Тонкий слой наледи, покрывавшей выложенную камнем улицу, хрустел под его ногами, хоть несли те и не столь великий вес даже для ребёнка его возраста.

Кусающий морозом щёки воздух был настолько сухим, что застревал в горле, царапая его... но не дышать вовсе он не мог, как никак не мог прочистить с самого утра забитый наглухо нос. Было, в общем-то, и нечем. Пряча под мышки задубевшие руки, глядя на обступавшие его в каждом переулке клочья мёрзлой земли, в лучшем случае присыпанные инеем – голая земля посреди зимы выглядела ничуть не лучше, чем если бы посреди зимы на его глазах средь бела дня вышел на террасу абсолютно голый человек, – он мечтал о том, чтобы уже наконец пошёл снег. Пушистые невесомые хлопья будут медленно спускаться по воздуху вниз, слабо мерцая, и тогда морозы смягчатся. Или начнётся метель. И тогда им конец.

Выбравшись из пустынных закоулков на торговую улицу, Юй поплотнее натянул капюшон на голову. Пока он был один, этого должно было быть достаточно, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Шатающимся без присмотра детям уже никто не удивлялся; за многими просто больше некому было присматривать. Их предпочитали не замечать вовсе, пока они не начинали доставлять проблем кому-нибудь лично.

Он был здесь именно за тем, чтобы их доставить... и уйти до того, как они превратятся в его проблемы.

Стоял полдень, но и главные улицы трудно было назвать многолюдными. Они пустели на глазах с каждым днём, и каждый день, проходя мимо того или иного дома или двора, Юй отмечал про себя, что уже не первый раз оттуда не доносится ни звука человеческой речи; ни малейшего движения, которое он мог бы случайно поймать краешком глаза. Вот, что было его проблемой. Он больше не мог смешиваться с толпой, что делало каждую такую вылазку значительно рискованней. Он был бы и рад дальше держаться от людей подальше, да хоть вообще не совать носу из их подвала, только вот... Еда там, где люди. Выйти за пределы этого закона для ребёнка шести лет в этих краях просто не представлялось возможным.

Юй быстрым шагом шёл мимо торговых рядов, стараясь обогнать любой взгляд, которым он мог с кем-либо нечаянно встретиться, пока украдкой изучал обстановку. Выражение мрачной задумчивости застыло на испещрённом громоздящимися друг на друга морщинами лице немолодой женщины. Восседая над лотками с пыльными овощами, она куталась в поетую молью, совсем свалявшуюся тёмно-серую шаль. Мужчина средних лет неспешно развешивал над прилавком ломтики вяленого мяса. Последний неохотно повернул голову, когда постанывавшая скрипом деревянных вывесок, качавшихся на ветру, давящая тишина, в которую одинаково были погружены здесь все, под соседним навесом взорвалась внезапным волнением. Торговец оттуда сыпал выражениями, которых Юй никогда прежде не слышал, с таким остервенением, что брызги слюны летели в лицо девушки, которую он, крепко схватив под локоть, мотал из стороны в сторону.

— Так тяжело смотреть, куда прёшь?! Теперь плати за этот хлеб и жри его хоть прямо с земли!

Отсутствующий вид старой женщины так и не прояснел. На секунду заинтересовавшийся происходящим коллега так же быстро этот интерес утратил. Никому не было никакого дела до скандала, который не имел к ним никакого отношения, когда слишком многое из того, что происходило вокруг в последнее время, имело. Беспорядок и совсем обеспамятший от гнева и негодования лавочник. Узрев шанс, Юй незаметно сошёл с дороги.

Мальчик осторожно проскользнул через отделённый от задворок рынка лишь поваленным деревянным забором двор какого-то дома, не факт, что к тому моменту не опустевшего тоже. Узкий проход был завален всяким хламом, заставляя буквально пробирать через него, и пах испражнениями. Но только так Юй мог обойти рынок «с изнанки» и подобраться с другой стороны, не рискуя попасть под горячую руку. Перед ним был, как на ладони, пример того, что его ждёт, если он допустит промах. И всё же, даже если на него наорут, даже если поймают и изобьют до полусмерти – это не худшее, что может с ним случиться. Только это и подгоняло его вперёд.

