у него в ушах, последовав за ним прямиком из сна: он знал это звучание лучше кого бы то ни было из всё ещё живущих и ходящих по земле, это был он, вне всякого сомнения, неповторимый, и ни Курогане, ни кто-либо ещё здесь не мог его услышать, если только сама память Фая не ожила...
Если только сама его память вдруг не ожила. К его ужасу, это звучало вещью куда менее невозможной.
За двадцать лет лишённый должной выучки врождённый маг имел с подобным дело впервые. Едва ли представляя, как с этим теперь совладать, Фай для начала глубоко вдохнул. Наполнив лёгкие воздухом, пытаясь как следует прочувствовать каждую клеточку собственного тела, он обнаружил, что то до сих пор била мелкая дрожь.
Сначала тело, затем – разум. Если бы очистить голову от сущего хаоса обрывочных, точно царапающих его изнутри острыми краями сколов мыслей в самом деле было так легко, он ненавидел бы свою жизнь гораздо меньше. Но это было всё равно что пытаться затолкать обратно в шкаф рвущуюся из неё наружу груду хлама за считанные секунды, которые есть у тебя до того, как это всё обрушится тебе на голову. У него не было выбора, если он хоть самую малость хотел жить... или по крайней мере, умереть не так. Только благодаря этому у него вышло.
Призрачный звон стих достаточно, чтобы Курогане перестал обращать на него внимание, вернувшись к утренним сборам.
— Я... вёл себя странно? Почему ты решил меня разбудить? – спросил Фай, стараясь выглядеть куда менее заинтересованным, чем был на самом деле.
— М-м, нет, лежал себе тихо, как обычно, – протянул Курогане, натягивая штаны. — Но в одеяло вцепился так, будто сейчас надвое порвёшь.
Пойманная на месте преступления, кисть его правой руки наконец разжалась сама по себе. Фай уставился на неё, будто не был уверен, принадлежала ли та ему вообще. Налившиеся камнем суставы едва не заскрипели при этом; пальцы разгибались с трудом.
С тех пор, как его взяли в кузницу, Курогане вставал на работу в такую рань, что петухам недалеко было возмутиться. Очень смело, а ещё очень наивно было предположить, что он станет ещё тратить время на то, чтоб разглядывать Фая в его постели, прислушиваясь к каждому вздоху. Но каждый раз Курогане совершенно обескураживал его своей наблюдательностью.
Нельзя сказать, что нихонец по утрам поднимал много шума – иногда Фаю удавалось вообще не застать его ухода, но чаще он просыпался оттого, что сам спал слишком чутко. Обычно после этого юноша отворачивался к стенке и спокойно дремал ещё по крайней мере час-полтора. Но в этот раз, убедившись, что все опасности, разом обрушившиеся на него, едва успело начать всходить солнце, миновали, он выбрался из постели.
Расецу обычно уходил многим позже, и Фай знал, что у него в запасе ещё наверняка есть чуть больше получаса прежде, чем встанет Шара. Он уже неплохо ориентировался на чужой кухне. Обычно, когда поднимался он, завтрак был уже готов, но в этот раз Фай решил немного помочь хозяйке, раз уж у него была такая возможность. Были у него, правда, и личные причины ей воспользоваться.
Оставшаяся со вчерашнего вечера бутылка вина стояла на тумбе. Взяв её за горлышко, Фай убедился, что на дне ещё бултыхалось немного тёмно-багровой жидкости. Могло пригодиться в готовке. Но вряд ли у Шары возникли бы вопросы, если бы раньше она обнаружила её пустой. Мало ли кто из трёх мужчин в доме решил промочить горло с утра, а она всё-таки не была им матушкой.
Да и вино, насколько запомнилось Фаю накануне, было... каким-то не таким. Курогане, сколько Фай помнил его с начала их совместного путешествия, вообще как будто не пронимало ничего, что бы и в каком количестве – в последнее время почему-то всё меньше и меньше – тот ни вливал в себя. Но и Шара с Расецу, осушив по стакану, не выглядели хоть сколько-нибудь иначе. Только Фай вскоре почувствовал себя крайне странно: никакой приятной лёгкости и пустоты в голове, его просто очень быстро сморило. Всё равно что кто-то подсыпал ему снотворного. Только ведь в этом не было никакого смысла.
И учитывая всё прочее, дело должно было быть в чём-то ещё.
Фай вылил остатки вина в стакан, убедившись, что бутылка полностью опустела. Затем кусочком марли, которым они обычно протирали вымытые столовые приборы, процедил ароматную жидкость в ещё один сосуд, чтобы на ткани осталось всё остальное.
Он уже успел заметить особенность местного алкоголя: в него часто добавляли различные травы и специи, и придававшие ему такой яркий, терпкий запах. Разглядывая размокшие листья, он отмечал у себя в голове: базилик, гвоздика, кажется, семена тмина... Фай без большого труда узнавал их даже в таком виде благодаря кулинарным урокам Шары. Ничего необычного, всё то же самое они добавляли в обычные блюда практически каждый день.
Кроме... этой.
Едва взяв обмякший стебелёк в руки, Фай знал, что не может ошибаться. Он ведь специально перебрал несколько разных пучков на рынке и как следует отложил эту чудну́ю траву в памяти после того, как та женщина показала её ему.
С хозяйкой магазина инструментов – того, что в Альзахре – они знали друг друга уже достаточно времени, чтобы Фай выпил без всякой задней мысли взятую из её рук чашку чая. Однажды после такого он проснулся поздним вечером на диване в одном из внутренних помещений лавки; голова просто раскалывалась. Но главная причина, почему он вдруг вспомнил об этом именно сейчас...
Тогда ему тоже снились очень странные сны.
Сеиди забрал его из магазина лично. Фай уже не помнил, как они тогда замяли это дело и в каком состоянии был его собственный рассудок, что он быстро почти что позабыл о случившемся и продолжил общаться со старухой как ни в чём ни бывало. Она без всякого стеснения поведала о том, что это была за трава. В таких количествах на обыкновенного человека та не должна была возыметь никакого эффекта. Но ворожеями часто использовалась, помогая легче входить в транс, усиливая циркуляцию магической энергии, и применялась ещё много для чего, сводившегося, впрочем, в основном к открытию «третьего глаза».
Фай, конечно, не был сновидцем: слишком редкий дар, который даже усердными занятиями магией было не выторговать. Но не иначе как с его происхождением было связано это странное влияние, что имела над ним одна конкретная трава... Он просто принял это к сведению. Он мог выяснить это и через куда менее безопасный для себя опыт, в конце концов.
Он ещё немного повертел пустую бутылку в руке. Запомнил этикетку, на всякий случай. К чему бы на самом деле ни были эти сны, Фай всё же предпочёл бы, чтобы они держались от него подальше.
Густой запах быстро выветрился сквозь открытое окно. Убрав беспорядок, оставшийся после его маленького расследования, Фай мог наконец заняться завтраком.