Как бы парадоксально это ни звучало применимо к нему, двухметровому наёмному убийце – на стройке Курогане успешно терялся в толпе. Ни с кем не пытался завести дружбу, выполнял работу, не требовавшую от него больше, чем он был готов предложить, получал за неё свои честно заработанные деньги. Вот и всё. Это было всё, что ему следовало извлекать из текущей ситуации... и не то чтобы он мог бы выжать хоть сколько-нибудь больше. Но впервые за столько лет на всех парах вылетев за привычные рамки, он продолжал сталкиваться с чем-то новым и вместе с тем – то и дело открывал для себя нечто, что ему, оказывается, было не по душе. А ведь казалось бы. В спорах он приводил железные доводы, на деле же сам уже сомневался, не тратит ли он попусту время и силы среди всякого сброда на то, в чём несильно-то и нуждался. (Да чёрта с два он так пёкся о столь далёком их будущем, которое всё равно оставалось слишком неопределённым – просто его перекашивало от мысли, что у этого бездельника и транжиры могло оказаться за душой больше, чем у него). Курогане хорошо видел, как гораздо охотнее погонял бы всю эту шушеру – свои деньги получавшую куда менее заслуженно, – чем невольно составлял бы на её фоне образ до тошноты примерного работничка, словно ему это надо было больше всех остальных.
И как обычно, когда ему что-то не нравилось в окружавшей его действительности, он обращался мыслями к Нихону. Не то чтобы Курогане не считал себя в самом деле лучше большинства... но говоря откровенно, не будь их со спутником пребывание в городе вопросом всего лишь месяца-другого – он бы сдался да и тут нашёл бы себе в конечном итоге пару приятелей из тех «коллег», чей видок выводил его меньше всего. Ведь если рассуждать обо всём этом как о том, умел ли Курогане заводить друзей или нет... он, несомненно, не мог быть бессилен в чём-то столь ерундовом. Он и к той парочке придурков в Нихоне не испытывал – как будто бы – глубокой привязанности, но когда-то они просто «сгодились»: для победы в очередном соревновании, в которое его эго было способно обратить практически что угодно.
Один – простой настолько, насколько он же был местами откровенно туповатым; другой, напротив – себе на уме, но до того ловко умел подстраиваться под других, что и для Курогане, таких обычно на дух не переносившего, делался «терпимым». У них не было практически ничего общего, и тем не менее, они продолжали поддерживать эти неправдоподобные отношения, в которых никто из троих, скорее всего, не нуждался по-настоящему... хотя, может быть, потому у них и были такие заниженные требования друг другу. И благодаря тому, что занимали на родине довольно разные положения, они, к тому же, не успевали уставать друг от друга, встречаясь по большей части совместного досуга ради.
И по правде сказать, те способы, которыми Курогане – обычно с их подачи, но всё же – убивал время вместе с Соратой и Фумой, были ненамного-то изысканнее, чем у этих деревенщин на стройке. Они точно так же слонялись по кабакам, и Курогане приходилось выслушивать разговоры о женщинах (а «благодаря» Фуме, иногда и о мужчинах). Ему было от них ни жарко ни холодно, пока это не начинало затрагивать его лично. К сожалению, рано или поздно начинало. Несколько раз пьяные товарищи силой пытались затолкать его в один из домов Ёшивары, подначивая: «Давай, Курогане, тебе нужно выпустить пар, не всё же войнушкой его выпускать, ну давай, сделай наконец последний шаг, отделяющий мальчика от мужчины!», а потом этого даже не помнили; только на ехидные комментарии не скупились и на трезвые головы.
Курогане заводился с пол оборота и видел вызов везде... но во-первых, он терпеть не мог, когда из него делали повод для потехи и пытались развлечься за его счёт, а во-вторых, и у него имелись свои принципы, в столкновении с которыми, вкупе с его природным упрямством, никакие провокации не имели шансов. Он не брал в толк, зачем ему тратить силы, время, да хоть бы деньги – откупаясь ими от первого и второго настолько, насколько это представлялось возможным – на женщин, если он не испытывает в том такой уж потребности. А те шутили, что ему стоит всего разок попробовать и убедиться, что можно найти общество и поприятнее своей правой руки.