Он прошмыгнул мимо мешков с мукой. Ненадолго стихшая вдалеке брань возобновилась в его ушах. Как же мало места. Мужчина стоял к нему боком, но, казалось, заметит в любой момент. Особенно если Юй продолжит на него смотреть. Поэтому Юй не смотрел. Обычно действовал осторожнее, но в этот раз, понимая, что ходит ровно что по бельевой верёвке, схватил и запихнул за пазуху первое же, что подвернулось: клубень редьки. К нему тут же присоединилась булка хлеба и куриное яйцо, к его удаче поместившееся как раз во внутренний карман. Он готов был жадно сгрести руками всё, что видел, пусть даже половину растерял бы по дороге обратно. Не успел.

— Эй, а ты что там делаешь?!

Он вылетел из лавки, не оборачиваясь.

«Ничего, сэр. Матушка послала за молоком, но, кажется, я где-то обронил деньги. Но они же только что были, как же так, они наверняка где-то здесь...»

И ведь в тот раз это даже сработало. Краснолицый бородач, хозяин ларька в соседнем квартале, так расчувствовался, что дал ему и молока, и денег, которые они так и не нашли, и яблоко в сахаре, и ничего, похоже, даже не зашевелилось у него в голове, чтоб напомнить, что этого ребёнка, которого б ещё и посылали к нему за молоком, он никогда прежде в округе не видел...

Но тут такой номер бы точно не прошёл.

Юй рванул вверх по улице, ныряя в знакомые закоулки, знал которые теперь не хуже любой местной бродячей кошки. За ним давным-давно никто не гнался, но остановился, только когда выдохся совсем. Дав грохоту сердца утихнуть в висках, он осмотрелся. Ноги занесли его в ту часть города, где совсем немногие дома ещё не успели покинуть; так что за те двадцать минут, требовавшиеся ему, чтобы добраться до их убежища, он мог никого не встретить, если б и старался нарочно. Тиски сжимавшего его изнутри всё это время напряжения разжались так резко, что он едва не бухнулся на колени. Но оставшуюся часть пути, какой бы лёгкой та ни была, ему всё ещё нужно было преодолеть.

По крайней мере, сквозь кровь, разогнанную и разгорячённую бегом, холод больше не достигал костей. Юй удивился тому, какими гибкими, оказывается, могли быть его пальцы. Даже насморк, похоже, вышел из него вместе с воздухом, который были вынуждены отчаянно гонять его разрывающиеся в этом марафоне лёгкие.

Он двинулся в нужном направлении вдоль каменного забора, так же хорошо, как землю по ногами, ощущая: да, они продержались уже три недели. Но продержится ли ещё хотя бы столько же город...

По дороге он вспомнил про бинты. Ему нужно было достать ещё бинты. Ну, более реалистично – что угодно, что сгодилось бы вместо бинтов. Скромные запасы чистой воды не позволяли тратить их на стирку. Издалека заглядывая за изгороди, Юй выискивал уже выстиранное. Куртку, что была сейчас на нём, он точно так же снял с верёвок в чужом саду. Хотя в такой мороз мокрое белье скорее оставили бы у очага, чем вынесли сушиться на улицу.

И всё-таки, в какой-то момент ему показалось, что он видел. Да, видел что-то белое – простынь или пододеяльник, – но главное, подойдя ближе, он отчётливо услышал характерные хлопки, которые производила ткань, ударяясь об ветер. Убедившись, что добыча достаточно крепко сидит между курткой и его телом, Юй вытянул руки вверх и, вскарабкавшись по выступам на неровной кладке, перемахнул через каменный забор.

И простынь, и несколько наволочек были здесь, и даже целое огромное одеяло, которое Юй подумал было тоже прихватить с собой, но не сумел даже стащить с деревянной перекладины, испугавшись веса, который ощутил, когда потянул на себя. Оставалось придерживаться изначального плана. Сложив в несколько раз и повесив на плечо кусок белой материи, мальчик обернулся.

Он бы вскрикнул от неожиданности, если бы не проглотил этот крик, в ту же секунду оцепеневший от страха, который был куда более осязаем, чем просто мгновенный испуг от резкого столкновения с чем-то. Огромная псина – валун, обтянутый тёмно-бурой шкурой – сидела неподвижно всего в нескольких шагах. Тёмные, пустые глаза внимательно наблюдали за ним. Если б встала на задние лапы – те смотрели бы на него уже сверху вниз.

Юй замер. Не двигался с места, и собака не двигалась со своего. И оттого, что он продолжал глядеть на неё в упор, спокойнее ему ни капельки не становилось. Но и лишним движением разрушить этот хрупкий момент, когда его ещё не рвут на куски массивные челюсти, было страшно.

Так могло пройти несколько минут либо несколько часов. Юй успел в подробностях рассмотреть не только каждый колтун на пёсьей шерсти, но и то, что её окружало: длинная цепь, которая Юя бы в случае чего не спасла; собачья будка, в которой они с Фаем поместились бы дважды... железная миска. Ряд ассоциаций («миска» -> «посуда» -> «еда») заставил случайно уроненный в неё взгляд задержаться надолго. Среди бесформенных, совсем высохших кусков чего-то лежала обветренная и слегка сморщившаяся, но практически целая колбаска.

Пролежавшая вот так неизвестно сколько на дне жестяной плошки, покрытом налётом ржавчины; вывалянная в собачьей слюне. Отвращение поднималось в животе Юя от мысли о том, чтобы просто взять её в руки.

А ещё в этом животе с самого утра было пусто. Тонкий запах хлеба, пробивавшийся из-под куртки, заставлял его рот сочиться кисловатой влагой, которую он вынужден был глотать, глотать, снова глотать, и горло уже почти ныло болью перетруженных мышц. Чувство голода притупилось в нём к тому моменту, заставив внутренности онеметь, но стоило только представить, как на языке наконец оказывается что-то, их снова начинало разъедать его же собственной слюной.

Юй знал, что брату сейчас не лучше. И знал, что это скоро закончится. Скоро он вернётся, и они наконец пообедают. Но вот если бы... Вот если бы он только перекусил чем-нибудь прямо сейчас – насколько бы лучше ему сделалось. Но он не мог так просто начать есть то, что нёс им обоим. И к тому же, подвернись ему по дороге что-нибудь ещё – он заполнит хотя бы часть этой смертоносной пустоты сейчас, и при нём всё равно останется ровно столько же, сколько он нёс с рынка, и тогда, может быть, у них будут и обед, и ужин, и они наконец уснут до того, как голод вернётся...

Однако собака по-прежнему следила за ним. Она могла быть не против того, чтобы он здесь находился, но вот к притязаниям на свою еду точно не осталась бы равнодушна, думалось Юю. И всё же, этот проклятый кусок несвежего мяса сделался его наваждением.

Он ступил на два шага вперёд. Потом ещё на один, последний перед тем, как осторожно присесть на корточки. Пёс беспокойно заёрзал. В это мгновение Юй решил: будь, что будет. Если незнакомая собака вздумает оттяпать ему руку – её право. Для того, чтоб запихать добычу в рот, у него по-прежнему будет вторая.

Но собака лишь покорно смотрела на то, как он вынимает еду из её миски. «Еда» – громко сказано, конечно. Но Юй уже успел так красочно нарисовать в своём воображении картину того, как одна лежалая колбаса сделает его жизнь лучше, что не мог теперь позволить действительности перед ним погубить этот труд.

Из огромной груди пса вырвался почти щенячий скулёж. Юй уставился на животное. Сначала удивлённо... а затем его лицо исказила болезненная гримаса.

Лучше бы он остался без руки. Нет, ничего хорошего в том бы не было, но по крайней мере, это сделало произошедшее бы за этим забором лишним подтверждением того, что мир, каким Юй нашёл его за пределами замка, был именно таким. Она тоже наверняка хотела есть. Но эта паршивая псина просто смотрела на то, как он забирает у неё последнее, ей наверняка это не было по душе, но она как будто понимала, что и Юй делает это не просто так. Давала ему сделать это. Как так может быть, чтоб собака понимала и принимала его лучше большинства людей?