«Да какая разница, насколько девка хороша собой и как искусно играет на кото», – брюзжал он. «Это же всё фарс. Хоть ей рожа твоя противна – она слова не скажет, да ещё будет соловьём запевать, пока не выложишь деньги и не свалишь восвояси. До тебя у неё была тьма. И после тебя будет столько же».
«Думаю, твои кошелёк и статус вполне позволяют тебе подыскать себе таю**», – заметил Фума.
«Я вообще не это имел в виду», – фыркнул Курогане, но к ещё большему своему неудовольствию уже явственно ощущал, насколько тому было безразлично, что же он всё-таки хотел до них донести.
Неудивительно, что со временем эта тема набила ему оскомину. Для Курогане секс был всего лишь одной из естественных, но не первостепенных потребностей, которую он, по счастью, не испытывал настолько остро, чтоб лезть на стенку. И вкупе с воспоминаниями о том, сколько раз это становилось почвой, на которой неоднократно совершались покушения на его гордость, с откровенным презрением взирал на тех, кому в целом мире, кроме прелестей случайной девицы, обсудить было больше нечего.
Что касалось выпивки – так он и сам был не прочь пропустить стакан; но никакому количеству алкоголя, некогда побывавшему у него в крови, ещё не удавалось лишить его лица. А влить он в себя мог немало. Кому-то и этого было достаточно, чтобы заклеймить пьяницей.
Вообще, пожалуй, суть заключалась вовсе не в том, насколько «благородно» и «осознанно» ты влачишь своё существование и достаточно ли «одухотворённы» занятия, которым ты предаёшься в свободное время; вопрос в том, кто разделяет их с тобой. «То, какие люди окружают тебя – очень важно», – говорила принцесса Томоё. «Потому что они непременно изменят тебя». Курогане слишком ценил собственный индивидуализм, чтобы подстраиваться под кого-то – так он это слышал, – но с общей идеей соглашался по-своему: не станешь же в своём уме выпивать за столом, на котором лежит свежая куча дерьма.
Так что из храма с завершением рабочего дня он обыкновенно уходил первым.
Стрелки на циферблате маленьких карманных часов – которые Фай старательно пытался преподнести ему как подарок, да только всё равно скорее настойчиво всучил, – сошлись на непривычно нынче раннем часе. На стройке было мало охотников брать ночные смены, хоть и денег за это предлагалось не меньше, а вся работа сводилась по сути к роли сторожа там, куда и так навряд ли бы кто-нибудь сунулся. Фактически Курогане платили за обязательность и его грозный вид. Что в сущности мало отличалось от того, как он отрабатывал свой хлеб на родине последние пару лет.
Но сегодня он даже успевал к ужину. Пускай и подогретому.
Обычно в такое время его встречал горящий на кухне свет, исходивший от большой старой лампы, воздух вокруг которой был чуть теплее. Но дом, в который Курогане вернулся, был темен и совсем остыл. Он заглянул на кухню, где его дожидалась на законном месте накрытая тряпицей тарелка... но не Фай. Вообще-то Курогане не чувствовал его присутствия с того самого момента, как вошёл. Что означало почти наверняка всего-навсего, что тот уже спал в своей кровати. Но Курогане непременно нужно было убедиться, что всё было именно так. Что всё было на своих местах.
Он поднялся наверх. Не сделав и двух шагов от верхней ступеньки, он едва не запнулся обо что-то. Под ногами у Курогане, прямо на полу, стояла свеча, накрытая своеобразным подобием маленького стакана. Симметричные ажурные отверстия в цветном стекле формировали узор, напомнивший ему что-то из этих южных традиционных орнаментов. Целая вереница таких подсвечников была расставлена вдоль коридора до самого его конца, не то освещая путь, не то... отмечая его.
Курогане медленно проследовал мимо. Последняя дверь была немного приоткрыта.
При свете дня и сейчас – это были словно две разные комнаты. Ещё больше свечей и подвешенный под потолком фонарь отбрасывали густые тени, ползущие вдоль стен; карпы прятались в толще потемневшей воды. Плотные, достававшие до самого пола шторы завешивали окна неподвижной багровой пеленой. Пока словно убедившись, что взгляд Курогане был прочно прикован к застывшей комнате перед ним, из-за них легко не выплыла знакомая фигура.