Стиснув колбасу в руке – чтоб обнаружить, что была не намного мягче камня, – Юй откусил, нет, скорее, с трудом оторвал зубами кусок. В глазах стояли слёзы. Из-за этой дурацкой собаки. Из-за того, насколько отвратительно было то, что он запихивал себе в рот. Но тот мальчик, которого стошнило бы от куска колбасы, даже пахнущего псиной, умрёт. А Юй будет жить.

То, что осталось от неё, вторую половинку, Юй бросил обратно в собачью миску.

Он прибавил шаг, надеясь, что так память о произошедшем в том саду не сможет зацепиться и удержаться в его голове. Его обуревали смешанные чувства. В том доме тоже никого не было уже давно: бельё, которое он снимал с верёвок, было дубовым наощупь, царапая рельефом крошечных волокон кожу, и хрустела, когда он просто пытался аккуратно сложить её – вместо складок получались заломы. С одной стороны, на душе было горько от того, как он объел бедную животину, для которой содержимое её миски было всем, что у неё ещё оставалось. С другой же, он ругал себя: не всё ли тогда равно, ему стоило и второй кусок отправить себе в рот. Не должен он переживать о какой-то собаке.

Ему и так хватало, о чём переживать.

С каждым днём Юю всё меньше хотелось возвращаться в подвал. Он был расположен аккурат под домом, также – ясно с первого взгляда – заброшенным. Наткнувшись на это место, они обошли первым делом дом, который всяко был более подходящим местом для того, чтобы в нём обосноваться, ночуя в мягкой постели... первую же ночь им пришлось провести под нею, силясь и дыханием не задеть прошагивающие туда-сюда у них прямо перед носами тяжёлые сапоги, пока их хозяин переворачивал всё вверх дном в поисках... Да какая разница чего. Главное, что не их, потому что вскоре он ушёл, оставив братьев растерянно глядеть на исполосованный ножом матрас. Зато от подвала им повезло найти ключ. Одна дверь закрыта на ключ, другая – заколочена намертво, и только через маленькое-маленькое окошко, едва выглядывавшее над землёй, падал тусклый свет. Среди груд старой рухляди они чувствовали себя в безопасности. Но когда Юй возвращался сюда из «внешнего мира» – он вдруг осознавал, что было в их убежище нечто... бесконечно гнетущее. Здесь было темно. Затхло. И по ночам, когда Фай уже спал, он постоянно слышал какие-то звуки. И никогда не видел, что их издавало.

Так что обедать они сели на улице. Проходил здесь кто-либо достаточно редко, чтобы не переживать быть лишний раз замеченными.

Небо хоть и было по-прежнему затянуто серой пеленой облаков, но просветлело настолько, что Юй заметил: если долго на него смотреть, становилось как будто немного теплее.

Разбив яйцо, дети были неприятно удивлены, когда из расплющенной в лепёшку скорлупы лишь вытекло на землю склизкое, совершенно неаппетитное содержимое, оставив их ни с чем. Яйцо в их представлении было тем, что давали им прежде иногда на завтрак; то, что они получали, аккуратно снимая по кусочку твёрдую шелуху. Белок доставался Юю, желток – Фаю (а потом обоим доставалось от гувернантки, утверждавшей, что яйца едят не так). Юй ещё раз порадовался про себя, что решился подкрепиться по дороге. Хотя о самой трапезе лишний раз было лучше не вспоминать. Он откусил от редьки совсем небольшой кусок, остальное отложив на потом.

— Всё нормально прошло?

— Ага.

Пока Фай поедал свою булку, Юй, усевшись напротив, осторожно размотал бинты на его голове. Тёмно-бурые пятна, проступавшие с изнанки, покрылись сухой корочкой. Выглядело... неприятно. Грязно. Но это означало, что кровь, по крайней мере, остановилась.

— Жара точно нет?