Знакомая... и оттого столь чужеродная его нынешней реальности. Курогане окаменел, вгрызаясь глазами в человека, что в первый миг показался ему обнажённым: но нет, полупрозрачная тёмная ткань хоть и открывала полностью живот и длинные, гибкие руки, обтягивала грудь до основания шеи, открывая взору не больше, чем Курогане уже доводилось лицезреть в полумраке залов... Возможно, сейчас тот так отчаянно чудился ему почти что голым из-за того, сколько тогда внимания невольно перетягивал на себя блеск золота, но сейчас на парне была лишь пресловутая серёжка-полумесяц, два браслета на лодыжках и тонкий пояс; из-за того, как тесно сидела на бёдрах юбка из лёгкой, но совсем не воздушной ткани, нисколько не скрывавшая ног.
Напряжённая, тягучая мелодия, подрагивающая ритмом барабанов, звучала прямо у него в голове.
Человеческое тело никак не могло быть способно ловить этот ритм со столь филигранной точностью, но тело Фая – было. Плавные колыхания верхней части тела и более выразительные, отрывистые движения – в нижней. Одна будто не ведала о существовании другой, но при этом действовали они слаженно, чётко выполняя собственную роль и не мешая друг другу.
В темп музыки Фай пересекал комнату. При этом Курогане практически не видел шагов: словно сами бёдра, покачиваясь из стороны в сторону, вели за собой всё, включая ноги. Длинный шёлковый платок, струящийся вниз перламутровыми переливами, был накинут поверх плеч и закрывал нижнюю половину его лица. Он бровью не повёл, продолжая в медленном танце двигаться по неровной траектории навстречу Курогане, замершему в угрожающей неподвижности настороженного тигра. Когда между ними оставалась пара жалких метров, подавшись левым бедром вперёд, он той же рукой, на мгновение вытянувшейся к нему, будто поманил мужчину за собой. Ни единой мысли в голове, которая бы предшествовала действию – нетвёрдо, Курогане устремился вперёд, и неуклюже бухнулся задом на кровать из-за того, как Фай, не нарушая стройности, с которой скользил по воздуху, лишь самую малость подался в сторону.
Теперь ноги Курогане, напротив, упирались в пол слишком твёрдо.
Раскрываясь, платок скользнул вниз, облизывая гладкую кожу. Вся спина Фая была перед ним от лопатки до лопатки, выгибаясь крутой линией позвоночника. Настолько тонкое, замысловатой формы кружево – продолжение костюма – обманывало зрение, и казалось, что рисунок (птица, вроде бы?) был выписан прямо на ней кистью, обмакнутой в чёрную тушь. Пальцы выпустили шёлк, мягко осевший на пол. Фай сосредоточился в одной точке прямо перед ним, продолжая танец; Курогане осознал: сколько бы ни изгибалась его талия, превращаясь в ось, вокруг которой поворачивалось его тело – всё время Фай смотрел прямо на него.
Музыка взвивается вверх, к более высоким нотам, практически надрываясь. Преодолевая этот крутой поворот вместе с ней, Фай оказывается ближе.
Мысли Курогане отчаянно, вырываясь из его же хватки, бросались на амбразуру воспоминаний, полосовавших его ум не хуже лезвий трёх уруми***. Он не мог не возвращаться ими к тому вечеру, в который его самообладание вдруг треснуло по шву, о существовании которого Курогане и не подозревал. Жадно вбирая глазами действо, начавший стремительно разгораться, он понимал, что не в силах. Ни тогда, ни сейчас – он не в силах смотреть на это вечно, оставаясь безучастным.
Но тогда и сейчас – была разница. Огромная. В тот вечер в залах лишь искра любопытства пробежала во взгляде, и безымянный танцор вернулся к представлению, состоявшему целиком из самолюбования.
У того, что изгибался перед ним сейчас, имя было. Он смотрел на него, а в неестественной, подрагивающей улыбке тянулись губы, которые он, чёрт возьми, целовал... уже сбился со счёта сколько раз за какие-то пару недель.
Предчувствие очередного из них опалило его лицо, и Курогане вытянул руки, как тогда, но танцор ускользнул снова, в последний момент изогнувшись назад; он отступил на два шага, и лицо Фая прорезала откровенная издёвка.
В положенный момент музыка снова сбавляет темп, но не остывает. Его движения тоже теперь были резче, по-прежнему отточенными в дьявольском совершенстве, но в них начинало проскальзывать нетерпение.
Зато Курогане придать своему нетерпению форму больше не мог. Дышалось с трудом, голова плыла; всё, каждое чувство по отдельности утонуло в одном тянущем невыносимом томлении. В нём ничего не отзывалось, пока он не обнаружил Фая стоящим уже практически вплотную. Не покачивался, но каждой мышцей, живот уже практически вибрировал, подхватывая дребезжание золотых монет. Курогане наконец коснулся его кончиками пальцев.
Фай не останавливался. Но Курогане и видел, и осязал теми же пальцами, как его прикосновения прокатывались по всему телу танцора разрядами тока. Его лицо, похоже, всегда сбрасывало маску в последнюю очередь. В нём тоже теперь разгоралось что-то. Тоже что-то диковатое.
Только обе ладони легли на его оголённые бока целиком, как тело юноши вновь отклонилось чуть назад. Фай поднял согнутую в колене ногу, и та, слегка пружиня, разогнулась вперёд; ступня упёрлась Курогане в грудь. В этом жесте практически не было никакого усилия, но заставил Курогане привалиться назад на локти. Фай вскочил на постель, балансируя на матрасе под ним.
Курогане пришлось запрокинуть голову. Он судорожно цеплялся за оказавшиеся по обе стороны от него ноги, а когда щека случайно задела белую ляжку – почти отпрянул, но тут же прислонил её крепче.
Чертовски хорошо... чересчур хорошо. Его грудь распирало этим новым переживанием, сладким, как кипящая патока, но вместе с тем ускользал из железной хватки контроль. Танцор был опасно близок к тому, чтобы полностью овладеть ситуацией. Пуще обычного раскалившиеся в Курогане инстинкты не могли этого позволить. Колено опустилось на его плечо. Перехватив за бедро, Курогане опрокинул Фая на кровать.
Нет, как бы тот не юлил – Курогане поймал миг замешательства, успокоивший в нём стремление подавить. Ловко выкатившись из-под него, Фай отстранился плавными движениями, но зрительного контакта не разрывал. Он не пытался взять над ним верх. Внезапно пробудившаяся дерзость была проявлением желания. Курогане наконец достигло осознание, что тот владел собой и происходящим не больше, чем он сам. Мужчина снова сел.
Развернувшись к нему спиной, Фай выгнувшись даёт ему уложить руки на пояницу на несколько равных жизни мгновений, прежде чем одними ногами опускается к полу.
Взмывая над ним обратно, как бы ненароком при этом поднимая длинный кусок шёлка. Он не выписывает им нежные, очаровывающие пируэты, но скорее размахивает с силой, как обычной тряпкой, которую страстно жаждет порвать в клочья. Отражая пламя свечей, она мечется вокруг него, полыхая. Курогане чуть не подбрасывает судорогой, когда та врезается сзади его шеи, притягивая его вперёд к Фаю, который жарким, мокрым, но коротким поцелуем ужаливает его губы.
Капли пота блестели на его лице и на теле. Продолжал танец, ничуть не теряя в точности и естественной выверенности движений, но грудь Фая заходилась совсем сбившимся дыханием, которое Курогане слышал. Ни разу в залах он не слышал от местных танцоров ни звука, кроме, разве что, бренчания золота и шелеста ткани. От них веяло чем-то между полным безразличием и принужденностью – Курогане понял, что ни разу по-настоящему от них будто вовсе не исходило присутствия.
Их разделяло не больше пары сантиметров. Уперевшись коленями в его бёдра, Фай приподнял следом голени. Курогане чувствовал его вес. Он бы поднять его выше на собственных ногах, а тот, как пить дать, удержался бы. Весь вытянувшийся, он продолжал отвечать ритму, который уже давно задавала не мелодия, всё звучавшая откуда-то, но что-то, что исторгалось из него наружу.
Курогане не мог перестать касаться его. Сначала долго; грубо и сумбурно – руками, пока без слов не выругался, что нет, чёрт побери, их недостаточно. Он прижал к себе всё не унимавшуюся в танце плоть и глубоко вдохнул, зарывшись лицом в основание его шеи. Из горла Фая вырвался не то стон, не то неровный смех.
Два наконец крепко-накрепко переплетшихся тела постепенно накрыло тяжёлой, звенящей тишиной, пульсирующей в ушах.