— Нет... но если будет, ничего страшного – так ведь даже лучше, – заверил брат. — Так я точно не замёрзну, даже в бурю. И ты, если ко мне прижмёшься, тоже не замёрзнешь.

— Если у тебя появится жар, ты умрёшь.

— О.

Прозвучало столь озадаченно, точно о таком он и впрямь не подумал. Это лишило Юя возможности на него сердиться.

Слегка промокнув рану чистой водой (её следовало бы, наверное, ещё раз промыть, но страх ли, что-то в Юе было убеждено, что от бездействия не может быть больше вреда, чем если он сделает что-нибудь не так), он принялся заматывать её обратно, уже свежей тряпицей, которую оторвал от добытой простыни.

Раньше они везде ходили вместе. Всегда. Но жизнь ясно дала понять, что сейчас, по крайней мере сейчас, будет лучше не искушать судьбу видом двух детей, бродящих по местным улицам. Выходит, то, о чём шептались тогда в замке, было правдой?.. Было или нет, Юй был твёрдо уверен в одном: брату лучше пока держаться подальше от всего того, с чем каждый день приходилось иметь дело ему. Уходя, Юй запирал подвал на ключ, который носил с собой. Как дети они верили в тот особый вид магии, истинной магии в которой на самом деле не было: в законы мира, созданного руками взрослых. Они верили в магию запертой двери. Юй знал, что та сбережёт Фая, пока его нет рядом, во что бы то ни стало.

Двое братьев сидели на трухлявом ольховом пне, довольствуясь тем, что было у них сегодня: сырая редька, мутон Фая, накрывший обоим плечи... и они сами.

───────※ ·❆· ※───────

Начало нового цикла их путешествия ознаменовалось, как всегда, дорогой. Вначале – вдоль её обочины, постепенно сворачивая вглубь лесов, через поросшие высокой травой равнины: подальше от исхоженных маршрутов. С трудом верилось, что за ними могли проделать такой огромный путь с самого юга. Но Курогане верил, пожалуй, слишком охотно.

Двигаться по просёлочным дорогам имело смысл, только если у них была цель прибыть из одного пункта в другой. Курогане осточертели города. Такие разные, что всё, что он подчерпнул о жизни в предыдущем, совершенно не имело смысла в следующем. Беспокоиться о том, чтобы у них была крыша над головой, хотя здесь ему было достаточно неба. Следить за тем, что на тебе надето, и вовремя подмечать, где длинный нихонский меч приковывал к себе слишком много косых взглядов. Думать, где достать еды, что каждый день на новом месте превращалось в дурацкую лотерею, отнюдь не всегда даже имевшую самую ничтожную вероятность выигрыша. То ли дело – здесь. Насколько бы странники ни продвинулись на север, мясо по округе бегало примерно одинаковое.

Курогане вернулся в их скромный лагерь, волоча за собой сеть.

— Эта тварь распугала всю дичь ради того, чтобы самой в ней запутаться, только посмотри на неё! – ругался Курогане, продолжая притягивать к себе туго спутанный кулёк вопреки сопротивлению, с которым этот кулёк активно метался так, что в разные стороны летели сухой дёрн, пух и перья.

На самом деле это была рыболовная сеть. Но возить с собой походный инвентарь на любой вкус на такие расстояния они не могли себе позволить, а время показало, что немного выдумки – и в зависимости от местности, по которой пролегал путь, они могли приспособить одну и ту же сеть и для воды, и для суши.

Выпутав из неё молодого фазана, Курогане чуть ли не швырнул его прямо на колени Фаю. Птица всё ещё исступлённо хлопала коротенькими крыльями по воздуху, но парень, обладавший хорошей реакцией, крепко обхватил её локтями, не давая удрать.

— У птиц тоже есть мясо, – напомнил он.

— Я рассчитывал на что-нибудь покрупнее в этот раз, – буркнул нихонец.

Конечно, много бы за один присест они всё равно не съели, а сырое мясо быстро портилось в дороге, хоть и теперь, когда существенно похолодало, чуть медленнее... да и разделывать тушу большого животного было делом небыстрым. Курогане просто выводил из себя тот факт, что шанс, который он мог потратить на то, чтобы записать за собой новое охотничье достижение (чем он тоже как-то незаметно увлёкся в последнее время), был загублен тупой птицей.