— ...Что это вообще было? – хрипло выдавил Курогане, когда все его чувства наконец немного прояснились. Он лежал на спине, Фай – рядом, и голова второго покоилась в, казалось, идеально для того отмерянном пространстве между головой Курогане и его плечом.
— Я наткнулся на лавку, хозяин которой достаёт всякую всячину прямо с юга, – тихо протянул Фай. — Украшения, ткани, одежду для танцев... даже мужскую где-то откопал.
— Музыка-то откуда? Я слышал музыку. Или я свихнулся уже?
— Может, и свихнулся, а музыка... считай её одним из моих «этих магических фокусов», – усмехнулся парень, запуская пальцы в свою же чёлку. Совершенно обессилевший, оттого он звучал таким на редкость настоящим.
— Помнишь, я рассказывал тебе про традицию «недельного танца»? – с явным трудом ворочая языком, продолжал он, тем не менее, им молоть, но с таким воодушевлением, пробирающимся даже через смертельную усталость, что Курогане бы на ум не пришло его затыкать. — Как тебя учат дышать синхронно с танцем, выражать в нём эмоции и переживания на языке тела – а потом выкидывают в зал и заставляют красоваться перед всеми этими людьми, до которых тебе нет никакого дела, и ты делаешь всё с точностью наоборот, только бы не «продавать» им душу. Какое же это всё-таки расточительство, – выдохнул Фай. — Я... Я теперь больше никогда не смогу туда вернуться.
— Так тебе и не надо, – буркнул Курогане.
— Я больше не хочу танцевать для кого-то другого.
Распинаясь тут о том, как втайне мечтал всё это время отвоевать право выражать собственным телом свои настоящие чувства, имел ли он этим в виду, что хотел отныне танцевать лишь для собственной души, или..? Вначале мужчина воспринял это именно так, но когда Фай, перевернувшись на бок, прижался крепче, слегка – если такое вообще можно было сделать «слегка» – закинув ногу на его ляжку, уши Курогане вспыхнули.
Сейчас он переживал – или в текущем его состоянии, оно скорее переживало его – удовлетворение, подобного какому раньше не испытывал, и всё равно смутно знакомое, как если бы... Нет, ведь с ним никогда не случалось того, что это напоминало... Или теперь случалось? Чёрт, да разве с этим-то всё не должно было быть просто и ясно? Во всяком случае, он немного отодвинулся, убедившись, что ни рука, ни нога Фая случайно не соприкасаются с нижней половиной его тела.
Подняться с постели он тем днём уже не нашёл в себе сил.
──────── • ☽ • ────────
К Суу Фай в последствии стал наведываться регулярно. Попыток привести особняк в должный порядок он больше не предпринимал, но по крайней мере помог разобрать верхние полки и подобного рода труднодоступные места в той его части, которой ограничивался скромный быт девочки в огромном доме. В сложившихся обстоятельствах он был, пожалуй, даже в удивительно хорошем состоянии: сколько же на самом деле усилий вкладывалось в него юной хозяйкой? Столько, сколько сам Фай бы пожалел, очень быстро сдавшись.
Но даже так, у него было слишком много свободного времени, чтобы Фаю было жалко потратить его, составляя Суу компанию, против которой она, похоже, ничуть не возражала. Со временем она перестала замыкаться и больше не напоминала того дикого зверька, каким была при их первой встрече. Возможно, она слишком долго оставалась в одиночестве, что теперь вела себя с другими немного странно и неуклюже... Но от неё исходила какая-то неподдельная, даже не то чтобы просто по-детски наивная доброта, в том виде, в каком Фай её уже давно не встречал в других людях.
Ну и ему всё ещё было любопытно. Хоть и намного больше о ней Фай с тех пор и не узнал.
Нет, на самом деле, узнавал он в каком-то смысле достаточно. Он видел, как меняется выражение её лица в ответ на разные слова и действия, знал, с каким звуком и в каком ритме она ходит, приметил множество маленьких привычек, вроде той, как ей непременно нужно было вертеть что-то в руках, когда она говорила дольше обычного, пускаясь в абстрактные размышления на разные темы. Да, они или обсуждали что-то совсем отвлечённое, или она вдруг упоминала какую-нибудь мелочь, как, например, прошлым вечером в её комнату забрался сверчок, но она поймала его в банку и выпустила. А потом они садились прямо на пол и играли в одну из тех игр, для которых использовали карточки из потёртого коричневого картона, разрисованные от руки: в основном руки Суу, но Фай однажды просто так сам нарисовал парочку, а она взяла и придумала ещё правила, чтобы они могли использовать и их. Было ли этого недостаточно?
Они как раз играли очередную партию. Фай прервал её, чтобы дойти до кухни и попить воды – по дороге решил, что раз уж встал, то можно сделать и чаю сразу на двоих. Но пока спускался по лестнице, ему почудился какой-то шум. Доносись он сверху, Фай бы, скорее всего, и не заметил, приписав Суу. Однако как будто бы самим неспокойным колыханием воздуха (даже если ему и правда лишь показалось, словно скрипнула дверь) повеяло со стороны подвала. Фай туда ни разу не заглядывал, памятуя о прогнивших ступеньках, которые удачно пришлись оправданием... просто туда не соваться. Но с какой лёгкостью он в своё время попал в этот дом – с точно такой же, к ужасу, сюда мог проникнуть, кто угодно. Он это понимал. Хоть и надеялся, что Суу хотя бы заперла за ним дверь, однако...
Стараясь производить как можно меньше звуков, он закончил спуск и осторожно, по стенке подобрался к двери в подвал. Напрягся, ещё издалека заметив, что та действительно была приоткрыта. С другой стороны, это же и было немалой удачей, давая ему шанс притаиться за ней. Фаю не успело подвернуться по дороге ничего, что можно было захватить для самообороны, но он в том и не нуждался. Конечно, оглушающие заклинания были по определению не самыми безопасными и он уже давненько не практиковал их на людях. Но с другой стороны, это была проблема того, кто решился залезть без приглашения в чужой дом, не его, верно ведь?
У него уже не было ни грамма сомнения, что в подвале в самом деле сейчас кто-то находился, и услышав приближающийся по деревянной лестнице стук каблуков (любопытно только, разве ворам не полагается красться?), Фай резко вывернул из-за двери.
И трудно было сказать, кто из них по итогу выглядел более удивлённым: Фай или девушка, чьё вытянувшееся лицо возникло перед ним и чьи очертания казались ему смутно знакомыми...
— А... что вы здесь делаете? – брякнул Фай.
— Знаете, у меня к вам тот же вопрос, – напряжённо выпрямившись, произнесла дева в не меньшем смятении. Но вот в чём было дело, её реакция заставляла Фая как-то не впору ситуации усомниться, кто из них тут на самом деле находился там, где ему не положено было быть.
Неловкая встреча грозила выйти на куда более высокий уровень недоразумения, чем Фай рассчитывал, но на лестнице, по которой он сам недавно спустился, показалась Суу. Девочка замерла на одной их верхних ступенек, увидев Фая и таинственную незнакомку вместе, при этом словно обрабатывала какую-то новую информацию, которую было не так-то просто сходу встроить в её картину мира.
— Суу, это... – давя неловкую улыбку, Фай обратился к ней как к единственной доступной подмоге.
— Это Оруха, – просто прокомментировала Суу.
Оруха повернулась к девочке, прищурившись.
— Кто это?
— Это Фай.
...но с задачей, судя по её кристальной невозмутимости, она героически справилась. Другим двум оставалось только позавидовать единственному человеку в этой комнате, которому в происходящем всё было предельно ясно.
— Ох, вот же... Похоже, мне опять придётся серьёзно с ней поговорить. Ещё повезло, что ты... Могу же на «ты»? – Фай кивнул. — Что ты, похоже, порядочный человек. А впрочем, я сама виновата. Нужно чаще сюда заглядывать.
Не даром узнавание пронзило Фая раньше, чем он нашёл нужную ниточку, уходившую глубоко в сплетения его памяти: Орухой оказалась та самая певица из местного бара, в который он как-то по случайности забрёл. Они сидели на крыльце, неторопливо беседуя.
— И, наверное, спасибо за помощь. Давно ты к ней приходишь? Не видела тебя здесь раньше.
— Мы заселились чуть больше двух недель назад, вон в тот дом.
— Надолго?
— Вряд ли, – признался Фай. Но большой заинтересованности девушка не выразила. Увы, непременно рано или поздно наступает момент, когда все эти светские разговоры и вежливые вопросы начинают утомлять; неудивительно, что в прямом до безобразия Курогане и его манере общения было столько своеобразного очарования.