Но в самом деле, у птиц тоже есть мясо. А их ужин уже и так припозднился.

— Ладно, давай сюда, я... – Курогане протянул руки вперёд, но опоздал на доли секунды к тому, как, практически не изменившись в лице, Фай ловким движением свернул птице шею. Несколько мгновений мужчины молча глядели друг на друга, с совершенно разными композициями эмоций, написанных на лицах.

...И как Курогане купился на образ изнеженного танцора, ничего не видавшего за пределами «золотой клетки», когда парень, похоже, выжил бы и в голой степи с одной палкой, если бы только достаточно сильно захотел. Вот с этим, по ощущениям, было куда больше проблем.

Фай выдернул несколько фазаньих перьев и лишь с тем как будто осознав объём работы, выдавил кривую улыбку.

— Только это займёт какое-то время.

— Дай сюда, говорю.

Курогане живо ощипал птицу, пока спутник разводил огонь.

— Знаешь, я помню, что мы решили двигаться в объезд дороги сразу к городу побольше... – протянул Фай, высекая сухим сучком искры, с тихим треском разбивавшиеся об камни. — Но давай завтра повернём в сторону какой-нибудь деревеньки. Тут должно быть несколько в округе.

— С чего вдруг? – вспрял Курогане.

— Мы едем уже неделю.

— Всего неделю. Ты сам переживал, что мы слишком долго топчемся на одном месте!

— Но я и не предлагаю задерживаться. Пополнить запасы, немного передохнуть и со свежими силами двигаться дальше.

— Так отдыхай по ночам, – буркнул нихонец. — А если ты это время не можешь потратить с пользой, так и скажи – на ночлег останавливаться больше не будем.

— Ладно, как скажешь, – беззаботно прощебетал Фай. — Я лишь предложил.

И всем видом прикинулся, будто и не было этого разговора. Одна из тех черт в нём, что Курогане порядком раздражала. Он всё время делал вид, что его всё устраивает, и только потом, в какой-то момент, неожиданно выяснялось, что он думал о происходящем на самом деле. По крайней мере, он не предъявлял Курогане за то, что тому не всегда удавалось читать намёки. Курогане всё равно, конечно, ратовал за то, чтобы тот просто использовал свой рот в первую очередь для такого, и уж потом – для пустой болтовни. Курогане не приходило на ум, сколько всего он бы в таком случае узнал о том, чего было раздражающего в нём самом.

— Мы в состоянии сами о себе позаботиться. Цивилизация – блажь. Ну и что, если на мили вокруг – только голая степь. Стискиваешь зубы и выгрызаешь ими у неё всё, что тебе нужно! А не бежишь сразу хвататься за подол мамаши.

— Ты же говорил, что твои родители давно...

— Да, и что с того?

— Как и мои. О какой мамаше тогда речь? – озадаченно протянул Фай.

— Это фигура речи, балбес, – фыркнул Курогане.

— А, а я уж было думал, – воскликнул, чересчур повеселев, блондин, — что узнал наконец предпочтения Куропона в женщинах.

— ...Чего?

Курогане терзало смутное ощущение, что тут ему полагалось рассердиться, но вот на что в точности – этого он пока что не понял.

— Да так. Фигура речи.

Задохнувшись от возмущения, ниндзя открывал и закрывал рот несколько раз, да так и не сумел вытолкнуть обратно точно застрявший в глотке язык.

Фазан, испортивший Курогане сегодняшнюю охоту, оказался ещё и на редкость костлявым. Обглодав до этих самых костей свою половину, он всё ещё мог чувствовать в своём желудке слишком много свободного пространства.

— Ты говорил, что тоже рано остался без родителей, – вспомнил он.

— Ну, «рано» – это мягко сказано, я их фактически не знал, – ответил Фай. — Хоть тут мне, к счастью, горевать не о чем.

— Так уж прямо... не о чём, – выдавил Курогане как-то неуверенно. — Если у тебя их как будто и не было – тоже ведь ничего хорошего.

— А ты из тех, кто считает, что лучше иметь и потерять, чем никогда не иметь?

«Смотря что», – подумалось Курогане, но тут вопрос вообще стоял несколько иначе. В мире, в котором существовал Курогане, человека определяло его происхождение. Нет, не диктовало его социальное положение, хотя это тоже – просто это-то Курогане учитывал в своей системе координат в куда меньшей степени, чем было принято у него на родине. Но оно давало ему... некую принадлежность. Отчий дом оставался единственным местом, куда ты всегда мог вернуться, несмотря ни на что. Даже если в этом доме больше никто не ждал. Даже если от самого дома осталось пепелище. Главное, что само знание, кто ты и откуда, никто и ничто не способно было вырвать из твоей груди.

Курогане знал своих родителей. И ему трудно было вообразить, что может быть как-то иначе: он не видел иного примера. Клан шиноби, из которого происходила Сома. Императорская семья: тюгу*, мать Цукуёми, была в добром здравии, хоть после смерти супруга и жила в уединении. Кровная привязанность всегда находила отражение в некой форме: будь то даже обида и злость, или прохладные, как весенний ветерок, визиты вежливости раз в полгода...

И глядя на Фая, вновь, в очередном отношении ставшего для него диковинкой, он не мог не испытывать сомнений, был ли способен человек, не ведавший своих истоков, никак к ним не привязанный, питать эту привязанность к чему-либо вообще. Это должен был быть... глубоко, в самой своей сути дефектный человек. Человек, лишённый опоры в виде уверенности, что принадлежит миру.

Вместо презрения или жалости, тогда Курогане, кажется, впервые начал испытывать нечто вроде желания починить сломанное.

— Прости за бестактное напоминание, что ты именно «потерял», – добавил Фай. — Хотя ты тоже не самую «тактичную» тему поднял, знаешь ли.

— Сам же сказал, что тебе всё равно, – пробурчал Курогане себе под нос.

Закончив снимать с костей по кусочкам фазанье мясо, Фай протянул ему тарелку. Курогане покосился на спутника со справедливым сомнением.

В конце концов они разделили её содержимое напополам.

Приближение зимы чувствовалось особенно остро благодаря тому, что они избрали курс на север. Связанные с этим трудности уже давали о себе знать, и Курогане не хотелось думать о том, сколько недель у них ещё есть в запасе прежде, чем они перестанут поспевать за темпами, с которыми те нарастали.

Вначале сравнявшись, дневные и ночные температуры поползли дальше вниз. Оставляя костёр гореть, Курогане следил за ним до восхода солнца, после чего на сон у него оставалась пара часов, плюс ещё пара, если они делали остановку в течение дня. Иногда Фай забывал его будить, и тогда они могли за целый день не сдвинуться ни на рощу. Впрочем, не то чтобы роща, в которой они проводили сегодня, сильно отличалась от той, в которой было их вчера.

Из Саграды Фай прихватил мешочек каких-то тёмных зёрен, самобытный аромат которых вместе с паром каждое утро пропитывал воздух над их лагерем. Напиток выходил на вкус редкостной гадостью, но от него Курогане чувствовал себя как будто... немного бодрее? После ночных бдений было слишком кстати, чтобы чрезмерная горечь его отвратила.

Леса готовились погрузиться в сон, похожий на маленькую смерть, и тут появились они: слишком живые, готовые борьбой пробираться хоть через болотную трясину. Слишком тёплые для промёрзшей земли, на которой проводили вечера и ночи и которая пыталась украсть это тепло, чтобы рассеять его в едва вступившем в права, но уже увядающем ноябре. Пыталась, но тщетно.

Спустя полторы недели им удалось выйти к реке.

Курогане не озвучивал спутнику своих намерений, но найти её он старался уже какое-то время: с дичью дела шли тем хуже, чем дальше они продвигались. Нужно было использовать возможность, пока водоёмы не начали замерзать.

Бурный поток нёсся по едва заметно уходящему вниз склону. Они спускались вдоль него, и в конечном итоге разбили рядом очередную кратковременную стоянку.