— Мне всё-таки надо работать, – вздохнула она. — Я не могу сюда вырываться и помогать ей каждый день... да и этот дурацкий дом. Чтоб содержать такой дом, нужна прислуга. Но мне ещё за свою квартиру платить надо, какая уж там прислуга.
— Так переехала бы сюда – а так как за квартиру платить не надо, то и содержать, может, удалось бы, – пожал плечами Фай. — Если вы с Суу так близки – не думаю, что она была бы против. Тем более, в таком особняке можно и неделю не встречаться.
Но в целом Оруха производила достаточно приятное впечатление, и Фай не имел ничего против того, чтобы познакомиться поближе, тем более, что обстоятельства и не оставляли им выбора. Её появление даже сделало чудной дом и вяло циркулирующую в нём жизнь чуть более... реальными. Приземлёнными. Заставляя Фая снова взглянуть на них под другим углом.
— О нет, этот дом на меня... тоску нагоняет, – нервно засмеялась девушка.
— Тогда почему не забрать её к себе?
Тяжёлое молчание было предвестником долгой истории.
Оруха рассказала ему, как же всё-таки обстояли дела на самом деле.
— Этот дом принадлежит моему бывшему жениху. Он был военным связистом. Он и привёз Суу когда-то из одной из экспедиций. Мне так ничего толком и не удалось выяснить, ни откуда она, ни что там приключилось, что он решил забрать её с собой. Суу жила здесь с тех пор, и он заботился о ней. Но почти два года назад он отправился куда-то на запад с миротворческой миссией. Тоже не знаю подробностей. Вроде бы, это должно было быть недалеко. Но уже больше года нет никаких вестей, и никто из их группы оттуда не возвратился. А Суу... она так и ждёт. И отказывается даже выходить за забор. А мне только и остаётся, что приглядывать за ней. Всё-таки у неё ведь наверняка больше и нет никого. Только Казухико... и я теперь.
Чем дольше Фай слушал, тем более дивился тому, какие истории приключаются в этом мире с людьми. Ему было жаль девочку, приехавшую из ниоткуда; мужчину, уехавшего вникуда... И в чём-то ему было жаль и эту женщину, запертую между двух судеб, на которые она мало чем могла повлиять. Только Фай отыскал в себе хоть немного слов утешения, как та ободрилась сама:
— Знаю, звучит ужасно депрессивно, должно быть. Но жизнь – она такая. И она просто идёт своим чередом, и обычно... всё и не то чтобы так плохо. Я буду очень благодарна, если ты продолжишь приглядывать за Суу, хоть немного. Даже если это ненадолго.
Вдохнув обратно то, что собирался сказать (по правде, он уже и не был уверен, а что он вообще хотел сказать и нужно ли это было), Фай улыбнулся.
— Само собой.
Возможно, им обоим стоило начать с того, чтобы присоединиться таки к девочке, прямо сейчас хлопотавшей на кухне.
Как говорили зальные сёстры, в отношениях – хоть никому из них они по понятным причинам и не светили – полезно отдыхать друг от друга, да и вообще Курогане отсыпался с ночной смены, поэтому Фаю было некуда спешить до вечера; после обеда они вернулись к настольным... или в данном случае скорее напольным играм. Хрустя яблоком из пакета провизии, принесённого певицей, Фай разглядывал свои карты и тихо готовился понести очередное поражение от рук четырнадцатилетки, когда к ним заглянула где-то до сих пор пропадавшая Оруха.
— Суу! – простонала она. — Там опять прохудилась крыша. Так же скоро от сырости плесень заведётся. Почему ты ничего не сказала мне в прошлый раз?
— Я просто не захожу в ту комнату.
У Фая не было сомнений в искренности Орухи и её беспокойств о девочке, но всё ж и он вряд ли бы искал лишней возможности побольше появляться в месте, где за каждым поворотом у тебя портилось настроение.
Девушка раздосадовано бормотала:
— Ну и где мне взять денег на слесаря в этом месяце... Да ещё найти в этом захолустье кого-то, кроме вечного пьяного старикашки с нижней улицы... Или попросить кого-нибудь из соседей...
Фай слушал её краем уха, пытаясь выбрать уже хоть один из бессчётного множества имеющихся у него одинаково безнадёжных ходов.
Но тут его осенило.
— А, знаете, на самом деле, не надо никого искать.