Пока Курогане распутывал сеть, меняя на ней грузила на те, что лучше подходили для рыбной ловли, Фай отлучился набрать воды.

— Курорин, подойди-ка сюда.

Курогане раздражённо фыркнул. Он определённо бы предпочёл, чтобы каждый занимался своим делом, не мешая другому. Мог ли он просто махнуть рукой на блондина здесь, в дикой местности, когда выживание одного также зависело от выживания другого? Увы, тоже нет.

Приблизившись, он первым делом обратил внимание на то, как белая рука Фая блестела от воды, тогда как тот с какой-то странной сосредоточенностью потирал пальцами на ней друг о друга.

— Тебе что, жарко что ли, чтобы в ледяной воде плескаться? Налей во флягу и...

— Мне просто показалось кое-что немного странным. Присмотрись.

Сколько бы Курогане ни смотрел ни на его мокрую левую руку, ни вглядывался в поверхность речной быстрины в оба глаза – третий ему было взять неоткуда, а так ничего, что можно было найти мало-мальски «странным», он не увидел.

— Тогда сам попробуй, – настаивал Фай.

Только бы поскорее от него отделаться, Курогане опустил руку в воду. Холодом пробрало аж до плеча, и даже отдёрнув её, поначалу ничего больше он и не чувствовал. Но прошло где-то с минуту, испаряясь на сухом воздухе, речная вода словно не вполне высыхала, оставляя на его коже нечто-то вроде невидимой, тонкой маслянистой плёнки, от которой хотелось поскорее избавиться. Не так вела себя текущая вода.

— ...Странно, – наконец прокомментировал Курогане.

— А я о чём? Я бы не стал это пить.

Ниндзя нахмурился.

— Нам всё равно нужна вода.

— Попробую прокипятить, но... – протянул Фай. Что именно было «но» – своих опасений он так и не озвучил.

Придав, впрочем, слишком мало значения новой неприятной детали, Курогане вернулся к тому, ради чего сюда пришёл.

Однако привал, продлившийся в районе трёх часов, не принёс им ни рыбёшки улова. Пришлось двигаться дальше.

Они продолжили спускаться вниз по течению. Курогане всё ещё уповал на то, что в первый раз место просто было выбрано неудачное: в это время года некоторые рыбы уже начинали впадать в спячку, зарываясь в ил на дне, или мигрировали в более тёплые воды... И всё-таки, что-то тут было нечисто.

— Куро-сама.

Смутное, а оттого тревожное предчувствие чего-то только усилилось с очередным внезапно нарушившим тишину окликом Фая.

— Это же... город, вон там?

— Ха..? Ну город и город. Ты же как раз хотел, чтобы мы в какой-нибудь уже заехали, – не питая ни капли заинтересованности, протянул Курогане. Это они бы и сделали, если бы, свернув чуть дальше от берега, двинулись в сторону вдруг нарисовавшихся посреди тусклого осеннего пейзажа построек.

— Но по карте до ближайшей деревушки нам ещё минимум дня четыре. А это, кажется, город, да ещё и немаленький.

— А ну дай сюда.

Он выхватил у Фая испещрённое заломами, точно морщинами, полотно, на котором мигом отыскал сначала Саграду, затем, скользнув взором выше – и ту самую, вне всякого сомнения, реку, выведшую их к их нынешнему местоположению. Он уже готовился от души отчитать кретина за то, что за столько времени тот так и не научился читать карту, только вот...

Кретин был прав.

Дальше течение поворачивало на запад, пролегало через долину, и лишь за ней они, судя по нагромождению очень мелким почерком накарябанных названий, должны были встретить какие-то поселения. Путники и раньше натыкались на «безымянные» форпосты размером в одну покосившуюся сторожку, ради которых и лично Курогане, будь он картографом, задницы бы не почесал. Но не целый же город.

С другой стороны, не будь у них на руках этой карты, ничего необычного они бы и не заметили. Испокон веков города строили близ рек.

Замешательство Фая в мгновение ока перешло в любопытство.

— Проверим?